ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

В ПОЗДНИЕ ЧАСЫ СЛЕДУЮЩЕГО УТРА, еще одного дожелта раскаленного дня в Риме, Стивен Ренделл ожидал в прохладной гостиной дома семейства Монти экономку, которая должна была принести то, чего он так страстно желал.

Все, что могло теперь произойти, зависело от его вчерашнего телефонного звонка Анжеле Монти. Дома ни ее, ни сестры не было, и она не перезвонила практически до полуночи.

Ренделл решил не сообщать ей новость о своей неожиданной встрече с домине де Фроомом в “Эксельсиоре”, и о признании священника в том, что историческая находка ее отца может быть просто подделкой. Ему казалось, что нет смысла волновать Анжелу шокирующими признаниями голландца, тем более, что доказательств этому пока что еще не имелось.

— Так ты улетаешь в Амстердам утром? — спросила у него Анжела.

— Скорее всего, днем, где-то после полудня, — ответил он ей. — Появилась одно дело, которое хотелось бы сделать утром. Но для этого мне нужна твоя помощь. — Он замялся, но продолжил по возможности небрежно:

— Анжела, в тот день, когда с твоим отцом случился приступ, а точнее, потом, когда ты уже отвезла его в больницу, что случилось с его бумагами, всеми теми, что были у него на столе в университетском кабинете?

— Через неделю после того, как мы переправили отца на Виллу Беллависта, я с Клареттой отправилась в университет, к нему в кабинет — я до сих пор вспоминаю, насколько это было больно когда тот, кого ты так любил, сделался совершенно беспомощным и безнадежным — и мы собрали все бумаги с его стола и в кабинете и упаковали их в небольшие картонные ящики.

— И это все сохранилось?

— До последнего клочка бумажки. На случай, если отец когда-нибудь выздоровеет, хотя на это мало надежды, но как-то поддерживает нас. Правда, у нас не было никакого настроения все перебирать. Поэтому мы лишь заполнили ящики и перевезли их к нам домой, чтобы положить в шкаф. Все это до сих пор еще хранится в кладовой. С тех пор у меня все никак не лежало сердце пересмотреть эти документы.

— Могу понять, Анжела. Знаешь, а ты не будешь против, если я просмотрю их, особенно те, что лежали у твоего отца на столе? Как раз это я собирался сделать завтра утром до того, как покинуть Рим.

— Да нет, я не против. Там их не слишком-то и много. — Анжела сделала паузу. — Что ты ищешь, Стив?

— Видишь ли, поскольку твой отец не сможет участвовать в церемонии нашего дня объявления, я подумал, что можно будет найти какие-нибудь его заметки, чтобы произнести речь в Амстердаме от его имени.

Анжела успокоилась и была польщена.

— Прелестная идея. Вот только, утром меня не будет. Я пообещала сестре побыть с ее детьми. Конечно же, ты можешь меня обождать…

— Нет, — сразу же перебил он ее. — Будет лучше, если я уже не стану терять времени. Я же могу сделать это и сам, лишь бы меня кто-то впустил в дом.

— Я дам указания Лукреции. Это наша экономка, она всегда жила в нашей семье. Но остается еще одна проблема…

— Какая проблема, Анжела?

— Такая проблема, что ты не сможешь прочесть заметки моего отца. Да, он знал очень много языков, но собственные бумаги писал только по-итальянски. Я вот думаю, что если бы там была я… но ведь ты не желаешь никаких задержек, так? Все, я придумала — Лукреция поможет тебе переводить с итальянского на английский. Так что, если тебя что-то заинтересует, если что-то покажется важным, можешь спросить у нее. А можешь все забрать в Амстердам, где уже я смогу помочь тебе, когда возвращусь. Когда утром ты собираешься приехать?

— Часов десять подойдет?

— Отлично. Я скажу Лукреции, чтобы она тебя ждала и передала тебя картонный ящик с бумагами, взятыми с его рабочего стола. А папки ты не желаешь просмотреть?

— Что в них может быть?

— Распечатанные копии его лекций, тексты выступлений, опубликованные статьи.

— А как насчет личной переписки?

— Он все перебрал за пару недель до произошедшего с ним несчастья. Ему нужно было расчистить место, вот он и выкинул кучу бумаг. Но все остальное, что имеется в папках, в частности, его опубликованные статьи могут тебе помочь в работе.

— Вполне возможно. Вот только сейчас это может занять кучу времени. Может потом, уже после торжественного объявления, мы переберем эти материалы вместе.

— Буду только рада помочь тебе. Так что завтра ты хочешь пересмотреть только ящики?

— Правильно. Только то, что было у него на столе.

Повесив трубку после разговора с Анжелой, Ренделл сожалел о своей лжи. Но он понимал, что не может сказать, что он ищет на самом деле — во всяком случае, еще не теперь. Главным было одно: найти Роберта Лебруна.

Вчера, когда он слушал домине де Фроома, все складывалось вместе: Лебрун обретал черты реальности, а вместе с этим появлялась возможность найти его.

Доктор Вентури, сам того не желая, дал ему первую половину намека: что профессор Монти часто назначал свидания с различными людьми за пределами университета, и что в день, когда с ним случился приступ, он как раз вернулся со встречи с кем-то.

Домине де Фроом предоставил вторую половинку: что в этот роковой день профессор встречался именно с Робертом Лебруном.

Соединенные вместе, эти две половинки образовывали указание. Не совсем уверенное, основанное на слухах и совпадениях, но, все-таки, указание — единственное указание, способное привести к Лебруну, и к возможной правде.

И вот сейчас, утром, Ренделл ожидал в гостиной дома профессора Монти возле Пьяцца дель Пополо. Дом был старый, по размеру более похожий на двухуровневую современную квартиру; сейчас он был отремонтирован и отделан в весьма приятном стиле. Гостиная была обставлена венецианской мебелью с зелено-золотой обивкой, очень дорогой и очень удобной. Экономка Лукреция, уже пожилая женщина с огромной грудью, в аквамариновом халате, что выглядел на ней как цирковой шатер, очень тепло приветствовала гостя на своем лучшем английском. Он принесла Ренделлу кофе с пирожными, вручила итальянско-английский словарь и разговорник, оставленные Анжелой, после чего отправилась на поиски ящика с заметками со стола профессора Монти.

Ренделл подошел к круглому столику, на котором стоял поднос с угощением, и налил себе кофе. Самое важное, размышлял он, что Анжела с сестрой сохранила в неприкосновенности все бумаги отца, что лежали у него на столе в тот несчастный вечер. И вот теперь пришел задать критические вопросы: действительно ли профессор Монти в тот самый майский день, год и два месяца тому назад, покидал университет, чтобы встретиться с Робертом Лебруном? И есл так, сделал ли профессор, человек вечно занятой, отметку о своем свидании с Лебруном? Или же о не побеспокоился об этом? А может он побоялся записать эту встречу?

Ренделл уже пил кофе, когда Лукреция появилась вновь, неся с собой крепкий картонный ящик. Ренделл поставил чашку на стол, чтобы помочь женщине, но, не успел он сделать это, как он уже опустила ящик у его ног.

— Вы просмотреть этот один, — низким голосом сказала она, — а я пойду за еще один, следующий.

Она вышла, а Ренделл опустился на ковер и, скрестив ноги, развернул крышки ящика. Не спеша, он начал вынимать оттуда содержимое.

Его не интересовали голубые папки со статьями, чернильный прибор из оникса, такая же ручка или пустой блокнот для заметок.

Профессор, назначающий столько много встреч, должен был бы как-то отмечать их, записывать в чем-то вроде настольного календаря или специальном блокноте. Ренделл понятия не имел, чем пользуются для этих целей в Италии — и не хотел спрашивать об этом у Анжелы — но ведь должно было иметься хоть что-то, какая-то запись, пускай даже от секретаря, если только Монти не держал все в своей голове.

Еще какие-то бумаги, последние не прочитанные распечатки статей или выступлений, корреспонденция, на которую профессор уже никогда не ответит.

Очень осторожно Ренделл погрузил руки в недра ящика, почти что на половину его высоты, и тут извлек кожаный, вишнево-красного цвета ежедневник с большой скрепкой между обложкой и листами. На обложке золочеными буквами по-итальянски было написано: AGENDA.

Сердце Ренделла забилось сильнее.

Он открыл ежедневник там, где была скрепка.

Сверху на листе стояла дата: 8 Maggio.

На разлинованной странице были отмечены утренние, дневные, вечерние часы. Некоторые строки были заполнены черными чернилами, скорее всего, рукой самого профессора Монти.

Взгляд Ренделла медленно скользил по странице, изучая каждую запись:

10:00 … Conferenza con professori

12:00 … Pranzo con professori

14:00 … Visita del professore Pirsche alla Facolta

Ренделл проверил ключевые слова по итальянско-английскому словарю, но пока что никакого намека не имелось. В этот роковой день было совещание, ланч с кем-то из факультетских преподавателей, встреча самого Монти с каким-то зарубежным (по-видимому, немецким) профессором у него в кабинете.

Ренделл просмотрел страницу дальше, и тут его взгляд зацепился за следующую строчку:

16:00 … Appuntamento con R.L. da Doney.

Importante.

Ренделл сидел, не двигаясь.

Он перевел.

16:00 означало четыре часа вечера.

R. означало Роберт, L. — Лебрун.

Doney означало всемирно известный ресторан-кафе на свежем воздухе — римское gran caffй — на Виа Витторио Венето, неподалеку от гостиницы “Эксельсиор”.

Appuntamento con R.L. da Doney. Importante означало — Встреча с Робертом Лебруном в “Дони”. Важно.

Ощущая дрожь первооткрывателя, Ренделл понял, что он нашел то, что искал. Майским вечером прошлого года профессор Монти записал, что должен встретиться с Робертом Лебруном в кафе “Дони”. Именно там, по словам де Фроома, Лебрун открыл предполагаемую подделку профессору Монти, и именно с этого момента начался путь профессора в пучины безумия.

Весьма скользкий намек на прошлые события, но уже реальный, очень материальный.

Ренделл положил ежедневник в картонный ящик, сверху уложил остальные бумаги и поднялся на ноги.

В этот момент в комнату вошла Лукреция со вторым ящиком.

— Здесь ящик, там только научные книги, журналы, ничего больше, — объявила она.

Ренделл быстро направился к ней.

— Большое спасибо, Лукреция, мне не нужно их просматривать. Я уже нашел то, что искал. Еще раз, огромное вам спасибо.

Он поцеловал экономку пухлую щеку и оставил с полными изумления, широко раскрытыми глазами.

РЕНДЕЛЛ ВЫШЕЛ ИЗ ТАКСИ у входа в гостиницу “Эксельсиор”. Он прошел мимо главного входа в отель, мимо группы шоферов, лениво сплетничающих на солнышке, после чего остановился на тротуаре, открывая для себя сцену, на которой Роберт Лебрун должен был сделать свое шокирующее признание профессору Монти.

Кафе-ресторан “Дони” было разделено на две части. Сам ресторан находился в помещении, что составляло продолжение первого этажа отеля “Эксельсиор”. Кафе же, чьи столики находились снаружи, занимало часть улицы Виа Витторио Венето от края подъезда в гостиницу до дальнего угла.

Само же кафе представляло собой два ряда столиков и стульев. С одной стороны опорной линией служила стена ресторана, с другой — припаркованные автомобили и оживленное движение по Виа Венето. Разделяющий голубые столики проход служил для посетителей и официантов.

Стоя сейчас в невыносимой жаре и рассматривая кафе, Ренделл был рад тому, что оно было защищено от солнца двумя синими навесами. В это время, перед самым полднем, оно выглядело достаточно привлекательно, хотя еще и ничего не обещало в успехе поисков Ренделла.

За столиками сидело очень мало посетителей — в основном, туристов, как догадался Ренделл. Сцена представляла собой чуть ли не натюрморт, и даже те, кто двигался, делали это крайне медленно. Эта чертова римская жара, подумал Ренделл, способна расплавить любые амбиции и инициативы.

С той малой информацией, что была в его распоряжении, следовало хорошенько продумать собственные действия. Итак, год и два месяца назад, как он полагал, именно Роберт Лебрун пригласил профессора Монти встретиться с ним. Следовательно, именно Лебрун должен был назвать имя “Дони” в качестве места их встречи. Если же он выбрал “Дони”, которое не было какой-то заурядной кафешкой, а действительно очень популярным, это случилось потому, что “Дони” было ему знакомо. Если это было правдой — конечно, все это могло быть совершенно и не так, но уж “если” — тогда и сам Роберт Лебрун должен был быть знаком для тех, кто здесь работает.

Ренделл изучал взглядом нескольких, похожих на сомнамбул официантов. Они были одеты в белые пиджаки с голубыми эполетами, высокие жесткие воротнички с темно-голубыми галстуками-бабочками, черные брюки; дополнительными аксессуарами служили меню в лавандового цвета обложках или пустые подносы. Возле двери между задними столиками, которая вела в ресторан и откуда сейчас доносились аплодисменты, стоял пожилой итальянец, в котором чувствовалось нечто начальственное. Он тоже выглядел очень торжественно — ярко-голубой пиджак, накрахмаленный воротничок и галстук-бабочка, брюки, надеваемые под смокинг — и он единственный выглядел живым. Старший официант, решил Ренделл.

Он сошел с тротуара, сразу же почувствовав облегчение в спасительной тени, и уселся за свободный столик лицом к улице. Через пару минут официант обратил на него внимание и легкой походкой протанцевал к его столу, положив перед Ренделлом меню в лавандового цвета обложке.

Открыв меню, Ренделл, как бы нехотя, спросил:

— А старшего официанта поблизости нет?

— Si, — ответил подошедший официант и подозвал пожилого:

— Джулио!

Джулио подошел очень быстро, держа наготове блокнот для приема заказов и карандаш.

— Что вам угодно, сэр?

Ренделл с отсутствующим видом продолжал изучать меню. Все в нем было перечислено дважды — на итальянском и на английском языке. Поначалу глаз остановился на Gelati <Мороженое>, но потом зацепился на Granita di limone — Лимонный щербет — 500 лир.

— Я хочу заказать щербет, лимонный, — сказал Ренделл.

Джулио отметил в своем блокноте.

— Что-нибудь еще?

— Нет, это все.

Джулио вырвал листок с заказом, вручил приготовившемуся официанту и забрал меню.

— Вообще-то говоря, — сказал Ренделл, — имеется еще кое-что, чего я хочу, но это уже никак не связано с вашим меню. — Он достал свой бумажник и вынул оттуда три крупного размера банкноты достоинством по 1000 лир. — Я американский писатель, и мне нужна кое-какая информация. Возможно, вы сможете оказать мне помощь.

На профессионально-каменном лице старшего официанта не отразилось ни тени эмоций. Зато глаза его приклеились к банкнотам в руке Ренделла.

— Вполне возможно, — сказал он. — Буду очень рад помочь вам.

Ренделл свернул деньги и сунул их в теплую руку старшего официанта.

— Джулио, как долго вы работаете в “Дони”?

— Пять лет, сэр. — После этого он сунул банкноты в карман, бормоча при этом:

— Grazie, сэр.

— А работали ли вы, то есть, я хочу сказать, не были ли вы в отпуске, в мае прошлого года?

— Ну конечно, сэр, — сейчас он был готов к услугам, вежливый, настроенный крайне дружелюбно. — Ведь это перед наплывом туристов, но все равно, работы очень, очень много.

— То есть, скорее всего, вы были тогда на работе. Сейчас я скажу, что мне нужно. Я занимаюсь кое-какими исследованиями, и имеется один человек, который, как мне сказали, часто заходит в “Дони”. Мой приятель встретил этого человека здесь год назад, в мае. Мне сообщили, что разыскиваемый мною человек регулярно посещает это кафе. Вы различаете постоянных посетителей?

Джулио расцвел.

— Ну конечно же. Это не обязательно входит в мои обязанности, но, желательно, чтобы я был в хороших отношениях с нашими постоянными клиентами. И я знаю каждого из них по имени, известно мне и про их характер и подробности жизни. Именно это и делает мою профессию столь ценной. И кто же этот человек, о котором вы хотите узнать?

— Он француз, но проживает в Риме, — сообщил Ренделл. — Понятия не имею, как часто он ходит в “Дони”, но мне сказали, что здесь он бывает. — Ренделл затаил дыхание, после чего произнес то, о чем молил, чтобы звуки эти подействовали как сказочный сезам. — Его зовут Роберт Лебрун.

Но старший официант на это имя не отреагировал никак.

— Лебрун, — медленно повторил он.

— Роберт Лебрун.

Джулио напряг всю свою память.

— Я стараюсь вспомнить. Нет, никак. У нас нет постоянного посетителя, которого бы я знал под таким именем. А я бы обязательно вспомнил.

Ренделл пал духом. Но тут он попробовал вспомнить, как домине де Фроом описывал Лебруна.

— Может быть я расскажу, как он выглядит…

— Пожалуйста.

— Ему уже за восемьдесят. Носит очки. Очень морщинистое лицо. Немного сутулится. Где-то вашего роста. Вот так Роберт Лебрун выглядит. Это поможет?

Джулио был расстроен.

— Простите, но у нас так много…

Тут Ренделл вспомнил кое-что еще.

— Погодите, имеется еще одна вещь, уж которую вы обязательно должны были отметить. Его походка. Он ходит, прихрамывая. Очень давно он потерял ногу, и теперь у него протез.

Джулио тут же расплылся в улыбке.

— О, у нас имеется один такой. Вот только я не знал, что он француз, поскольку его итальянский язык превосходен, он и сам совершенный римский джентльмен. Но только зовут его вовсе не Лебрун. Вообще-то говоря, я не знаю его настоящее имя, если не считать того, как он сам нам представляется. Когда он выпьет слишком много Перно или Негрони, то начинает шутить и говорить, что его зовут Тоти, Энрико Тоти. Это такая местная шутка. Вы не понимаете ее?

— Нет.

Джулио поднял палец.

— Если вы отправитесь в Сады Боргезе, пройдетесь по паркам, где много статуй, то вот там имеется один очень большой памятник обнаженного героя на кубическом каменном пьедестале, и вот у этого человека только одна нога. Сам он оперся на камень, одну ногу отставил, а культя левой ноги тоже лежит на камне. На основании статуи написано “Энрико Тоти”, и говорят, что он умер в 1916 году. Этот вот человек, Тоти, несмотря на то, что у него была только одна нога, записался добровольцем в итальянскую армию во время Австро-Венгерской войны, но его, конечно же, отбраковали. Но он записывался добровольцем снова и снова, от него уже не могли отвязаться, поэтому записали в итальянскую армию с его одной ногой и костылем, он сражался и даже был великим героем. И вот этот наш одноногий клиент шутил, что много лет назад он был героем и что его звали Тоти. И это единственное имя….

— Тоти? — переспросил Ренделл. — Ну, это совершенно не похоже на Лебрун. Ну конечно, у него могло быть много имен. — Тут Ренделл заметил, что старший официант улыбается, и ему было интересно узнать, почему. — Что случилось, Джулио?

— Я тут вспомнил еще одно имя. Глупое, но…

— Вы хотите сказать, что этот Тоти использует еще одно имя?

— Глупое имя, очень глупое. Но вот девушки с улицы — ну, вы понимаете, какие девушки? — они назвали его так, потому что он такой умный и притворяется элегантным, хотя на самом деле очень бедный и жалкий. Они называют его, — Джулио хихикнул, — Дукой Минимо, что означает — Герцог Ничего. Именно таким вот прозвищем они его одарили.

Ренделл в возбуждении стиснул руку официанта.

— Значит, его зовут так? Тоти, он же Дука Минимо, он же Роберт Лебрун. Это именно тот человек, которого я разыскиваю.

— Я рад, — заявил Джулио. Три тысячи лир теперь без всякого принадлежали ему.

— Он все еще посещает “Дони”? — хотелось знать Ренделлу.

— Ну да, чуть ли не каждый вечер, если только погода хорошая. Он приходит на свой aperitivo точно к пяти часам, перед тем, как начнется час пик, он заказывает Перно 45 или Негрони, рассыпает шутки и читает свои газеты.

— Он был тут вчера?

— Вчера я не работал в эту смену. Если хотите, я могу узнать…

Джулио направился к трем официантам, что-то спросил у них, и двое из них засмеялись и закивали.

Старший официант вернулся с улыбкой на лице.

— Все правильно. Этот Тоти — ваш Лебрун, как вы его называете, был вчера здесь в течение часа, в свое обычное время. Скорее всего, сегодня он тоже будет здесь в пять вечера.

— Замечательно, — ответил на это Ренделл. — Прекрасно. — Он вновь достал свой бумажник и извлек из него банкноту достоинством в 5000 лир. Показав ее ошеломленному официанту, он сказал:

— Джулио, для меня это очень важно…

— Благодарю вас, сэр, от всей души благодарю. Все, что смогу, я сделаю с огромной радостью.

— Сделайте. Я прийду сюда где-то без четверти пять. Когда Тоти, или же Лебрун, появится здесь, покажите его мне. А уже я займусь всем остальным. Если случится так, что он появится раньше, позвоните мне в номер. Я остановился в “Эксельсиоре”. Мое имя Стивен Ренделл. Вы не забудете? Стивен Ренделл.

— Я не забуду ваше имя, мистер Ренделл.

— Еще одно дело, Джулио. Этот наш приятель, Лебрун… как он приходит в “Дони” каждодневно? Я имею в виду, он приходит пешком или приезжает на такси?

— Нет, он приходит на своих двоих.

— Выходит, он живет где-то рядом, по соседству. Ведь он же не может проходить большие расстояния на своем протезе, не так ли?

— Похоже, вы правы.

— Ну хорошо, — сказал Ренделл, поднимаясь с места. — Благодарю вас за все, Джулио. Встретимся без четверти пять.

— Сэр, а как же ваш лимонный щербет?

— Приношу свои извинения, но свой десерт сегодня я уже получил.

РЕНДЕЛЛ ПРОВЕЛ ПЯТЬ БЕСПОКОЙНЫХ ЧАСОВ в своем двойном номере гостиницы “Эксельсиор.

Он старался не думать о том, что ждет его впереди. Ренделл положил свой портфель на кровать, открыл его и вынул папку с корреспонденцией. Усевшись за столом со стеклянной столешницей рядом с единственным окном своего номера, он решил заняться письмами.

Он написал банальное сыновнее письмо своим матери и отцу в Оук Сити, включающее поздравления своей сестре Клер и дяде Герману. Помимо того он написал краткую писульку, скорее туристическую, чем отцовскую, своей дочери Джуди в Сан Франциско. Он даже начал было письмо Джиму Маклафлину из Рейкеровского Института, объясняя в нем, что “Ренделл Ассосиэйшн” пыталась выявить его месторасположение в течение нескольких недель, чтобы сообщить: в связи с определенными, не зависящими от них обстоятельствами (не мог же он упоминать Тауэри или продажу компании концерну “Космос”) фирма не сможет поработать с Институтом. Но это письмо Ренделл не смог закончить и в конце концов порвал уже написанное.

Поскольку он никак не ответил на письмо своего адвоката, Ренделл решил позвонить Тэду Кроуфорду в Нью-Йорк, но тут до него дошло, что у него нет никакого терпения на это. Даже не испытывая голода, Ренделл позвонил в отдел обслуживания и заказал то, что должно было стать легким обедом, но на самом деле превратилось в каннелони с грибами и вареного цыпленка с томатным соусом и сладким перцем, которые он съел, даже не замечая вкуса.

После этого Ренделл решил дать знать Анжеле, что задержался в Риме, но потом предпочел отказаться от звонка, чтобы не придумывать новую ложь или заставлять ее предполагать нечто дурное. Вместо этого он раздумывал над возможностью позвонить Джорджу Уилеру в Амстердам, чтобы объяснить собственное отсутствие, поскольку до дня объявления Международного Нового Завета оставалось всего шесть суток, но потом он решил отложить этот звонок — и соответственное раздражение со стороны американского издателя — пока не встретится с Робертом Лебруном.

Чем больше он старался изгнать Лебруна из своих мыслей, тем труднее это было. Ренделл мерил шагами свой гостиничный номер, пока не изучил каждый дюйм узора на восточном ковре, каждую трещинку на бюро с мраморной столешницей и цветочной вазой, любую мелочь в собственном отражении в зеркале.

Он присоединился к Возрождению Два в Амстердаме чуть более двух недель назад, чтобы заняться жизненно важной работой, чтобы самому узнать значение веры. Тем не менее, половину этого времени, вплоть до переломного момента в Риме, он затратил на усилия уничтожить единственное, во что он мог еще поверить.

Все началось с прокола Богардуса. А может это было лишь маленьким толчком в пути к отделению от других, поскольку прокол заключался в нем самом. Его личном проколе, на что указывала Анжела, на что время от времени указывали все близкие ему люди, по причине его личного жестокого цинизма. Так что вся его охота была безумием, если только ее рациональная составляющая не была честной. А его рациональная составляющая состояла в том, что уж если верить, то эта вера не должна полагаться на неоспоримое мистическое суеверие. Все следует ясно понимать реальность.

И вот теперь, в конце концов, все свелось к личности Роберта Лебруна. Так или иначе, но последний ответ мог дать только Лебрун.

Такими были его мысли в гостиничном номере, и те же самые мысли занимали его, когда Ренделл вновь уселся за столом в кафе “Дони”, такой же беспокойный и нетерпеливый. Он даже никак не мог понять, хочется ли ему, чтобы Лебрун признался, или нет. Единственное, что он желал наверняка, это то, чтобы встреча наконец-то состоялась.

Уже раз в десятый за последние пятнадцать минут Ренделл поглядел на часы, на так медленно ползущие по циферблату стрелки. Уже было шесть минут шестого вечера. Он отпил еще один глоток Дюбонне и тут краем глаза заметил, что старший официант, Джулио, бочком подбирается к нему.

Снизив голос, итальянец произнес:

— Мистер Ренделл, он здесь.

— Где?

— За моей спиной, в этом же ряду, за третьим столиком. Можете его распознать.

Джулио отступил на шаг в сторону, и Ренделл повернул голову.

Он был здесь, именно такой, каким описал его де Фроом, но только все в нем было еще более утрирированно. Он выглядел меньшим, более скукоженным, чем Ренделл ожидал. Каштановые тонкие волосы, явно крашеные. Лицо скелета, изъеденное временем, кожа да кости. Круглые очки в проволочной стальной оправе с тонированными линзами. Сильно изношенный габардиновый пиджак свисал с его плеч, пустые рукава болтались свободно, в стиле модничающих итальянцев и жизнерадостных молодых актеров. Старик выглядел заброшенным и каким-то антикварным, но не немощным. Перед ним стоял одинокий бокал с напитком, а сам он был поглощен чтением газеты.

Ренделл быстро поднялся из-за своего стола.

Дойдя до цели, он отодвинул свободный стул напротив хозяина стола и, как бы нехотя, уселся на нем.

— Мсье Роберт Лебрун, — сказал он. — Надеюсь, вы доставите мне удовольствие, позволив предложить вам выпить и представиться самому.

Морщинистое лицо Лебруна показалось над краем газеты; его пустые серые глаза были насторожены. Влажные губы зашевелились, выдавая недостаток зубов во рту.

— Кто вы такой? — прокаркал он.

— Меня зовут Стивен Ренделл. Сам я писатель из Нью-Йорка, но еще занимаюсь рекламой. Я ожидал здесь, чтобы встретиться с вами.

— Чего вы хотите? Вы сказали — Лебрун? Где вы слыхали это имя?

Манеры француза никак не походили на дружеские, и Ренделл понимал, что должен действовать быстро.

— Насколько я понимаю, когда-то вы были приятелем профессора Августо Монти, что вы совместно проводили археологические исследования.

— Монти? Что вы знаете о Монти?

— Я близкий приятель одной из его дочерей. Кстати, я сам встречался вчера с ним.

Лебрун тут же проявил заинтересованность, но держался настороженно.

— Говорите, вы видели Монти? Если так, скажите, где вы его видели?

Ладно, подумал Ренделл, первое испытание.

— Он сейчас в Вилла Беллависта. Я посетил его, разговаривал с ним, переговорил с его врачом, доктором Вентури. Ренделл поколебался, но тут же выставил себя на второе испытание. — Я кое-что знаю о вашем сотрудничестве с профессором Монти, об открытии в Остиа Антика.

Запавшие глаза жестко поглядели на Ренделла. Вялые губы опять зашевелились.

— Он говорил вам обо мне?

— Не совсем. Не прямо. Кстати, с памятью у него не в порядке.

— Продолжайте.

— Но мне позволили заглянуть в его личные бумаги, все те документы, что были в его распоряжении, когда год назад вы встречались с ним в “Дони”.

— Так вам известно об этом.

— Известно, мсье Лебрун. Это, и еще другое. Мое любопытство публициста и писателя, вполне понятно, возросло. И я приложил усилия найти вас. Я хотел переговорить с вами по-дружески, надеясь, что мои слова послужат нам обоим на пользу.

Лебрун сдвинул очки повыше к переносице, потер щеку, как бы пытаясь принять решение относительно этого чужака. Похоже, его зацепило, но настороженность его не отпускала.

— Как я могу быть уверенным в том, что вы не лжете?

— Относительно чего?

— Будто вы виделись с Монти. Повсюду так много шарлатанов. Так как я могу быть уверенным?

Да, в этом была сложность.

— Не знаю, какое доказательство я могу вам предоставить, — сказал Ренделл. — Я видел Монти, мы говорили довольно долго — большинство из этого было бессмыслицей — и я ушел с… ну ладно, что я могу сказать?

— Я должен быть уверен, что вы видели его, — невозмутимо повторил старик.

— Но я же действительно видел его. Он даже дал мне…

Совершенно неожиданно вспомнив о том, что он сунул в карман пиджака, покидая комнату профессора, Ренделл вынул листок бумаги и развернул его на столе. Он понятия не имел, что может данное обозначать для Лебруна, но это было единственное, что дал ему Монти. Ренделл толкнул рисунок в сторону француза.

— Монти сделал этот рисунок для меня, эту вот пробитую копьем рыбу, и дал в качестве прощального подарка. Не знаю, обозначает ли это что-либо для вас, но он нарисовал это мне, отдал это мне. Это единственная вещь, которую я могу показать вам, мсье Лебрун.

На Лебруна же рисунок, как могло показаться, оказал живительный эффект. Держа листок бумаги в нескольких дюймах от глаза — единственного глаза, только сейчас Ренделл заметил, что второй глаз старика был затянут пленкой катаракты — Лебрун изучил рисунок и вернул его Ренделлу.

— Да, мне это знакомо.

— Так вы удовлетворены?

— Я удовлетворен тем, что этот рисунок я часто делал сам.

— Вы? — воскликнул сбитый с толку Ренделл.

— Рыба. Христианство. Копье. Смерть христианства. Мое желание, — коротко объяснил тот. — Я не удивлен, что Монти воспроизвел это. Его последнее воспоминание. Я предал христианство и Монти. Так что, смерть мне. Его желание. Вот так-то, если, конечно, это нарисовал он.

— А кто еще мог знать об этом? — не отставал Ренделл.

— Возможно, его дочь.

— Она уже никогда не видела его душевно здоровым после вашей последней встречи с ним.

Лебрун бросил на Ренделл сердитый взгляд.

— Может и так. Если вы виделись с Монти, не вспоминал ли он обо мне или же о моей работе?

Ренделл почувствовал себя беспомощным.

— Нет, о вас он не говорил. А что касается вашей работы… Вы имеете в виду Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония?

Лебрун не ответил.

Ренделл поспешил дальше:

— Ему казалось, будто он сам Иаков, брат Иисуса. Он начал цитировать, слово в слово, по-английски, то, что было написано на арамейском языке в папирусе номер три, первой из страниц с записями. — Ренделл прервал свой рассказ, пытаясь вспомнить содержание пленки, которую он записал в Вилла Беллависта, и которую несколько раз прослушал сегодня днем. — Он даже заполнил отсутствующие в папирусе места.

Лебрун проявил какой-то интерес.

— И что же там было?

— Когда Монти открыл Евангелие от Иакова, в папирусах было несколько дыр. В третьем фрагменте имеется неполное предложение, которое читается следующим образом: “Другие сыновья Иосифа, выжившие братья Господа и мои собственные, это…”, после чего идет пропуск, но потом текст продолжается: “Я один остался, дабы сказать о перворожденном и самом любимом Сыне”. Так вот, Монти процитировал это, но вместе с тем заполнил отсутствующее место.

Лебрун подался вперед.

— Чем же он заполнил его?

— Подождите, дайте вспомнить… — Ренделл попытался прокрутить пленку у себя в голове. — Монти сказал мне так: “Другие сыновья Иосифа, выжившие братья Господа и мои собственные, это Иуда, Симон, Иосия…

— … Уд, но все они за пределами Иудеи и Идумеи, потому то я один остался, дабы сказать о перворожденном и самом любимом Сыне, — закончил Лебрун за Ренделла и откинулся на спинку стула.

Ренделл изумленно глянул на старика.

— Вы… вы знаете это.

— Должен знать, — ответил тот. Его губы выпятились вперед так, что рот сделался еще одной морщиной на лице. — Это я написал это. Монти вовсе не Иаков. Это я Иаков.

Для Ренделла это был чудовищный момент, о котором он столько думал, но не желал пережить.

— Тогда… тогда все это ложь… Иаков, Петроний, все это открытие.

— Блестящая ложь, — дополнил его Лебрун. Он поглядел налево, потом направо и возбужденно прибавил:

— Подделка, величайшая во всей истории подделка. Теперь вы знаете. — После этого он начал изучать Ренделла. — Я удовлетворен тем, как вы встретились с профессором Монти. Но я не удовлетворен тем, чего вы хотите от Роберта Лебруна. Что вы хотите от меня?

— Фактов, — ответил на это Ренделл. — И вашего доказательства подделки.

— И что вы будете делать с этими доказательствами?

— Опубликую. Чтобы показать истинное лицо тех, кто желает привить фальшивые надежды легковерной публике.

После этого наступило долгое молчание. Роберт Лебрун раздумывал. Наконец он заговорил:

— Тут были и другие, — сказал он тихо, чуть ли не про себя, — другие, желавшие получить доказательства мистификации, и которые тоже желали вскрыть внутреннюю гнилость церкви и гадкие стороны религии. А оказалось, что сами они были агентами церковников, желающими наложить лапы на истину, чтобы потом захоронить ее, желая при этом сохранить свои мифы навечно. Если я не доверил им представить правду миру, хотя они и предлагали мне деньги, то как я могу доверять вам?

— Потому что меня наняли рекламировать Воскрешение Два и продвигать новую Библию, и я был почти до конца вовлечен, пока у меня не появились сомнения, — честно признался Ренделл. — Потому что мои сомнения заставили меня искать правду — и, возможно, я нашел ее в вас.

— Так, вы нашли ее во мне, — согласился Лебрун. — Но вот я не столь уверен, что нашел ее в вас. Я не могу выдать правду, плод почти всей моей жизни, пока не буду уверен — наверняка — что она увидит свет.

Впервые Ренделл встретил другого человека, наряду с де Фроомом, чей скептицизм соответствовал, если не превосходил, его собственный.

Этот человек был невыносим, неудовлетворен до предела. После фиаско Пламмера Лебрун, скорее всего, не был способен довериться любому человеческому существу. Ну кто на всей земле мог иметь достаточна характера и безупречную репутацию, способные убедить этого старикана, что работа всей его жизни будет вознаграждена, что его, так называемое, доказательство будет представлено всем людям? И тут Ренделл вспомнил одного такого. Если бы молодой Джим Маклафлин был сейчас здесь, на месте Ренделла — тот самый Маклафлин, с его огромным количеством расследований лицемерия и фальши, с его Рейкеровским Институтом, посвященным поискам истины, и плевать на все последствия — он один мог завоевать доверие Роберта Лебруна.

Именно эта мысль посетила Ренделла.

Джим Маклафлин и Рейкеровский Институт были здесь, в нескольких минутах ходьбы.

Очень доверительным тоном Ренделл произнес:

— Мсье Лебрун, думаю, я смогу убедить вас, в том, что мне можно доверять. Давайте подымемся ко мне в номер. Там позвольте мне представить свои доказательства. И тогда, я уверен в этом, вы будете готовы представить свои.

ОНИ БЫЛИ В НОМЕРЕ РЕНДЕЛЛА, на пятом этаже гостиницы “Эксельсиор”.

Роберт Лебрун, со своей неловкой, хромающей походкой, не прельстился мягким креслом и сразу же направился к стулу с твердой спинкой у стола со стеклянной столешницей, которым Ренделл ранее воспользовался в качестве письменного. Когда он уселся, его глаза внимательно прослеживали за каждым движением Ренделла.

Вновь Ренделл разложил свой портфель на кровати и недолго покопался в нем. Он вынул папку с этикеткой “Рейкеровский Институт”.

— Вы свободно читаете по-английски? — спросил он.

— Так же свободно, как и на древнем арамейском, — ответил Лебрун.

— Прекрасно, — ответил на это Ренделл. — А слыхали ли вы когда-нибудь про организацию из Соединенных Штатов, которая называется “Рейкеровский Институт”?

— Нет, не слыхал.

— Я так и думал, — сказал Ренделл. — Пока что они не слишком широко известны. Вообще-то говоря, меня просили провести их первую кампанию по раскрутке. — Он направился к Лебруну, держа папку в руке. — Здесь корреспонденция между мною и человеком по имени Джим Маклафлин, главой Рейкеровского института, прежде чем он встретился со мной в Нью-Йорке. Здесь же заметки об этой встрече. Через несколько месяцев вы еще услышите о Маклафлине. Он последний их представителей великой традиции американских инакомыслящих, крестоносцев, желающих выставить зло напоказ, человек вроде вашего Золя…

— Золя… — пробормотал Лебрун, и в его голосе можно было услышать чуть ли не нежность.

— У нас всегда имелись такие. Их всегда было немного, и часто они страдали по вине обладающих властью. Но они никогда не замолкали и не угасали, потому что всегда были голосом совести общества. Люди типа Томаса Пэйна <Томас Пэйн (Paine, Thomas) 1737-1809 — Родившийся в Англии американский писатель и революционный деятель, который написал памфлет “Здравый смысл” (1776), в котором защищал независимость американцев от Англии. В Англии он опубликовал “Права человека” (1791 — 1792) в защиту Французской революции> и Генри Торо <Генри Торо (Thoreau, Henry David) 1817-1862 — американский писатель, весьма плодотворная личность в истории американской общественной мысли. Большую часть жизни провел в Конкорде, штат Массачузетс, где его связывали с трансценденталистами Новой Англии; два года прожил на берегу озера Вальден (1845 — 1847). Им написаны произведения, среди которых выделяются “Гражданское Непослушание (1849) и “Вальден, или жизнь в лесах” (1854)>. И даже более решительные паладины вроде Эптона Синклера <Эптон Синклер (Sinclair, Upton Beall) 1878-1968 — американский писатель и реформатор. В его романах, включая “Джунгли” (1906) и “Бостон” видны ноты социального протеста и осуждения действительности>, Линкольна Стеффенса <Линкольн Стеффенс (Lincoln Joseph Steffens) 1866-1936 — американский журналист. В качестве ведущего редактора вскрывал правительственную коррупцию в ряде статей, тем самым открыв эру журнализма, критикующего коррупцию>, Ральфа Надера <Ральф Надер (Ralph Nader) родился в 1934 г. — Американский юрист и пионер в деле защиты потребителей>, которые выставляли обман, подсовываемый ничего не подозревавшему обществу со стороны коррумпированных промышленников. Так вот, Джим Маклафлин и его расследователи из Рейкеровского Института — это новейшие и последние представители этой линии.

Роберт Лебрун внимательно слушал.

— И что они делают, этот человек и его Институт?

— Они тщательно расследуют негласный заговор определенных американских промышленников и корпораций с целью скрытия определенных изобретений и изделий, нежелания показывать их обществу. У них уже имеются раскрытые доказательства того, что крупные отрасли промышленности — нефтяная, автомобильная, текстильная, сталеплавильная, если говорить только о некоторых — дают взятки, а иногда даже проявляют насилие, лишь бы скрыть от общественности дешевые таблетки, которые могут заменить бензин, практически неизнашиваемые шины, одежду, которая может служить чуть ли не всю жизнь, спички, которые будут зажигаться вечно. И это только начало. В следующем десятилетии они будут расследовать заговор против общества со стороны телефонных компаний, банков и страховых обществ, производителей вооружения, военных и некоторых других правительственных учреждений. Маклафлин считает, что обществу грозит опасность по причине неконтролируемого свободного предпринимательства. Еще он считает, что у общества, не только в демократических странах, но и в коммунистических тоже, имеются представительные правительства — но не имеется представительства в правительствах. И он готов вскрыть любой заговор против общества. И, как вы сами можете увидеть, я единственный деятель, занимающийся рекламой и связями с общественностью, которого просят помочь им.

Ренделл положил папку на столе перед Лебруном.

— Вот, мсье Лебрун, это единственная достойная рекомендация, которая у меня имеется, по вопросу поисков правды и выявления лжи. Прочтите это. А потом уже решайте, стоит мне доверять или нет.

Лебрун взял папку и раскрыл ее.

Ренделл направился к двери.

— Я оставлю вас одного минут на пятнадцать. Хочу спуститься в бар, чтобы выпить. А вы не желаете?

— Когда вы вернетесь, меня здесь может и не быть, — ответил ему француз.

— Рискну.

— Тогда “Виски Сур”, крепкий.

Ренделл вышел из номера.

На крыльях бравады, поддерживая себя внутренней молитвой, он спустился в бар на первом этаже.

Прошло почти двадцать минут, когда он вернулся в свой номер на пятом этаже. Когда он открыл дверь, сопровождаемый официантом, несущим на подносе шотландский виски и “Виски Сур”, в голову пришла мысль — придется ли все это выпить одному.

Но Роберт Лебрун все еще был здесь; он сидел за столом перед закрытой папкой.

Ренделл отпустил официанта и предложил коктейль своему пожилому гостю. Лебрун принял бокал.

— Я тут пораскинул мозгами, — странным, отстраненным голосом начал он. — Вы — мой последний шанс. Я расскажу вам, как я написал Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония. История не слишком длинная, но до нее ничего подобного не было. И эту историю должны узнать. А вы, мистер Ренделл, должны стать ее апостолом, чтобы нести истину против лжи, лжи о новом пришествии Христа, и открыть эту истину всему миру.

СГОРБИВШИСЬ НА СВОЕМ СТУЛЕ, монотонным голосом обращаясь к Ренделлу, сидящему на краю кровати рядом, Роберт Лебрун пересказывал события собственной юности, произошедшие еще до того, как он был осужден на пребывание в каторжной колонии. Полчаса рассказывал он о своем несчастном детстве на Монпарнасе, о раннем открытии способности к созданию подделок, что привело его к жизни мелкого парижского преступника, о многочисленных арестах и наказаниях за эти мелкие преступления, о собственных усилиях обеспечить для себя средства и независимость, взявшись за подделку серьезного правительственного документа, о том, как в конце концов французская Сюрте раскрыла его, о том, как его признал виновным Исправительный Трибунал.

Хотя Ренделл кое-что об этом уже слышал, он слушал увлеченно, поскольку теперь источником этих сведений был сам Лебрун. Ренделл не мог позволить, чтобы его столь тяжко найденный собеседник, который теперь ему исповедуется, узнал, что не далее как двадцать четыре часа назад он сам слушал небольшую часть этой истории от домине де Фроома, который, в свою очередь, услыхал ее от Седрика Пламмера. Ренделл сделал вид, что слышит ее впервые, жадно ожидая того, чего ему еще не рассказывали, и что ему так хотелось знать.

— И вот потому, — рассказывал Роберт Лебрун, — что меня посадили четыре раза в тюрьму за меньшие преступления, я был автоматически признан неисправимым преступником, у которого нет права на помилование. Меня приговорили к пожизненному заключению в каторжной колонии во Французской Гвиане, в Южной Америке. Колония эта была известна по своему имени — Оle du Diable — Остров Дьявола; но вообще-то там было пять отдельных колоний. Три из них были на островах, причем Дьявольский остров был самым маленьким, не более тысячи метров в окружности, неполных двести ярдов в ширину. Этот остров был предназначен только для политических заключенных — вроде капитана Альфреда Дрейфуса, которого ошибочно обвинили в том, что он продавал военные секреты Германии, и никогда не случалось такого, чтобы там одновременно было более восьми заключенных одновременно. Два других острова, в девяти милях от побережья Гвианы, это были Ройяль и Сен-Жозеф. Две колонии находились на суше, в нескольких милях от города Кайенна: Сен-Лорен и Сен-Жан. Меня выслали на Сен-Жозеф.

Сухой голос Лебруна был готов сорваться. Он поднес бокал с коктейлем к губам, сделал большой глоток и прочистил горло.

— В каком году вас выслали в Французскую Гвиану? — спросил Ренделл.

— Еще до того, как вы родились, — хихикнул Лебрун. — В 1912 году.

— И там было так паршиво, как об этом писали?

— Хуже, — ответил француз. — Осужденные, которые пробовали писать об этом, могли описывать жестокости и свои собственные страдания, но все равно, они стремились каким-то образом романизировать это, представить как приключение. Только все там было совершенно иначе, никакого чарующего ада. Лишь известные клише описывают это наиболее точно: сухая гильотина, где тебя казнят ежедневно, но при этом ты не умираешь. Бесконечные пытки и боль, как я узнал, это гораздо хуже, чем просто смерть. Прометей был большим мучеником, чем святой Петр. В Гвиану меня привезли в 1912 году на борту корабля «Le Martiniere», но вовсе не в каюте, а в стальной клетке с девятью десятками другими заключенными в ней. Обычно каторжная колония означает место, где осужденные могут быть перевоспитаны и реабилитированы. Вы можете поверить в то, что официальное наименование этих островов было Оles du Salut — Острова Спасения? Но, как и все организованное людьми, цель и этой организации была полностью искажена. Когда меня посылали туда, каторжная философия состояла в том, что если человек хоть раз сделался преступником, то таковым он навсегда и останется, нет ему исправления, он зверь, так что пускай уже страдает и гниет до самой смерти, и никогда ему не позволят вернуться в общество, чтобы беспокоить его вновь.

— Тем не менее, вы же здесь.

— Я здесь только лишь потому, что я очень желал быть здесь, — злобно сказал Лебрун. — У меня была причина выжить, о чем вы вскоре узнаете. Но не сначала. Поначалу, когда я еще считал себя человеком и пытался вести себя как таковой, мне все время напоминали, что я был только животным, даже меньше, чем животное. Как мне объяснить вам эти первые два года? Сказать, что жизнь была жестокая — назвать ее нечеловеческой — это так, болтовня. Слушайте. Днем москиты, роями, питающиеся кровью из язв, покрывающих все ваше обнаженное тело, их личинки проникают вам под ногти, а красные муравьи кусают ваши ноги. А ночью летучие мыши, вампиры, высасывающие из вас кровь. И вечная дизентерия, лихорадка, болезни крови, цинга. Глядите.

Открыв рот, он отвернул губы, обнажив покрасневшие десны над дешевыми зубными протезами.

— Как я потерял свои зубы? Они сгнили от цинги. Я вынимал их по два-три за раз. Вместе с четырьмя другими осужденными на пожизненное заключение, меня классифицировали как relйguйs, такого, который из колонии уже никогда не выйдет. На острове Святого Иосифа, на палящем солнце, я работал в каменоломне с рассвета до заката, а если я протестовал, то меня бросали в одиночку. Знаете, что означала одиночка на Сен-Жозеф? Там было три тюремных блока: обычные камеры, одиночки и место, где держали сошедших с ума — и одиночка была самой бесчеловечной. Меня бросали в цементную яму двенадцать на восемь футов. Крыши не было. Только железные прутья над головой. В камере деревянные нары, параша, одеяло, которое менялось один раз в два года. Вонь гнилого воздуха и человеческих испражнений режет глаза. В одиночке, в этой цементной яме, я проводил двадцать три с половиной часа, и только полчаса давали на прогулку. Но обычная тюрьма не была намного лучше. Иногда там бывало даже хуже, особенно по ночам, когда ты пытаешься заснуть на своих деревянных нарах, а на тебя нападают извращенцы, гомосеки. Что начало дня, что конец — пища одна и та же; на завтрак только кофе и ничего больше. Пинта горячей воды с овощной кашей называлась супом, корка хлеба, три унции гнилого мяса днем, а вечером или сухие бобы, или полусырой рис. Я доработался до того, что превратился в мешок с костями, вечно избиваемый, толкаемый, насилуемый охранниками, большинство из которых было либо порочными корсиканцами, либо бывшими легионерами из Иностранного Легиона, либо бывшими фликами <Презрительная кличка французских полицейских, нечто вроде наших «мусоров» — Прим. перевод.>, и я мечтал только о самоубийстве, о том спокойствии, что прийдет вместе со смертью, чтобы спокойно лежать в Бамбуках — так называлось кладбище для заключенных на Сен-Лорент. И потом, в один прекрасный день произошло чудо — мне так показалось — и у меня появилась причина для того, чтобы жить.

Священник, вспомнилось Ренделлу. Де Фроом упоминал о католическом священнике, французе, который подружился с Лебруном в самое тяжкое для того время.

— Приблизительно милях в десяти от Сен-Лорент-дю-Марони, рядом с рекой Марони, у колонии имелась поляна, окруженная малярийными болотами и непроходимыми джунглями, — продолжил свой рассказ Лебрун. — Здесь находились административные здания, бараки для охранников, лесопилка, лазарет, каменная тюрьма и одно специальное здание, и вот эта зона называлась Лагерем Святого Иоанна или же Тюрьмой Сен-Жан. Для трех сотен осужденных, с их язвами, ранами, гниющими глазами — это было ужасное место. Они спали на бетонном полу, покрытом гноем и человеческими экскрементами. Их кормили только жидким супчиком и незрелыми бананами. Они пахали как рабы с шести утра до шести вечера, вырубали деревья в джунглях и надрывались вместо лошадей, вытаскивая их из чащи к поселению. Именно в Сен-Жан меня послали, и именно здесь произошло чудо, давшее мне причину для жизни.

— Вы нашли повод для того, чтобы жить? В этом аду?

— Да. По причине особенного здания, — сказал Лебрун. — Я же говорил про этот специальный дом, скорее, хижину, правда?

— Вы упоминали его.

— Это была лагерная церковь — единственная церковь, известная мне во всей каторжной колонии, если не считать заброшенной часовни на острове Ройяль, — сказал Лебрун. — Хижина-церковь была поставлена на столбах. Если не считать двухскатной деревянной крыши, она была выстроена из камня, с пятью окнами по каждой боковой стене. Церковь не была предназначена для нужд заключенных, это было место богослужений для охранников, французской администрации и членов их семей. Там же имелся назначенный священник… — Лебрун прервал рассказ, вспоминая священнослужителя, потом заговорил опять:

— Звали его Пакен, отец Пакен, худой, анемичный и весьма благочестивый французский кюре из Лиона, именно он и служил в церкви Сен-Жан. Он же навещал заключенных в лазарете, и, время от времени, ездил по отделениям колонии на суше и на островах.

— Вы хотите сказать, что он был единственным священником во всей каторжной колонии?

— Единственный, — подтвердил Лебрун. — Он подумал и поправился:

— Нет, когда я только прибыл, были и другие. Понимаете, каторжная колония в Гвиане существовала около ста лет, и поначалу там были иезуиты, но потом их заменили членами французского ордена Конгрегации Святого Духа из Парижа. Когда я только прибыл в Гвиану, там имелся апостольский викарий, что-то вроде епископа, чья резиденция находилась в Кайене, он отвечал перед Ватиканом. В подчинении у викария имелись кюре, руководившие религиозной деятельностью в одиннадцати приходах во всей Французской Гвиане. Но через три года, в те времена, о которых я рассказываю, все они были высланы, за исключением одного. Остался один отец Пакен.

— А почему выслали священников?

— Потому что, как мне рассказывал сам кюре, они решили помочь гвианским отторгнутым овечкам — так они называли нас — начав международный крестовый поход верующих, цель которого состояла в том, чтобы обратить внимание общества на страдания осужденных. Французское правительство воспротивилось этому, и священников отозвали, позволив вести религиозную активность всего лишь одному кюре.

— Этому вашему отцу Пакену?

— Да, — ответил Лебрун. — И вот именно под его началом и находилась эта церковная хижина в Сен-Жан. Поскольку церквушка была совершенно без украшений и мебели, если не считать алтаря и нескольких деревянных скамеек, однажды отец Пакен решил исправить это. Он хотел вставить в окна витражи, а на стенах повесить религиозные картины, чтобы сделать святилище более привлекательным и духовным. Ему был нужен художник, и тут он услыхал, что я был единственный художник, которого можно было найти среди восьми тысяч заключенных колонии. Поэтому он потребовал, чтобы меня перевели с острова Святого Иосифа в Сен-Жан на суше. Понятное дело, я вовсе не был художником, если не считать того, что иногда гравировал портреты La Belle France на поддельных банкнотах. Но сам факт того, что меня знали как такого, кто подделывал иллюстрированные средневековые Библии, позволил официальным лицам рекомендовать меня. Перемена, позволившая мне вырваться из лап грубых охранников на острове и помогать этому кюре, была столь огромной, что я даже не мог поверить в нее.

— Как это? — спросил Ренделл.

— Отец Пакен, если не считать его религиозного фанатизма, был весьма разумным человеком, он очень хорошо относился ко мне и дивился моим талантам. Больше меня уже никто не терроризировал. Ко мне относились даже вежливо и по-доброму. Мне предоставили медицинскую помощь, свежую тюремную одежду, чуть более лучшую пищу. Поскольку я не был по-настоящему художником, я предложил написать на окнах цитаты из Нового Завета на греческом и латинском языках, а стены церкви разукрасить древними христианскими символами вроде рыбы и агнца. Кюре это очень понравилось, он предоставил мне приличную библиотеку справочной литературы с различными версиями Библий, грамматик латинского, греческого и арамейского языка, иллюстрированными историями ранней церкви и тому подобными изданиями. Я тщательно просмотрел каждую книгу, поглотил каждое слово, не раз и не два, но бесконечное множество. Целый год я провел, украшая церковь. Посетителям она очень нравилась, и отец Пакен был горд за свою церковь и за меня. В течение всего этого времени, сам того не понимая, я обратился к Христу. Под руководством кюре я начал считать, будто единственная надежда у меня была в Боге, в Его Сыне, в добродетели и любви. Впервые за три года бесчеловечных условий и бесправия в аду, у меня появился проблеск надежды, я вновь захотел жить и возвратиться на родину, вновь стать человеком. Но меня приговорили быть на каторге до самой смерти — тем не менее, благодаря этому священнику, мне хотелось жить. И вот тут подвернулась возможность.

— Возможность чего?

— Быть прощенным. Быть свободным.

Лебрун прервал рассказ, чтобы сделать большой глоток своего коктейля, после чего продолжил:

— Это был уже 1915 год, и вся Европа уже завязла в войне, кровавом водопаде начала Первой Мировой Войны, — рассказывал француз. — Директор Администрации каторжников собрал condamnйs, заключенных с небольшими сроками и некоторых relйguйs, пожизненных, неисправимых, но отличавшихся хорошим поведением, и я был один из них, поскольку находился под покровительством кюре. Нам сообщили, что если мы вызовемся добровольцами в специальный батальон французской армии, чтобы служить пехотинцами на Западном фронте в Европе и сражаться против гуннов, то после войны наши дела пересмотрят и к нам проявят снисхождение. Все это было настолько странно и неожиданно, что вызвались лишь немногие. Когда мой кюре, отец Пакен не мог понять, почему я не воспользовался этой возможностью, я сказал, что переговорил с другими заключенными, и никто не желает рисковать, подставляя собственные головы, без гарантий на вознаграждение. Мой приятель кюре посоветовался с чиновниками и вернулся с положительным предложением. Если я вызовусь добровольцем, чтобы сражаться во Франции, и если я постараюсь убедить моих приятелей-заключенных поступить так же, французское Военное министерство гарантируют нам амнистию и свободу через неделю после окончания войны. “И при этом”, — пообещал мне отец Паке, — “как слуга Нашего Господа, от имени Иисуса Спасителя, вы имеете мое личное поручительство принять правительственное обещание. Я даю вам личное слово, что если вы пойдете добровольцем на войну, то получите прощение, вам возвратят гражданство и свободу. Даю вам свое слово не только от имени французского правительства, но и от имени Церкви”. Этого для меня было достаточно — и, отчасти по причине моих усилий по убеждению, для других. Правительство — это одно дело. Но вот кюре и церковь были достойны доверия. И таким вот образом, вместе с другими заключенными, я вызвался служить.

Ренделл не мог поверить в это.

— Мсье Лебрун, вы говорите мне, что у каторжной колонии Дьявольского острова имелась специальная часть, которую выслали во Францию сражаться с немцами?

— Именно.

— Но почему ни в одной исторической книге я не читал об этом?

— Сейчас вы поймете, почему об этом не распространялись, — ответил на это Лебрун. Он начал массировать свое бедро, где, как полагал Ренделл, протез крепился на культе, и продолжил:

— Вдохновленные нашим священником, мы записались в пехоту. Мы отплыли из Французской Гвианы, и в июле 1915 года прибыли в Марсель, где еще раз вступили на землю нашей любимой Франции. Там был сформирован наш полк. Офицерами были наши надзиратели с Дьявольского Острова. У нас были все привилегии солдат, за исключением одного: нам было запрещено покидать армейские ряды. Называли нас Экспедиционными Силами Дьявольского Острова, а командовал нами никто иной как генерал Анри Петен <Анри Петен — французский маршал, “прославившийся” сотрудничеством с гитлеровцами во время Второй Мировой войны. Казнен как военный преступник>.

— И куда вас послали сражаться?

— Прямо на фронт, в окопы Фландрии. Мы оставались на фронте, без какого-либо отпуска, в течение трех лет. Крови и страданий было столько, что и не перечесть. Но все равно, это было гораздо лучше того, что осталось за нами, и, вдохновленные свободой, обещанной моим священником, мы оставались там и дрались как тигры. Поскольку мы все время были на первой линии, и нам никогда не давали отпусков, две трети из наших восьми сотен погибли в бою. Те же, кто выжил, продолжали сражаться. За шесть месяцев до конца войны мою ногу раздробила шрапнель после разрыва немецкого снаряда. Ногу ампутировали, но меня спасли. Это была слишком большая цена за свободу, но когда я пришел в себя в госпитале, то решил, что овчинка стоит выделки. К тому времени, когда я излечился и научился ковылять на примитивном деревянном протезе, наступило Перемирие, потом мир, и война закончилась. Я был молод. Моя новая жизнь только начиналась. С шестью сотнями оставшихся в живых из Экспедиционных Сил Дьявольского острова я праздновал на обратной дороге в Париж, где мы должны были ожидать объявления амнистии. Сразу же по прибытию нас направили в тюрьму Санте. Понятное дело, что такого мы не ожидали, и я послал за своим кюре — отцом Пакеном, который был военным капелланом на командном посту за линией фронта — и спросил у него, что происходит. Он благословил меня и поблагодарил за мою жертву, даже обнял меня словно сына, и вновь пообещал от имени Спасителя, что Санте это всего лишь временное пристанище перед освобождением, что буквально через неделю нам возвратят свободу. Я так расчувствовался, что плакал от радости. Неделя прошла, как вдруг одним утром наши старые надзиратели-корсиканцы, подкрепленные бесчисленными новыми охранниками, вооруженными ружьями с прикнутыми штыками, вошли в тюрьму Санте, окружили нас, загнали в поезд и отправили в Марсель. Там нам выдали тюремные робы, и еще нам сообщили, что, по причинам национальной безопасности, мы обязаны вернуться в le bagne — в болото, на каторжное поселение в Гвиану, чтобы там отсиживать наши сроки. Бунтовать было невозможно. Слишком много стволов было направлено на нас. И тут я заметил отца Пакена и позвал его. Он не проявил никакого сочувствия, только пожал плечами. И я вспоминаю последнее, что я сделал перед тем, как нас этапировали на корабль для перевозки каторжников. Я погрозил этому попу кулаком и заорал: “Fumier et ordure — отбросы и навоз — на Церковь! Merde — дерьмо — на Христа! Я буду мстить!”

Ренделл недоверчиво покачал головой.

— Что, именно так это и случилось?

— Именно так. Да, все так и произошло. Сегодня все это записано в архивах Министерства Правосудия и Министерства Национальной Обороны в Париже. И вновь мы вернулись к москитам, червям, муравьям, к жаре, болотам, к тяжкому труду, избиениям, к жестокости Дьявольского Острова и Гвианы. Но на сей раз у меня была гораздо лучшая причина жить, выжить. Для смертного нет более сильной мотивации, чем месть. Я должен был отомстить. Кому, бессердечному правительству? Лживым, пытающимся обмануть все и вся священникам? Нет. Моя месть должна быть направлена против всей лживости религии — истинного врага жизни — наркотика, подавляющего опиума — с ее фальшивыми россказнями о добром Спасителе. Моя вера была искалечена как и мое тело. И как раз на корабле, перевозящем осужденных, который выгрузил всех нас в Сен-Лорен-ду-Марони, я и продумал свой удар — coup de grвce всем христопродавцам — свою хитрость, которая могла бы серьезно подрубить церковную иерархию за все то, что они сделали со мной. Я придумал, пока что в самой элементарной форме, Евангелие от Иакова и Пергамент Петрония. С 1918 года, когда я возвратился на каторгу в Гвиане, и до 1953 года, когда колония была расформирована и опустошена Ликвидационной комиссией по причине ужасных условий, в которых Францию обвиняли по всему миру, я делал тщательные приготовления к своему удару.

Переполненный ужасом и в то же самое время увлеченный, испытывающий сочувствие к сидящему рядом старику, Ренделл продолжал слушать его исповедь.

Как образцовому узнику Лебруну давали больше послаблений, чем ком-либо иному. Делая резные поделки из кокосовых орехов и тому подобные безделушки, изготавливая подарочные манускрипты для продажи в Кайенне, иногда с помощью воровства, иногда с помощью обмана Лебрун подделывал средневековые рукописи (которые затем пересылались в Париж через вошедшего в долю стражника, который получал за это тридцать процентов комиссионных), и те там продавались торговцам, знакомым ему по прошлым криминальным связям. Лебрун копил деньги, чтобы покупать научные работы по религиозным вопросам. Он даже мог покупать материалы, чтобы подделывать банкноты, которые, в свою очередь, продавались по сниженной цене, но обеспечивали ему доходы, чтобы приобретать еще более дорогие книги по истории религии, способные помочь в его собственных исследованиях.

В течение тридцати пяти лет своего второго срока заключения Лебрун сделался экспертом по Иисусу, по практическим знаниям Нового Завета, в арамейском и греческом языках, по вопросам папирусов и пергаментов. В 1949 году, из-за хорошего поведения, его статус сменился с relйguй — пожизненный заключенный — на libйrй — вольнопоселенец, которому уже не нужно было оставаться в тюрьме, но которому нельзя было слишком отдаляться от колонии. Сменив свою полосатую робу на темно-синий грубый костюм libйrй, Лебрун перебрался в лачугу на берегу реки Марони, неподалеку от Сен-Лорена, где продолжал зарабатывать тем, что изготовлял сувениры и поддельные рукописи. В 1953 году, когда каторжная колония во Французской Гвиане была ликвидирована, relйguйs были высланы назад во Францию, чтобы продолжать отсиживать свои сроки в правительственных тюрьмах, а Лебрун, вместе с другими libйrйs на корабле “Атесли” приплыл в Марсель, чтобы наконец-то вступить на французскую землю свободным человеком.

Еще раз устроившись в Париже, Лебрун продолжал подделывать банкноты и паспорта, чтобы иметь средства на жизнь и на дорогие материалы, необходимые для изготовления его столь долго планируемой подделки. Когда, наконец, все было готово, он покинул Францию уже навсегда. Переправив ящик с материалами, необходимыми для своей работы, в Италию, он последовал за ним, нашел себе квартиру в Риме, и вот там уже начал создавать свою чудовищную библейскую подделку.

— Но как вы могли даже мечтать обмануть опытных исследователей и теологов? — хотелось узнать Ренделлу. — Я еще могу понять, что вы достаточно хорошо изучили греческий язык, но мне сообщили, будто арамейский это настоящий заворот мозгов, опять же, это уже мертвый язык…

— Не такой уже и мертвый, — с усмешкой возразил ему Лебрун. — В нынешней его форме на нем все еще разговаривают мусульмане и христиане на границе Курдистана. Что же касается того, как вы сами выразились, будто армейский — это заворот мозгов, то можно сказать и так, но я посвятил четыре десятилетия собственной жизни на его изучение, значительно больше, чем я потратил на тонкости своего родного, французского языка. Я изучал специальные журналы по филологии, этимологии, лингвистике, где публиковались статьи, написанные ведущими специалистами, такими как настоятель Петропулос из монастыря Самопетры и доктор Джеффрис из Оксфорда. Я изучал тексты, как, например, в “Грамматике библейского арамейского языка” немца Розенталя, которую мне удалось найти в Висбадене. Наиболее важные знания я получал и оттачивал по репродукциям — и я копировал эти тексты от руки сотни раз, так что теперь я свободно могу писать на нем — всем этим древним арамейским манускриптам Книг Еноха, Завещания Леви, апокрифам Бытия — по всем тем источникам, которые существуют на сегодняшний день. Сложный язык, это правда, но я справился с ним.

Пораженный всем услышанным, Ренделл хотел знать больше.

— Мсье Лебрун, более всего меня удивляет подлинность папирусов. Как вам удалось подделать папирусы, которые затем смоли пройти через сложные научные испытания?

— Я вовсе и не пытался изготовить их или подделать, — очень просто заявил Лебрун. — Пытаться подделать древнюю бумагу было бы с моей стороны глупостью. Вообще-то говоря, папирусы, опять же — пергаменты, это самые сложные элементы подделки. Возможно, что самые опасные, но и самые легкие. Насколько вам известно, мистер Ренделл, я ведь не только фальшивомонетчик, но еще и вор. Все мои друзья были преступниками и ворами. И вот вместе с ними я собирал необходимые для меня древние материалы в течение двух лет. В результате собственных исследований я знал расположение каждого внесенного в каталог свитка и кодекса первого века нашей эры, равно как и месторасположение таких же, но в каталоги не внесенных. Я знал общественные и частные музеи, где они хранились и выставлялись, опять же, мне были хорошо известны частные коллекционеры-миллионеры. Очень многие свитки в начале или в конце были пустыми, во многих кодексах имелись неиспользованные страницы, и вот их я и похищал.

Смелость этого человека восхитила Ренделла.

— А нельзя ли поконкретней? Я имею в виду, чьи коллекции, где…?

Лебрун покачал головой.

— Мне не хотелось бы открывать вам конкретные места, из которых я брал папирусы и пергамент, но зато я спокойно могу сказать вам о ряде коллекций, которые мы — н — исследовали, и ряд из них посещается с более серьезными намерениями. Мы копались в Ватиканской Библиотеке и в Туринском Музее в Италии, в Национальной Библиотеке Франции, в Австрийской Национальной Библиотеке, в Библиотеке Бодмера неподалеку от Женевы в Швейцарии, во множестве хранилищ Великобритании. Среди последних мы удостоили своим вниманием Коллекцию Битти в Дублине, Библиотеку Райланда Манчестере, не говоря уже о Британском Музее в Лондоне.

— И вы действительно совершали кражи в этих местах?

Лебрун гордо ухмыльнулся.

— Да, это так, в некоторых из них — поскольку не везде хранились папирусы и пергаменты, датируемые конкретно первым веком нашей эры. Более всего нам помог Британский Музей. Музей предоставил нам самый богатый источник папирусов первого века, папирусы из Самарии с приличным количеством пустого места. Да, коллекция папирусов Британского Музея была самая лучшая, опять же, с целыми пачками пустых страниц, она была совершенно никак не организована и не каталогизирована по причине недостатка персонала и фондов на обслуживание, и потому они все практически не охранялись. Еще один источник сокровищ находился в моем родном Париже, в Национальной Библиотеке. Там хранится много тысяч подобного рода манускриптов, непереведенных, неопубликованных, некаталогизированных. Какая жалость, какие огромные богатства — и такой беспорядок. Потому-то я и позволил себе забрать оттуда несколько пустых пергаментных листов первого века, чтобы применить их по лучшему назначению. Вы понимаете меня, месье?

— Конечно понимаю, — ответил Ренделл. — Но, ради бога, каким образом вы их вытащили оттуда.

— Пошел и взял, — без всякого притворства сказал Лебрун. — Все это делалось внаглую, но и с осторожностью. В некоторые музеи я приходил еще до рассвета, другие посещал ближе к закрытию. В любом случае, как только я отключал систему тревоги, дальше уже я все делал сам. В случае музеев, защищенных лучше, я пользовался услугами своих более опытных коллег, которые затем хорошо оплачивал. В паре случаев я вел переговоры. Вы же знаете, во всех этих бедных музеях охране платят нищенское жалование. А ведь у некоторых имеются семьи, множество ртов, которые нужно кормить. Приличная взятка открывает многие двери. Нет, мистер Ренделл, то небольшое количество папируса и пергамента, которое мне требовалось, получить было не так уж и сложно. И представьте себе, все эти листы были самыми настоящими, пергамент — не ранее пятого года и не позднее девяностого года нашей эры. Что же касается чернил, то я воспользовался формулой, применявшейся с 30 до 62 года нашей эры, которые я изготовил из сажи и растительной смолы, прибавив туда некоторые ингредиенты для искусственного старения — те самые чернила, которыми пользовались скрибы первого века.

— Ну а содержание вашего отчета Петрония и вашего евангелия от Иакова, — поинтересовался Ренделл. — Как вы осмелились такое придумать? Как вы могли представить, что эти документы будут приняты самыми учеными теологами и библеистами мира?

Губы Лебруна искривились в насмешке.

— Во-первых, потому что имелась отчаянная нужда в документах такого рода. Существовали такие религиозные деятели, которые, то ли ради денег, то ли ради власти, желали, чтобы подобного рода открытия были сделаны. Религиозные лидеры были готовы к ним. Они желали их. Настроения и время были плодотворными для возобновленного Иисуса. И еще, потому что ни одна из идей или действий, которые я воплотил от имени Петрония или Иакова, не были полностью придуманы мною. Практически все, что я использовал в своих двух документах, хотя бы раз уже предлагалось Отцами церкви, историками или другими авторами ранних евангелий в годы после первого века нашей эры. Все уже имелось там, сформированное и пренебрегаемое, либо вообще игнорируемое, если не считать теоретиков последних дней.

— И что же это было? — настаивал Ренделл. — Можете ли вы дать мне какие-нибудь примеры? Возьмем Пергамент Петрония. Существовал ли на самом деле человек по имени Петроний?

— Пропавшее Евангелие от Петра говорит, что существовал.

— Пропавшее Евангелие от Петра? Никогда о таком не слыхал.

— Оно существует, — сказал Лебрун. — Нашли его в течение 1886 года французские археологи в древней могиле возле города Акхмим в верховьях Нила в Египте. Евангелие от Петра — это пергаментный кодекс, написанный около 130 года нашей эры. От канонических евангелий оно отличается в двадцати девяти случаях. В нем говорится, что Ирод — не евреи, не Пилат, а именно Ирод — был ответственным за казнь Иисуса. Там же говорится, что центуриона, возглавлявшего сотню солдат, которые должны были арестовать Иисуса, звали Петронием.

— Вот это да! — воскликнул Ренделл. — Вы хотите сказать, что Евангелие от Петра говорит о реальных событиях.

— Дело не только в реальности, но Юстин Мученик — обращенный в христианство в 130 году нашей эры — говорит нам, что в его дни, когда эту книгу читали, евангелие от Петра ценилось более, чем нынешнее четвероевангелие. Но, когда в четвертом веке был составлен Новый Завет, евангелие от Петра туда не допустили, оно было отложено в сторону, и его посчитали апокрифическим, то есть, писанием с сомнительным содержанием и авторитетом.

— Хорошо, — сказал Ренделл. — В вашем Пергаменте Петрония вы представили Иисуса, которого судят как подрывную личность и мятежника, считающего себя выше тогдашнего Цезаря. Что заставило вас предполагать, будто подобное проглотят?

— Потому что многие библеисты в мире считают это правдой, — ответил на это Лебрун. — Могу процитировать вам хотя бы из одной дерзкой, иконоборческой работы “Восстановленное назарейское евангелие” Грейвза и Подро: “Нет сомнений, что Иисус был помазанным и коронованным царем Израиля; но редакторы Евангелий сделали все возможное, чтобы скрыть это по политическим причинам”.

— Ну а ваша подделка Евангелия от Иакова, — сказал Ренделл. — Различные высказывания, которые вы приписываете Иисусу. Это факт или выдумка?

Глаза Лебруна блеснули из-за очков в стальной оправе.

— Скажем так, мсье: в основе моей выдумки лежали факты. “Логии” — Речения Господа Нашего, проблем не представляли. Еще раз я проконсультировался с апокрифами, старинными документами сомнительной точности. Возьмем, к примеру, один древний, найденный во время раскопок документ — Epistula Jacobi Apocrypha — Апокриф от Иакова, сборник замечаний, приписываемых Иисусу. Я взял кое-какие из них, немного переделав или улучшив. В Апокрифе, когда Иисус покидает Иакова, это звучит так: “Сказав это, Он вышел. Но мы опустились на колени, я и Петр, возблагодарили и послали сердца свои к небесам”. В Пересмотренной Версии От Лебруна я изложил это так: “И Он оставил нас, благославив перед тем, и со своим посохом исчез в тумане и темноте. После этого мы опустились на колени, и послали благодарности свои и сердца к небесам”.

Удовлетворенный Лебрун глянул искоса на Ренделла, ожидая его реакции.

Еще раз Ренделл одобрительно кивнул, завидуя смелости собеседника.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он. Факты служат выдумке. Но мне хотелось бы знать больше. Как насчет описания Иисуса Иаковом? Не думали ли вы, что такой вот Иисус, с узкими глазами, длинным носом, изуродованным шрамами лицом и с физическими недостатками — не ожидали ли вы, что подобное описание будет встречено с сопротивлением?

— Нет. Опять же, имеется много античных намеков о том, что Он обладал непривлекательной внешностью. Клемент Александрийский, осуждая верующих, уж слишком озабоченных своей внешностью, напоминал им, что Иисус был “уродливым с виду”. Андрей Критский писал, что у Иисуса “брови смыкались одна с другой”. Кирилл Александрийский записал, что Христос был “весьма уродливым с виду”, но прибавил при этом, что “по сравнению с божественной силой, плоть ничего не стоит”. Для меня этого было достаточно, чтобы излагать.

— Ну а что у вас имелось, чтобы оправдать ваши утверждения о том, что Иисус пережил Распятие?

— Имеется довольно долгая традиция, утверждающая, что Иисус не умер после своего распятия. Игнатий, бывший епископом в сирийской Антиохии в 69 г. н.э., заявлял, что после Своего Воскрешения Иисус был “во плоти”. Согласно Иренею — известный Папий, который был епископом в Иерополисе и лично знал апостола Иоанна, заявлял, что Иисус не умер перед тем, как Ему исполнилось пятьдесят лет. Розенкрейцеры всегда утверждали, будто у них имеются древние документы, доказывающие то, что Иисус избежал смерти на Кресте в Иерусалиме. Розенкрейцерский историк писал: “Когда они вошли в гробницу, они нашли отдыхавшего Иисуса, довольно быстро восстановившего свои жизненные силы”. Эти же источники утверждают, что сектанты-ессеи прятали Иисуса. Кстати, слово “ессей” означает не только “святой”, но еще и “целитель”. Так что ессеи могли исцелить Иисуса. В этом смысл работы Карла Бардта и Карла Вентурини, которые в конце XVIII века готовили жизнеописание Иисуса. В своей книге они утверждали, будто именно ессеи подготовили и провели все чудеса Иисуса, и что именно они осуществили его Воскрешение, и что с креста его сняли не мертвым, но всего лишь без сознания, после чего Он был излечен врачом или целителем из секты ессеев.

— Ну а отправка Иисуса в Рим? — подогнал его Ренделл.

— Рим, — сказал Лебрун, любовно повторив это слово. — Мой самый крупный риск, но почему бы и нет? Иудейские фарисеи второго века свято верили, что Мессия должен появиться в Риме. Петр видел Иисуса во плоти по дороге в Рим. Римский историк Светоний обвинял Христа за организацию беспорядков в Риме. Дело в том, что и вправду существует традиция, которую Иаков излагает следующим образом, говоря своим последователям, что если кто-либо из них будет интересоваться, где же их Бог, он мог убедить их: “Бог ваш в великом городе Риме”. — Лебрун сделал паузу, обдумывая только что сказанное. Похоже, он был доволен собой. — Мне кажется, что Рим был довольно логическим ходом.

— Несомненно, таким он и был.

— Видите ли, мсье Ренделл, практически каждая концепция в моей подделке основывалась на каком-либо античном намеке. Это те же самые намеки, которые искушают современных теологов и исследователей Нового Завета в их попытках реконструкции жизни Христа, заполнить все пробелы путем дедукции и логики, путем изучения исторического фона и размышлений. Современные библейские эксперты знают, что имеющиеся у нас четыре Евангелия не являются фактической историей. Четыре Евангелия в своей основе являются серией связанных друг с другом мифов, хотя мифы эти и могли основываться на событиях того времени. Все это давало толчок к размышлениям многих современных специалистов о том, что же по-настоящему происходило в начале первого века нашей эры. И они не желали бы ничего большего, чтобы доказать свою правоту путем находки пропавшего евангелия — того самого, которое всегда считалось существующим, и которое было первичным источником для четырех принятых во всем мире четырех евангелий. Потому-то я прекрасно понимал, с каким бы сопротивлением не встретились истории Иакова и Петрония, всегда найдутся сотни теологов и библеистов, которые скажут: “Наконец-то, истинное свидетельство того, о чем мы так долго рассуждали, все-таки должно было найтись”.

— Ваши предположения оказались истинными, мсье Лебрун. Самые уважаемые международные эксперты изучили ваше евангелие от Иакова вместе с отчетом Петрония и приняли их.

— Я никогда ни на минуту не сомневался в результате, — самодовольно заявил Лебрун. — После того, как я закопал свою подделку — а ведь это, в свою очередь, было наиболее сложным…

— Как это, наиболее сложным? — перебил его Ренделл.

— Потому что, как только я был вынужден использовать окрестности Остиа Антика в качестве места для будущей находки с целью поддержки идей профессора Монти и последующего вовлечения его в свое дело, я встретился с трудностями.

— Каким же образом?

— Спрятать мое изделие в какой-нибудь пещере в Израиле или в долине реки Иордан либо же в каком-нибудь складском помещении египетского монастыря было бы гораздо легче, более логично. Большинство основных открытий делается в этих сухих зонах. Но вот Остиа Антика — страшно даже подумать. Никто не мог и представить более неподходящее место, в котором бы папирусы сохранились вплоть до двадцатого века. Существовала проблема воды. Здания Остиа располагались в античные времена столь низко, что каждый год город затапливался водами Тибра. Нельзя было ожидать, чтобы какие-то папирусы или пергаменты могли бы сохраниться в результате этих периодических наводнений. Но тут мне встретился следующий исторический факт. Во втором веке император Адриан полностью разрушил Остиа и перестроил город на метр выше, чтобы нейтрализовать действие наводнений. Лично я преодолел проблему, решив спрятать рукописи в каменном блоке.

— А это не могло бы сразу же стать подозрительным?

— Вовсе даже и нет, — ответил на это Лебрун. — Мне было известно, что многие богатые торговцы когда-то жили в виллах на побережье возле Остиа Антика — и если один из таких купцов, еврей, тайно принявший христианство, хотел сохранить ценные рукописи, присланные ему из Палестины, он бы сделал это точно таким же образом.

— Итак, чтобы сохранить свою работу, вы воспользовались старинным каменным блоком?

— Не все так просто, — сказал Лебрун. — Никакой камень из Италии не может защитить от воды. Лично я экспериментировал с многими видами. Туфовые камни имеются повсюду, но оказалось, что они слишком пористые. Глина, которая может помочь в климате Мертвого Моря, оказалась слишком хрупкой для морского порта типа Остиа. Даже мрамор трескается, находясь под водой. В конце концов, я остановился на одной из двадцати пяти разновидностей серого гранита, надежного гранита, без каких-либо следов полевого шпата, который может растворяться почвенными водами. Я взял один такой древний гранитный блок и обработал, чтобы тот стал основанием для какой-нибудь статуи. Я распилил блок на две части и сделал в половинках нишу. После этого я завернул папирусы евангелия от Иакова и пергаменты Петрония в промасленный шелк, вложил все это в обожженный глиняный горшок, горшок запечатал и поместил горшок в пустотелый гранитный блок. Сделав так, я соединил обе гранитные половинки, запечатал их смолой, еще более придал древности и захоронил в нераскопанной зоне, где под землей могли быть развалины зданий второго, а то и первого века нашей эры. Я прождал несколько лет, чтобы спрятанный блок сделался единым целым с почвой, чтобы на этом месте появилась растительность. После этого я пришел к профессору Монти с фрагментом, который, как я ему сказал, был мною открыт в другом горшке где-то в этом районе. Как только я привлек Монти на свою сторону, больше мне беспокоиться уже было незачем.

План и вправду был дьявольским, решил про себя Ренделл. Чтобы предпринять все это, старик должен был быть либо безумцем, либо извращенным гением. Все так и было, если он и вправду совершил все это, а не просто придумал.

— И теперь вы готовы открыть свою подделку Евангелия от Иакова и Пергаментов Петрония всему миру?

— Да, готов.

— Насколько я понял из того, что мне говорили, один или два раза вы уже пытались открыть их как подделку.

— Правильно. В прошлом году я встретился с Монти, потому что мне были нужны деньги. Я угрожал ему представить открытие как подделку, если он не доставит мне столь нужных для меня денег. Понятное дело, что я сразу же признался, что даже если он мне и даст деньги, свое слово молчания я стану держать недолго, то есть, не стану раскрывать подделку всего год или два. Потом, признался я, мне все равно будет необходимо раскрыть свою мистификацию. Деньги или не деньги, но я не мог позволить церкви избежать своей мести. Потом, уже более решительно, я вступил в переговоры с другой заинтересованной стороной, но прервал их, когда узнал, что эта сторона действует от имени самой церкви, желающей присвоить мою работу и замолчать ее, чтобы сохранить свою веру и свою фальшивую Библию.

— Вы готовы продать доказательства мне, если я опубликую всю историю?

— Готов, но за соответствующее денежное вознаграждение, — уклончиво заметил Лебрун.

— И что же вы рассматриваете соответствующим денежным вознаграждением? — спросил Ренделл, тут же прибавив:

— Не следует забывать, что я всего лишь частное лицо, а не банк.

Лебрун допил свой стакан.

— Я человек разумный. Если сумма будет выплачена в американских долларах…

— В американских долларах.

— Двадцать тысяч.

— Это большие деньги.

— Выплату можно будет сделать в двух частях, — сказал Лебрун. — Ведь, после того, я как я передам вам все, это сделает вас богатым и знаменитым.

— И что вы дадите мне за эти деньги?

— Доказательство, — ответил тот, — неотвратимое и бесспорное доказательство моей подделки.

— Что это за доказательство?

— Во-первых, фрагмент папируса, который точно заполняет лакуну, просвет или дыру в папирусе номер три, о которой вы уже упоминали в кафе. В этом фрагменте имеется отсутствующее место текста, которое Монти цитировал вам, то самое, в котором Иаков перечисляет братьев Иисуса и самого себя. Этот фрагмент не правильной формы, приблизительно 6, 5 на 9, 2 сантиметра — 2 1/2 на 3 3/4 дюйма — и он прекрасно соответствует дыре в так называемом оригинале.

— Но ведь эксперты могут назвать и его аутентичным, точно так же как и весь остальной папирус, находящийся теперь в Амстердаме.

Лебрун одарил его хитрющей усмешкой.

— Я уже давно предусматривал такую возможность, мистер Ренделл. На том самом фрагменте, который сейчас находится в моем владении, на папирусе симпатическими чернилами прямо поверх текста нарисована половинка пробитой копьем рыбы. Вторая половина рисунка на вашем Папирусе номер три. На том фрагменте, что находится сейчас в моих руках, имеется моя личная подпись и написанное моей же рукой предложение, говорящее, что все эти папирусы и пергаменты — подделка. Нет, своими детскими методами вы не проявите мои невидимые чернила, слова не станут видимыми после нагрева. Чернила составлены по формуле, применяемой самой Локустой…

— Кем? — перебил его Ренделл.

— Вы что, не слыхали про Локусту? Она была официальной отравительницей на службе у императора Нерона вскоре после того времени, которое я выбрал для того, чтобы изгнать Иисуса из Рима. Локуста обучала своих учеников различным ядовитым составам, а варево свое испытывала на рабах. По приказу матери Нерона именно Локуста отравила грибной соус, поданный императору Клавдию. Как говорят, она убила десять тысяч человек. Понятное дело, что ей было нужно в тайне переписываться с Нероном. Для этого она и придумала симпатические чернила. Мне удалось ознакомиться с одной из ее сложных и малоизвестных формул.

— И вы можете сказать мне ее?

Лебрун помялся, затем оскалил свои желтые зубы.

— Сейчас я сообщу вам девять десятых ее формулы, а последнюю, десятую часть сообщу после того, как мы договоримся о нашей сделке. Сама Локуста воспользовалась формулой из работ некоего Филона Александрийского, греческого ученого. Где-то около 146 года до нашей эры он изобрел симпатические чернила, изготавливаемые из галлотаниновой кислоты, получаемой из галловых, чернильных орешков. Когда вы пишете такими чернилами, написанное увидеть нельзя. Чтобы сделать надпись видимой, необходимо прибавить раствор того, что теперь называется сульфатом меди, смешанного с еще одним ингредиентом. Весьма экзотическим. Когда вы узнаете полную формулу, вы сможете проявить мое теперь невидимое имя, предложение и рисунок на папирусе, тем самым уничтожить подлинность всего евангелия от Иакова. За то, что я сообщу вам всю формулу и предоставлю отсутствующий фрагмент, который только что описал, я должен буду получить первую половину из договоренных двадцати тысяч. Если вы останетесь довольны, тогда, в обмен на вторую половину платежа, я предоставлю вам остальные и более убедительные доказательства своей подделки.

— Что же это может быть?

Лебрун все так же ухмыльнулся.

— Дополнительные отсутствующие части, для каждой лакуны в евангелии от Иакова. Мистер Ренделл, вы же собирали когда-нибудь головоломки, составляя картинки по фрагментам? Вы понимаете, как тщательно искривленные или волнистые части головоломки должны совпадать с другими, чтобы собрать всю картинку? Так и здесь. В Амстердаме издатели имеют двадцать четыре куска папирусов, некоторые листы с одним или двумя пропусками, всего там девять небольших отсутствующих мест. Каждый кусочек не правильной формы, удаленный из папируса Воскрешения Два, будет вставлен точно на место, точно так же, как отсутствующие фрагменты головоломки. И вот когда все эти “отсутствующие” кусочки будут вставлены на место, доказательство подделки станет явным и неоспоримым. У меня имеется восемь из таких кусочков. Первый из них — этот тот, который я показывал Монти, зато остальные восемь безопасно хранятся в стальном сейфе. Достаточно вам будет этого, чтобы доказать, что Международный Новый Завет основан на подделке?

— Да, — ответил Ренделл. Он чувствовал, как руки покрываются гусиной кожей. — Да, этого будет достаточно. Когда вы предоставите мне эти доказательства?

— А когда вы хотите иметь их?

— Вечером, — быстро сказал Ренделл. — Сегодня же.

— Нет, это, наверное, будет невозможно…

— Тогда завтра.

Все равно Лебрун сомневался.

— И не завтра. Два фрагмента я спрятал отдельно. Их я храню отдельно после моего прошлогоднего посещения профессора Монти. Я почти что был готов их уступить заинтересованному покупателю и вынул материалы из укрытия, но затем, когда усомнился в намерениях покупателя, я решил предоставить эти доказательства во время нашей второй встречи, чтобы убедиться в том, что все пойдет так, как я того хочу. Но мои сомнения полностью оправдались. И понимаете, мистер Ренделл, эти два доказательства остались там, где я спрятал их год назад. Поэтому — больше я объяснять не стану — их извлечение потребует какого-то времени. Они находятся за пределами Рима. Не слишком далеко, но все равно, мне понадобится большая часть завтрашнего дня, чтобы достать их.

Удивляясь тому, что это может быть за место, столь усложняющее доставку доказательства, Ренделл решил не давить на старика.

— Ладно, — сказал он. — Если вы не можете сделать этого завтра, тогда мы проведем это на следующий день. Скажем, послезавтра, в понедельник.

— Да, — согласился с ним Лебрун. — Я предоставлю вам то, что вы желаете, послезавтра.

— Скажите, где вы живете. Я приду туда.

— Нет, — ответил француз. Он медленно поднялся со своего места. — Нет, это было бы неразумно. Мы встретимся в кафе “Дони” в пять часов вечера и там произведем наш обмен. Если пожелаете, мы сможем потом подойти к вам в номер, чтобы вы были довольны.

Ренделл тоже встал.

— Хорошо, кафе “Дони”, понедельник, пять вечера.

Когда они шли к двери, Лебрун искоса глянул на Ренделла.

— Вы не будете разочарованы, это я вам обещаю. Au revoir, друг мой. Сегодня счастливый день.

Следя за тем, как Лебрун ковыляет к лифту, Ренделл никак не мог понять, почему сам он не чувствует себя счастливым в этот счастливый день.

Затем, когда за фальшивомонетчиком закрылась дверь лифта, до него дошло.

Его вера испарилась.

ОСТАВАЛСЯ ЕЩЕ ОДИН ВОПРОС, одна неприятная сцена, которую предстояло отыграть, прежде чем Ренделл мог начать свое сорокавосьмичасовое ожидание.

Предстояло сделать международный телефонный разговор.

Наконец-то он мог позвонить в Амстердам, в гостиницу “Краснапольски”, прямо Джорджу Л. Уилеру.

Тот уже находился в своем офисе “Возрождения Два”, поэтому секретарша быстро соединила их.

— Стив? — рявкнул Уилер.

— Привет, Джордж. Я считал, что мне следует… — начал было Ренделл.

— И где, черт подери, ты находишься теперь? — перебил его Уилер. Я правильно услышал от секретарши, будто ты… ?

— Я в Риме. Позволь мне объяснить.

— В Риме! — взорвался Уилер. — Черт возьми! В Риме? А почему ты не за своим столом? Разве я не дал ясно понять всем вам, что каждый должен работать, пахать по двадцать четыре часа в сутки, чтобы успеть до пресс-конференции в королевском дворце до будущей пятницы? Я был довольно сердит, когда узнал от Наоми, что ты смылся вчера из города ради каких-то расследований. И я ожидал, что вчера вечером ты вернешься…

— Я и собирался возвратиться вчера вечером, — отрезал Ренделл. — Но произошло нечто крайне важное…

— Имеется только одно крайне важное дело, и ради него ты притащишь свою задницу сюда, чтобы заняться работой, раз и навсегда. Мы должны быть готовы с нашим объявлением…

— Послушай меня, Джордж, — вмешался Ренделл. — Вполне возможно, что никакого объявления и не будет. Уверен, что тебе не хотелось бы выслушивать подобное, но, в конце концов, ты будешь меня только благодарить. Думаю, что будет лучше отложить объявление… возможно, даже всю публикацию Международного Нового Завета.

В Амстердаме случилась долгая изумленная пауза, наконец в трубке зазвучал голос Уилера:

— О чем, ради всего святого, ты говоришь?

Ренделл собрался с духом. Похоже, что будет тяжко. Тем не менее, следовало пережить все неприятности.

— Джордж, — сказал он, — вы не можете публиковать эту Библию. Я узнал всю правду относительно нее. Открытие профессора Монти: евангелие от Иакова, пергаменты Петрония — все это лишь наглые подделки.

Еще раз в трубке была мертвая тишина. А после нее прозвучало заявление Уилера, сделанное уверенным тоном:

— Ты с ума сошел.

— Мне бы и хотелось. Но, поверь, я в здравом рассудке. Я нашел автора этой мистификации. Я разговаривал с ним. У него имеются доказательства. Ну а теперь ты меня выслушаешь?

— Ты только напрасно тратишь свое и мое время, — в голосе Уилера не было ничего кроме раздражения. — Ладно уж, валяй, если это позволит тебе почувствовать себя лучше.

Ренделлу хотелось сказать, что от всего этого он вовсе не станет чувствовать себя лучше. Наоборот, от этого будет лишь головная боль. Только на сей раз нечего было морочить голову Уилеру своими чувствами. Это был критический момент, чтобы поставить издателя лицом к лицу с фактами.

— Ну ладно, — мрачно начал Ренделл. — Именно поэтому я и прибыл в Рим.

Он рассказал о своем прилете в Рим, о том как вынудил Анжелу взять ее к своему отцу. Он рассказал Уилеру о том, где обнаружил профессора Монти. Он рассказал о том, каким он нашел профессора, об умственном состоянии археолога, о последующей беседе с доктором Вентури. Потом Ренделл рассказал про преподобного де Фроома, о том, как голландский священник ждал его в гостинице “Эксельсиор”, о встрече в номере де Фроома. Он сжато повторил все то, что услышал от голландца, без каких-либо подробностей, даже не называя автора подделки, не упоминая про признания мистификатора Пламмеру — одни голые факты о том, что автор подделки контактировал с Пламмером в Риме, о их встрече в Париже, когда Пламмер и фальшивомонетчик торговались относительно доказательств подделки.

В этом месте Уилер остановил его:

— Ага, так в этом замешан де Фроом — сам де Фроом и Пламмер — которые пришли с идеей очутившегося под рукой автора фальшивки, — с яростью орал Уилер. — И ты клюнул на это? Мне следовало догадываться, что они будут пытаться сделать что угодно в самую последнюю минуту. Так они, выходит, наняли фальшивомонетчика, чтобы попытаться саботировать нас?

— Нет, Джордж, — запротестовал Ренделл, — все это совершенно не так. Пожалуйста, выслушай меня.

И он продолжил. Он объяснил, как Пламмер попытался встретиться с автором подделки в Риме, и как тот перепугался, увидав домине де Фроома.

— Именно тогда-то я и решил предпринять попытку узнать, где на самом деле находится автор подделки, — продолжил Ренделл, — и если он действительно существует, от него самого услышать, что он захочет сказать.

Ренделл пересказал, как ему в голову пришла идея покопаться в бумагах Монти, как он узнал о дате и месте встречи с фальшивомонетчиком год и два месяца назад. Он рассказал о том, как отправился в кафе “Дони”, о том, как он встретился лицом к лицу с этим человеком.

— Джордж, автор подделки покинул мой номер всего лишь полчаса назад, — сказал Ренделл. — Это бывший французский подданный, который в Париже назвал себя Робертом Лебруном, но который здесь, в Риме, принял итальянское имя Энрико Тоти. Это пожилой человек, уже за восемьдесят, и большую часть своей жизни он посвятил созданию папирусов Иакова и документов Петрония. Хотите услышать, как он все это сделал?

Но при этом Ренделл не дал издателю ни секунды времени на ответ. Он повторил историю Роберта Лебруна. Но не всю, не сейчас. Совершенно инстинктивно Ренделл решил не касаться сведений о детстве Лебруна, его юности, его преступной деятельности в Париже, о его аресте и депортации в каторжную колонию в Французской Гвиане, о том, как и почему он разочаровался в Церкви, даже о его навязчивой идее личной мести мировому религиозному сообществу. Эти гадкие подробности личной жизни, пришло в голову Ренделлу, только усилят нежелание Уилера увидеть наиболее существенные факты.

И он решил остановиться только на этих важнейших фактах.

Открывая то, как Лебрун, мотивируясь какой-то непонятной неприязнью к Церкви, сделался экспертом во всем, касающемся Нового Завета, Ренделл рассказал о десятилетиях, в течение которых Лебрун провел, готовя свою защищенную со всех сторон подделку. После этого Ренделл рассказал о том, каким образом Лебрун сделал все необходимое, чтобы профессор Монти сделал свое “открытие”.

— Прости, что я все это сообщаю тебе, Джордж, — страстно закончил Ренделл, прекрасно понимая, что издатель сейчас находится в состоянии, близком к самоубийству. — Но мне известно, что и ты, и доктор Дейчхардт, и все остальные хотите только правды.

Он ждал ответа со стороны Уилера. Только никакого ответа не было. Линия между Амстердамом и Римом была мертва.

— Джордж, — спросил Ренделл, — и что вы собираетесь теперь делать?

Голос Уилера пробился через трески на линии. В нем чувствовалась неподдельное бешенство.

— Я знаю, что мне следовало сделать. Мне следовало бы выгнать тебя в шею, как хотелось сделать раньше. — Он сделал паузу. — Надо было бы выгнать тебя ко всем чертям только за то, что ты такой придурок. Но я не сделаю этого. Слишком мало у нас времени. Ты нам нужен. Ну а что касается всей этой херни, то ты быстро прийдешь в себя, когда поймешь, как подставил тебя де Фроом.

Капитан собирается оставаться на своем тонущем судне, решил Ренделл. Это было последнее, чего он мог ожидать.

— Джордж, неужели вы не слушали меня? Несмотря на все то, что вы поставили на карту, неужто вы не понимаете, что вся эта штука — подделка? Мистификация, подготовленная и подброшенная нам извращенным гением? Я прекрасно понимаю, какой потерей станет для вас весь проект. Но подумайте о потере доверия и средств, если вы все же выпустите Библию в свет, и правда будет выставлена после публикации?

— Да нечего тут выставлять, идиот! Де Фроом придумал всю эту штуку для того, чтобы одурачить тебя, чтобы посеять среди нас панику, вызвать среди нас несогласия.

— Пошлите за де Фроомом. Он все подтвердит.

— Не стану я уделять внимания этой сволочи. Тебя поймали на дешевке, на коварной лжи. Будь мужчиной, чтобы согласиться с этим, поверни свою голову в нужную сторону и возвращайся к работе, пока мы еще в благодушном настроении.

Ренделл изо всех сил пытался сдержаться.

— Вы и вправду не верите во все это?

— Ни на йоту. Какой-то оплаченный де Фроомом психопат — и ты считаешь, будто я ему поверю?

— Ладно, можешь не верить, — сказал Ренделл, всеми силами стараясь сделать свой тон рассудительным. — Можете не верить, пока у меня не будут доказательства, которые я вам представлю.

— Какие еще доказательства?

— Лебрун доставит мне доказательства подделки послезавтра — в понедельник вечером — в кафе “Дони”.

Могло показаться, будто Уилер последних слов не услышал. Внезапно он заговорил опять, все его бешенство были искусно подавлено, тактика совершенно пересмотрена. Он обращался к Ренделлу абсолютно доверительным тоном, словно отец, пытающийся увещевать своего расшалившегося сына.

— Позволь мне кое-что сказать тебе, Стив. Я богобоязненный человек, и ты это знаешь. Я принял Иисуса как своего личного Спасителя. Я много думал о Нашем Господе, и о том, что Он может сделать для нас. Тем не менее, всегда в глубине своего сердца я чувствовал, что если Иисус Христос вернулся на землю опять, как Он сделал это сейчас, благодаря чуду и благоволению евангелия Его брата, всегда может статься так, что найдется кто-то такой, который захочет еще раз продать Его за другие тридцать сребреников. И этот Роберт Лебрун, больной ненавистник Христа — он именно такой человек. Если Христос сядет среди нас, еще раз придется Ему сказать: “Один из вас предаст меня”; и когда спросят, кто же может это быть, Наш Господь вновь скажет: “Это тот, кому дам я кусок хлеба, после того, как обмакну в подливку”. И Христу придется обмакнуть хлеб в подливку и дать его твоему Роберту Лебруну — а вместе с ним де Фроому и тебе.

Было какое-то безумие, думал Ренделл, слушать о поведении и словах Иисуса во время Тайной Вечери, переделанных американским бизнесменом, издателем Библии, во время этого междугородного телефонного разговора.

— Стив, послушай моего совета, — продолжил Уилер, — не участвуй в этом дешевом предательстве. Настоящий Христос с нами. Позволь Ему жить. Не позволь Лебруну стать Его Иудой двадцатого века. И сам, Стив, не становись Его Пилатом. Не надо вновь спрашивать, что есть истина — когда мы уже знаем истину.

— Ну а что если истина у Лебруна? Что, если он придет ко мне в понедельник…

— Он не придет к тебе, Стив, — ровно ответил издатель, — ни в понедельник, ни в какой-либо иной день. У нас имеется слово самых уважаемых мировых исследователей Библии. А ты сам, что ты нашел? Не стоящую ни копейки историю сумасшедшего каторжника о том, как он собрался совершить убийство Господа Бога и Его Сына. Подумай об этом, Стив.

Телефон щелкнул Ренделлу в ухо, после чего он сделал именно то, что посоветовал сделать его работодатель. Он задумался над всем этим.

А думал он о последних словах, которые сказал ему Уилер: “А ты сам, что ты нашел? Не стоящую ни копейки историю сумасшедшего каторжника…”

Каторжника.

Откуда Уилер узнал, что Роберт Лебрун когда-то был каторжником? Ренделл был очень осторожным, он ни словом не упомянул, ни разу не сказал о прошлом Лебруна.

Тем не менее, Уилер знал, что Роберт Лебрун был на каторге.

Все это было удивительно зловещим, и Ренделл даже поежился, потому что у него появилось дурное предчувствие чего-то, ему пока что неизвестного, но которое несомненно представляло само зло.