7
Карты

Сатико Сэра, третий мой босс за последние четыре недели, не преувеличивала: в «нероновской» пекарне жарко, как в преисподней, а мою работу – составлять пиццу по номерам – могла бы делать даже обезьяна. Размером пекарня напоминает крысиную нору – пять шагов в длину и один в ширину, с одного конца в ней отгорожено подобие загона со шкафчиками и стульями для разносчиков-мотоциклистов. Сатико и Томоми стоят за прилавком и принимают заказы по телефону или от заказчиков, которые приходят сами и передают бланки через окошечко. Я кладу на коржи начинку по названию пиццы на гигантской таблице во всю стену, с цветными ярлычками вместо надписей – для обезьян, которые не умеют читать. Так, например, в большом круге с надписью «Перестрелка в Чикаго» наклеены маленькие фотографии томатной пасты, шариков мясного фарша, колбасы, чили, красного и желтого сладкого перца, сыра; «Медовый месяц на Гавайях» – помидоры, ананас, тунец, кокосовый орех; «Нерономан» – пепперони, сметана, каперсы, оливки и королевские креветки. Коржи тоже разные: толстые, хрустящие, с травами, с моцареллой. Начинки живут в огромном холодильнике величиной с пещеру – на каждый отдельный контейнер наклеена фотография содержимого. Положив нужную начинку, суешь пиццы в двухколейную газовую геенну. Ролики транспортера протаскивают их сквозь ее раскаленное нутро со скоростью около десяти сантиметров в минуту, хотя, если заказов много, можно залезть в печь щипцами и заставить пиццу родиться недоношенной.

– Весь фокус в том, чтобы правильно рассчитать время,– говорит Сатико, собирая волосы в хвост.– В идеале пицца кладется в коробку – и к ней приклеивается бланк заказа – в ту секунду, когда разносчик возвращается с предыдущего вызова.

Через полчаса Сатико оставляет меня одного. Забавно – заказы сыплются один за другим и не прекращаются даже между часом и двумя ночи, поэтому, в отличие от бюро находок в Уэно или «Падающей звезды», у меня почти не остается времени на раздумья. Наши клиенты – студенты, карточные шулеры, деловые люди, работающие ночами: Синдзюку – это ночные джунгли. Пью воду литрами, теряю литры воды с потом – ни разу даже отлить не понадобилось. Кроме всего прочего, здесь есть вытяжка – она шумит, как паром,– и крошечный радиоприемник – он ловит только местную станцию, застрявшую где-то в восьмидесятых. Еще есть довольно поверхностная карта мира, чтобы изводить рабов этого ада мыслями о тех странах – и живущих там женщинах разных цветов кожи,– куда им не дано поехать. Стрелки настенных часов медленно ползут вперед. Сатико именно такова, какой я ее себе представлял по телефону: безалаберная, организованная, нервная, невозмутимая. Томоми – злая ведьма, она работает в «Нероне» со времен адмирала Перри и отнюдь не собирается нарушать размеренность своей жизни ради повышения в должности. Она болтает с друзьями по телефону, заигрывает с разносчиками, выбирает курсы рукоделия, на которые никогда не запишется, и бросает прозрачные намеки на интрижку с хозяином «Нерона» икс лет назад и на вред, который она могла бы причинить его браку, окажись милая ее сердцу гармония под угрозой. Ее голос может резать листовую сталь, ее смех похож на оглушительную, яркую джазовую импровизацию. Разносчики сменяются каждую неделю; сегодня очередь Онидзуки и Дои. У Онидзуки гвоздь в нижней губе и горчично-желтые волосы, вместо униформы «Пицца Нерон» он носит косуху с черепом. Когда Сатико знакомит нас, он говорит:

– Парень, что работал здесь до тебя, путал заказы. Клиенты меня с дерьмом мешали. Не путай заказы.

Он родом из Тохоку и до сих пор не избавился от северного акцента, густого, как сырая нефть,– это меня несколько беспокоит: вдруг я спутаю смертельную угрозу с замечанием о погоде? Дои уже в возрасте, ему за сорок, он прихрамывает, и на лице у него – выражение распятого Христа. Страдальческий, мутный взгляд, будто с экранной заставки, не слишком много волос на голове, зато с избытком на подбородке.

– Не давай Онидзуке себя запугать, мэн,– говорит он.– Он славный. Бесплатно присматривал за моей тачкой. Травку куришь?

Я отвечаю «нет»; он грустно качает головой.

– Вы, молодые, тратите лучшие годы впустую, потом будете жалеть, мэн. Хочешь, познакомлю с друзьями, которые знают толк в вечеринках? Обслужат по первому классу, все в пределах разумного.

В клетку входит Томоми – у нее дар подслушивать.

– В пределах разумного? Хочешь узнать, насколько это разумно, вообрази НЛО шириной с милю, которое играет музыку из «Миссия невыполнима» над императорским дворцом.

В три утра Сатико приносит мне кружку самого крепкого кофе на свете – такого густого, что в него можно втыкать карандаши,– и я забываю об усталости. Онидзука ждет в клетушке для персонала и больше со мной не заговаривает. Дважды мне почти удалось выкурить сигарету перед центральным входом в пиццерию. Отсюда открывается великолепный вид на «Пан-оптикон». Предупредительные огни для самолетов мигают от заката до рассвета. Настоящий Нью-Йорк. Оба раза геенна призывала меня обратно прежде, чем я успевал докурить. Пока я жду, когда «Клуб здоровья» – спаржа, сметана, оливки, ломтики картофеля, чеснок – выплывет из геенны, Дои наклоняется над окошечком:

– Миякэ, ты знаешь, как я голоден?

– Как ты голоден, Дои?

– Я так голоден, что готов отрубить себе палец и сжевать его.

– Тогда ты действительно голоден.

– Дай-ка нож.

Выражением лица переспрашиваю, стоит ли мне это делать.

– Передай мне нож, мэн, положение критическое.

– Будь осторожен – лезвие острое.

– А иначе зачем же он нужен, мэн?

Дои кладет большой палец левой руки на разделочную доску, прикладывает к нему лезвие ножа и сильно бьет по рукоятке кулаком правой. Лезвие проходит прямо по суставу. По столу течет кровь – Дои задерживает дыхание:

– Ого, не хило!

Он берет свой палец и отправляет в рот. Чпок. Я захлебываюсь сухим воздухом. Дои медленно жует, определяя, как оно на вкус.

– Хрящевато, мэн, а вообще ничего! – Дои выплевывает косточку, обглоданную до белизны.

Я роняю все, что держал в руках. В окошечке появляется Сатико – я показываю пальцем, проглатывая подступивший к горлу комок.

– Дои! – Она разражается руганью.– Примадонна ты эдакая! Что, нашел новую аудиторию? Извини, Миякэ, я должна была предупредить, что у Дои есть хобби: школа фокусников.

Дои изображает наступательную позицию кунг-фу:

– Священная академия иллюзионистов – это тебе не хобби, атаманша. Наступит день, и перед «Будоканом» выстроятся очереди, чтобы попасть на мое представление.– Он машет передо мной двумя невредимыми большими пальцами.– По глазам видно, что этому Сиякэ чертовски не хватает волшебства.

– Миякэ,– поправляет Сатико.

– И ему тоже,– заявляет Дои.

Я не знаю, как на это реагировать,– просто чувствую облегчение оттого, что кровь оказалась всего лишь томатным соком. Пять часов. Утро готовится к выходу. Сатико просит приготовить несколько порций мини-салата: я мою латук и маленькие помидорчики. Заказов на пиццу снова становится больше – кто же ест пиццу на завтрак? Но прежде чем я успеваю это узнать, Сатико возвращается и заявляет голосом верховного судьи:

– Эйдзи Миякэ, властью, данной мне императором Нероном, принимая во внимание ваше примерное поведение, я объявляю, что ваше пожизненное заключение прерывается на шестнадцать часов. Тем не менее в полночь вам надлежит вновь явиться в данное исправительное учреждение для отбывания новых восьми часов каторги.

Я хмурюсь.

– А?

Сатико показывает на часы:

– Уже восемь. Надеюсь, тебе есть куда пойти?

– Дверь пиццерии открывается. Сатико глядит по сторонам и снова на меня, будто хочет сказать «ага!».

– За воротами узника ждет посетитель.

…Аи говорит, что ей все равно куда, только не в кафе «Юпитер», и мы идем по Синдзюку в поисках места, где можно позавтракать. Разговор поначалу не клеится – мы ведь не встречались с того самого дня в кафе «Юпитер», хотя на прошлой неделе проболтали по телефону, должно быть, больше суток.

– Если влажность еще усилится,– решаюсь я,– то это будет уже дождь.

Аи поднимает лицо к небу:

– Знаешь, это и так уже дождь.

Она приехала на автобусе из Ниигаты вчера вечером и устала с дороги. Я весь потный и всклокоченный, как постель в борделе. Мне так кажется.

– Ну, как все прошло с твоим отцом?

– Аи хмыкает.

– Безнадежно. Я знала, что это будет…– начинает она.

– Произношу положенные звуки в положенное время,

но, как это всегда бывает, когда люди обсуждают со мной свои трудности с родителями, я чувствую себя, как будто мне рассказывают о состоянии здоровья того органа, которого у меня нет. И все же я просто лопаюсь от радости: Аи пришла ко мне, чтобы вместе позавтракать. Мы проходим мимо маленького храма – Аи прерывает разговор, смотрит на деревья, ворота тори, соломенные канаты и бумажные свитки. Позади апельсина, бутылки виски и вазы с хризантемами восседает статуя дзидзё. Пожилой человек застыл, погруженный в молитву.

– Музыканты суеверны? – спрашиваю я.

– Это зависит от инструмента. Струнники – с технической точки зрения, пианисты тоже к ним относятся – могут позволить себе роскошь репетировать, пока не получится так, как нужно, а любые ошибки, которые мы все же делаем, обычно проглатываются оркестром. Тем же, кто играет на духовых, деревянных и особенно медных, тяжелее. Как бы хорошо ты ни играл, одна неудачная нота – и божественная Девятая симфония Брукнера разражается – гм, метафора моего последнего дирижера – натужным пуканьем. Почти все, кто играет на духовых, по утрам пьют кофе с бета-блокаторами вместо печенья. А специалисты по пицце с Якусимы суеверны?

– Последний раз, когда я был в храме, я приходил туда, э-э, чтобы отпилить голову богу.

– Молнией?

– Всего лишь ножовкой из набора юного плотника.

– Она видит, что я говорю серьезно.

– Этот бог не дал тебе того, чего ты хотел?

– Этот бог дал мне именно то, чего я хотел.

– И поэтому ты отпилил ему голову?

– Ага.

– Мне нужно быть осторожней с исполнением твоих желаний.

– Аи Имадзё, я, Эйдзи Миякэ, клянусь, что никогда не отпилю тебе голову.

– Тогда все в порядке. А тебя не отправили в исправительную колонию для малолетних за разрушение религиозных памятников?

– До сегодняшнего утра я никому об этом не рассказывал.

Аи окидывает меня взглядом, который может иметь девяносто девять значений. Над входом в «Макдональдс» висит электронное табло с количеством свободных мест – цифры на нем мигают, изменяясь по единице то в ту, то в другую сторону. В сиденья вмонтированы детекторы, догадываюсь я. Аи говорит, чтобы я занял столик на втором этаже и подождал, пока она стоит в очереди, а я слишком устал, чтобы спорить. В «Макдональдсе» воняет «Макдональдсом», но, по крайней мере, это зловоние заглушит мое собственное – зловоние Миякэ, немытого кухонного раба. На втором этаже расположилась стайка медсестер-практиканток – они курят, жалуются друг другу на жизнь и пронзительно хохочут в мобильники. Я подсчитываю деньги, которые только что заработал, и усталость отступает. Сейчас в «Макдональдсе» европейские недели – на стене висит видеоэкран, по которому ползут виды Рима, а усыпляющая музыка затягивает, как водоворот. Наверху лестницы появляется Аи с подносом и оглядывается. Надо бы помахать, но мне нравится на нее смотреть. Черные леггинсы, небесно-голубая футболка под шелковой рубашкой цвета спелых ягод и янтарные сережки. Если бы Аи была медсестрой, я бы сломал позвоночник, только бы попасть к ней в палату.

– У них кончился шоколадный коктейль,– говорит она.– Я взяла банановый. А у тебя, я вижу, фетиш на медсестер.

– Они, должно быть, э-э, ходят за мной по пятам.

Аи вставляет соломинку в крышку моего коктейля.

– Мечтать не вредно – ты же воняешь сыром. Сатико говорит, что среди ваших покупателей много медсестер – у них практика через дорогу. Вон то серое здание – больница Сэнсо-дзи.

– А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?

– Зеленый чай – это все, что мне по расписанию можно до обеда.

– О, я опять забыл. Извини.

– Не извиняйся. Диабет – это болезнь, а не грех.

– Я не имел в виду…

– Успокойся, успокойся; я знаю. Ешь.

Под окном течет мощный поток трутней – государственные служащие спешат добраться до своих столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.

– Когда-то давным-давно,– говорит Аи,– люди строили Токио. Но с тех пор что-то изменилось, пошло не так, и теперь Токио строит людей.

Я жду, когда струйка коктейля растворится у меня на языке.

– Так, значит, твой отец сказал, что если ты его не послушаешь и поедешь в Париж, то больше не сможешь вернуться в Ниигату.

– А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.

– Значит, ты не поедешь в Париж?

– Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.

– Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?

– Его термоядерная угроза предназначалась матери, а не мне. «Если ты хочешь, чтобы в старости за тобой ухаживала твоя дочь, ты заставишь ее остаться». Знаешь, почти сразу после этого разговора он отправился играть в патинко. Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и ждал. Я думаю: в каком веке мы живем? Знаешь, в горах вокруг Ниигаты есть деревни, куда жен завозят с Филиппин партиями по двадцать человек, потому что как только местные девушки становятся совершеннолетними, они садятся на самый быстрый синкансэн и уезжают подальше. Мужчины не могут понять почему.

– Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.

– В немилости, но я еду.

– Я закуриваю «Джей-пи-эс».

– Ты такая твердая, Аи.

– Она качает головой.

– Эта разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь,– для меня загадка. По-моему, это ты твердый. По-моему, я – такая же твердая, как твой коктейль, который, кстати, на девять десятых состоит из свиного жира. Я очень хочу, чтобы мои родители гордились мной. Настоящая твердость – это когда тебе не нужно постоянное одобрение других,.

На римском балконе при свете заходящего солнца девушка ставит подсолнухи в терракотовую вазу. Она замечает оператора с камерой, хмурится, надувает губы, встряхивает волосами и исчезает. Аи раскачивает чайный пакетик, вынимая его из кипятка и опуская обратно.

– Честное слово, они, кажется, были бы счастливее, если бы я окончила двухгодичные курсы визажистов в каком-нибудь женском колледже, вышла замуж за дантиста и произвела на свет выводок младенцев. Музыка. Ты питаешься ею, но и она питается тобой.

– И все же. По сравнению с семейством Миякэ твоя семья – просто фон Триппы из «Звуков музыки».

Аи раскачивает пакетик.

– Фон Траппы. Капкан.

У нашего столика из ниоткуда появляется малышка лет пяти и смотрит на Аи.

– Откуда малыши попадают в мамины животики?

– Их приносят аисты,– говорит Аи.

– Похоже, малышка сомневается.

– А где аисты их берут?

– В Париже,– отвечаю я и получаю улыбку Аи.

На лестнице появляется отец девочки с подносом еды в ярких обертках, и она убегает. Судя по всему, он хороший отец.

Аи смотрит на меня. Я представляю, каким ее лицо будет в глубокой старости и каким оно было, когда она была совсем маленькой девочкой. Я никогда никому не смотрел в глаза так долго с тех пор, как мы с Андзю играли в гляделки. Будь это в кино, а не в «Макдональдсе», мы бы поцеловались. А может, то, что не поцеловались, сближает нас еще больше. Преданность, печаль, хорошие новости, плохие дни.

– Хорошо,– наконец произношу я, и Аи не спрашивает: «Хорошо что?»

Она ногтем стирает защитный слой с карточки «Мак-Териакибургера».

– Смотри. Я выиграла коробку с детским обедом и заводной индюшкой. Наверняка это добрый знак. Ты разрешишь купить тебе новую бейсболку?

– Эту мне подарила Андзю,– отвечаю я, прежде чем успеваю передумать.

Аи хмурится.

– Кто это?

– Моя сестра-двойняшка.

– Аи хмурится еще больше.

– Ты говорил, что был единственным ребенком.

– Отступать поздно.

– Я солгал. Только один раз. И хочу это исправить. У меня еще целая куча вещей, чтобы тебе рассказать: я встретился с дедом – спасибо объявлению, дать которое ты мне посоветовала,– а потом приходили моя мачеха и сводная сестра. Это, правда, было больше похоже на засаду, чем на встречу. А еще я решил, что пытаться найти того, кто явно не хочет меня видеть, даже если это мой отец, значит получить одни разочарования, поэтому я бросил это… В чем дело?

Аи кипит от гнева:

– Это так похоже на тебя, Миякэ!

– Я пытаюсь понять.

– Что похоже?

Аи стучит себе по лбу костяшками пальцев.

– Ладно, ладно. Начни с сестры-двойняшки. А потом про мачеху. Давай.

…Около полудня я плыву в «Падающую звезду», лучась радостью, как световая волна. Сегодня у Аи занятия до самого вечера, но она зайдет ко мне в капсулу завтра… Среда – приходится остановиться, чтобы вспомнить, какой сегодня день недели. Я думаю об Аи девяносто девять раз в час. Было смешно, когда мы прощались в Синдзюку,– мы безнадежно заблудились, потому что я шел за ней, а она – за мной. Сегодня прогулка от станции Кита-Сэндзю доставляет мне удовольствие. Кусты, осенние деревья, чмокающие леденцами дети в колясках – сегодня они скрашивают это уродливое болото под названием Токио.

– Доброе утро, Эйдзи-кун,– весело говорит Матико.– От тебя несет сыром.

Она смотрит фильм Бита Такэси, снятый на Окинаве.

– Хороший режиссер, но только нужно быть очень классным актером, чтобы играть плохие роли.

Матико показывает мне отпускные фотографии и дарит одну, которая мне понравилась: апельсиновая роща на склоне укутанного туманом холма. Мы разговариваем о «Нероне». Матико умеет заставить меня почувствовать себя интересным – я чуть не рассказываю ей про Аи, но не хочу показаться сентиментальным, и, кроме того, рассказывать пока особенно не о чем, поэтому я залезаю к себе в капсулу.

– Эйдзи-кан! Я забыла вам отдать! Сегодня утром принесли.

Я спускаюсь взять пакет – маленький пухлый конверт, меньше просто не бывает. Адресат – господин Фудзин Ёда – кто это? – проживает в Хакодатэ на Хоккайдо. На лицевой стороне конверта штамп: «АДРЕСАТ НЕИЗВЕСТЕН». На обороте в графе «ОТПРАВИТЕЛЬ» на приклеенном ярлычке написаны мое имя и адрес.

– Что-то не так? – спрашивает Матико.

Я оставляю свои догадки при себе и отвечаю:

– Ничего.

И все же что-то не так – я его не отправлял. Когда я поднимаюсь наверх, изодранное кухонное полотенце вытесняет из головы таинственный пакет – Кошка, очевидно, рассердилась, что ей пришлось провести ночь в одиночестве. Я надеюсь, она перестанет рвать все подряд, прежде чем доберется до моих рубашек. Я иду под душ, подбираю с пола клочья и наигрываю на гитаре «All You Need Is Love» в версии Хаулин-Вулфа. Я должен бы падать от усталости, но сна ни в одном глазу. Вспоминаю про пакет. Вскрываю. Внутри лежит лазерный диск, завернутый в письмо. Я выковыриваю в стакан немного льда из контейнера и наливаю воды. Люблю постукивание тающих кубиков льда.

Меня зовут Кодзуэ Ямая. Каким бы неправдоподобным или жестоким ни показался вам мой рассказ о последних девяти годах моей жизни, я прошу вас дочитать его до конца. Вы держите в руках мое завещание. Я прошу вас стать моим законным душеприказчиком.

Заканчивать просто, но любое начало – это конец чего-то другого, что началось еще раньше. Я решила начать с одного вечера в сезон дождей, девять лет назад. В те дни меня звали Макино Матани. Это была домохозяйка с двухлетним сыном, ее муж был владельцем компании, которая занималась финансовыми операциями. Она сама недавно закончила коммерческий факультет в престижном женском колледже в Кобэ. На Новый год она обменивалась поздравительными открытками с подругами по колледжу, которые были замужем за дантистами, судьями и государственными служащими. Обычная жизнь. Я отчетливо помню ее последние мгновения: мой сын играл в пластмассовую железную дорогу, а я возилась в душевой – смывала разросшуюся за сезон дождей плесень. Слышно было, как по телевизору идут экстренные выпуски новостей о наводнениях и оползнях на западе Японии.

Раздался звонок. Я приоткрыла дверь, и тут же на нее с разбега навалились трое мужчин и порвали цепочку, которой муж приучил меня пользоваться. Они потребовали сказать, где он прячется. Я потребовала сказать, кто они такие. Один из них сильно ударил меня по лицу – так, что выбил зуб.

– Мы исполнители по делу твоего мужа,– прорычал он,– и вопросы задаем мы!

Двое обыскивали дом, а третий смотрел, как я пытаюсь успокоить рыдающего сына. Он угрожал покалечить ребенка, если я не скажу, где мой муж. Я позвонила мужу на работу – мне ответили, что утром он звонил и сказался больным. Я позвонила на мобильный – номер отключен. Я позвонила на пейджер – тишина. Я была уже на грани истерики – головорез, что следил за мной, плеснул мне в стакан виски моего мужа, но я не смогла его проглотить. Мой сын смотрел на все это большими испуганными глазами. Двое других вернулись с коробкой личных вещей моего мужа и моими драгоценностями. Дальше стало совсем плохо. Мне рассказали, что мой муж задолжал больше пятидесяти миллионов иен одной кредитной организации, за которой стояла Якудза. В нашем страховом полисе было указано, что в случае его самоубийства все выплаты получит эта организация. В случае неуплаты долга наш дом со всем, что в нем было, становился ее собственностью.

– А это,– сказал самый жестокий из трех,– включает и вас.

Моего сына увели в другую комнату. Мне сказали, что я несу ответственность за долги своего мужа, избили и изнасиловали, сфотографировав это, чтобы «гарантировать повиновение». Я молча терпела эту пытку ради сына. Если бы я отказалась подчиняться, они бы разослали эти фотографии по всем адресам из моей записной книжки.

Месяц спустя я жила в комнате без окон где-то в районе Бураку в Осаке. Меня отправили в бордель; не позволялось ни поддерживать отношений с внешним миром, ни выходить из здания – ничего, кроме секса с клиентами. Возможно, вы не верите, что в Японии в двадцать первом веке существует сексуальное рабство. Вашему неведению можно позавидовать, но именно благодаря вашему неверию такое рабство и может безнаказанно процветать. Я сама не поверила бы, что «уважаемых» женщин можно превратить в проституток, но владельцы таких заведений – мастера своего дела. У меня отобрали все, что принадлежало моей прежней жизни и могло напомнить, кем я была,– все, кроме моего сына. Мне позволили взять с собой сына – чтобы не дать спастись с помощью самоубийства. Мои клиенты не только знали о том, что я пленница, они получали от этого дополнительное удовольствие; если бы это получило огласку, они стали бы соучастниками преступления. Последняя стена между мною и окружающим миром была, пожалуй, самой крепкой – этот феномен психологи называют «синдромом заложника»: убеждение, что я заслужила свою судьбу и в том, что со мной произошло, нет никакого «преступления». В конце концов, теперь я была «шлюхой» – разве имела я право навлекать позор на своих старых друзей или даже на свою мать и обращаться к ним за помощью? Пусть лучше они считают, что я скрылась за границу вместе с мужем-банкротом. На моем этаже жили еще шесть женщин, у троих были дети – младше, чем мой сын. Человек, который меня изнасиловал, был нашим сутенером – это у него мы должны были просить еду, лекарства, даже подгузники для детей. Еще он давал нам наркотики, в разумном количестве. И лично наблюдал, чтобы мы не приняли слишком большую дозу. Мы придумали себе новые имена, и через какое-то время прежняя жизнь оказалась отрезана от той, которую мы вели теперь. Мы все мечтали убить нашего хозяина, когда-нибудь потом, в будущем, когда выйдем на свободу, но все мы понимали, что никогда не посмеем вернуться в Осаку. Нам приходилось по очереди заботиться о детях, пока их матери работали. Наш сутенер сказал, что, как только мы отработаем сумму, которую задолжали члены наших семей, нас отпустят на все четыре стороны, поэтому, чем усерднее мы угождаем клиентам, тем быстрее выйдем оттуда. Осенью они выпустили девушку, которая проработала в борделе два года. Так мы думали.

Мое «освобождение» пришло раньше, потому что у меня случился нервный срыв. Клиенты жаловались сутенеру, что я не угождаю им. Сутенер поговорил со мной. Он мог быть добрым, если хотел. Это было еще одно его оружие. Он сказал мне, что договорился с моими кредиторами и ночью нас с сыном перевезут в другое заведение. Мы отметили это событие джином с тоником.

Я проснулась, завернутая в одеяло, в темноте, в духоте. Голова раскалывалась от алкоголя и наркотиков. Сына со мной не было. На мне была ночная рубашка, которую я носила в борделе. На какую-то секунду я подумала, что меня похоронили заживо, но потом, ощупав все вокруг, поняла, что нахожусь в багажнике какой-то машины. Я нашла домкрат, и в конце концов мне удалось выбраться. Машина стояла в запертом гараже. В боковом зеркале я увидела отражение сутенера и похолодела. Он спал. Потом я увидела, что у него нет носа. Кто-то сунул пистолет ему в ноздри и нажал на курок. Нигде не было и следов моего сына. Я побежала было, но не успела выбраться из гаража, как ко мне вернулась способность соображать. Я была неведомо где, без гроша в кармане; все, кто меня помнил, считали, что я исчезла. Мои бывшие хозяева решат, что меня похитила или убила та же банда, что убила сутенера. Поколебавшись, я вернулась и стала шарить по карманам его пиджака в надежде найти бумажник. У него в паху на ремне болталась дорожная сумка. В сумке лежала пачка банкнот по десять тысяч иен толщиной в несколько дюймов. Я никогда не видела столько денег. Выбравшись из гаража, я обнаружила, что нахожусь на огромной территории центральной больницы Осаки, в единственном месте, где бледная как смерть женщина в ночной рубашке могла затеряться.

Нет времени подробно рассказывать о последующих годах моей жизни. Год я провела в женских приютах и дешевых отелях. Банковские счета открыла на вымышленные имена. Смыслом моей жизни стало найти сына. О бывшем муже я не вспоминала. Я наняла частного детектива, чтобы собрать сведения о группировке Якудзы, которая удерживала меня в заточении. Через неделю детектив вернул аванс – его предупредили, что не следует соваться в это дело. Сочувствуя мне и ощущая свою вину, он в итоге предложил поработать у него секретаршей/бухгалтером. Это был умный деловой ход, потому что его клиентура на три четверти состояла из женщин, которые хотели проследить за своими мужьями, чтобы иметь возможность при разводе требовать больше денег. Они предпочитали обсуждать грязные подробности с женщиной. С супружеской неверностью как с гинекологией. Они рекомендовали наше агентство своим подругам, и дело процветало. Я начала сопровождать своего босса в расследованиях. Женщины – все равно что невидимки, даже для самых подозрительных мужчин. (Потом я выяснила, что организация, которой принадлежал бордель, уничтожила все компьютерные данные на меня и моего сына. Я пользовалась привилегией быть женщиной, которой не существует.) Жизнь в борделе закалила меня настолько же, насколько изуродовала. Через три года мой босс предложил мне стать его партнером, а когда рак, которым он был болен, в конце концов убил его, я взяла дело в свои руки. Все это время я собирала данные об организации, которая убила Макино Матани с сыном и создала Кодзуэ Ямая. Эта организация колоссальна по размерам, безымянна и многоголова. У нее нет названия.

В нее входят более шести тысяч человек. Я добилась того, что меня представили ее лидерам, я даже получала приглашения на свадьбы их детей. Я начала работать на них как частный детектив. Положение «почти своего человека» давало мне более широкий доступ к их секретам и отводило подозрения.

Моего сына убили, чтобы продать его органы чрезвычайно богатым отчаявшимся родителям из японской элиты. Внутренний рынок приносит самые большие доходы, потому что заинтересованные родители заплатят любые деньги за чистые органы, но экспорт в Восточную Азию, Северную Америку и Россию тоже очень велик. Это судьба детей женщин, которых держат в борделях, а иногда и их самих. На диске, который я вложила в этот конверт, записаны имена, цифровые фотографии и личные данные тех, кто возглавляет эту организацию; представителей судебной власти, которые защищают их; хирургов, которые выполняют грязную работу; политиков, которые прикрывают их; бизнесменов, которые отмывают их деньги; тех, кто замораживает и перевозит вырезанные органы, включая таможенников.

Завтра второе октября. В этот день я решила публично заявить о себе. Я передам эти сведения своим людям в полиции и средствах массовой информации. Случится одно из двух: или средства массовой информации поднимут шум и политическую и общественную жизнь Японии потрясет страшный скандал, волны которого прокатятся от больниц Кюсю до здания парламента; или меня убьют те, кого я так хочу разоблачить. В последнем случае копии диска и это письмо будут отправлены тем, кого я выбрала по самым разным причинам.

Поймите: вы держите в руках письмо мертвой женщины. Моя месть людям, которые похищают женщин и детей, чтобы вырезать у них органы, провалилась. Моя надежда и дело всей моей жизни теперь в ваших руках. Действуйте с широко открытыми глазами, так, как велит вам ваша совесть. Я не могу давать вам советов – моя отчаянная попытка уже провалилась. Якудза – это государство в девять тысяч раз сильнее нашего. Если вы просто пойдете в полицию, вы добьетесь только некролога. У вас в руках козырная карта для очень опасной игры, играть в которую вы не собирались. Но ради успокоения души моего сына Эйдзи Матани, которого убили эти люди, и душ других бесчисленных жертв, прошлых, настоящих и будущих, я заклинаю вас действовать.

Пожалуйста.

Кодзуэ Ямал

Почему я? У нас с ее сыном одно и то же имя, из одинаковых иероглифов: «эй» – волшебство, «дзи» – земля. Я никогда раньше не сталкивался с таким сочетанием, но не может быть, чтобы Кодзуэ Ямая включила меня в список своих доверенных лиц только из-за этого совпадения. В поисках ключа я переключаю память на нашу первую встречу, но не нахожу ничего.

И нет никакого способа это выяснить.

Я кричу вниз:

– Матико? Сегодня в газетах есть какие-нибудь громкие сообщения?

– Что? – говорит Матико.– Ты хочешь сказать, что ничего не слышал?

– О чем?

Матико читает заголовок на первой странице:

– «ПРИСТУП ОТКРОВЕННОСТИ ВЛИЯТЕЛЬНОГО ПОЛИТИКА: «Я НЕ БЕРУ ВЗЯТОК!» ЧЕСТНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ МИНИСТРА ПОТРЯСЛО ЕГО КОЛЛЕГ!»

Выдавливаю улыбку и закрываю дверь. Итак, Кодзуэ Ямая тоже мертва. Меня охватывает жалость к этой женщине с израненной душой, которая навестила меня, когда я гостил в обители сказок. Но ввязываться в это дело глупо. Хранить этот диск у себя – самоубийство. Я кладу его в тот уголок своего жилища, куда заглядываю реже всего, в коробку с презервативами под кучей носков – пусть полежит там, пока я не придумаю, как поступить. Если ни сегодня, ни завтра мне в голову не придет стоящего решения, лучше всего будет бросить его в реку и надеяться, что другой адресат окажется мудрее и храбрее меня. От волнения я представляю, как мы все выстроились в ряд на мосту и выбрасываем свои диски, охваченные одинаковым приступом трусости. Я меняю воду для Кошки, включаю свой вентилятор, разворачиваю футон и пытаюсь уснуть. Несмотря на то что я не спал уже двадцать часов, госпожа Ямая не выходит у меня из головы. Похоже, мне предстоит роковая неделя, я уже ощущаю ее железную хватку. Глухие удары пульса. Негнущееся копье разит непробиваемый щит.

Прихожу на работу, когда вторник испускает последний вздох. К тому моменту, когда я надеваю поварской фартук и белую бандану, уже родилась среда. Рядом останавливается большая группа отработавших смену таксистов и заказывает огромное количество пиццы, судя по всему – для корпоративной вечеринки, и я работаю без передышки полтора часа. Наш коротковолновый приемник перескакивает с частоты на частоту, как ему заблагорассудится, раскачиваясь между станциями, вещающими на китайском, испанском и еще каком-то языках.

– На филиппинском, мэн,– заявляет Дои.– Стратосферный эфир сегодня ночью гиперчист, мэн. Носом чую.

В ожидании, пока геенна разрешится от бремени его пиццей, он сидит в загоне и курит сигарету собственного изготовления. Вот он трет себе глаз:

– Миякэ, мне сюда что-то попало, в самый уголок – передай зубочистку, а, мэн?

Игнорируя дурные предчувствия, передаю зубочистку.

– Спасибо.

С ее помощью Дои оттягивает веко вниз.

– Бесполезно. Ты не посмотришь? По-моему, там какая-то мошка.

Я подхожу совсем близко, смотрю. Вдруг Дои чихает, его голова дергается, и зубочистка вонзается в глазное яблоко. Мне в лицо бьет тугая струйка белой жидкости.

– Черт! – визжит Дои.– О, черт! Терпеть не могу таких вещей!

Замираю как вкопанный, там, где стоял, не в силах поверить, что действительность может быть так нелепа. В окошечке появляется Сатико. Бессвязно бормочу – она качает головой; я замолкаю.

– Купиться раз – это ничего, Миякэ, но после второго тебя можно считать господином Простофилей. Дои, если ты потратишь впустую еще хоть одну упаковку сливок для кофе, я вспомню, что я – госпожа Помощник Управляющего, и урежу тебе жалованье. Я не шучу.

Дои посмеивается, и я понимаю, что меня снова поимели.

– Слушаю и пооовинуюсь, атаманша.

Сатико обращается к некоей мистической силе над нашей геенной:

– Это что, моя карма – быть надзирательницей в сумасшедшем доме, жизнь за жизнью, снова и снова, пока у меня не получится все как надо? Миякэ, двойной «Титаник», толстый корж, побольше акульего мяса.

Я кладу в коробку пиццу для Дои. С победоносным видом он удаляется. Я все думаю про посылку госпожи Ямаи. Томоми проскальзывает в загон на один из своих бесконечных «кофейных перерывов». Она рассказывает, какая чертовски горячая у нее жизнь («горячий» – явно ее любимое словечко), и спрашивает, откуда я знаю, что Аи не имитирует оргазм, когда мы занимаемся сексом, потому что, когда у нее самой была интрижка с господином Нероном, она частенько чувствовала, что обязана подогреть события, ведь мужчины такие неуверенные в себе. Томоми действует на меня, как тарантул в трусах. Она выпускает коготки и с нетерпением ждет ответа. Меня, можно сказать, спасает залетевшая к нам оса размером с игрушечный вертолет. Томоми принимается визжать: «Убей ее! Убей ее!» – и бежит обратно за прилавок. Окошечко плотно захлопывается. С минуту оса с жужжанием нарезает круги по пекарне, изучающе поглядывая на меня своими мульти-оптическими глазами, и приземляется на Лаос. Мне трудно сосредоточиться на пицце, но, по мне, лучше такая компания, чем Томоми. Забираюсь на стол у стены и с размаху прижимаю к Юго-Восточной Азии пластмассовую коробку. Оса начинает гудеть «умрем-под-звуки-труб» и пытается пробить дыру в пластмассе. Мне нестерпимо хочется почесаться, и, вместо того чтобы закрыть осу в коробке и потом выпустить, я теряю голову и впихиваю коробку за вытяжку, которая находится вровень со стеной. С едва слышным хрустом трубный глас затихает.

– Последние герои боевиков,– говорит Онидзука, трогая пальцем пирсинг в своей нижней губе. Он всегда входит незаметно, как привидение, и говорит так тихо, что мне почти приходится читать по губам. Он кивает в сторону геенны, где лежит пицца, в ожидании, когда ее упакуют.– Это моя «Королева эскимосов» для «Кей-ди-ди»? Клиенты меня дерьмом обольют, если будет холодная.

Окошечко с треском приоткрывается.

– Убил? – спрашивает Томоми.

– С осой все в порядке,– отвечает Онидзука.– А вот Миякэ разбился в лепешку, когда пытался удрать от нее через вытяжку.

Томоми осторожно посмеивается, проверяя, можно ли меня сердить. Онидзука берет пиццу и выходит, не сказав ни слова. Минуту спустя возвращается Дои – я мог бы поклясться, что вчера он прихрамывал на левую ногу, но сегодня с ней все в порядке,– и Томоми рассказывает ему про осу. И наркоторговец на пару с королевой зла принимаются обсуждать, виновен ли я в убийстве живого существа.

– Это была всего лишь оса,– говорю я.– Там, откуда она взялась, их полным-полно.

Для Томоми этого недостаточно:

– Там, откуда мы взялись, людей тоже полным-полно, но разве это оправдывает убийства?

Это ужасно глупый спор – особенно если вспомнить, как Томоми визжала: «Убей ее! Убей!» – поэтому я отворачиваюсь и смотрю, как пицца дюйм за дюймом ползет сквозь геенну. Когда я снова прислушиваюсь к разговору, Дои с Томоми рассуждают о воронах.

– Говори, что хочешь,– заявляет Томоми.– Но вороны – умные создания.

Дои качает головой:

– Вороны – это фашисты с крыльями, мэн. Привратник в нашем доме как-то отогнал одну из них метлой. На следующий день эта самая ворона спикировала на него и клюнула в голову, причем до крови, мэн. Ворона? Напала на привратника в форме? Чудеса, мэн. Такая же редкость, как короткое замыкание.

Томоми точит карандаш для век и щелчком открывает карманное зеркальце.

– Слабые – мясо, сильные – мясники.

Добраться от Уэно до Кита-Сэндзю просто даже в часы пик, потому что в идущих туда подводных лодках нет никого, кроме рабочих, едущих с ночной смены, да миллионеров-оригиналов. Подлодки, что направляются в сторону Уэно, до отказа набиты человеческим грузом. Токио – это модель повторяющегося «большого взрыва», который, как говорят, и породил вселенную. Взрыв происходит в пять вечера, и человеческое вещество отбрасывает к окраинам, но в пять утра оно вновь подчиняется силе притяжения и несется обратно к центру, чтобы успеть к очередному взрыву. Мои поездки не подчиняются естественным законам Токио. Я смертельно устал. Бросить поиски отца – чтобы к этому привыкнуть, нужно время. Сегодня Аи придет ко мне в капсулу, когда закончится репетиция, часов в пять вечера. Ее ужин – это мой завтрак. К моему облегчению, она вызвалась готовить сама – из-за диабета она предпочитает сама выбирать еду. А назвать мой кулинарный репертуар ограниченным – значит похвастаться. Когда я иду от Кита-Сэндзю в «Падающую звезду», полнеба застилает причудливое облако. Велосипедисты, женщины с детскими колясками, таксисты останавливаются поглядеть на него. Половина неба – чистейшая октябрьская лазурь, другая половина – мрачное, клубящееся грозовое месиво. Вихрь подхватывает и уносит полиэтиленовые пакеты. Бунтаро пришел в салон пораньше, чтобы свести баланс после недельного отсутствия. Он смотрит на меня и принюхивается.

– Знаю,– говорю я.– Знаю: от меня несет сыром.

Бунтаро с невинным видом пожимает плечами и возвращается к своему калькулятору. Я лезу наверх. Кошка желает мне доброго утра и выскальзывает прочь, в свое кошачье измерение. Я мою ее миску, меняю воду, принимаю душ и ложусь вздремнуть, прежде чем навести порядок к приходу Аи.

Мое лицо прикипело к подушке. Язык – кусок пемзы. Слюна стекает по нему, как по желобу, прямо на наволочку. У стола стоит Аи и режет морковь с яблоками. На секунду я представляю: мы с Аи поженились, и она готовит ужин для наших девятерых детей,– но тут до меня доносится запах яблока. И мускатного ореха. Кошка вылизывает лапы и наблюдает за мной. Бунтаро пропускает Аи наверх, она стучит, я глубоко сплю и не просыпаюсь, Бунтаро подтверждает, что я дома, Аи заглядывает, видит меня, выходит и покупает продукты для салата. Жизнь может быть сплошным блаженством, когда захочет. Аи доверяет мне, если остается наедине со мной в моей капсуле, когда я одет – или раздет – подобным образом. То, что мне доверяют, делает меня достойным доверия. Морковь прекрасно сочетается с яблоками. Аи режет грецкие орехи с изюмом – до этой минуты я не обращал особого внимания на грецкие орехи – и посыпает латук. На ней старые джинсы и линялая желтая футболка, бледнее, чем ее кожа, а волосы подобраны кверху. Вот ее сказочная шея. Она соскребает очистки в мешок для мусора. На ней очки в толстой черной оправе, странно, но они ей идут. Аи никогда, никогда не старается произвести впечатление, вот это-то и впечатляет меня – до безумия. В ее ухо вдета серебряная пиратская серьга.

– Эй, каннибал с острова Кюсю,– говорит она; я понимаю, что все это время она знала, что я за ней наблюдаю, и звучащие во мне аккорды меняются со звонкого ля-бемоля на дребезжащий ре минор.– Почему ты хранишь письма в морозилке?

– Осторожней,– говорит Аи.– По-моему, в этих костях может быть рыба.

– На вкус чудесно.

– Ты живешь на одной «моментальной» лапше?

– Мою диету разнообразит пицца – благодаря «Нерону». Ты не против, если я доем салат?

– Давай, а не то умрешь от цинги. Ты никогда не говорил, что из твоего окна такой вид.

– Разве это вид? Ты не видела Якусимы.

– Он намного лучше того, что у нас с Сатико. Мы привыкли, что наше окно выходит на спортивную площадку тюрьмы ослабленного режима. Это было довольно занятно. Я обычно открывала окно и играла вальсы Шопена, один за другим. Но однажды я вернулась с занятий и увидела, что за время между завтраком и ужином перед нашим окном успела вырасти многоэтажная кольцевая автостоянка. Теперь у нас вид на бетонную стену на расстоянии шести дюймов. Мы хотим переехать, но после уплаты задатка мы остались бы без гроша. Даже честные агенты по недвижимости, если только это не оксюморон, оберут до нитки. К тому же приятно сознавать, что, если случится пожар, мы сможем выбраться из окна и спуститься по веревке в безопасное место, сопя себе потихоньку.

Звонннннннннит телефон. Я беру трубку:

– Алло?

– Миякэ!

– Суга? Ты где?

– Внизу. Господин Огисо говорит, что у тебя гости, но ты не против, если я зайду?

Честно говоря, я против.

– Конечно нет.

Когда Суга входит в мою капсулу, я не верю своим глазам. Он сделал себе пересадку тела. Экзема исчезла. Его модельная стрижка стоит не меньше десяти тысяч иен. На нем костюм миланского похитителя бриллиантов и стильные прямоугольные очки поп-певца в зените славы.

– Ты собираешься на интервью? – спрашиваю я.

– Суга, не обращая на меня внимания, застенчиво кланяется Аи.

– Привет, я Масанобу Суга. Вы, наверное, подружка Миякэ из Кореи?

Аи откусывает корень сельдерея и с недоумением смотрит на меня.

– Нет.– Я опровергаю его догадку.– Суга, это мисс Имадзё.

Аи жует сельдерей.

– Суга Храпящий?

– Теперь смущен Суга.

– Я… э-э… Миякэ…

– Давай как-нибудь в другой раз.

– Другого раза долго не будет – я пришел попрощаться.

– Уезжаешь из Токио? – Я бросаю ему на пол подушку.– Близко или далеко?

Суга скидывает сандалии и садится.

– В Саратогу.

– В какой это префектуре?

– Аи знает, где это.

– Саратога, западный Техас?

– Самое сердце пустыни.

– Там красиво.– Аи продолжает жевать.– Но дико.

– Я отыскиваю более-менее чистую чашку.

– А зачем ты едешь в пустыню?

– Мне нельзя об этом рассказывать.

– Я наливаю ему чай.

– Почему нет?

– Об этом мне тоже нельзя рассказывать.

– Это как-то связано с твоим «Священным Граалем»?

– Неделю назад, выйдя отсюда, я отправился к себе в лабораторию и поднапряг мозги. Просто до обидного. Пишу программу поиска, ввожу в файловое поле и заставляю сканировать все девять миллиардов файлов, чтобы проверить, спрятан ли настоящий сайт «Священного Грааля» где-то здесь, вот. В первый раз я получил обратную вспышку. В терминах мегабайтов, это как если бы я попытался продавить Китай сквозь тоннель Сумида. Защитная система Пентагона определяет мою программу как инородное тело, уничтожает и запускает программу поиска следа. Едва успел отключиться.

– Тот самый Пентагон? – спрашивает Аи.

Суга, сложив руки замком, крутит большими пальцами, застенчиво и хвастливо одновременно.

– Итак, пару дней я допоздна засиживаюсь над этой задачкой, а потом меня осеняет гениальная мысль. Утренний порыв вдохновения. Я взламываю защитную систему Пентагона, подключаюсь к его операционной системе, затыкаю ей рот и делаю так, чтобы она сама разыскивала те самые файлы, которые должна охранять! Так переучивают розыскных собак противника, чтобы те привели к его убежищу. На словах это кажется просто, я знаю, но сначала мне пришлось загружать траекторию своего полета через шесть разных зомби в шести сетях сотовой связи. Потом…

– Ты это сделал?

Сута опускает подробности.

– Я это сделал. Но количество «Священных Граалей», которых системе пришлось проверить, оказалось просто колоссальным, вот. Вы только подумайте. Девять миллиардов файлов на вершине девяти миллиардов пирамид из девяти миллиардов файлов каждая – по крайней мере, настолько глубоко я отважился заглянуть. Я запустил свою программу поиска и задремал. Отправился в город Глубокого Сна. Было около одиннадцати утра – я сидел за компьютером с семи вечера предыдущего дня. Что дальше? Просыпаюсь – у меня в лаборатории роются трое. Вторая половина дня, я в полном отпаде. Первый парень – хакер, я думаю – сгружает все мои личные файлы на переносной накопитель, какого я в жизни не видел. Второй, с виду старый директор школы, делает опись моего железа. Третий, толстый загорелый иностранец в ковбойской шляпе, листает мои манга про Зэкса Омегу и пьет мое пиво. Я слишком поражен, чтобы испугаться. Тот, что похож на директора школы, тычет мне в глаза каким-то удостоверением – «Агентство по защите информации», слышали о таком? – и говорит, что я нарушил японо-американское двустороннее оборонное соглашение и что у меня есть право хранить молчание, но если я не хочу, чтобы меня судили за шпионаж по американским законам на ближайшей военной базе, мне лучше встать на колени и ради спасения собственной шкуры выложить им все.

– Все это правда? – спрашивает меня Аи.

– Все это правда? – спрашиваю я Сугу.

– Одному черту известно, как я хотел тогда, чтобы это было неправдой. У меня перед глазами мелькает содомитская сцена из «Побега из Шоушенка». Директор школы достает диктофон размером со спичечный коробок и начинает выстреливать вопросы. Я жду, что он вот-вот прилепит электроды мне к яйцам. Как мне удалось проникнуть в Пентагон в первый раз? Как я подключился к их антивирусной операционной системе? Работал ли я в одиночку? С кем я об этом говорил? Слышал ли я что-нибудь о следующих организациях – я не слышал, сейчас я даже не могу вспомнить их названий. Им известно, где я учился, где я живу, все. Потом хакер начинает выяснять технические подробности – я понимаю, что мой зомби-дозвон произвел на него впечатление. Но даже если так, уже темнеет, а я все не знаю, что они собираются со мной сделать. В конце концов иностранец, тот самый, который листал мои фотоальбомы и «МастерХакер», говорит с директором школы по-английски. Я понимаю, что именно он здесь главный. Я прошусь пойти отлить. Со мной идет младший хакер – я прошу его хоть что-нибудь мне объяснить, но он качает головой. Мы возвращаемся в комнату, и тут директор школы предлагает мне выбирать между работой и преследованием по какому-то закону, который очень грозно звучит. Он описывает эту работу, называет сумму жалованья – полный улет! Искусственный интеллект, системы противоракетного щита…– Суга прикусывает губу.– Ой. Мой единственный прокол. Мне нельзя об этом рассказывать.

– А как же теперь «Ай-би-эм»? А университет?

– Да, вот и я об этом спросил. Директор школы кивает иностранцу – иностранец выкрикивает в мобильник какое-то распоряжение. «Обо всем уже позаботились, господин Суга,– говорит мне директор школы.– Кроме того, мы можем устроить вам докторскую диссертацию, если ваши родители волнуются о документальных свидетельствах вашего образования. Эм-ай-ти подойдет? Подробности обсудим позже». На самом деле я улетаю послезавтра, и нужно еще успеть сделать миллион разных дел. Я принес тебе подарок, Миякэ. Я подумывал о каком-нибудь тропическом фрукте, но это немного более личное. Смотри.

Он достает квадратный футляр, щелчком раскрывает его и вынимает плоскую черную штуковину.

– Это компьютерный вирус, самый лучший из всех, что я вырастил в домашних условиях.

Второй раз за последние два дня мне дарят компакт-диск.

– Э-э… спасибо. Мне еще никто не дарил вирусов.

Аи что-то бормочет про себя, потом говорит в полный голос:

– Если вирус попадает в больничные компьютерные системы, он подвергает риску жизни людей. Вы об этом не думали?

Суга кивает и отхлебывает чай:

– Виртуальные исследователи знают про этическую ответственность, вот. Мы запускаем призраки в системы, а не занимаемся тупым варварством. Мы растем. Больше шестидесяти пяти процентов хакеров высокого полета, которые исследуют высокотехнологичные системы, соблюдают этические принципы.

Аи кидает на Сугу недобрый взгляд:

– А более восьмидесяти пяти процентов любой статистики высасывается из пальца.

Суга не сдается:

– Вот, например, этот вирус – «Почтальон», как я его назвал – он доставляет ваше сообщение на каждый адрес в адресной книге того, кому вы его посылаете. Потом он сам себя копирует и отправляет себя по всем адресам из их адресных книг, и так далее, девяносто девять раз. Ловко, правда? И совершенно безобидно.

Судя по всему, убедить Аи ему не удалось.

– Рассылать бессмысленные послания десяткам тысяч человек не кажется мне особенно этичным.

Суга светится отцовской гордостью.

– Совсем не «бессмысленные»! Миякэ может разослать любую радостную и мирную весть сотням тысяч пользователей. Это не такая вещь, которую я могу взять с собой в Техас, раз уж Саратога настолько засекреченное место, вот, а просто выбросить его мне жалко.

Суга уходит, я доедаю салат и режу на десерт дыню. Спускаюсь, чтобы угостить Бунтаро, который кивает головой на потолок и вопросительно сгибает мизинец. Я притворяюсь, что не понимаю. И речи быть не может о том, чтобы попытаться приударить за Аи. Наши отношения еще не определились. Так я себе говорю. Она освобождает место на столе.

– Пора колоть инсулин. Хочешь посмотреть или тебя тошнит, когда игла протыкает кожу?

– Хочу посмотреть,– лгу я.

Она достает из сумочки аптечку, готовит шприц, дезинфицирует руки и спокойно вонзает иглу себе в предплечье. Я вздрагиваю. Она наблюдает, как я наблюдаю за ней, а инсулин тем временем вливается ей в кровь. Внезапно я чувствую прилив смирения. Приставать к Аи – это все равно что кричать цветку, чтобы он рос быстрее,– так же грубо. К тому же если бы она отвергла меня, мне пришлось бы покончить с собой с помощью микроволновки.

– Итак, Миякэ,– говорит Аи, когда игла выскальзывает обратно.– Каков твой следующий шаг?

Я с трудом сглатываю.

– Э-э… что?

Она промокает капельку крови кусочком стерильной ваты.

– Теперь, когда ты передумал искать отца, ты останешься в Токио?

Я встаю и начинаю вытирать сковородку.

– Я… еще не знаю. Прежде всего мне нужны деньги, поэтому я, наверное, останусь в «Нероне», пока не подвернется что-нибудь получше… Я хочу показать тебе пару писем, которые прислала мне мать.

Аи пожимает плечами.

– Хорошо.

Я смахиваю с полиэтилена крошки льда; она читает. Заканчиваю с посудой и принимаю душ.

– Ты долго был в душе.

– Э-э… когда я встаю под душ, мне кажется, что я вернулся на Якусиму. Теплый дождь.– Я киваю на письма.– Что ты о них думаешь?

Аи аккуратно вкладывает письма обратно в конверты.

– Я сейчас думаю, что же я о них думаю.

«Фудзифильм» показывает десять часов. Нам пора идти – Аи хочет успеть домой до того, как бары закроются и возможные преследователи разбредутся по улицам, а мне нужно быть на работе к полуночи. Внизу Бунтаро жует «Принглз» и смотрит фильм, полный киборгов, мотоциклов и сварщиков.

– Как салат? – спрашивает он так невинно, что я готов его убить.

Киваю на экран:

– Что смотришь?

– Проверяю два закона кинематографа.

– Какие?

– Первый закон гласит: «Любой фильм, название которого заканчивается на «-атор», ничего не стоит».

– А второй?

– «Качество любого фильма находится в обратной зависимости от количества снятых в нем вертолетов».

– В каком-то смысле,– говорит Аи, когда мы приходим на станцию Кита-Сэндзю,– я хотела бы, чтобы ты не показывал мне этих писем.

– Почему?

Аи позвякивает монетами.

– Не думаю, что тебе понравится то, что я действительно думаю.

Последние мотыльки осени вьются в мигающем свете фонарей.

– Я показал их тебе именно затем, чтобы услышать, что ты о них думаешь.

Аи покупает билет – я показываю проездной,– и мы спускаемся на платформу.

– Ты нужен своей матери, и твоя жизнь могла бы стать намного богаче, если бы она была радом. Твоя отстраненность не поможет ни тебе, ни ей. Эти письма – переговоры о мире.

Ее слова отчасти сбивают меня с толку.

– Если она хочет, чтобы я написал ей или позвонил, почему она не дала мне свой адрес в Нагано?

– А тебе не приходило в голову, что она боится дать тебе возможность отвергнуть ее? – Аи ловит мой взгляд.– И потом, она ведь написала тебе, где живет,– «Гора Хакуба».

Я смотрю в сторону.

– «Гора Хакуба» – это не адрес.

Аи останавливается.

– Миякэ, для такого умного парня,– «вззззззззз!» – звенит мой детектор сарказма,– ты просто виртуоз самообмана. У подножия Хакубы не может быть больше десятка отелей. По сравнению с поиском безымянного человека в Токио найти твою мать – пара пустяков. Ты мог бы найти ее завтра к вечеру, если бы действительно хотел.

Эта девушка зашла слишком далеко. Я понимаю, что надо остановиться, но не могу.

– А почему ты так уверена, что не хочу?

– Я тебе не психоаналитик.– Аи небрежно пожимает плечами.– Это ты мне скажи. Злишься? Винишь ее?

– Нет.– Аи абсолютно ничего не понимает про все эти вещи.– У нее было семь лет, чтобы вернуться к нам, и еще девять лет, чтобы вернуться ко мне.

Аи хмурится:

– Хорошо, но если тебе не хочется знать, что я на самом деле думаю о твоих делах, говорил бы о погоде, а не показывал личные письма. И какого черта, Миякэ…

– В чем дело?

– Аи почти кричит:

– Тебе что, так нужно курить?

Я прячу макартуровскую зажигалку и возвращаю пачку «Парламента» в карман рубашки.

– Не думал, что это так тебя задевает.

Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много злобы.

Аи кричит, совсем выйдя из себя:

– Как это может меня не задевать? С тех пор, как мне исполнилось девять лет, мои руки как подушки для булавок, только поэтому моя поджелудочная железа меня еще не убила. Я переношу гипогликемию дважды в год, а ты наполняешь свои легкие раком – и легкие всех, кто стоит с подветренной стороны,– просто потому, что хочешь походить на ковбоя. Да, Миякэ, то, что ты куришь, меня действительно задевает.

Мне нечего возразить.

Вечер вдребезги.

Подходит поезд. Мы садимся рядом и едем к Уэно, но точно так же мы могли бы сидеть в разных городах. Лучше бы так. Радостные обитатели рекламного мира насмехаются надо мной, сияя мятными улыбками. Аи молчит. Как только что-нибудь налаживается – оно обречено. Мы выходим на станции Уэно, где так тихо, как только может быть тихо на станции Уэно.

– Ты не против, если я провожу тебя до твоей платформы? – спрашиваю я, предлагая помириться.

Аи пожимает плечами. Мы идем по коридору, бесконечному, будто камера для анабиоза в космическом ковчеге. Впереди раздаются настойчивые глухие удары – человек в оранжевом с силой колотит что-то подобием обитого резиной молотка. Это что-то – или кто-то – скрыто за колонной. Мы обходим этого человека – нам нужно пройти мимо него, чтобы добраться до платформы Аи. Я и в самом деле думаю, что он решил забить кого-то до смерти. Но это всего лишь плитка пола, которую он пытается вогнать в слишком маленькое для нее отверстие. Бух! Бух! Бух!

– Вот это,– говорит Аи, скорее всего, сама себе,– и есть жизнь.

Из тоннеля доносится волчий вой приближающегося поезда, и волосы Аи шевелятся в потоке воздуха. Мне грустно.

– Э-э… Аи…– начинаю я, но Аи прерывает меня, раздраженно тряхнув головой.

– Я тебе позвоню.

Означает ли это: «Все хорошо, не волнуйся» или «Не смей звонить мне, пока я тебя не прощу»? Великолепная Двусмысленность, достойная студентки, выигравшей стипендию Парижской консерватории. Приходит поезд, она садится, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.

Повинуясь порыву, я машу ей одной рукой, а другой вытаскиваю из кармана рубашки пачку «Парламента» и бросаю в зазор между поездом и платформой. Но Аи уже закрыла глаза. Поезд трогается. Она ничего не увидела.

Черт. Вот это, думаю я про себя, вот это и есть жизнь.

Моя крысиная нора в «Нероне» каждый вечер точно съеживается. Геенна пылает все жарче. Сатико ничего не говорит мне про Аи. Ночь в среду самая напряженная из всех предыдущих. Час ночи, два часа – время несется вскачь. Душевные волнения выматывают. Наверное, именно поэтому я стараюсь их избегать. Как только что-нибудь налаживается, оно обречено. Дои посасывает кубики льда, чешет пальцем в ноздре и тасует колоду карт.

– Возьми карту,– говорит он.– Любую.

Я качаю головой – нет настроения.

– Давай! Это древнее шумерское колдовство с наворотами третьего тысячелетия, мэн.– Дои подсовывает мне разложенные веером карты и отворачивается. Беру карту.– Запомни ее, но не говори мне.

Девятка бубей.

– Ну? Положи ее обратно и тасуй колоду! Как угодно, сколько хочешь, где хочешь, лишь бы уничтожить все мыслимые намеки на твою карту…

Я так и делаю – Дои определенно не мог ничего видеть. Окошечко заслоняет фигура Томоми.

– Миякэ! Три «Толстые русалки», больше водорослей и кальмаров. Дои! Хиппи – в твоем возрасте не пристало ковырять в носу.

Дои чешет нос снаружи:

– Это все равно что надеть намордник на гризли, мэн… у тебя что, никогда не свербило в носу?

Томоми смотрит на него в упор:

– У меня свербит в носу прямо сейчас. И все из-за тебя. Этот заказ нужно было доставить в приемную хирурга еще неделю назад – если они позвонят и начнут жаловаться, я вставлю телефон тебе в ухо, и ты сам будешь разбираться с их негативной энергией. Мэн.

Дои жестами пытается утихомирить ее.

– Госпожа, вы не даете мне закончить фокус.

Томоми свистит в нашу сторону.

– Ты что, хочешь, чтобы я рассказала господину Нерону, какие ароматные штучки ты держишь в багажнике своего мотороллера?

Дои сует карты в футляр и на ходу шепчет:

– Не бойся, мэн, фокус не окончен…

Минуты бегут вверх по эскалатору, ползущему вниз. Онидзука отдыхает после доставки заказа в дальний район. Он, задумавшись, сидит в загоне и делит грейпфрут на дольки. Я кладу в коробку «Куриную Тикку» и мини-салат для следующей доставки. Подгоняя ночь, я обычно иду на хитрость с часами: перед тем как посмотреть на них, я убеждаю себя, что сейчас на двадцать минут меньше, чем я думаю на самом деле, и у меня есть повод приятно удивиться. Но сегодня даже эти мои очки с кривыми стеклами чересчур оптимистичны. В загон возвращается Дои, он в упоении слушает песню по радио.

– «Riders In the Storm», мэн…

Ему бы певчих птиц разводить где-нибудь в глухом лесу.

– Это про нас с моим пицца-скутером.

Он пьет тошнотворно-маслянистый тибетский чай из фляжки и отрабатывает доставание карт из ушей. Про незаконченный фокус он забыл, а я ему не напоминаю.

– Человеческое существование – как игра в карты, мэн. Мы получаем свою раздачу еще в материнской утробе. В детстве мы что-то сбрасываем, что-то берем из колоды. Зрелость, мэн,– новые карты: работа, жажда развлечений, кутежи, женитьба… карты приходят, карты уходят. Иногда выпадает удача. А иногда победы одним махом оборачиваются полным поражением. Ты делаешь ставки, объявляешь козыри, блефуешь.

В клетку входит Сатико, у нее перерыв.

– И как же выиграть в этой игре?

Дои раскладывает карты павлиньим хвостом и обмахивается ими, как веером.

– Когда выигрываешь, правила меняются, и оказывается, что ты опять проиграл.

Сатико ставит ногу на коробку с фирменными пакетиками кетчупа «Нерон».

– От метафор Дои у меня голова кружится больше, чем от той малопонятной идеи, которую они призваны упростить.

Томоми бросает в окошечко заказ: «Сатаника», хрустящий корж, тройная порция каперсов. Я выкладываю начинку и представляю Аи, как она спит и видит во сне Париж. Суге снится Америка. Кошке снятся коты. Пиццы выплывают, пиццы уезжают. На штыре растет кипа квитков с выполненными заказами. За стеной, в реальном мире, занимается еще одна жаркая заря. До восьми часов я чищу огурцы, а в восемь получаю сменщика, шлепок по спине и девять децибелов в ухо: «Миякэ, домой!» Возвращаясь в Кита-Сэндзю по линии Тиёда, подключаюсь к своему «Дискмену». Музыки нет. Странно, я только вчера сменил батарейки. Нажимаю «Выброс» – диска внутри нет, только игральная карта. Девятка бубей.

В капсуле меня ждет сообщение на автоответчике. Не от Аи.

– Э-э… ну, привет, Эйдзи. Это твой отец.

Смешок. Я холодею – впервые с марта месяца я чувствую, что мне холодно.

– Вот я и сказал это. Я твой отец, Эйдзи.

Глубокий вздох. Он курит.

– Не так уж это и трудно. Что ж. В голове все путается. С чего же начать?

Произносит: «Уф!»

– Во-первых, поверь мне, я не знал, что ты приехал в Токио меня искать. Эта садистка, Акико Като, вела дела с моей женой, а не со мной. Еще в августе я уехал в Канаду – на конференцию и по другим делам – и вернулся только на прошлой неделе.

Глубокий вздох.

– Я всегда верил, что этот день придет, Эйдзи, но так и не осмелился сделать первый шаг. Я думал, что не имею на это права. Если это еще имеет значение. Во-вторых – о моей жене. Это все так неловко говорить, Эйдзи,– мне можно называть тебя Эйдзи? По-другому было бы неправильно. Моя жена и слова не сказала ни о письме, что она написала, чтобы отпугнуть тебя, ни о вашей встрече на прошлой неделе… Я узнал об этом случайно, всего час назад – дочь проговорилась.

Сердитое сопение.

– Ну, я вышел из себя. Сейчас немного успокоился и вот звоню тебе. Какая мелочность! Какая подозрительность! Она не имела права мешать нашей встрече. Причем тогда, когда мой отец был при смерти… Представляю, что ты думаешь о моей семье. В конце концов, может, ты и прав. Мы с женой – наш брак, это не совсем то… Неважно.

Пауза.

– В-третьих. Что же в-третьих? Я потерял мысль. Я говорил о прошлом. Теперь о будущем, Эйдзи. Я очень хочу с тобой встретиться, если хочешь знать. Прямо сейчас, если ты не против. Сегодня. Нам нужно столько обсудить, с чего же начать? И чем закончить?

Смущенный смешок.

– Приезжай сегодня ко мне в клинику – я косметический хирург, это на всякий случай, если мать тебе не говорила. Здесь нас не побеспокоят ни моя жена, ни кто-нибудь другой; или мы пойдем в ресторан, если, когда будешь это слушать, ты еще не поешь… Я отменил прием во второй половине дня. Ты сможешь подъехать к часу? Вот мой рабочий номер.

Я быстро записываю на клочке бумаги.

– Выйди на станции метро «Эдогавабаси», набери его, и госпожа Сарасина – мой ассистент, ей можно полностью доверять – подойдет и встретит тебя. Идти всего минуту. Итак. До часу дня…

Подобие изумленного воркования.

– Я молился, чтобы этот день настал, годы, годы, годы… Каждый раз, когда я шел в храм, я просил… Я едва могу…

Он смеется.

– Довольно, Эйдзи! В час дня! Станция метро Эдогавабаси!

Жизнь сладостна, непредсказуема и справедлива.

Я забываю про Аи Имадзё, я забываю про Кодзуэ Ямая, я ложусь на спину и прокручиваю сообщение снова и снова, пока не заучиваю наизусть каждое слово, каждую интонацию. Я вынимаю фотографию своего отца и представляю его лицо, когда он произносит эти слова. Хорошо поставленный, теплый, суховатый голос. Не гнусавый, как у меня. Я хочу рассказать обо всем Бунтаро и Матико – нет, лучше подожду. А потом невозмутимо войду в «Падающую звезду» вместе с незнакомым джентльменом и брошу небрежно: «Кстати, Бунтаро, позволь представить тебе моего отца». Кошка с опаской посматривает на меня со шкафа.

– Сегодня великий день, Кошка!

Я глажу лучшую свою рубашку, принимаю душ, а потом пытаюсь часок подремать. Не тут-то было. Ставлю «Live In New York City» Джона Леннона и, к счастью, завожу будильник, потому что в следующий миг у меня в ушах стоит его настойчивый звонннннн, а на часах половина двенадцатого. Я одеваюсь, дразню Кошку и выкладываю ей в миску ужин на шесть часов раньше обычного, на случай, если после встречи с отцом пойду прямо на работу. К счастью, Бунтаро говорит по телефону с поставщиком и не может выпытать у меня, отчего я ликую.

Станция «Эдогавабаси». Я так напряженно вглядываюсь в полуденную толпу пассажиров, что пропускаю ее.

– Извините? Наверное, вы Эйдзи Миякэ – я узнала вас по бейсболке.

Я киваю и вижу перед собой элегантно одетую женщину, не молодую, но и не старую. На ее улыбающихся губах – помада цвета черной смородины.

– Я – Мари Сарасина, ассистент вашего отца, мы с вами только что говорили по телефону. Я так взволнована встречей.

Я кланяюсь.

– Спасибо, что встретили меня, госпожа Сарасина.

– Это совсем не трудно. Клиника в двух минутах ходьбы отсюда. Знаете, сегодня для вашего отца особенный День. Отменить прием во второй половине дня…– Она качает головой.– Такого не бывало уже лет шесть! Я подумала про себя: «У него, наверное, встреча с императором». А потом он говорит, что у него встреча с сыном! – это его слова, не мои,– и я думаю: «Ага! Теперь все ясно!» Знаете, он сам хотел встретить вас на «Эдогавабаси», но в последнюю минуту растерялся – между нами говоря, он боится открыто выражать свои чувства и все такое. Но довольно болтать. Идемте со мной.

Госпожа Сарасина идет и говорит не переставая. Нам наперерез выбегает собака размером с кошку. Встречные пешеходы и велосипедисты уступают госпоже Сарасине дорогу. Она изучает боковые улочки, вдоль которых тянутся безымянные бутики и картинные галереи.

– Клиника вашего отца – одно из самых современных предприятий в сфере косметологии. У нас постоянная клиентура, которая обеспечивает нам новых клиентов, рассказывая о нас своим знакомым, поэтому мы избегаем фомкой рекламы, в отличие от дешевых заведений, где все делают кое-как.

Нам наперерез выбегает кошка размером с мышь.

– Вот мы и пришли – видите, вы легко могли бы пройти мимо.

Многоэтажное, ничем не примечательное здание, зажатое между вычурными соседями. Судя по списку, на первом этаже ювелирный магазин. В конце короткого коридора – металлическая дверь. Мари Сарасина указывает на латунную табличку:

– Это мы – «Юнона». Зевс превратил ее в лебедя.

– Ее пальцы танцуют по кнопкам кодового замка.

– Или это был бык?

За нами наблюдает видеокамера.

– Это драконовские методы, я знаю, но среди наших клиентов есть телезвезды, и так далее. Вы не поверите…– Мари Сарасина возводит глаза к небу,– эти ушлые папарацци на все готовы, только бы хоть на минуту пробраться внутрь. Ваш отец стал серьезнее относиться к безопасности после того, как один репортер, выдав себя за инспектора из Министерства здравоохранения, попытался залезть в картотеку клиентов. Это просто шакалы, а не люди. Пиявки. У него было фальшивое удостоверение, визитная карточка, аппаратура. Госпожа Като, адвокат вашего отца, обобрала их до нитки в суде, как и следовало ожидать,– хотя, между нами говоря, я думаю, она сейчас не особенно в чести.

Приходит лифт. Мари Сарасина нажимает кнопку «9».

– Комната с видом.– Она ободряюще улыбается.– Боитесь?

Я киваю, охваченный нервным возбуждением.

– Немного.

Она смахивает с манжета пылинку.

– Вполне естественно,– говорит она громким шепотом.– Ваш отец нервничает в три раза больше. Но – не волнуйтесь.

Двери открываются в сверкающий белизной холл, украшенный букетами лилий. Ароматизированный антисептик. Диваны с обивкой в мелкую полоску, столики со стеклянными столешницами, гобелен с лебедями на безымянной реке. Стены плавно переходят в потолок, покрытый изящными завитушками, как ушная раковина. Шум кондиционера смешивается с кельтской мелодией для арфы. Госпожа Сарасина тычет пальцем в интерком у себя на столе:

– Доктор Цукияма? Поздравляю, ваш мальчик здесь! – Она показывает свои безупречные зубы.– Послать его к вам?

Я слышу его срывающийся голос. Мари Сарасина смеется:

– Хорошо, доктор. Он сейчас подойдет.

Она усаживается за компьютер и указывает на стальную дверь:

– Давай, Эйдзи. Твой отец ждет.

Я двигаюсь, но реальное время замерло на паузе.

– Спасибо,– говорю я ей.

Выражение ее лица говорит: «Не стоит благодарности». Всего лишь одна дверь – пошел! Я поворачиваю ручку – комната по ту сторону двери загерметизирована. Дверь отворяется с чмокающим звуком.

Мне заламывают руки за спину, прижимают к стене, пинком подбивают ноги, и холодный пол впивается мне в ребра. Одна пара рук меня обыскивает, другая заламывает мне руки под углом, на который они никак не рассчитаны,– боль бьет все рекорды. Опять Якудза. Если бы у меня был нож, я бы вонзил его в себя – в наказание за собственную глупость. Опять. Я думаю, стоит ли отдать им диск Кодзуэ Ямаи добровольно, но тут пинок в поясницу выбивает из головы абсолютно все мысли. Меня переворачивают и рывком поднимают на ноги. Сначала мне кажется, что я попал на съемочную площадку медицинского сериала. Тележка с хирургическими инструментами, шкафчик с лекарствами, операционный стол. Края комнаты тонут в полумраке, там стоят десять или одиннадцать человек, лиц которых я не могу различить. Пахнет жареными сосисками. Один из присутствующих снимает меня на видеокамеру, и я вижу себя на большом экране высоко на стене. Двое с телами олимпийских чемпионов по толканию ядра держат меня за руки. Камера наезжает и ловит мое лицо в разных ракурсах.

– Свет! – раздается старческий голос, и в глаза бьет белизна.

Меня протаскивают на несколько шагов вперед и усаживают на стул. Когда зрение возвращается, я вижу, что сижу за карточным столом. Здесь же Мама-сан и еще три человека. На расстоянии вытянутой руки – экран из дымчатого стекла почти во всю стену. Щелчок интеркома, и комнату наполняет глас божий:

– Это жалкое создание и есть тот самый человек?

Мама-сан смотрит в дымчатое стекло:

– Да.

– Я и не думал,– говорит Бог,– что у Морино были такие трудные времена.

Теперь я точно знаю, что влип.

– Человек по телефону? – спрашиваю я у нее.

– Актер. Чтобы избавить нас от труда посылать за тобой.

Растираю руки, пытаясь вернуть их к жизни, и смотрю на трех человек, которые сидят за карточным столом. По их позам и выражениям лиц понимаю, что они здесь тоже не по своей воле. Блестящий от пота, пухлый-как-пончик астматик, человек, который дергает головой в разные стороны, будто пытается избежать удара в лицо, и тип постарше, который, наверное, когда-то был красавцем, но сейчас шрамы, идущие вверх от углов его рта, придают его лицу притворно-насмешливое выражение. Господа Пончик, Дергунок и Насмешник не отрывают глаз от стола.

– Сегодня мы собрались здесь,– говорит Бог,– чтобы вы уплатили мне свои долги.

Я не могу обращаться к бесплотному голосу, поэтому я обращаюсь к Мама-сан:

– Какие долги?

Бог отвечает первым:

– Огромный ущерб патинко «Плутон». Компенсация за потерянное торговое время в день открытия. Два «кадиллака». Средства, потраченные на выплаты по страховкам, счета за уборку и общие расходы. Пятьдесят четыре миллиона иен.

– Но этот ущерб причинил Морино.

– А вы,– говорит Мама-сан,– последние из его приверженцев.

Мне хочется, чтобы это оказалось бредом.

– Вы знаете, что я не был его приверженцем.

Бог грохочет в свои микрофоны:

– У нас есть твой контракт! Подписанный вашей смешанной кровью! Разве есть чернила, которые могут скреплять надежнее?

Смотрю в дымчатое стекло.

– А как насчет нее? – Я показываю на Маму-сан.– Она была у Морино бухгалтером.

Мама-сан почти улыбается:

– Дитя, я была шпионом. А теперь заткнись и слушай, а то эти плохие злые люди возьмут скальпель и вместо одного языка у тебя будет два.

Затыкаюсь и слушаю.

– Господин Цуру выбрал вас, своих самых безнадежных должников, чтобы сыграть в карты. Это простая игра, с тремя победителями и одним проигравшим. Выигравшие свободно выйдут из этой комнаты и больше не будут должны ни иены. Проигравший станет донором и отдаст свои органы нуждающимся. Легкое,– она в упор смотрит на меня,– сетчатку глаза и почку.

Все ведут себя так, словно ничего особенного не происходит.

– Предполагается, что я скажу…– Мне приходится начать заново, потому что в первый раз я не издаю ни звука.– Предполагается, что я скажу: «Конечно, замечательно, давайте сыграем на мои органы»?

– Ты можешь отказаться.

– Но?

– Но тогда ты будешь проигравшим.

– Откажись, парень,– усмехается Дергунок, сидящий напротив меня.– Не изменяй своим принципам.

Пахнет горчицей и кетчупом. Как с этим бороться, если в этом нет никакой логики?

– Что за игра?

Мама-сан достает колоду карт.

– Каждый из вас снимет по карте, чтобы определить, в каком порядке вы будете тасовать колоду. Тузы старше всех; тот, кто вытянет туза, тасует первым, остальные – по часовой стрелке от начинающего. В том же порядке вы будете снимать по верхней карте, пока не выйдет пиковая дама.

– Тот, кого она выберет,– говорит Бог,– проиграл.

– Я чувствую себя так же, как тогда в кегельбане.

– Это его голос? – спрашиваю я Маму-сан. Связки пересохли, как песок под солнцем.– Это господин Цуру?

Дергунок саркастически хлопает в ладоши.

Итак, Цуру – Бог. Бог – Цуру. Я пытаюсь выиграть время.

– Даже вам,– обращаюсь я к Маме-сан,– это должно казаться безумием.

Мама-сан поджимает губы:

– Я получаю приказы от президента компании. Ты получаешь приказы от меня. Снимай.

Моя рука наливается свинцом. Пиковый валет.

Господину Пончику достается десятка бубей.

Дергунок снимает двойку пик.

Насмешник переворачивает девятку пик.

– Мальчик тасует первым,– говорит господин Цуру из-за дымчатого стекла.

Игроки смотрят на меня.

Я неловко, дрожащими руками тасую колоду. На экране руки, в несколько раз больше моих, делают то же самое. Девять раз, на счастье.

Господин Пончик вытирает руки о рубашку. Карты перелетают из одной его руки в другую с акробатической ловкостью.

Дергунок делает магический жест тремя пальцами и снимает только один раз.

Насмешник тасует карты аккуратными круговыми движениями.

Мама-сан подталкивает колоду к центру стола. С виду колода совершенно безобидна. Я смотрю на нее как на бомбу, бомба она и есть. Я жду взрыва, землетрясения, пальбы, криков «полиция!».

Слышно, как на гриле шипят сосиски.

Затаенное людское дыхание.

– Теперь сними верхнюю карту,– мягко напоминает голос Цуру.– Или охранник отрежет тебе веки, и ты никогда не сможешь ни закрыть глаза, ни моргнуть.

Я переворачиваю девятку бубей.

У господина Пончика вот-вот начнется приступ астмы, его дыхание становится все прерывистей. Он снимает трефового туза.

Дергунок нараспев три раза читает «Наму амида буцу» – он получил буддистское воспитание,– а потом молниеносно протягивает руку и срывает с колоды пикового туза.

– Спасибо,– говорит он.

Насмешник – самый невозмутимый из всех. Он спокойно переворачивает карту – семерка пик.

Снова моя очередь. У меня такое чувство, что Миякэ руководит Миякэ при помощи пульта дистанционного управления. Я смотрю на себя на экране. Моя рука увеличивается…

Узкая дверь в тонированном стекле распахивается, из нее, виляя хвостом, выбегает Лабрадор, чавкает сосиской и скользит по полированному мраморному полу.

– Верните ее! – кричит Цуру, его настоящий голос, идущий из дверного проема, подхвачен микрофонами и динамиками только наполовину.– Ей нельзя бегать на полный желудок! У нее чувствительное пищеварение!

Двум охранникам в конце концов удается увести собаку к хозяину.

– Мы,– бормочет Насмешник,– всего лишь полуфабрикаты к ужину этого старого козла.

Все взгляды вновь обращены на меня.

У себя под языком я нащупываю какое-то инородное тело.

Я открываю шестерку червей.

Лизнув руку, чувствую привкус соли и вижу крошечное черное насекомое.

Рука господина Пончика оставляет на сукне влажное пятно. Тройка бубей.

Насмешник вздыхает и открывает пятерку треф.

Вышли уже двенадцать карт из пятидесяти двух… из пятидесяти четырех, если считать двух джокеров.

Я смотрю на рубашку верхней карты, пытаясь раскрыть ее тайну, и на меня в упор смотрят два трапециевидных глаза. Я узнаю эти глаза.

Каково это, жить без половины своих органов?

Нет, Цуру никогда не позволит проигравшему уйти и рассказать все, ведь шрамы и впадины на его теле будут служить доказательством его слов. На молчание тех, кому повезет, можно положиться, но проигравшего ждет такой же конец, как сына Кодзуэ Ямаи.

Как я сюда попал?

Я смотрю на своего экранного двойника. Он тоже не знает ответа.

Мама-сан открывает рот, чтобы пригрозить мне…

Я переворачиваю карту и встречаюсь взглядом с черной дамой.

Комната раскачивается.

– Черт,– говорит Дергунок.– Я думал, парень вытянет эту стерву, а ему досталась ее сестра.

– Парень,– говорит Насмешник,– тоже так думал.

– О чем они говорят? Насмешник кивает на мой смертный приговор, что лежит на столе.

– Посмотри получше.

Это трефовая дама, а не пиковая. Трефовая.

Господин Пончик произносит:

– Мне нужен ингалятор.

Мама-сан кивает, и он вытаскивает ингалятор из кармана, запрокидывает голову, делает шумный вдох, задерживает дыхание и выдыхает. И открывает даму пик.

Все молчат.

Экранный двойник господина Пончика покрыт потом сильнее, чем человек, умирающий от чумы.

Что до меня – я весь дрожу, меня раздирают облегчение, и вина, и жалость.

Мама-сан прочищает горло:

– Ваша дама показала свое лицо, господин Цуру.

Динамики молчат.

– Господин Цуру? – Мама-сан, нахмурившись, смотрит в дымчатое стекло.– Ваша дама сказала свое слово.

Ответа нет.

Мама-сан перегибается через спинку стула и стучит по стеклу.

– Господин Цуру?

Один из охранников морщит нос:

– Что он там готовит?

– Другой охранник хмурит брови:

– На сосиски не похоже…

Охранник, что стоит ближе всех к дверце в стекле, толкает ее и заглядывает внутрь.

– Господин Цуру? – Его дыхание прерывается, как будто он получил удар в живот.– Господин Цуру! – Не сходя с места, он поворачивается и тупо смотрит на нас.

– Ну? – вопрошает Мама-сан.

Он двигает челюстью, но не может издать ни звука.

– В чем дело?

– Он сглатывает:

– Господин Цуру поджарил свое лицо на плите.

– Разворачивается безумие театральной импровизации.

Я могу только закрыть глаза.

– Господин Цуру, господин Цуру, господин Цуру! Вы меня слышите?

– Отдерите его голову от плиты!

– Выключите газ!

– У него губа пристала к решетке!

– «Скорую», «скорую», «скорую», кто-нибудь, вызовите…

– Черт! У него лопнул глаз!

– Уберите эту чертову собаку!

Кого-то громко рвет.

Собака радостно лает.

Мама-сан скребет по стеклу чем-то металлическим. Этот скрежет невыносим, и в комнате наступает тишина. Она абсолютно владеет собой – так, словно сама написала много лет назад эту сцену и с тех самых пор постоянно репетировала.

– Развлечение господина Цуру прервано волею deus ex machina. Скорее всего, волнение оказалось таким сильным, что вызвало второй удар, и коль скоро наш дорогой руководитель предпочел упасть на свое барбекю, не очень важно, когда именно приедет «скорая».– Теперь она обращается к двум-трем мужчинам постарше.– Я назначаю себя действительной главой этой организации. Вы можете либо подчиниться мне, либо выступить против меня. Заявите о своих намерениях. Прямо сейчас.

Минута отводится под напряженные подсчеты.

Мужчины смотрят на нас.

– Что делать с ними, Мама-сан?

– Карточные игры больше не входят в политику компании. Выпроводите их.

Я не осмеливаюсь поверить в такой поворот событий, по крайней мере пока не окажусь на улице и не убегу. Мама-сан обращается к нам:

– Если вы обратитесь в полицию и как-то сумеете убелить какого-нибудь следователя-энтузиаста в том, что вы не сумасшедшие, произойдут три вещи, в следующем порядке. Во-первых, вас изолируют, чтобы предотвратить дальнейшие неприятности. Во-вторых, не позднее чем через шесть часов вам пустят пулю в лоб. В-третьих, ваши долги будут переведены на ваших ближайших родственников, и я лично позабочусь о том, чтобы разрушить им жизнь. Это не угроза, это обычная процедура. Теперь покажите, что вы меня поняли.

Мы киваем.

– Мы занимаемся этим делом уже тридцать лет. Сами делайте выводы, способны ли мы защитить свои интересы. А теперь убирайтесь.

Кинотеатр переполнен. Парочки, студенты, трутни. Свободные места есть только в первых рядах, где экран маячит прямо над головой. В Токио все почти переполнено, переполнено или набито битком. В приемной за дверями комнаты не оказалось ни следа Мари Сарасины.

– На вашем месте, ребята,– сказал охранник, когда двери лифта закрывались,– я бы купил лотерейный билет.

Рядом со мной сидит девушка – ее друг положил руку на спинку ее сиденья. Лифт начал свой долгий, медленный спуск. Господин Пончик уронил сигареты. Мы смотрели, как они лежат на полу, там, куда упали. Господина Пончика била дрожь, то ли от смеха, то ли от страха, то ли еще от чего. Насмешник закрыл глаза и запрокинул голову. Я не отрывал взгляда от мигающих номеров этажей. Дергунок поднял одну сигарету и закурил. Фильм, который я смотрю, фальшивая дешевка, полная сцен насилия. Если бы люди, которые выдумывают столь жестокие сценарии, хоть раз столкнулись с настоящей жестокостью, их бы стошнило писать такие сцены. Когда двери лифта открылись, мы без единого слова бросились в послеполуденную людскую толпу. Солнечная погода воспринималась как неудачная шутка. Я дошел до пятачка, где уличные артисты скручивали шарики в крокодилов и жирафов, и, чтобы не разрыдаться впился ногтями себе в руку. Фильм заканчивается, зрители выходят из зала. Я остаюсь и смотрю титры. Ассистенты, дрессировщики, реквизиторы. Один за другим входят новые зрители. Я смотрю фильм снова, пока мозг не начинает плавиться. Постояв возле человека с воздушными шариками, я иду в самую гущу толпы. Я проклинаю себя за то, что не уехал из Токио после знакомства с Морино. Мог бы понять. Из фойе кинотеатра я звоню Аи и, едва она отвечает, тут же вешаю трубку. Я сажусь на подводную лодку на кольцевой линии Яманотэ и еду вместе с трутнями. Хотел бы я быть обычным трутнем. Станции несутся мимо одна за другой, одна за другой и скоро начинают повторяться. Я слишком переполнен страхом, чтобы вообще когда-нибудь уснуть.

Кондуктор осторожно трясет меня – будит.

– Ты проехал по кругу шесть раз, парень, и я подумал, что тебе пора проснуться.

У него добрые глаза. Я завидую его сыну.

– Сейчас ночь или мы под землей?

– Без четверти одиннадцать ночи, вторник, пятое число. Знаешь, какой сейчас год?

– Да, знаю.

– Тебе нужно ехать домой, пока поезда еще ходят.

– Хотелось бы.

– Мне нужно на работу.

– Ты что, могильщик?

– Не настолько из ряда вон… Спасибо, что разбудили.

– Всегда пожалуйста.

Кондуктор идет по вагону дальше. Над сиденьями напротив, за кольцами поручней, висит реклама Интернета. Из компьютерной микросхемы растет яблоня, из микросхем, висящих на ее ветках, растут новые яблони, а на этих яблонях покачиваются новые микросхемы. Этот лес выбивается за пределы своей рамки и занимает рекламные места справа и слева. Я и представить не мог, что какая-то часть моего мозга продолжает думать о диске Кодзуэ Ямая, но в эту секунду меня осеняет грандиозная мысль. Я окончательно, окончательно просыпаюсь.

Мои мысли далеко, но в «Нероне» думать не обязательно. Когда, с последним ударом вторника, я вхожу, Сатико кидает на меня таинственный взгляд – ей известно о нашей с Аи ссоре,– но у меня нет сил думать об этом. Тот Эйдзи Миякэ, которым я был всего двадцать четыре часа назад, сновал по этим же самым трем квадратным метрам Токио, производил на свет пиццы – и был счастлив и слеп, проклятый идиот. Хотел бы я иметь возможность предупредить его. Хлопнув бодрящего напитка, чтобы отогнать сонливость, я начинаю выполнять скопившиеся заказы.

– Ты принес мне мою девятку бубей, мэн? – спрашивает Дои, когда возвращается.

Я и забыл.

– Нет. Завтра.

Дои поздравляет себя.

– Магия – это умение создавать совпадения, мэн. В этой жизни совпадения – единственное, на что ты можешь положиться.

Я мою руки и лицо. Каждый раз, когда визжит дверь, я боюсь, что это наемный убийца из банды Цуру. Каждый раз, когда звонит телефон, я боюсь, что Сатико или Томоми появятся перед окошечком и протянут мне трубку со словами: «Тебе звонят, Миякэ. Представиться не пожелали». Дои сегодня разговорчив больше обычного – он рассказывает, как потерял прежнюю работу. Он был ночным сторожем на многоэтажном кладбище, где прах умерших хранился в бесчисленных крошечных сотах-гробницах. А уволили его, когда он подменил запись буддистских погребальных мантр собственной музыкой.

– Я прикинул, мэн,– вот если бы я был заперт в такой коробке на веки вечные, что бы я выбрал? Монахов, которые издают стенания, пробивая-в-кармане-брешь-намного-серьезней-чем-телефонные-счета, или золотую эру рок-н-ролла? Никаких колебаний! Я чувствовал, как меняются вибрации этого места, мэн, когда я поставил «Grateful Dead».

Дои перерезает себе горло указательным пальцем. Я слышу его, но не вслушиваюсь. Его пицца выползает из печи. Я кладу ее в коробку, и он уезжает. По радио передают «I Heard It On the Grapevine» – зажигательный шальной напев. Сатико открывает окошечко:

– Тебе звонок на третьей линии – таинственная незнакомка!

– Аи?

– Не-е-ет.

– А кто?

– Она сказала, что звонит по личному делу.– Сатико перегибается через прилавок, нажимает кнопку висящего на кухонной стене телефона и протягивает мне трубку.

– Алло?

Позвонивший не отвечает.

От страха я почти визжу:

– Я больше ничего вам не должен!

– Два часа – это уже «Доброе утро» или еще «Добрый вечер», Эйдзи? Мне трудно решить.

Женщина средних лет, но не Мама-сан. Кажется, нервничает не меньше меня.

– Послушайте, скажите, кто вы?

– Это я, Эйдзи, твоя мама.

Я прислоняюсь к прилавку.

Томоми наблюдает за мной через щель в окошечке. Я закрываю его.

– Это, э-э, сюрприз.

– Ты получил мои письма? Мой брат сказал, что передал их тебе. И что ты теперь живешь в Токио.

– Да.

Да, я получил твои письма. Но лекарство, которое затягивает твои раны, заставляет кровоточить мои.

– Так…– Мы начинаем говорить одновременно.

– Сначала ты,– говорит она.

– Нет, сначала ты.

Она делает глубокий вдох.

– Один человек попросил меня выйти за него замуж.

– Мне это интересно?

– О.

Томоми приоткрывает дверцу. Я в бешенстве захлопываю ее. Надеюсь, я сломал этой стерве нос.

– Поздравляю.

– Да. Это владелец отеля в Нагано, о котором я рассказывала в своем последнем письме.

Ха, владелец отеля? Ну и рыбку ты поймала. Особенно если вспомнить о твоем прошлом.

Зачем ты мне все это рассказываешь?

Раньше ты не давала себе труда рассказывать нам о своей жизни.

Тебя никогда не заботило, что мы думаем. Нисколечко.

Ты хочешь, чтобы я порадовался за тебя? Чтобы сказал: «Конечно, мама, это отличная новость!»?

Я почти готов покончить с нашими обоюдными страданиями и повесить трубку.

– Откуда ты звонишь? – произношу я в конце концов.

– Я вернулась в клинику в Миядзаки. Это… выпивка, понимаешь. Я больна уже очень давно. Вот почему…

Но сейчас… он – владелец отеля, кстати, его зовут Ота,– он говорит, что, когда мы поженимся, мои трудности станут его трудностями, и поэтому… Я хочу поправиться. Поэтому я вернулась сюда.

– Понимаю. Это хорошо. Удачи.

«Госпожа Ота». Такая же, как все, замужняя, уважаемая. ПЕРЕЗАГРУЗКА. Новый покровитель, новые банковские карты, новый гардероб. Мило. Но ответь на мой вопрос: «Зачем ты мне все это рассказываешь?»

Я понимаю.

Господин Ота ничего не знает про нас. Ты ему не рассказывала. Ты хочешь увериться, что я не разглашу твои грязные маленькие секреты. Я прав?

– Он очень хочет с тобой познакомиться, Эйдзи.

Как мило с его стороны. Почему я должен встречаться с этим магнатом гостиничного дела?

Прошло двадцать лет – слишком поздно начинать разыгрывать заботливую матушку, матушка.

Дело в том, что ты всегда приносила мне одни несчастья. Ты и сейчас делаешь меня несчастным.

Все замечательно. Разберись со своим алкоголизмом, выйди замуж, живи долго и счастливо и оставь меня в покое. Истеричная, алчная, бессердечная ведьма.

Окошечко открывается – показывается шариковая ручка, к которой прикреплен белый флажок,– на полке, источая кофейный аромат, появляется неприкасаемая кружка Сатико с нарисованным на ней Дораэмоном. Окошечко захлопывается.

– Эйдзи?

По воле диджея «I Heard It On the Grapevine» обрывается.

Я не могу себе объяснить, почему говорю:

– Мама, а может, я э-э… завтра приеду в Миядзаки тебя проведать?

Когда я заканчиваю объяснения, Сатико кивает.

– Разве я могу препятствовать подобной гуманитарной миссии? Но мой последний приказ как старшего по званию офицера великой армии Нерона таков: позвони моей подруге перед тем, как уедешь из Токио.

– Она, э-э, что-нибудь говорила?

– Я могу сказать, в каком она настроении, по тому, что она играет. Когда ты звонил ей на прошлой неделе, Аи играла Шопена и прочие милые вещи. Вчера же мне пришлось собираться на работу под замороченные пьесы Эрика Сати, которые он писал, чтобы избавиться от соседей.

– Я, э-э, кажется, все испортил, Сатико.

– Аи не Мисс-счастье-двадцать-четыре-часа-в-сутки. Жизнь коротка, Миякэ. Позвони ей.

– Не знаю…

– Нет. «Не знаю» не принимается. Скажи: «Слушаю и повинуюсь, госпожа Сэра».

– Я в самом деле…

– Заткнись и скажи это, иначе тебе больше никогда не придется делать пиццу в этом городе.

– Слушаю и повинуюсь, госпожа Сэра.

– Томоми сказала, что у тебя был трудный разговор, мэн…-Дои входит в загон с мини-блендером в руках.– Знаешь, что я придумал, чтобы подавить нездоровые вибрации, мэн?

Я отворачиваюсь.

– Дои, сегодня моя последняя смена. Сжалься…

– Никаких фокусов, мэн! Просто волшебный антистрессовый коктейль…

Стал бы он доставать меня своими штучками, если бы знал, что всего лишь днем одна карта и одна лопнувшая артерия спасли меня от потери половины моих органов? Не исключено, что да.

– Для начала клубника! – Дои высыпает в блендер полную упаковку ягод. Потом набрасывает на блендер черный бархатный колпак и превращает их в жидкое месиво. Снимает колпак и крышку.– Затем помидоры! – кидает туда же три переспелых помидора.– Красная пища снимает стресс. Зеленая – нагнетает. Вот почему кролики и вегетарианцы такие нервные… Что потом? Малиновый сок… сырой тунец… бобы адзуки… все основные типы продуктов.– Дои возвращает на место крышку, черный колпак и включает блендер.– И последнее: мой коронный ингредиент…– Делая пасс рукой, он достает из носового платка розового волнистого попугайчика. Попугайчик хлопает крылышками, моргает и чирикает.– Иди сюда, малыш! – Он осторожно сажает его на ярко-красное жидкое месиво, закрывает крышку и снова водружает сверху черный колпак.

Я понимаю, что это всего лишь фокус, и отказываюсь притворяться потрясенным. Он опускает блендер за низкую перегородку между загоном и моей крысиной норой – возможно, чтобы поменять блендер? – снимает кувшин и трясет, как бармен, смешивающий коктейль, в такт гавайской гитарной музыке по радио.

– Дои! – входит Сатико, держа в руках планшет для записей.

Дои подпрыгивает и виновато ставит то, что держал в руках, на пол.

– Мне очень неприятно и досадно беспокоить тебя по таким пустякам, как работа, но…

– У меня перерыв, атаманша! Дай мне еще три минутки! Я показываю Миякэ мое умиротворяющее зелье…– Он поднимает с пола блендер, все еще накрытый черным колпаком, и включает его на полминуты.

Сатико, сдавшись, садится на стул. Дои снимает колпак, открывает крышку и пьет взбитое в пену месиво прямо из блендера.

– Вкусня-я-ятина.

– Ого…– Сатико встает и поднимает блендер «Б» – я так и знал – на край перегородки, бархатного колпака на нем нет.

– Ты сам сделал этого попугайчика? Он совсем как настоящий. Из чего он? – Она непритворно удивлена.

– Начальница! Ты выдала мой фокус!

– Тогда не оставляй свое барахло посреди кухни!

– Не называй моего Туту барахлом! У попугайчиков тоже есть чувства, разве не так?

– Туту не слишком похож на живого попугайчика.– Сатико вынимает птичку из красного месива. Его голова тут же рассыпается в белую пыль.

– Дои,– говорю я,– пожалуйста, скажи мне, что это входит в твой фокус.

Глаза Дои вылезают из орбит, в них панический ужас.

– О, мэн…

После того как «скорая» увозит Дои в больницу на промывание желудка и прививки от столбняка, я предлагаю свою помощь в доставке заказов. Сатико возражает, что этим лучше заняться ей, потому что она лучше знает город. Томоми приходится справляться с телефоном в одиночку. Я готовлю и раскладываю по коробкам три «Эль Гринго» – толстая основа, горгонцола, салями со специями, помидоры и приправа из базилика – к тому времени, как возвращается Онидзука. Томоми рассказывает ему, что случилось с Дои,– на секунду мне кажется, что Онидзука готов изменить своим принципам и улыбнуться, но это быстро проходит, он снова становится самим собой, и его лицо принимает свое обычное несчастное выражение. Поток заказов немного ослабевает. К половине восьмого утра я уже наизусть знаю весь утренний выпуск новостей. Торговые переговоры, встречи на разных уровнях, визиты высокопоставленных лиц. Вот как нужно держать народ в подчинении – не запрещать новости, а делать их такими глупыми и скучными, чтобы они стали никому не интересны. Погода в пятницу, шестого октября: утром будет облачно, во второй половине дня существует шестидесятипроцентная вероятность дождя, а к вечеру эта вероятность возрастет до девяноста процентов. Я мою разделочный стол в надежде, что в ближайшие полчаса заказов не будет. Мне нужно решить, как дешевле всего добраться до Миядзаки. Я вглядываюсь в геенну – мне навстречу дюйм за дюймом ползут шесть пицц, разливая вокруг кармическое сияние. По радио передают песню под названием «I Feel the Earth Move Under My Feet». Радиоприемники и кошки всегда занимаются своим делом, все равно, есть кто-нибудь поблизости или нет. Совсем не так, как гитары, которые в каком-то смысле перестают быть гитарами, когда вы закрываете футляр. Возвращается Сатико и кладет на разделочный стол в моей крысиной норе конверт.

– Я немного смошенничала, но «Нерон» возвращает тебе все, что с него причитается.

– Извините, что оставляю вас в такое напряженное время.

– Ну, когда об этом сообщат в новостях, индекс Никкей круто пойдет вниз, но мы уж как-нибудь продержимся. Я и сама могу надеть поварской фартук, если головная контора не пришлет никого на замену. Такое бывало. Позвони, когда вернешься в Токио,– не обещаю места в этом отделении, но обязательно направлю туда, где будет вакансия.

– Большое спасибо.

– Ты уже знаешь, как долго тебя не будет?

– Это зависит от… многих вещей. От того, смогу ли я помочь маме поправиться.– Я кладу конверт в свой истощенный бумажник.

– Позвони Аи. Я не хочу, чтобы именно мне пришлось сказать ей, что ты уехал из города.

– Я, э-э, не думаю, что я сейчас ее друг месяца.

– Идиот, у Аи не бывает друзей месяца. Позвони ей.

– Томоми, неуклюже согнувшись, заглядывает в окошечко:

– На случай, если тебе не жалко сил сделать последнюю пиццу перед счастливым воссоединением с семьей, тот тип из «Осуги и Босуги» заказал свою обычную «Камикадзе».– Она шлепает бланк заказа на край перегородки и исчезает.

Нахмурившись, я смотрю на Сатико и чувствую, как у меня подгибаются ноги.

– «Осуги и Босуги»? «Пан-оптикон»?

– Они заказывают ее каждую неделю, уже много лет. «Камикадзе» – это пицца, которой нет в таблице, нам стоило бы подсуетиться и указать ее в меню, но только вряд ли кто-нибудь еще в Токио будет в состоянии это есть. Корж с моцареллой, банан, перепелиные яйца, гребешки, чернила осьминога.

– Целые перчики чили.

– Кто-нибудь из других поваров уже говорил о ней?

– Для меня это загадка.

– Думаю, да…

– Такое сочетание нелегко забыть. Кстати, о чудесах: мне пора идти писать докладную о несчастном случае с Дои.

Она уходит и не видит моего лица, когда я смотрю на бланк заказа. Почерк Томоми, как назло, разборчив. «Цукияма, «Осуги и Босуги», «Пан-оптикон»».

Сначала я смеюсь, не в силах поверить.

Потом я думаю: это ловушка.

Потом я думаю: никакой ловушки. Во-первых, никому не известно, что я знаю, как зовут моего отца; а во-вторых, с тех пор, как умер Цуру, никому не нужно заманивать меня в ловушки. Мама-сан уже отпустила меня. Это не ловушка, а карточный фокус, который показывает мне Токио. Как это получилось? Давайте разберемся, шаг за шагом. Я знаю про «Камикадзе», потому что… вот оно. Вспомнил. Несколько недель назад, когда Кошка восстала из мертвых, какой-то человек ошибся номером, позвонил в мою капсулу, думая, что попал в пиццерию, и заказал эту самую пиццу. Только он не ошибся номером. Этот человек был моим отцом.

Все остальное просто. Мой отец не клиент Акико Като – он ее коллега.

Акико Като – причина того, почему я наблюдал за «Пан-оптиконом» из кафе «Юпитер».

Кафе «Юпитер» – причина моей встречи с Аи Имадзё.

Аи – причина того, что я познакомился с Сатико Сэра.

Сатико Сэра – причина того, что я в пиццерии «Нерон» готовлю пиццу для своего отца.

Но больше я не пойду по ложному следу, больше не будет скоропалительных выводов, лжи. Для своего отца я был минутным развлечением. Потом я стал для него пустым местом. Теперь я помеха. Я чувствую себя таким, таким… глупым. Эта пицца выглядит так же отвратительно, как звучит ее рецепт. Я скармливаю ее геенне и смотрю, как черная грязь сверху светится оранжевым. Почему «глупым»? Почему не «рассерженным»? С того самого дня, как я написал Акико Като, мой отец знал, как меня найти. Морино, Цуру, все остальное… если бы только он приказал мне убраться отсюда два месяца назад. Я был бы разочарован, конечно, но я бы послушался. А сейчас я сам решаю свою судьбу. Я не знаю, что буду делать, когда окажусь с ним лицом к лицу, но раз уж Токио сделал так, чтобы мы встретились, я обязательно его увижу. Я открываю окошечко. Томоми и след простыл. Сатико грызет Шариковую ручку.

– Если я напишу, что это был дикий попугайчик и что он залетел в блендер по собственной воле, как ты думаешь, в головной конторе поверят?

– Только если захотят.

– От тебя столько пользы.

– Но я могу доставить эту «Камикадзе» вместо тебя.

– Сатико бросает взгляд на часы.

– Твоя смена заканчивается через две минуты.

– «Пан-оптикон» по пути в Синдзюку.

– Мне тебя само небо послало, Миякэ.

Дверь «Пан-оптикона» беспрестанно вращается. Пальмы сидят в коричневых кадках. Яркие орхидеи-людоеды не спускают с меня глаз. Девять одинаковых кожаных кресел ждут посетителей. По натертому полу идет на костылях одноногий человек. Скрип резины, металлическое клацанье. За стойкой тот же самый круглолицый охранник, что выкинул меня отсюда, когда я пытался встретиться с Акико Като два месяца назад. Когда я подхожу, он зевает.

– Чего тебе, сынок?

– У меня пицца для господина Цукиямы из «Осуги и Босуги».

– Правда?

Я поднимаю свою коробку повыше.

– «Гони голод вон – это Нерон». Там ведь нет никакой взрывчатки, правда? Вы, международные террористы, всегда проносите оружие в коробках с пиццей.– Он и в самом деле считает, что это очень остроумно.

– Если хотите, пропустите ее через сканер.

Он машет чем-то вроде полицейской дубинки в сторону лифтов:

– Восточный лифт, девятый этаж.

На первый взгляд в приемной «Осуги и Босуги» никого нет. Стол у стены, заваленный папками, растения, гибнущие от нехватки солнца, монитор, на котором светится экранная заставка – компьютерное лицо меняет свое выражение от гнева к удивлению, к зависти, к радости, к печали и обратно к гневу. Единственный коридор ведет к окну. В окне занимается утро. Звук копировального аппарата. И куда мне теперь идти? Над столом поднимается заспанная голова.

– Слушаю вас?

– Доброе утро. Пицца для господина Цукиямы.

Она медленно собирает крупицы сознания, вновь обретая способность соображать, надевает на ухо головной телефон и нажимает какую-то кнопку у себя на столе. Ожидая ответа, закуривает.

– Господин Цукияма, это Момоэ. Разносчик принес пиццу на завтрак. Послать его к вам или вы все еще заняты с клиентом? – Пока мой отец отвечает, она затягивается, втягивая щеки.– Понятно, господин Цукияма.– Она указывает большим пальцем на коридор и снимает телефон.– Идите до конца, потом направо. И постучите, прежде чем войти!

Ковер вытерся, кондиционер страдает одышкой, краску на стенах давно пора обновить. Дверь впереди открывается, и – как нарочно – из нее выходит Акико Като с металлической корзинкой, полной воланов для игры в бадминтон. У нее в ушах раскачиваются серебряные серьги в виде морских ежей. Она смотрит, как я украдкой бросаю взгляд на нее, а я смотрю, как она украдкой бросает взгляд на меня. Я иду дальше, напоминая себе, что не делаю ничего противозаконного. Дохожу до конца коридора и чуть не сталкиваюсь с женщиной, которая поправляет туфлю. Она того же возраста, что и я, и ноги у нее сексуальней, чем у Зиззи Хикару. От нее пахнет духами и вином. Она восстанавливает равновесие и идет в ту сторону, откуда я пришел. Передо мной приоткрытая дверь – «Дайсукэ Цукияма, партнер». За ней какой-то мужчина – мой отец, я полагаю,– говорит по телефону. Я слушаю разговор.

– Дорогая, я знаю! Ты слишком остро реагируешь… ты… просто… дорогая… послушай меня! Ты слушаешь? Спасибо. Я был вынужден ночевать здесь, потому что если я оставлю это на мелкую сошку, они все испоганят, и мне придется ночевать здесь еще чаще, чтобы разгрести бардак, который они натворят, кроме того, моего клиента пошлют к черту, и он передаст свои дела кому-нибудь поприличней, а мне урежут премию, и тогда как я, черт возьми, смогу заплатить за этого треклятого пони? Прекрати – прекрати это, дорогая,– да, я знаю, что у всех ее подруг есть пони, но у всех ее подруг папочки – судьи, у которых больше денег, чем во всех банках этой треклятой Швейцарии, вместе взятых… Ты думаешь, мне нравится эта сверхурочная работа, будь она неладна? Ты думаешь, мне это нравится? Что? О, о, о, так вот почему мы об этом заговорили, верно? У тебя снова приступ паранойи! Да как тебе в голову пришло, дорогая… Что? Ты шутишь! Нет. Скажи мне, что ты шутишь. Ах, так. Что ж, лучше новости с утра ты не могла придумать. Частный детектив. Ты глупая маленькая женщина. Конечно, частный детектив накопает тебе сколько угодно дерьма! Почему? Потому что им нужна клиентура! Я слишком возмущен,– слышно, как стукнула дверца шкафа,– чтобы продолжать этот разговор. Мне нужно работать. А если у тебя достаточно денег, чтобы выбрасывать их на подобные игры, к чему эта спешка с продажей акций, которые оставил старик? Да, тебе тоже хорошего дня. Дорогая.– Он вешает трубку.– И желаю тебе спрыгнуть с балкона, моя дорогая.

Я делаю глубокий вдох…

Он может узнать меня…

Он может не узнать меня, и я могу сказать ему…

Он может не узнать меня, и я могу не сказать ему…

Я стучу. Пауза. Потом бодрое: «Войдите!» Я узнаю своего отца по фотографии, которую мне дал Морино. Он лежит на огромном диване, одетый в утренний халат.

– Разносчик пиццы! Ты подслушивал мой разговор?

– Я изо всех сил пытался этого не делать.

– Пусть это будет для тебя уроком.

– Извините, я…

– Запомни: дороже держать пони в соломе, чем шлюху в меху.

– Не думаю, чтобы это мне когда-нибудь пригодилось.

Мой отец усмехается – усмешкой человека, который всегда получал то, что хотел,– и знаком приглашает меня подойти. Из окна на заднем плане открывается великолепный вид на соседние небоскребы, но у меня свой вид, и я выпиваю его до последней капли. Слишком черные волосы. Подставки для обуви в платяном шкафу. Фотография сводной сестры в костюме лебедя на письменном столе. Форма его рук. То, как он поворачивается, почти не сгибая спину. Кажется, его тело в лучшей форме, чем его фирма,– похоже, он частенько навещает спортзал.

– Ты не Онидзука и не Дои.

Нет, я сын твоей первой любовницы.

– Нет.

– Ну,– мой отец ждет ответа,– кто же ты?

– Повар.

– Ого! Значит, это ты готовишь мои чудесные «Камикадзе»?

– Только на этой неделе. Меня наняли временно.

Он кивает на коробку с пиццей:

– Тогда я бьюсь об заклад, что ты никогда не видел ничего похожего на мою «Камикадзе», я прав?

Я ставлю коробку на кофейный столик:

– Сочетание необычное.

– Необычное? Уникальное!

Пахнет духами и вином.

Мой отец хмурится и улыбается одновременно:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

Я скажу тебе это сейчас или уйду навсегда.

Он усмехается:

– Ты выглядишь так, будто твоя ночь была почти такой же длинной и утомительной, как моя.

Как же ты себя любишь.

– До свиданья.

Притворное удивление пополам с обидой:

– Ты не хочешь, чтобы я где-нибудь расписался?

– О… Да. Здесь, пожалуйста…

Мой отец небрежно расписывается на квитанции.

Как бы я хотел размозжить тебе голову твоим кубком за игру в гольф.

Я хочу закричать и, кажется, разрыдаться.

Я хочу, чтобы ты знал. О том, причиной чего ты стал, о том, какой вред причинил, о той, что погибла из-за тебя. Я хочу затащить тебя на морское дно между прибрежными скалами и камнем-китом.

– Э-э-эй! – Мой отец машет рукой.– Я спросил, будет ли Дои работать на следующей неделе?

Я сглатываю, киваю и ухожу от этого человека, которого никогда больше не увижу. Один раз я оглядываюсь – прикрыв глаза, он вонзает зубы в черную массу.

Выйдя из «Пан-оптикона», я покупаю пачку «Хоупа», сажусь на тумбу заграждения и смотрю, как машины тормозят и вновь разгоняются. Двадцать лет свелись к двум минутам. Я выкуриваю сигарету, вторую, третью. Атлас облаков листает свои страницы. Вороны ворошат кучку мусора. Токио – это грязный ластик. Лето улетело из города, не оставив нового адреса. Трутни в кафе «Юпитер» запихивают в себя свой завтрак. Мне хочется остановить какого-нибудь прохожего и рассказать ему обо всем, что случилось со мной за последние полтора месяца, начиная с засады у «Пан-оптикона» и заканчивая этой минутой. Ну что, вперед? Ах, я не знаю, с чего начать. Но, эй, Андзю, я сдержал свое обещание. Мне хочется, чтобы Аи сегодня работала в кафе «Юпитер». Я бы подъехал к нему на своем «харлее дэвидсоне», как Ричард Гир в «Офицере и джентльмене», и она бы села сзади, и мы бы умчались по узкой дороге далеко на север. Я смотрю, как пешеходы толпой переходят улицу, когда загорается зеленый. Иду за ними. Перехожу улицу Кита – меня переполняет разочарование от того, что наш отец оказался именно таким, каким, судя по всему, он и должен быть. Жду, когда загорится зеленый. Перехожу авеню Омэкайдо – мне стыдно, что в моих жилах течет его кровь,– жду, когда загорится зеленый. Потом снова перехожу улицу Кита. Как грустно: я нашел то, что искал, но мне это больше не нужно. Жду и снова перехожу авеню Омэкайдо. Я чувствую себя свободным. Я делаю один, два, три круга. Я слышу, как меня кто-то зовет. Подъезжает Онидзука на своем пицца-скутере. Я потерял способность удивляться, может быть, навсегда. Не знаю, чего он хочет, но не рискую повернуться спиной и уйти – вдруг ему вздумается ударить меня ножом в почки.

– Подойди-ка,– бросает он и сплевывает.– Я тебя искал.

– Ты меня нашел.

– Смотрел, как ты нарезаешь круги.

– Не круги. Квадраты.

Он теребит свой губной гвоздь.

– Хотел кое-что у тебя спросить.

Я подхожу ближе.

Большим пальцем он указывает на «Нерона».

– Томоми-сплетница говорит, что ты собираешься в Миядзаки.

– Томоми-сплетница говорит правду.

– У тебя заболела мама?

– Да.

– Как насчет бабок?

К чему он клонит?

– Не могу сказать, что я богат, как Японский банк.

– У моего отчима транспортная компания. Он сказал, что один из его водителей подбросит тебя до Осаки, а там подвернется какой-нибудь грузовик до Фукуоки.– Онидзука никогда не шутит, и едва ли он решил начать сегодня. Он протягивает мне узкий листок бумаги.– Карта, адрес, номер телефона. Будь на месте к полудню.

Я слишком удивлен – слишком благодарен,– чтобы что-нибудь сказать.

Онидзука уезжает прежде, чем я успеваю как следует поблагодарить его.

– Ты хочешь проведать свою мать в Миядзаки, но не знаешь, когда вернешься,– объявляет Бунтаро, едва я переступаю порог «Падающей звезды». Мой хозяин складывает свою «Окинава проперти уикли» с объявлениями о продаже недвижимости.– Как будто я могу сказать тебе «нет», парень! Да меня бы собственная мать убила. Да, моя жена позаботится о кошке. Как в старые времена. Ты оплатил аренду до конца октября, а задаток может пойти в уплату за ноябрь, если тебе он не нужен; в противном случае я переведу его на твой счет в банке, сложу твои вещи в коробку и поставлю в кладовку. Позвони из Миядзаки, когда определишься. «Падающая звезда» никуда не денется. Моя жена собрала тебе обед в дорогу.– Он трет свой золотой зуб, и я вдруг понимаю, что это его амулет на счастье.– Ну, давай,– говорит он,– пакуйся!

В моей капсуле все так же, как было, когда я ушел отсюда двадцать часов назад. Носки, стаканчики из-под йогурта, скомканные подушки. Странно. Кошки нет, но Таракан сидит на подоконнике. Я беру распылитель с морилкой, открываю огонь, и – Таракан не двигается. Задремал? Я шевелю его уголком упаковки из-под печенья. От Таракана осталась только пустая шелуха.

«Онидзука ТрансДжапэн лимитед» находится на станции Такасимадайра, на линии Тоэй-Мита. Через ворота я попадаю в обнесенный стеной двор с платформой для погрузки и тремя средних размеров грузовиками. Сейчас только одиннадцать. Я иду обратно к станции, где открывается гигантский магазин электроники. Внутри холодно, как в феврале ранним утром. Две администраторши за справочной стойкой, похожие как близнецы, произносят «доброе утро» столь ангельски-согласными голосами, что я не решаюсь выбрать, к которой из двух обратиться.

– Э-э, будьте любезны, где я найду компьютеры?

– Цокольный этаж, третий уровень,– отвечает мисс Слева.

– Вы не против, если я оставлю у вас свой рюкзак?

– Оставляйте, пожалуйста,– отвечает мисс Справа.

Я плыву на эскалаторе вниз. Души других покупателей плывут вместе со мной. Повсюду яркие кленовые листья – осень пришла. Миниатюрные телевизоры, сферические стереосистемы, умные микроволновки, цифровые видеокамеры, мобильные телефоны, ионизирующие морозилки, влагопоглощающие обогреватели, ковры с подогревом, массажные кресла, 256-цветные принтеры. Голос над эскалатором велит не становиться на желтые линии, всегда помогать детям и старикам и выжимать максимум наслаждения из процесса совершения покупок. Товары сидят на полках и наблюдают, как мы их рассматриваем. Ни единого окна. В компьютерной секции меня приветствует одомашненный вариант Сути с пристегнутым галстуком. Его кожа блестит, как натянутый целлофан. Наверняка здесь внизу у них есть полосковые светильники, излучающие витамин «В», чтобы компенсировать полное отсутствие естественного света.

– Похоже, вы твердо знаете, что вам нужно!

– Да, я хочу сделать апгрейд для одного из своих компьютеров.

– Что ж, у нас неплохой выбор. На какую сумму вы рассчитываете?

– Э-э… Я получил грант на исследования и могу не стесняться. У меня модем двадцать пятого века – мне нужно подобрать к нему железо.

– Это не вопрос. Какой у вас модем?

– Я переиграл.

– Э-э… Один из самых скоростных.

– Да, господин, но какой марки?

– Э-э, «Суга», от «Саратога инструменте».

– Он блефует.

– Очччччччччень хорошие машины. Из какого вы университета?

– Э-э, Васэда.

Я произнес волшебное слово. Он достает свою визитную карточку и кланяется так низко, что, кажется, вот-вот поцелует мне туфли.

– Фудзимото, к вашим услугам. Мы работаем по системе академических скидок. Что ж. У вас полная свобода действий – просто позовите меня, если понадобится помощь.

– Обязательно.

Я притворяюсь, что читаю спецификации новых машин, собираю пачку проспектов и выбираю компьютер, за который мог бы сесть. Я щелкаю по значку Интернета и нахожу электронный адрес Токийского полицейского управления. Записываю его на руке. Оглядываюсь кругом, надеясь, что за мной не наблюдают скрытые видеокамеры. Загружаю диск Сути.

«Вирус «Почтальон» сердечно приветствует вас!»

Суга сделал свой вирус куда более дружелюбным, чем он сам.

«Вы хотите отправить свое послание массам с клавиатуры или загрузить с диска?»

Я нажимаю «Д».

«Отлично. Вставьте диск и нажмите «ВВОД»».

Я вынимаю диск Сути, вставляю тот, что прислала мне Кодзуэ Ямая, и нажимаю «Ввод». Вирусная программа начинает свою работу. Дисковод гудит и подмигивает.

«Отлично. Теперь введите адрес счастливого получателя».

Я набираю адрес информационной странички полицейского управления, который записал у себя на руке.

«Нажмите «ВВОД», чтобы наклеить марку!»

Курсор пульсирует, мой палец зависает над клавиатурой – в голове роятся мысли о том, что будет, если я нажму эту кнопку. Щелк. Слишком поздно менять решение.

«Почтальон доставляет ваше письмо первичному адресату. . Считка. Почтальон доставляет ваше письмо адресатам второго поколения…»

Короткая пауза.

«Адресатам третьего поколения…»

Долгая пауза.

«Четвертого поколения… (зевок)».

Экран возвращается в исходное состояние.

«Почтальон продолжит до поколения 99».

Сообщение ползет по экрану вниз.

«Теперь выйдите из Сети/покиньте место преступления/бегите изо всех сил».

Гудок.

«До встречи».

До встречи, Суга. Я вынимаю диск Кодзуэ Ямаи и кладу его в карман рубашки. Я – разносчик чумы. Только чума эта, возможно, подействует как лекарство.

– Простите,– ко мне широким шагом приближается продавец постарше,– что вы только что загрузили в нашу систему?

Я пытаюсь придумать более-менее правдоподобную ложь, но у меня ничего не выходит.

– Э-э… Мой моральный долг – довести до всеобщего сведения информацию о сети Якудзы, которая похищает людей, расчленяет их и, э-э, продает их органы. Я решил воспользоваться вашим компьютером. Это показалось мне самым безопасным способом обнародовать имеющиеся у меня данные. Надеюсь, ничего страшного не произошло?

Продавец кивает с самым серьезным видом, пытаясь определить мое место в ряду сумасшедших: тихий, безобидный или может пырнуть ножом?

– Рад, что мы смогли вам помочь.

Мы благодарим друг друга, раскланиваемся, и я позволяю эскалатору унести меня прочь. Я беспрепятственно забираю свой рюкзак у девушек за справочной стойкой и выхожу на улицу. Там тепло от выхлопных газов. Бросаю оба диска в ближайший водосток. Из телефонной будки рядом с «Онидзука ТрансДжапэн» пытаюсь позвонить Аи домой, потом на мобильный – не отвечает. Без четверти полдень. Пора найти отчима Онидзуки и представиться. Я так устал, что все кажется нереальным.