1
Пан-оптикон

«Все просто. Я знаю, как зовут вас, и когда-то давно вы знали, как зовут меня: Эйдзи Миякэ. Да, тот самый Эйдзи Миякэ. Мы оба – занятые люди, госпожа Като, так зачем тратить время на светскую болтовню? Я приехал в Токио, чтобы найти своего отца. Вы знаете его имя, вы знаете его адрес. И вы сообщите мне и то, и другое. Прямо сейчас». Или что-нибудь в этом роде. В кофейной чашке расплывается сливочная галактика, и фоновый гул голосов выплывает на передний план. Первое утро в Токио, а я уже пытаюсь прыгнуть выше головы. В кафе «Юпитер» плещется смех обедающих, шелестят планы на уикенд, позвякивают блюдца. Трутни гавкают в мобильники. Трутни женского пола изо всех сил стараются взять тоном выше, чтобы звучать более женственно. Кофе, сандвичи с морепродуктами, моющие средства, пар. Прямо передо мной, через улицу, центральный вход в «Пан-оптикон». Мощное зрелище – этот готического вида небоскреб из циркония: верхние этажи скрываются в облаках. Крышка притерта плотно, и Токио просто варится на пару – 34 °С при влажности 86%. Так утверждает большой дисплей фирмы «Панасоник». Город так близок, что его не рассмотреть. Здесь нет расстояний. Все над головой: стоматологические кабинеты, детские сады, танцевальные студии. Даже дороги и тротуары для пешеходов встали на частокол ходуль. Венеция со спущенной водой. Отражения самолетов ползут над зеркальными зданиями. Кагосима казалась мне огромной, но она легко затеряется в какой-нибудь боковой улочке Синдзюку. Я закуриваю сигарету – «Кул», та же марка, что купил какой-то байкер, стоявший в очереди впереди меня,– и смотрю на поток автомашин и прохожих на перекрестке Омэкайдо-авеню и улицы Кита. Трутни в костюмах в узкую полоску, парикмахер с пирсингом в нижней губе, успевшие надраться к полудню пьяницы, матери семейств с детишками. Ни один человек не стоит на месте. Реки, снежные бури, потоки машин, байты, поколения, тысяча лиц в минуту. Якусима – это тысяча минут на одно лицо. И у всех этих людей – у каждого – шкатулка воспоминаний с надписью «Родители». Хорошие снимки, плохие снимки; страшные картинки; кадры, полные нежности; размытые очертания ангелов; поцарапанные негативы – неважно: они знают, кто их привел в этот мир. Акико Като, я жду. Кафе «Юпитер» – ближайшее к «Пан-оптикону» место, где можно пообедать. Вот бы вы заглянули сюда на чашку кофе с сандвичем. Я узнаю вас, представлюсь и постараюсь убедить, что естественное право на моей стороне. Как переводятся грезы на язык реальности? Я вздыхаю. Не очень хорошо, не очень часто. Придется брать крепость штурмом, чтобы получить то, что мне нужно. Маловато шансов на успех. В огромном здании «Пан-оптикона» наверняка есть другие выходы и собственные рестораны. А может, вы уже стали императрицей и обзавелись рабами, которые подают вам обед. И кто сказал, что вам вообще нужен обед? Может, человеческое сердце на завтрак насыщает вас до самого ужина. Я погребаю окурок в останках его предшественников и принимаю решение предпринять разведку на местности, как только допью кофе. Я войду внутрь и доберусь до вас, Акико Като. В кафе «Юпитер» работают три официантки. Первая – босс – высохшая, как вдова императора, которая свела мужа в могилу своим нытьем, у второй – визгливый ослиный голос, а третья стоит ко мне спиной, но у нее – самая прекрасная шея во всем мироздании. Вдова рассказывает Ослице о недавно распавшемся браке своего парикмахера:

– Когда жена перестает удовлетворять его запросам, он вышвыривает ее за дверь.

Официантка с безупречной шеей отбывает пожизненный приговор у мойки. Вдова ли с Ослицей ее избегают, она ли избегает их? Этаж за этажом «Пан-оптикон» исчезает из виду – облака спустились до восемнадцатого. И продолжают спускаться, но я уже не смотрю. На бумажной салфетке я высчитываю количество прожитых мною дней – 7290, включая четыре високосных года. На циферблате без пяти час – трутни потоком хлынули из кафе «Юпитер». Наверно, боятся, что будут подвергнуты реструктуризации, если час дня застанет их вне залитых флюоресцентным светом сот. Моя пустая чашка стоит, окруженная лужицами пролитого кофе. Итак. Когда маленькая стрелка дойдет до единицы, я войду в «Пан-оптикон». Признаюсь, я волнуюсь. И хорошо, что волнуюсь. В прошлом году в нашу школу приезжал офицер вербовать новобранцев для сил обороны. Он говорил, что ни одному военному подразделению не нужны люди, не восприимчивые к страху,– солдаты, которые не испытывают страха, погибают всем взводом в первые пять минут сражения. Хороший солдат контролирует свой страх и использует его, чтобы обострить чувства. Еще кофе? Нет. Еще одну сигарету, чтобы обострить чувства.

Стрелка часов доходит до половины второго – крайний срок давно истек. Пепельница переполнена. Я встряхиваю пачку сигарет – выкурю последнюю. Облака спустились до девятого этажа «Пан-оптикона». Акико Като вглядывается в туман из окна своего шикарного офиса с кондиционированным воздухом. Чувствует ли она мое присутствие, как я чувствую ее? Кажется ли ей, что сегодняшний день изменит чью-то судьбу? Еще одна – последняя, последняя, последняя сигарета; потом – на штурм, иначе из «нервного» я превращусь в «бесхребетного». Когда я пришел, в кафе «Юпитер» был один старик. Он так и сидит, не в силах оторваться от своего «видбоя». Вылитый Лао-Цзы из школьного учебника – с голым черепом, сморщенный, как орех, бородатый. Другие посетители входят, заказывают, пьют, едят и уходят – и все за несколько минут. А Лао-Цзы все сидит. Ему что минуты, что десятилетия. Официантки, наверно, думают, что моя девушка меня динамит или что я псих и поджидаю кого-нибудь из них – тащиться хвостом до дому, сжимая в кармане нож. Звучит ресторанная версия «Imagine» – Джон Леннон от ужаса переворачивается в гробу. Слушать противно до невозможности. Записывать такое – просто предательство; наверняка даже те, кто делал это, понимали: творят мерзость. Входят две беременные женщины и заказывают лимонный чай со льдом. Лао-Цзы сотрясает приступ кашля, и он рукавом стирает с экрана мокроту. Я глубоко затягиваюсь и выпускаю дым через ноздри. Токио нужно хорошее наводнение, чтобы его отмыть. Гондольеры с мандолинами, плывущие по Гиндзе.

– Заметь себе,– продолжает Вдова, обращаясь к Ослице,– все его жены такие прилипчивые и жеманные создания, что вполне заслуживают своей участи. Когда соберешься замуж, выбирай мужа так, чтобы его мечты точно совпали по размеру с твоими.

Потягиваю кофейную пенку. На ободке чашки – следы губной помады. Подыскиваю прецедент, чтобы доказать, что касаться губами этой стороны чашки – значит целовать незнакомку. Это бы повысило количество целованных мною девушек до трех, что все равно ниже среднестатистического уровня. Оглядываю кафе «Юпитер» в поисках претендентки на поцелуй и останавливаюсь на официантке с сильной, мудрой лунно-белой шеей, изгиб которой напоминает гриф скрипки. Ее щекочет прядка, выпавшая из прически. Сравниваю цвет помады на чашке с цветом ее губной помады. И то, и другое – оттенка фуксии. Случайное совпадение, не более. Кто знает, сколько раз эту чашку мыли, растворяя атомы помады в молекулах фарфора? Кроме того, у такой очаровательной девушки, живущей в Токио, наверняка столько поклонников, что их именами можно заполнить карманный компьютер. В возбуждении дела отказано. Лао-Цзы ворчит в свой «видбой»:

– Проклятые биоборги. И так каждый раз, будь они прокляты!

Я допиваю гущу и надеваю бейсболку. Пора идти на поиски родителя.

Холл «Пан-оптикона», огромный, как чрево камня-кита, заглатывает меня целиком. В пол вмонтированы сенсорные указатели; повинуясь им, иду к свободной пропускной кабинке. За спиной с шипением закрывается дверь, и я запечатан в глухой темноте. Сканер просвечивает меня с головы до ног, распознавая штрихкод на идентификационной табличке. Загорается желтая подсветка – я вижу свое отражение. Вот он я. Комбинезон, бейсболка, чемоданчик с инструментами и прикрепленная к комбинезону табличка. Передо мной вспыхивает экран, на нем появляется ледяная дева. Она безупречно, симметрично красива. «ОХРАНА» – написано на значке ее лацкана.

– Назовите свое имя,– произносит она,– и род занятий.

Интересно, насколько она человек. В наши дни компьютеры обретают облик людей, а люди уподобляются компьютерам. Я разыгрываю деревенщину, которого обуял благоговейный страх.

– День добрый. Меня зовут Рэн Согабэ. Я – Друг золотых рыбок.

Она хмурится. Отлично. Она всего лишь человек.

– Друг золотых рыбок?

– Видали нашу рекламу? – Я напеваю: – «Мы сделаем все для своих друзей…»

– Зачем вы идете в «Пан-оптикон»?Изображаю недоумение.

– Я обслуживаю аквариум фирмы «Осуги и Косуги».

– «Осуги и Босуги».

– Проверяю, на месте ли табличка.

– Вот мой значок.

– Сканер обнаружил в вашем чемодане странные предметы.

– Только что получены из Германии. Позвольте продемонстрировать вам ионную пушку для уничтожения частиц фтор-углерода – без сомнения, вам известно, насколько важна рН-стабильность для поддержания благоприятной среды в аквариуме. Мы – первая из компаний, занимающихся аквакультурами в нашей стране, кто взял на вооружение это маленькое чудо. Могу предложить вам краткую…

– Положите правую руку на сканер доступа, господин Согабэ.

– Я полагаю, будет щекотно?

– Вы положили левую руку.

– Прошу прощения.

Проходит целая вечность, и зажигается зеленая надпись: «АВТОРИЗОВАНО».

– Ваш код доступа?

Ее бдительность неусыпна. Я закатываю глаза.

– Дайте вспомнить: триста тринадцать – шестьсот тридцать шесть – девятьсот шестьдесят девять.

Взгляд Ледяной девы вспыхивает.

– Код доступа действителен…

Он и должен быть действителен. За эти девять цифр я отвалил целое состояние лучшему независимому хакеру Токио.

– …до конца июля. Должна вам напомнить, что уже август.

Скряги, задницы, хакеры дерьмовые!

– Как интересно…

Почесываю в паху, чтобы выиграть время.

– Этот код мне дала госпожа… – кидаю страдальческий взгляд на свою табличку,– Акико Като, адвокат из «Осуги и Косуги».

– Босуги.

– Как вам угодно. Хорошо. Если мой код недействителен, я, естественно, не могу войти, так? Жаль. Если госпожа Като захочет узнать, почему ее бесценные окинавские серебристые погибли в результате отравления собственными экскрементами, я направлю ее к вам. Как, вы сказали, ваше имя?

Ледяная дева суровеет. С такими усердными экземплярами легко блефовать.

– Возвращайтесь завтра, когда обновите код доступа.

Я качаю головой.

– Исключено! Да вы знаете, сколько рыбок на мне висит? Раньше у нас был более свободный график, но с тех пор как за компанию взялись профессиональные менеджеры, мы должны управляться минута в минуту. Один пропущенный заказ, и наши маленькие друзья наглотаются фосфатов. Вот мы сейчас с вами болтаем о пустяках, а девяносто рыбок-ангелов в здании столичной мэрии находятся на грани асфиксии. Ничего не имею лично против вас, но вынужден настаивать на том, чтобы узнать ваше имя – для официального заявления об отказе от ответственности.– Я выдерживаю драматическую паузу.

Ледяная дева вспыхивает.

Я смягчаюсь:

– Позвоните секретарше госпожи Като, она подтвердит, что мне назначено.

– Я уже позвонила.

Теперь моя очередь поволноваться. Если этот хакер еще и с псевдонимом ошибся, я по уши в дерьме.

– Но вам назначено на завтра.

– Верно. Совершенно верно. Мне было назначено на завтра. Но вчера вечером Министерство рыбнадзора выпустило предупреждение, которое касается всех занятых в этом бизнесе. С Тайваня получена зараженная, э-э-э, эболой партия серебристых рыбок, началась эпидемия. Зараза распространяется через систему воздухообмена, накапливается в жабрах и… отвратительное зрелище. Рыбку буквально раздувает, пока она не лопнет и внутренности не вывалятся. Ученые работают над лекарством, но, между нами говоря…

Ледяная дева не выдерживает:

– Вам предоставляется служебная авторизация на два часа. Из пропускной кабины следуйте к турболифту. Не отклоняйтесь от сенсорных указателей на полу, иначе включится тревога и вам будет предъявлено обвинение в незаконном вторжении. Лифт автоматически доставит вас в офис «Осуги и Босуги», восемьдесят первый этаж.

– Восемьдесят первый этаж, господин Согабэ,– объявляет лифт.– Всегда к вашим услугам.

Двери открываются, и я попадаю в тропический лес из высаженных в кадки папоротников и других растений. Повсюду трели телефонных звонков. Молодая женщина за конторкой из черного дерева снимает очки и откладывает в сторону опрыскиватель.

– Охрана сообщила, что сейчас подойдет господин Согабэ.

– Постойте, дайте я угадаю, кто вы! Кадзуйо! Кадзуйо, верно?

– Да, но…

– Понятно, почему Рэн называет вас ангел из «Паноптикона»!

Секретарша игнорирует наживку.

– Ваше имя?

– Ученик Рэна, Ёдзи! Только не говорите, что он обо мне не упоминал! Обычно я обслуживаю Харадзюку, но в этом месяце я взял и его клиентов в Синдзюку тоже, из-за его, э-э-э, генитальной малярии.

Она меняется в лице.

– Простите?

– Рэн не говорил? Ну, можно ли его винить? Босс думает, что у него просто сильная простуда, вот почему Рэн не отменил встреч с клиентами… Все шито-крыто!

Я робко улыбаюсь и оглядываюсь, ища камеры видеонаблюдения. Не видно ни одной. Опускаюсь на колени, открываю чемоданчик, так, что крышка не позволяет рассмотреть его содержимое, и собираю свое секретное оружие.

– Знаете, чертовски много времени ушло, чтобы пройти сюда. Искусственный интеллект! Искусственная тупость! Кабинет госпожи Като дальше по коридору, да?

– Да, но постойте, господин Ёдзи, вы должны пройти сканирование сетчатки.

– Это щекотно?

Все. Закрываю чемоданчик и подхожу к стойке, держа руки за спиной и глупо улыбаясь.

– Куда смотреть?

Она разворачивает сканер в мою сторону.

– В этот глазок.

– Кадзуйо,– смотрю, нет ли кого вокруг,– знаете, Рэн рассказал мне о… это правда?

– Что правда?

– Что у вас на ноге одиннадцать пальцев?

– Одиннадцать пальцев?!

И в тот момент, когда она опускает взгляд на свои ноги, я выпускаю ей в шею порцию микрокапсул транквилизатора немедленного действия, достаточную, чтобы свалить с ног всю китайскую армию. Она кулем падает прямо на регистрационный журнал. Собственной потехи ради завершаю сцену тонким каламбуром в духе Джеймса Бонда.

Стучу три раза.

– Друг золотых рыбок, госпожа Като!

– Загадочная пауза.

– Войдите.

Удостоверившись, что в коридоре никого нет, проскальзываю внутрь. Логово Акико Като именно такое, каким я его себе представлял. Клетчатый ковер на полу. Волны облаков за окном. Старомодные шкафы с выдвижными картотечными ящиками во всю стену. На другой стене картины – столь безупречного вкуса, что взгляду не за что зацепиться. На полу между двумя полукруглыми диванами стоит огромный сферический аквариум, в котором флотилия окинавских серебристых осаждает коралловый дворец и затонувший линкор. Девять лет прошло с тех пор, как я видел Акико Като в последний раз, но она не постарела ни на день. Ее красота все так же холодна и бессердечна. Она поднимает голову от письменного стола.

– Вы не тот человек, что обычно приходит к рыбкам.

Запираю дверь и кладу ключ в карман, где уже лежит пистолет. Она оглядывает меня с головы до ног.

– Я пришел вовсе не к рыбкам.

– Она откладывает ручку.

– Тогда какого черта…

– Очень просто. Я знаю, как зовут вас, и когда-то давно вы знали, как зовут меня: Эйдзи Миякэ. Да, тот самый Эйдзи Миякэ. Именно. Прошло уже много лет. Послушайте. Мы оба – занятые люди, госпожа Като, так зачем тратить время на светскую болтовню? Я приехал в Токио, чтобы найти своего отца. Вы знаете его имя, вы знаете его адрес. И вы сообщите мне и то, и другое. Прямо сейчас.

Акико Като закрывает глаза, сверяясь с собственной памятью. Потом смеется.

– Эйдзи Миякэ?

– Не вижу ничего смешного.

– А почему не Люк Скайуокер? И не Зэке Омега? Ты в самом деле рассчитываешь, что твоя патетическая речь заставит меня благоговейно повиноваться? «Мальчик с далекого острова берет на себя опасную миссию – найти своего отца, которого он никогда не видел». Ты разве не знаешь, что бывает с мальчиками с далеких островов, когда они теряют иллюзии? – С притворной жалостью она качает головой,– Даже друзья называют меня самым ядовитым адвокатом в Токио. А ты врываешься, ожидая, что я выдам тебе секретную информацию о своем клиенте? Очнись!

– Госпожа Като.– Я достаю свой «Вальтер ПК 7,65 мм» и направляю на нее.– Папка с делом моего отца у вас, в этой комнате. Дайте ее мне. Пожалуйста.

Она пытается изобразить гнев:

– Ты мне угрожаешь?

Щелкаю предохранителем.

– Надеюсь. Руки вверх, чтобы я их видел.

– Ты не в те игры играешь, малыш,– Она тянется к трубке, и телефон взрывается, как пластмассовая сверхновая. Пуля отскакивает от пуленепробиваемого стекла и врезается в картину с неестественно яркими подсолнухами. Глаза Акико Като чуть не выскакивают из орбит.

– Варвар! Ты испортил моего Ван Гога! Ты за это заплатишь!

– Даже больше, чем вы. Папку. Быстро.

– Акико Като рычит:

– Охрана будет здесь через тридцать секунд.

– Я видел электронный план вашего кабинета. Он недоступен для внешнего наблюдения и звуконепроницаем. Никакой информации ни извне, ни изнутри. Бросьте пустые угрозы и давайте папку.

– А как бы хорошо ты жил на Якусиме, собирая апельсины вместе с дядюшками и бабушкой…

– Я не намерен вас снова просить.

– Не все так просто. Видишь ли, твоему отцу есть что терять. Выплыви наружу новость, что у него есть незаконнорожденное потомство от шлюхи, то есть ты, многим высокопоставленным лицам пришлось бы покраснеть от стыда. И поэтому он платит нам за то, чтобы эти сведения хранились в самой строгой тайне.

– И что?

– И то, что эту лодочку, где все так удобно устроено, ты и пытаешься раскачать.

– А, понятно. Если я встречусь со своим отцом, вы больше не сможете его шантажировать.

– «Шантаж» – это юридический термин, который обожают те, кто еще пользуется лосьоном от угрей. Быть адвокатом твоего отца означает иметь благоразумие. Что-нибудь слышал о благоразумии? Это то, чем порядочные граждане отличаются от преступников с пистолетами в руках.

– Я не уйду отсюда без этой папки.

– Что ж, у тебя уйма времени. Я бы заказала сандвичей, да ты расстрелял телефон.

Мне уже надоело.

– Ладно-ладно, давайте обсудим все по-взрослому.

Я опускаю пистолет, и Акико Като позволяет себе улыбнуться с победоносным видом. Капсулы транквилизатора вонзаются ей в шею. Она оседает в кресле, безмятежная, как морские глубины.

Скорость решает все. Я наслаиваю подушечки пальцев Акико Като поверх принадлежавших Рэну Согабэ и получаю доступ в ее компьютер. Откатываю кресло с ней в угол. Не очень приятно – меня не оставляет чувство, что она вот-вот проснется. Компьютерные файлы защищены паролями, но я могу справиться с замками ящиков шкафа. МИ для МИЯКЭ. Мое имя появляется в меню. Двойной клик. ЭЙДЗИ. Двойной клик. Я слышу многозначительное механическое клацанье, и один из центральных ящиков выдвигается. Я пробегаю пальцами по ряду плоских металлических контейнеров. МИЯКЭ – ЭЙДЗИ – ОТЦОВСТВО. Контейнер отливает золотом.

– Брось.

Акико Като ногой закрывает за собой дверь и направляет «Зувр-лоун-игл-440» мне между глаз. Онемев, смотрю на Акико Като, лежащую в кресле. Като, стоящая у двери, криво усмехается. В ее зубах сверкают изумруды и рубины.

– Это биоборг, кукла! Копия! Неужели ты не смотрел «Бегущего по лезвию бритвы»? Мы видели, как ты идешь сюда! Наш агент сел тебе на хвост в кафе «Юпитер» – помнишь старика, которому ты купил сигарет? Его «вид-бой» – это камера наблюдения, подключенная к центральному компьютеру «Пан-оптикона». А теперь встань на колени – медленно! – и кинь мне свой пистолет, чтобы он скользил по полу. Медленно. Не нервируй меня. С такого расстояния «зувр» превратит твое лицо в месиво, так что и родная мать не признает. Кстати, в этом она никогда не была особенно сильна, не так ли?

Пропускаю шпильку мимо ушей.

– С вашей стороны неосмотрительно приближаться к незваному гостю без подкрепления.

– Досье твоего отца – очень деликатный вопрос.

– Значит, биоборг сказал правду. Вы хотите сохранить деньги, которые мой отец платит вам за молчание.

– Сейчас твоей главной заботой должны быть не вопросы практической этики, а то, как помешать мне превратить тебя в омлет.

Не отводя от меня взгляда, она наклоняется, чтобы подобрать мой «вальтер». Я направляю чемоданчик ей в лицо и отщелкиваю замки. Вмонтированная под крышку мина-сюрприз белизной вспыхивает у нее перед глазами. Она пронзительно визжит, я, поднырнув, откатываюсь в сторону, «зувр» стреляет, стекло лопается, я, подпрыгнув, бью ее ногой в голову, вырываю пистолет – он снова стреляет,– разворачиваю ее и апперкотом отправляю через полукруглый диван. Серебристые рыбки льются на ковер и бьются в агонии. Настоящая Акико Като лежит неподвижно. Сую запечатанную папку с делом отца под комбинезон, собираю чемодан с инструментами и выхожу в коридор. Тихонько закрываю дверь – на ковре под ней медленно набухает мокрое пятно. Непринужденной походкой иду к лифту, насвистывая «Imagine». Это была не самая трудная часть дела. Теперь нужно выбраться из «Пан-оптикона» живым.

Трутни суетятся вокруг секретарши, лежащей без сознания среди тропического леса. Это рок. Куда бы я ни пошел, я оставляю за собой след из потерявших сознание женщин. Я вызываю лифт и выказываю подобающую случаю озабоченность:

– Мой дядюшка называет это синдромом высотной качки. Верите или нет, на рыбок это действует точно так же.

Приходит лифт, из него, раздвигая толпу зевак, выплывает пожилая медсестра. Я вхожу внутрь и скорее нажимаю кнопку, пока никто не вошел.

– Не спеши! – Начищенный до блеска ботинок вклинивается между закрывающимися дверями, и какой-то охранник с усилием раздвигает их. Громадой туши и раздутыми ноздрями он напоминает минотавра.– Нулевой уровень, сынок.

Я нажимаю кнопку, и мы начинаем спуск.

– Итак,– произносит Минотавр.– Ты промышленный шпион или кто?

От резких выбросов адреналина в кровь у меня появляются странные ощущения.

– А?

Лицо Минотавра по-прежнему бесстрастно.

– Ты ведь хочешь побыстрее сбежать, верно? Вот почему ты чуть не зажал меня дверями наверху.

О-о. Шутка.

– Ага.– Я похлопываю по своему чемоданчику.– Здесь у меня шпионские данные о золотых рыбках.

Минотавр фыркает.

Лифт замедляет ход, и двери открываются.

– После вас,– говорю я,– хотя и не похоже, чтобы Минотавр собирался пропустить меня вперед.

Он исчезает в боковой двери. Указатели на полу возвращают меня к пропускной кабинке. Дарю Ледяной деве лучезарную улыбку.

– Так мы с вами встретились и на входе, и на выходе? Это рука судьбы.

Она взглядом указывает на сканер.

– Стандартная процедура.

– О!

– Выполнили свои обязанности?

– Полностью, благодарю вас. Знаете ли, мы в «Друге золотых рыбок» гордимся тем, что за восемнадцать лет существования нашего дела ни разу не потеряли рыбку по собственной небрежности. Мы всегда проводим вскрытие, чтобы установить причину смерти: в большинстве случаев это старость. Или – в период предновогодних вечеринок – отравление алкоголем, спровоцированное самим клиентом. Если вы не заняты, то за ужином я бы с удовольствием рассказал вам об этом подробнее.

Ледяная дева кидает на меня ледяной взгляд.

– У нас нет абсолютно ничего общего.

– Мы оба созданы на основе углерода. В наши дни этот факт нельзя оставлять без внимания.

– Если вы хотите отвлечь меня от вопроса, почему у вас в чемоданчике находится «Зувр-четыреста сорок», то ваши усилия напрасны.

Я профессионал. Страх подождет. Как, как я мог так сглупить?

– Это абсолютно невозможно.

– Пистолет зарегистрирован на имя Акико Като.

– А-а-а,– кашлянув, открываю чемодан и достаю пистолет.– Вы имеете в виду это?

– Именно это.

– Это?

– Это самое.

– Это, э-э, для…

– Да? – Ледяная дева тянется к кнопке тревоги.

– Вот для чего!

От первого выстрела на стекле появляется отметина – раздается вой сирены, от второго выстрела стекло трескается – я слышу, как шипит выходящий газ, от третьего выстрела стекло разлетается вдребезги, я бросаюсь в окошко – стрельба, топот – и, перекувырнувшись, приземляюсь на пол холла, мигающий стрелками-указателями. Люди в ужасе жмутся к полу. Шум и неразбериха. Из бокового коридора раздается топот охранников, они бегут сюда. Ставлю «зувр» на двойной предохранитель, переключаю на непрерывный плазменный огонь, кидаю его под ноги охранникам и бросаюсь к выходу. У меня есть три секунды до взрыва, но их недостаточно – на полпути меня подбрасывает, швыряет во вращающуюся дверь, и я буквально скатываюсь со ступенек. Пистолет, который может взорвать своего владельца,– неудивительно, что «зувры» были сняты с производства через два с половиной месяца после того, как их в производство запустили. Позади – хаос, клубы дыма, дождь из огнетушителей. Вокруг – шок, оцепенение, сталкивающиеся автомобили и, что мне нужно больше всего, толпы напуганных людей.

– Там псих! Псих на свободе! Гранаты! У него гранаты! Вызовите полицию! Нужны вертолеты! Окружить все вертолетами! Больше вертолетов! – ору я и ковыляю в ближайший универмаг.

Я достаю папку с делом отца из своего нового портфеля – она все еще в пластиковой упаковке – и мысленно запечатлеваю этот момент для потомков. Двадцать четвертого августа, в двадцать пять минут третьего, на заднем сиденье такси с водителем-биоборгом, огибая западную часть парка Йойоги, под небом, грязным, как чехол на футоне холостяка, меньше чем через сутки после приезда в Токио, я устанавливаю личность своего отца. Неплохо. Я поправляю галстук и представляю себе Андзю, как она болтает ногами на сиденье рядом со мной.

– Видишь? – говорю я ей, похлопывая по папке.– Вот он. Его имя, его лицо, его дом, какой он человек, кем он работает. Я это сделал. Ради нас обоих.

Такси сворачивает, уступая дорогу машине «скорой помощи» с синей мигалкой. Я ногтем разрываю упаковку и извлекаю картонную папку ЭЙДЗИ МИЯКЭ. ЛИЧНОСТЬ ОТЦА. Глубоко вдыхаю – вот оно, то, что казалось таким далеким.

Первая страница.

Воздухочувствительные чернила растворяются у меня на глазах.

Лао-Цзы рычит на свой «видбой»:

– Проклятые биоборги. И так каждый раз, разрази вас гром.

Я допиваю кофейную гущу, надеваю бейсболку и мысленно разминаюсь.

– Эй, Капитан,– хрипло каркает Лао-Цзы,– сигаретки, часом, не найдется?

Показываю пустую пачку «Майлд севен». Он смотрит страдальчески. Мне все равно нужно купить еще. Впереди тяжелая встреча.

– Здесь есть автомат?

– Вон там.– Он кивает головой.– У кадок с растениями. Я курю «Карлтон».

Приходится разменять еще одну купюру в тысячу иен. Деньги в Токио просто испаряются. Может, заодно заказать еще кофе, чтобы повысить уровень адреналина перед встречей с реальной Акико Като? Вместо фантастического «Вальтера ПК». Призываю на помощь свои телепатические способности:

– Официантка! Вы, с самой прекрасной шеей во всем мироздании! Прекратите доставать стаканы из посудомоечной машины, подойдите к стойке!

Телепатия подводит. К стойке подходит Вдова. С близкого расстояния я замечаю, что ноздри у нее, как розетка для фена,– маленькие, узкие щелочки. Она некрасиво кивает, когда я благодарю ее за кофе, будто это она покупатель, а не я. Медленно возвращаюсь на свое место у окна, стараясь не пролить кофе, открываю пачку «Карлтона» и безуспешно пытаюсь высечь пламя из своей зажигалки. Лао-Цзы сует мне коробок рекламных спичек из бара под названием «У Митти». Я зажигаю сигарету себе, потом ему – он поглощен новой игрой. Он берет ее – его пальцы грубы, как кожа крокодила,– затягивается и издает благодарный вздох, понятный только курильщикам.

– Преогромное спасибо, Капитан. Моя невестка пристает, чтобы я бросил, а я говорю: все равно умираю, так зачем мешать природе?

Бурчу в ответ что-то сочувственное. Эти папоротники слишком красивы, чтобы быть настоящими. Слишком густые и пушистые. Ведь в Токио процветают лишь голуби, вороны, крысы, тараканы и адвокаты. Я кладу в чашку сахар, опускаю ложечку и меееееедленно выдавливаю сливки. Пангея вращается, покачиваясь на поверхности в своем первозданном виде, а потом разделяется на материки поменьше. Играть с кофе – единственное удовольствие, которое в Токио мне по карману. Оплатив свою капсулу за три месяца вперед, я истратил все деньги, что скопил, работая на дядюшку Апельсина и дядюшку Патинко, и оказался перед проблемой «курица или яйцо»: если я не буду работать, то не смогу остаться в Токио и найти своего отца, но если я буду работать, когда я буду его искать? Работа. Слово, что ложка дегтя в бочке меда. У меня два таланта, из которых можно извлечь выгоду,– собирать апельсины и играть на гитаре. Сейчас я, должно быть, нахожусь километрах в пятистах от ближайшего апельсинового дерева, и я никогда в своей жизни не играл на гитаре для кого-нибудь, кроме самого себя. Теперь я понимаю, что движет трутнями. Вот: работай или пойдешь ко дну. Токио превращает тебя в банковский счет с привязанным к нему телом. Величина этого счета диктует телу, где оно может жить, на какой машине ездить, как одеваться, перед кем пресмыкаться, с кем встречаться и на ком жениться, мыться в канаве или в джакузи. Если мой домовладелец, достопочтенный Бунтаро Огисо, повысит цену, я окажусь в безвыходном положении. Он не похож на мошенника, но мошенники всегда стараются походить на честных людей. Когда я встречусь с отцом, самое большее – через пару недель, я хочу показать, что стою на собственных ногах и не нуждаюсь в подачках. Вдова испускает театральный стон:

– Вы хотите сказать, это последняя упаковка кофейных фильтров?

Официантка с прекрасной шеей кивает.

– Самая последняя? – включается Ослица.

– Самая-самая последняя,– подтверждает моя официантка.

Вдова возводит очи к небу.

– Как такое могло случиться?

– Ослица юлит:

– Я отослала заказ во вторник.

Официантка с прекрасной шеей пожимает плечами:

– Доставка занимает три дня.

– Надеюсь,– предостерегающе заявляет Вдова,– вы не вините в этом кризисе Эрико-сан?

– Надеюсь, вы не вините меня за напоминание, что к пяти часам мы останемся без фильтров. Я подумала, что об этом нужно сказать.

Пат.

– Может, пойти купить немного за наличные?

– Вдова злобно на нее смотрит.

– Я начальник смены. Решения принимаю я.

– Я не могу пойти,– хнычет Ослица.– Я утром сделала перманент, а в любую минуту может начаться ливень.

Вдова обращается к официантке с прекрасной шеей:

– Пойдите и купите упаковку фильтров.– Она открывает кассу и достает купюру в пять тысяч иен.– Сохраните чек и принесите сдачу. Чек – самое главное, иначе нарушится бухгалтерия.

Официантка с прекрасной шеей снимает резиновые перчатки и фартук, берет зонтик и выходит, не сказав ни слова.

Вдова щурится:

– У этой девицы неважно с отношением к работе.

– Подумать только, резиновые перчатки! – фыркает Ослица.– Как будто она рекламирует крем для рук.

– Студенты сейчас слишком избалованы. Интересно, что она изучает?

– Снобологию.

– Она считает, что для нее закон не писан.

Я смотрю, как она ждет у светофора, чтобы перейти Омэкайдо-авеню. Погода в Токио не подчиняется общепланетарным законам. Все еще жарко, как в духовке, но над городом нависла черная крыша облаков, готовая в любой момент прогнуться под тяжестью дождя. Это чувствуют прохожие, стоящие на островке посреди Кита-стрит. Это чувствуют две молодые женщины, покупающие сандвичи в киоске рядом с «Нерон пицца эмпориум». Это чувствует армия стариков. Болиголов, соловьи, ми-минор – грррррррром! Брюхом по воде – грррррррром, звучащий, как ненатянутая басовая струна. Андзю любила гром, наш день рожденья, верхушки деревьев, море и меня. Когда гремел гром, она улыбалась улыбкой гоблина. Звук капель дождя раздается – шшш-ш-ш-ш-ш-ш – прежде, чем их можно увидеть – шшш-ш-ш-ш-ш-ш – так шуршат листья-привидения,– они покрывают пятнами тротуар, щелкают по крышам автомобилей, барабанят по брезенту. Моя официантка открывает большой сине-красно-желтый зонт. Загорается зеленый свет, и пешеходы бросаются к укрытию, прячась под малоэффективными приспособлениями вроде пиджаков и газет.

– Она промокнет насквозь,– говорит Ослица почти радостно.

Яростный ливень стирает с лица земли дальнюю часть Омэкайдо-авеню.

– Насквозь или не насквозь, нам нужны кофейные фильтры,– отвечает Вдова.

Моя официантка исчезает из виду. Надеюсь, она найдет, где спрятаться. Кафе «Юпитер» наполняется праздношатающимися, которые соревнуются друг с другом в любезности. Вспыхивает молния, и – контрапунктом – свет в кафе «Юпитер» гаснет. Беженцы, все как один, вопят: «Ууу-у-у-у-у-у-у-у-у-у!» Беру еще одну спичку и закуриваю еще одну сигарету. Не могу же я пойти на очную ставку с Акико Като, пока не кончилась буря. Если с меня будет капать вода, в офисе у нее я буду выглядеть примерно так же внушительно, как мокрый суслик. Лао-Цзы засмеялся было, но тут же зашелся кашлем и судорожно ловит ртом воздух.

– Поглядите-ка! Да такого ливня не было года с семьдесят первого. Видно, конец света пришел. По телевизору говорили, он вот-вот наступит.

Час спустя перекресток улицы Кита и авеню Омэкайдо представляет собой слияние бурлящих, необузданных рек. Дождь просто неправдоподобный. Даже у нас на Якусиме не бывает таких сильных дождей. Праздничное настроение иссякло, и посетители стали похожи на заключенных в ожидании приговора. Пол кафе «Юпитер» фактически весь под водой – сидим на табуретках, столах и стойках. Снаружи машины останавливаются и исчезают – их заливает пенный поток. Семья из шести человек жмется друг к ДРУГУ на крыше такси. Какой-то младенец начал орать и никак не хочет заткнуться. Подчиняясь невидимой силе, посетители сгрудились в кучу, и вот уже слышны разговоры о том, чтобы перебраться на этаж повыше; вылезти на крышу; о вертолетах военно-морских сил; Эль-Ниньо; о том, нельзя ли забраться на деревья; о вторжении северокорейской армии. Закуриваю еще одну сигарету и не говорю ни слова: если у корабля много штурманов, он непременно налетит на скалу. Семья на крыше такси теперь насчитывает всего троих. В водовороте кружатся разные предметы, отнюдь не созданные для сплава. Кто-то пытается включить радио, но не может поймать ничего, кроме лавины помех. Поток подбирается к окну – и уже прошел больше половины пути. Под водой почтовые ящики, мотоциклы, светофоры. К окну вальяжно подплывает крокодил и тычется мордой в стекло. Никто не кричит. Мне хочется, чтобы кто-нибудь закричал. Что-то дергается у него в пасти – это рука. Его взгляд останавливается на мне. Мне знаком этот взгляд. Он вспыхивает, и животное исчезает, дернув хвостом.

– Токио, Токио,– квохчет Лао-Цзы.– Не пожар, так землетрясение. Не землетрясение, так бомбы. Не бомбы, так наводнение.

Вдова кукарекает со своего насеста:

– Пора эвакуироваться. Женщин и детей – вперед.

– Эвакуироваться куда? – спрашивает мужчина в грязном плаще.– Один шаг за дверь, и течение смоет вас дальше острова Гуам.

Ослица подает голос с самого безопасного места – полки для кофейных фильтров:

– Если мы останемся здесь, то утонем!

Беременная женщина трогает рукой живот и шепчет:

– О нет, не сейчас, не сейчас.

Священник вспоминает о роли алкоголя и делает большой глоток из плоской фляжки. Лао-Цзы мурлычет себе под нос матросскую песенку. Младенец все никак не заткнется. Я вижу раскрытый зонт, его несет в самую бурную часть потока; красно-сине-желтый зонт, а с ним и моя официантка – то скроется под водой, то вынырнет, судорожно молотя по воде руками и ловя ртом воздух. Не раздумывая, я вспрыгиваю на стойку и открываю верхнее окно, до которого еще не дошла вода.

– Не надо! – хором кричат беженцы.– Это верная смерть!

Бросаю свою бейсболку Лао-Цзы, словно метательный диск.

– Я вернусь.

Сбрасываю кроссовки, подтягиваюсь на руках и вылезаю в окно – бурлящий поток, словно какая-то мифическая сила, которая колошматит меня, топит и снова выбрасывает на поверхность с дикой скоростью. Вспыхивает молния, и я узнаю Токийскую башню, наполовину погруженную в воду. Здания пониже тонут у меня на глазах. Должно быть, количество погибших исчисляется миллионами. Лишь «Пан-оптикон» не пострадал, возвышаясь в самом сердце урагана. Море отступает и снова накатывает, завывает ветер – сумасшедший оркестр. Официантка и зонт то приближаются, то их относит совсем далеко. Когда мне уже кажется, что я вот-вот пойду ко дну, она приближается ко мне на своем зонте-байдарке.

– А вы, оказывается, спасатель,– говорит она, хватаясь за мою руку.

Она улыбается, но улыбка тут же превращается в гримасу ужаса: она увидела что-то у меня за спиной. Я оборачиваюсь – к нам приближается крокодилья пасть. Изо всех сил отталкиваю зонт и поворачиваюсь навстречу смерти.

– Нет! – кричит моя официантка, как и подобает.

Я молча жду своей участи. Крокодил ныряет, его огромное туловище уходит под воду, пока не исчезает даже хвост. Может, он просто хотел меня напугать?

– Скорее! – зовет официантка, но острые зубы хватают меня за правую ногу и тащат под воду. Я изо всех сил пинаю крокодила, но с тем же успехом мог бы сражаться с кедром. Ниже, ниже, ниже; я пытаюсь вырваться, но добиваюсь лишь того, что облака крови из прокушенной икры становятся еще гуще. Мы опускаемся на дно Тихого океана. Оно смахивает на крупный город – оказывается, крокодил решки утопить меня перед кафе «Юпитер»; это доказывает, что у земноводных тоже есть чувство юмора. Посетители и беженцы смотрят на нас с беспомощным ужасом. Буря, должно быть, утихла, потому что вода вокруг прозрачна, как в бассейне, и полна танцующих лучиков света, и я могу поклясться, что слышу «Lucy In the Sky With Diamonds». Крокодил смотрит на меня глазами Акико Като, предлагая порадоваться вместе с ним тому, что мой раздувшийся труп на несколько недель послужит ему закуской в его логове. Я слабею, и мое тело наполняется легкостью. Лао-Цзы закуривает последнюю сигарету из моей пачки и снимает мою кепку. Потом изображает, будто вонзает что-то себе в глаз, и указывает на крокодила. Мысль приходит сама собой. Вчера мой домовладелец дал мне ключи,– тот, которым открывается штора витрины, целых три дюйма длиной и может послужить мини-кинжалом. Изогнуться так, чтобы нанести удар,– подвиг не из легких, но крокодил задремал и не видит, как я вставляю ключ острием ему между век и загоняю. Глаз поддается, хлюпает И вытекает. Вопль крокодила слышен даже под водой. Челюсти разжимаются, и чудовище отплывает, дергаясь в конвульсиях и вертясь вокруг своей оси. Лао-Цзы аплодирует, но я уже три минуты под водой без воздуха, а поверхность до невозможности далека. Я вяло отталкиваюсь от дна. В мозгу играет азот. Я парю, а вокруг поет океан. Лицо в воде, что ищет меня, свесившись с камня-кита,– это моя официантка, верная мне до конца, с развеваемыми водой волосами. Наши взгляды встречаются в последний раз, а потом, зачарованный красотой собственной смерти, я тону, описывая круги, медленно и печально.

С первым лучом рассвета священнослужители храма Ясукуни разжигают погребальный костер из сандалового дерева. Мои похороны – самое величественное зрелище на памяти ныне живущих; вся страна объединилась в трауре. Движение пущено в объезд Куданситы, чтобы дать возможность десяткам тысяч скорбящих прийти и отдать мне дань уважения. Языки пламени лижут мое тело. Послы, всевозможные родственники, руководители государства, Йоко Оно в черном. Мое тело ярко пылает, восходящее солнце прорезает предрассветную дымку, и день вступает в свои права. Его Императорское Величество пожелал поблагодарить моих родителей, так что они снова вместе, впервые за двадцать лет. Журналисты спрашивают у них, что они чувствуют, те задыхаются от избытка эмоций и не могут отвечать на вопросы. Я не хотел такой помпезной церемонии, но что поделать – героизм есть героизм. Моя душа возносится к небу вместе с моим прахом и парит среди набитых телевизионщиками вертолетов и голубей. Я усаживаюсь на гигантские ворота-тори – они такие огромные, что под ними мог бы свободно пройти военный корабль,– и наслаждаюсь возможностью читать в людских сердцах, которую дарует смерть.

«Мне не следовало покидать этих двоих»,– думает моя мать.

«Мне не следовало покидать этих троих»,– думает мой отец.

«Интересно, смогу я оставить себе задаток?» – думает Бунтаро Огисо.

«Я так и не спросила, как его зовут»,– думает моя официантка.

«Ах, если бы Джон был сегодня с нами,– думает Йоко Оно.– Он написал бы реквием».

«Ублюдок,– думает Акико Като.– Источник пожизненного дохода безвременно иссяк».

Лао-Цзы смеется, заходится кашлем и судорожно ловит ртом воздух.

– Ой-ой-ой! Да такого ливня не было года с семьдесят первого. Должно быть, конец света. По телевизору говорили, что он вот-вот наступит.

Едва он успевает это произнести, как ливень прекращается. Беременные женщины смеются. Я думаю об их младенцах. Что возникает в их воображении все эти девять месяцев взаперти? Горные потоки, болота, поля сражений? Для людей, когда они еще не вышли из материнского чрева, воображение и реальность, должно быть, одно и то же. Снаружи пешеходы опасливо смотрят вверх и поднимают ладони, проверяя, идет ли еще дождь. Зонтики закрываются. Облака-декорации уезжают со сцены. Дверь кафе «Юпитер» со скрипом отворяется – помахивая сумкой, входит моя официантка.

– Вы не особенно торопились,– ворчит Вдова.

Моя официантка кладет на прилавок коробку с фильтрами.

– В супермаркете была очередь.

– Вы слышали гром? – спрашивает Ослица, и тут мне кажется, что она не такой уж плохой человек, просто натура слабая: попала под влияние Вдовы.

– Конечно, слышала! – фыркает Вдова.– Моя тетушка Отанэ однажды услышала такой гром, что пролежала без чувств целых девять лет.

Почему-то мне кажется, что Вдова подделала завещание и спустила тетушку Отанэ с лестницы.

– Чек и сдачу, если позволите. В головном офисе меня считают образцовым бухгалтером, и я не намерена портить свою репутацию.

Моя официантка подает ей чек и стопку монет. Безразличие – мощное оружие в ее руках. На часах два тридцать. Зубочисткой я рисую в пепельнице пентаграммы. Мне приходит в голову, что, прежде чем подниматься в офис Акико Като, я должен, по крайней мере, удостовериться, что она находится в «Пан-оптиконе»,– если я прорвусь через секретаршу лишь для того, чтобы обнаружить на экране ее компьютера наклейку с надписью «Вернусь в четверг», то буду выглядеть полным идиотом. Визитка госпожи Като лежит у меня в бумажнике. Я позаимствовал ее из бабушкиного несгораемого шкафа, когда мне было одиннадцать лет, собираясь изучить вуду и использовать ее в качестве тотема. «АКИКО КАТО. АДВОКАТ. ОСУГИ & БОСУГИ». Адрес в Синдзюку и номер телефона. Сердце забилось быстрее. Я сам с собой заключаю сделку – один кофе со льдом, последняя сигарета, и я звоню. Дожидаюсь момента, когда моя официантка встанет за стойку, и подхожу получить свой кофе вместе с ее благословением.

– Стаканы! – Вдова рявкает так резко, что мне ошибочно кажется, будто она обращается ко мне.

К стойке подходит Ослица, а моя девушка отправляется обратно к раковине. Мне грозит передозировка кофеина, но отказываться уже поздно.

– Кофе со льдом, пожалуйста.

Дождавшись, когда Лао-Цзы в очередной раз погибнет от рук биоборгов, я вымениваю спичку на «Карлтон». Пытаюсь разделить пополам пластинку миндаля, но она застревает у меня под ногтем.

– Добрый день. «Осуги и Босуги».

Пытаюсь придать голосу хоть немного солидности.

– Д-да…– Голос ломается, как будто у меня яйца не созрели. Я краснею, притворно кашляю и снова начинаю говорить, теперь пятью октавами ниже: – Скажите, Акико Като сегодня работает?

– Вы хотите поговорить с ней?

– Нет. Я хотел бы узнать… да. Да, пожалуйста.

– Пожалуйста – что?

– Не могли бы вы соединить меня с Акико Като? Будьте любезны.

– Могу я узнать, кто говорит?

– Так она, э-э, сейчас в офисе?

– Могу я узнать, кто говорит?

– Это,– это какой-то кошмар,– конфиденциальный звонок.

– Вы можете рассчитывать на полную конфиденциальность, но я обязана узнать, кто говорит.

– Меня зовут, э-э, Таро Танака.

Самое фальшивое из всех фальшивых имен. Идиот.

– Господин Таро Танака. Понятно. Можно ли узнать, по какому вопросу вы звоните?

– По некоему юридическому вопросу.

– Вы не могли бы высказаться более определенно, господин Танака?

– Э-э. Нет. В самом деле.

Медленный вздох.

– Госпожа Като в настоящий момент на совещании с нашими старшими партнерами, поэтому я не могу просить ее переговорить с вами немедленно. Но если вы сообщите ваш номер телефона и название компании, а также, в общих чертах, суть вашего дела, то я попрошу ее перезвонить вам попозже.

– Естественно.

– Итак, ваша компания, мистер Танака?

– Э-э…

– Мистер Танака?

– Замолкаю и вешаю трубку.

«Д» с минусом за стиль. Но зато я знаю, что Акико Като прячется в своей паутине. Считаю этажи «Пан-оптикона» – двадцать семь, потом начинаются облака. Я выпускаю дым вам в лицо, Акико Като. Вам осталось меньше тридцати минут жизни, в которой Эйдзи Миякэ – всего лишь туманное воспоминание с туманного гористого острова у южной оконечности Кюсю. Вам ни разу не снилась встреча со мной? Или я – только имя на соответствующих документах? Айсберги у меня в кофе, позвякивая, тают. Я выливаю в чашку сироп и сливки из пластиковых коробочек и смотрю, как жидкости растворяются, кружась в водовороте. Беременные женщины рассматривают детские журналы. Моя девушка ходит от столика к столику и высыпает пепельницы в ведро. Подойди сюда и высыпь мою. Она этого не делает. Вдова разговаривает по телефону, вся одна большая улыбка. Мое внимание привлекает человек, переходящий улицу Кита: могу поклясться, минуту назад этот человек уже переходил эту улицу. Я внимательно слежу за тем, как он двигается сквозь прыгающую через лужи толпу. Он переходит дорогу, затем ждет, когда загорится зеленый. Переходит Омэкайдо-авеню, ждет, когда загорится зеленый. Потом он снова переходит улицу Кита. Ждет светофора и снова переходит авеню Омэкайдо. Я смотрю, как он делает один, два, три круга. Частный детектив, биоборг, сумасшедший? Солнце вот-вот прорвется сквозь пелену облаков. Протыкаю лед соломинкой и пью кофе. Мочевой пузырь требует моего внимания. Я встаю, подхожу к двери туалета, поворачиваю ручку – заперто. Чешу в затылке и смущенно возвращаюсь на место. Когда захватчик выходит – это какая-то секретарша,– отвожу взгляд, чтобы она не заподозрила, что это я дергал дверную ручку, и пропускаю свою очередь. Меня опережает застенчивая старшеклассница в школьной форме – через пятнадцать минут она является миру с грудями, выпирающими из бюстгальтера, влажно блестящей кожей, в бело-розовом полосатом топе и мини-юбке – просто мечта. Встаю со стула, но на этот раз меня обгоняет мамаша с маленьким ребенком.

– У нас авария,– хихикает она, и я понимающе киваю. Может, мне все это снится – во сне всегда чем ближе к чему-нибудь подходишь, тем дальше оказываешься?

«Послушай,– визжит мочевой пузырь, – давай скорее, или я за себя не отвечаю!» Я встаю рядом с дверью и пытаюсь думать о песчаных дюнах. Вот он, токийский порочный круг – чтобы сходить в туалет, ты должен купить выпить и снова наполнить свой мочевой пузырь. На Якусиме можно отлить за ближайшим деревом. Мамаша с ребенком выходят, и я наконец внутри. Задержав дыхание, судорожно запираюсь. Поднимаю крышку унитаза и отливаю три кофе. Воздух в легких кончается, и мне приходится вдохнуть – в общем, не очень тут и воняет. Моча, маргарин, лавандовый освежитель. Отбрасываю мысль вытереть ободок унитаза. Раковина, зеркало, пустая мыльница. Выдавливаю парочку угрей и разглядываю свое отражение под разным углом: вот он я – Эйдзи Миякэ, житель Токио. Интересно, я хоть кого-нибудь обдурил или смешки, улюлюканье и косые взгляды адресованы именно мне? На угри сегодня урожай. Неужели загар, который я привез с Кюсю, уже сходит? Мое отражение играет со мной в гляделки. Оно выигрывает – я первым отвожу взгляд и начинаю работу над вулканической цепью угрей. Снаружи стучат и дергают ручку. Я зачесываю назад смазанные гелем волосы и открываю дверь.

Это Лао-Цзы. Я бормочу извинения за то, что заставил его ждать, и решаю без промедления идти на штурм «Паноптикона». И тут на авансцену широкими шагами выходит Акико Като. Из плоти и крови, здесь и сейчас – между нами всего лишь пять миллиметров стекла и максимум метр воздушного пространства. Совпадение, о котором я так мечтал, случилось, едва я перестал на него надеяться. Она медленно поворачивает голову, смотрит на меня в упор и идет дальше. Мне просто не верится, меня застали врасплох. Акико Като подходит к перекрестку, и тотчас загорается зеленый свет. В моем воображении она не постарела; в действительности это не так, но мои воспоминания на удивление точны. Скрытое коварство, орлиный нос, холодная красота. Пошел! Я жду, пока двери со скрипом откроются, выбегаю на улицу и…

Бейсболка, идиот!

Бросаюсь обратно в кафе «Юпитер», хватаю свою кепку и снова мчусь к переходу. Зеленый уже мигает. После двух часов, проведенных в помещении с кондиционером, мне кажется, что кожа потрескивает и лопается от полуденного зноя. Акико Като уже на другом берегу – я, рискуя жизнью, бегу за ней, перепрыгивая лужи и полоски «зебры». Мотоциклы набирают обороты и рвутся вперед, светофор загорается красным, водитель автобуса разражается бранью, но мне удается вынырнуть на другой берег, не отскочив ни от одного капота. Моя добыча уже на ступенях «Пан-оптикона». Бегу наверх сквозь толпу, получая оскорбления и на ходу извиняясь,– если она войдет внутрь, я упущу шанс встретиться на нейтральной территории. Но Акико Като не входит в «Пан-оптикон». Она идет дальше, по направлению к вокзалу Синдзюку,– я должен догнать ее и задержать, но мне приходит в голову, что если я пристану к ней на улице – это скорее настроит ее против меня, чем расположит в мою пользу. В конце концов, я собираюсь просить ее об одолжении. Она подумает, что я ее выслеживаю, и будет права. Вдруг она неправильно меня поймет, а я не успею ей все объяснить? Вдруг она закричит: «Насильник!»? Однако я не могу позволить ей раствориться в толпе. Поэтому я следую за ней на безопасном расстоянии, напоминая себе, что взрослого Эйдзи Миякэ она в лицо не знает. Она не оборачивается ни разу – а зачем? Мы проходим под строем чахлых деревьев, с которых падают последние дождевые капли. Акико Като встряхивает волосами и надевает темные очки. Подземный переход проводит нас под рельсами, и мы выплываем на яркий солнечный свет посреди запруженной транспортом и людьми улицы Ясукуни, с рядами бистро и магазинов, торгующих мобильными телефонами, откуда несется дребезжание струнных аккордов. В реальной жизни не так просто кого-то преследовать. Спотыкаюсь о чей-то велосипед – он звенит. Сквозь промытые дождем линзы солнце утюжит улицу паровым утюгом. Намокшая от пота футболка липнет к телу. Пройдя магазин с девяносто девятью сортами мороженого, Акико Като сворачивает на боковую улицу. Иду за ней, продираясь сквозь джунгли женщин, столпившихся перед бутиком. Никакого солнца, мусорные баки на колесиках, пожарные выходы. Декорации к фильму про Чикаго. Она останавливается перед каким-то зданием, которое оказывается кинотеатром, и оборачивается удостовериться, что за ней никто не идет,– я ускоряю шаг, изображая ужасную спешку и, проходя мимо, низко надвигаю бейсболку, чтобы спрятать лицо. Когда я беглым шагом возвращаюсь обратно, она уже скрылась в кинотеатре «Ганимед». Это место видало лучшие дни. Сегодня здесь показывают фильм под названием «Пан-оптикон». Рекламный плакат – ряд кричащих русских матрешек – ни о чем мне не говорит. Я размышляю. Хочется курить, но сигареты я оставил в кафе «Юпитер», так что приходится обойтись бомбочкой с шампанским. Фильм начинается через десять минут. Я вхожу, сначала потянув дверь на себя, вместо того чтобы толкнуть ее. Пустынный холл пестрит ковром психоделической расцветки. Не заметив ступеньки, спотыкаюсь и чуть не подворачиваю лодыжку. Безвкусный шик, запах средства для полировки. Мрачного вида люстра светит коричневатым светом. Женщина в кассе с явным раздражением отрывается от вышивания.

– Да?

– Это, э-э, кинотеатр?

– Нет. Это линкор «Ямато».

– Я зритель.

– Как мило с вашей стороны.

– Э-э. Этот фильм… Он, э-э, о чем?

– Она продевает нитку в ушко иголки.

– Вы видите на моем столе надпись: «Здесь продается краткое содержание»?

– Я только…

Она вздыхает, как будто ей приходится иметь дело с недоумком.

– Так видите вы или нет на моем столе надпись: «Здесь продается краткое содержание»?

– Нет.

– А почему, скажите на милость, здесь нет такой надписи?

Я бы пристрелил ее, но «Вальтер ПК» остался в прошлой фантазии. Я бы ушел, но я точно знаю, что Акико Като где-то здесь, в этом здании.

– Один билет, пожалуйста.

– Тысяча иен.

На сегодня бюджет исчерпан. Она дает мне потрепанный билет. В нескольких местах он заклеен пластырем. По справедливости, это заведение должно было прекратить свое существование не один десяток лет назад. Она возвращается к вышиванию, поручив меня нежным заботам надписи, гласящей:

Крутые пролеты идут вниз под прямым углом. Стены увешаны плакатами к фильмам. Ни один мне не знаком. Каждый пролет кажется последним, но каждый раз я обманываюсь. В случае пожара зрителей любезно просят спокойно обугливаться. Похоже, становится теплее? Внезапно я оказался на дне. Пахнет горьким миндалем. Путь мне преграждает женщина с выбритой, в синяках головой, словно она проходит химиотерапию. Ее глазницы абсолютно пусты. Я покашливаю. Она не двигается. Я пытаюсь протиснуться мимо нее, но ее рука тут же вытягивается, как шлагбаум. Указательный палец на этой руке сросся со средним, а безымянный с мизинцем, как у свиного копыта. Я стараюсь не смотреть. Она берет мой билет и надрывает.

– Попкорн?

– Спасибо, обойдусь.

– Вы не любите попкорн?

– Никогда всерьез не думал об этом.

– Она взвешивает мое высказывание.

– Так вы отказываетесь признать, что не любите попкорн?

– Попкорн не относится к вещам, которые я люблю или не люблю.

– Почему вы играете со мной в эти игры?

– Я не играю в игры. Я просто плотно пообедал. Я не хочу есть.

– Терпеть не могу, когда лгут.

– Вы, должно быть, меня с кем-то спутали.

– Она качает головой.

– Случайные люди в такую глубь не забираются.

– Ладно, ладно, я возьму попкорн.

– Невозможно. Его нет.

– Я чего-то не понимаю.

– Тогда зачем вы предложили мне купить его?

– У вас что-то с памятью. Я ничего вам не предлагала. Вы будете смотреть фильм или нет?

– Да. – Все это начинает меня раздражать. – Я буду смотреть фильм.

– Тогда зачем тратить время? – Она приподнимает занавес.

В зале с сильно наклонным полом ровно три человека. В переднем ряду я вижу Акико Като. Рядом с ней какой-то мужчина. Внизу, в дальнем проходе, в инвалидном кресле сидит третий человек; судя по всему, он мертв: шея резко отогнута назад, челюсть отвисла, голова болтается, к тому же он совершенно неподвижен. Проследив за его взглядом, я вижу ночное небо, нарисованное на потолке кинозала. Я крадусь вниз по центральному проходу, надеясь подобраться к парочке поближе и подслушать разговор. Из проекционной доносится громкий хлопок. Приседаю на корточки, чтобы меня не увидели. Выстрел из дробовика или неумело открытый пакет чипсов. Ни Акико Като, ни ее спутник не оборачиваются – ползу дальше и останавливаюсь в паре рядов позади них. Свет гаснет, поднимается занавес. Идет реклама курсов вождения – она или очень старая, или на курсы принимают только тех, кто одет и причесан под семидесятые. Саундтреком служит песня «YMCA». Следующий рекламный ролик – пластический хирург по имени Аполлон Сигэнобо дарит вечные улыбки всем своим клиентам. Поют о лицевой коррекции. В кинотеатре Кагосимы мне нравится смотреть анонсы «Скоро на экране» – это избавляет от необходимости смотреть саму картину,– но здесь их не показывают. Громовой голос объявляет о начале фильма «Пан-оптикон» – режиссер, имя которого невозможно произнести, удостоен награды на кинофестивале в городе, которого уж точно нет на соседнем континенте. Ни титров, ни музыки. Сразу действие.

В черно-белом городе, где царит зима, сквозь толпу едет автобус. Пассажир, мужчина средних лет, смотрит в окно. Деловито падающий снег, разносчики газет – действие происходит в военное время,– полицейские, избивающие чернокожего торговца, голодные лица в пустых магазинах, обгоревший остов моста. Выходя, мужчина спрашивает у водителя дорогу – и получает в ответ кивок в сторону громадной стены, заслоняющей небо. Мужчина идет вдоль стены, пытаясь найти дверь. Вокруг воронки от бомб, сломанные предметы, одичавшие собаки. Развалины круглого здания, где заросший волосами душевнобольной разговаривает с костром. Наконец мужчина находит деревянную дверь, поднимается на крыльцо и стучит. Ответа нет. Он видит консервную банку, висящую на куске провода, торчащего из каменной кладки, и произносит в нее:

– Есть тут кто-нибудь?

Внизу субтитры на японском, сам же язык состоит из шипения, хлюпанья и треска.

– Я доктор Полонски, начальник тюрьмы Бентам ждет меня.

Он прикладывает консервную банку к уху и слышит гул. Дверь открывается, за ней продуваемый ветром двор перед каким-то зданием. Доктор спускается вниз по ступенькам. Ветер доносит странное пение.

– Тоудлинг к вашим услугам, доктор.– Человечек очень маленького роста буквально вырастает у него из-под ног, и доктор отпрыгивает.– Сюда, пожалуйста.

Под ногами скрипит снег. Атмосфера ирреальности сгущается, отступает, снова сгущается. У Тоудлинга на ремне позвякивают ключи. Лабиринт тюремных коридоров; надзиратели играют в карты.

– Вот мы и пришли,– каркает Тоудлинг.

Доктор холодно кивает, стучит и входит в грязный кабинет.

– Доктор! – Начальник тюрьмы на вид полная развалина и к тому же пьян.– Присаживайтесь, прошу вас.

– Спасибо.

Доктор Полонски ступает осторожно – половицы не только голые, половина из них просто отсутствует. Доктор садится на стул, который размером больше подошел бы школьнику. Начальник тюрьмы фотографирует земляной орех, плавающий в высоком стакане с жидкостью.

– Я пишу трактат, посвященный поведению закусок в бренди с содовой,– объясняет начальник тюрьмы.

– Вот как?

Начальник тюрьмы сверяется с секундомером.

– Что будете пить, док?

– Спасибо. На работе не пью.

Начальник тюрьмы выливает последнюю каплю из бутылки бренди в рюмку для яйца и избавляется от бутылки, бросая ее в дыру между половицами. Отдаленный вскрик и звон.

– Чин-чин! – Начальник тюрьмы стучит по своей рюмке – Дорогой доктор, если позволите, я буду резать крякву матку. То есть я хотел сказать, правду. Наш доктор Кениг умер от чахотки перед Рождеством, и из-за войны на Востоке или нет, но нам еще не прислали никого взамен. Тюрьмы во время войны не являются вопросом первостепенной важности, в них сажают только политических. А у нас были такие планы. Тюрьма будущего, как в Утопии, где мы бы повышали умственные способности заключенных, чтобы освободить их воображение, а стало быть, и их самих. Чтобы…

– Мистер Бентам,– прерывает его д-р Полонски.– Правда?..

– Правда в том,– начальник тюрьмы подается вперед,– что у нас трудности с Воорманом.

Полонски ерзает на крошечном стульчике, боясь последовать за бутылкой.

– Воорман – ваш заключенный?

– Именно так, доктор. Воорман – заключенный, который утверждает, что он Бог.

– Бог.

– Каждому свое, как я говорю, но он так убедителен, что теперь все население тюрьмы разделяет его иллюзию. Мы изолировали его, но что толку? Слышали пение? Это псалом Воормана. Я боюсь беспорядков, доктор. Бунта.

– Я понимаю, вы в трудном положении, но как…

– Я прошу вас обследовать Воормана. Выяснить, симулирует он сумасшествие или у него действительно съехала крыша. Если вы решите, что он клинически ненормален, я отошлю его в сумасшедший дом, и мы разойдемся по домам пить чай с волшебным печеньем.

– За какое преступление осудили Воормана?

Начальник Бентам пожимает плечами.

– Все папки с личными делами пошли на топливо еще прошлой зимой.

– Как же вы определяете, когда освобождать заключенных?

Начальник тюрьмы в недоумении.

– «Освобождать»? «Заключенных»?

Акико Като оглядывается. Я ныряю вниз – надеюсь, успел. В конце ряда в лужице серебристого света, отбрасываемого экраном, встает на задние лапки крыса и смотрит на меня, собираясь залезть за обивку стены.

– Надеюсь,– вполголоса говорит спутник Акико Като,– что это действительно срочно.

– Вчера в Токио появилось привидение.

– Вы вызвали меня из Министерства обороны, чтобы рассказать историю о привидениях?

– Это привидение – ваш сын, конгрессмен.

Мой отец ошеломлен не меньше, чем я.

Акико Като встряхивает волосами.

– Уверяю вас, он – очень живое привидение. Он в Токио и ищет вас.

Очень долго мой отец ничего не говорит.

– Он хочет денег?

– Крови.– Я выжидаю, в то время как Акико Като нарезает веревки для подвесного жертвенника.– Я не могу скрывать. Я должна сказать. Ваш сын – наркоман, он заявил, что убьет вас за то, что вы украли у него детство. За свою жизнь мне приходилось встречать много испорченных молодых людей; боюсь, ваш сын – просто слюнявый психопат. И ему нужны не только вы. Он сказал, что сначала разрушит вашу семью, чтобы наказать вас за то, что случилось с его сестрой.

В камере Воормана полно всякой мерзости.

– Итак, мистер Воорман…-Доктор Полонски перешагивает через фекалии с роем мух над ними.– Давно вы считаете, что являетесь Богом?

На Воормана надета смирительная рубашка.

– Позвольте задать вам тот же вопрос.

– Я не считаю себя Богом.

Под его ботинком что-то хрустит.

– Вы считаете себя психиатром.

– Верно. Я являюсь психиатром с тех пор, как окончил медицинский колледж – с наградами первой степени – и начал практиковать.

Доктор поднимает ногу – к подошве прилип дергающийся в конвульсиях таракан. Доктор соскребает его о выпавший кусок каменной кладки.

Воорман кивает:

– Я тоже являюсь Богом с тех пор, как начал практиковать в своей области.

– Понятно.– Доктор отрывается от своих записей.– Из чего же состоит ваша деятельность?

– В основном из текущего ремонта. Вселенной.

– Так это вы создали вселенную?

– Именно. Девять дней назад.

Полонски взвешивает это утверждение.

– Однако значительное количество данных указывает на то, что вселенная несколько старше.

– Знаю. Эти данные тоже создал я.

Доктор сидит на откидной койке напротив.

– Мне сорок пять лет, мистер Воорман. Как вы объясните мои воспоминания о прошлой весне или о детстве?

– Я создал ваши воспоминания вместе с вами.

– Значит, все в этой вселенной – лишь плод вашего воображения?

– Совершенно верно. Вы, эта тюрьма, крыжовник, туманность Конская Голова.

Полонски заканчивает писать предложение.

– Вероятно, было ужасно много работы.

– Больше, чем ваш хилый гиппокамп – не в обиду вам будь сказано – может представить. Приходится думать над каждым атомом, иначе – бах!– все пойдет псу под хвост. «Солипсист» пишется с одним «л», доктор.

Полонски хмурится и перекладывает свой блокнот. Воорман вздыхает.

– Я знаю, что вы скептик, доктор. Я вас таким создал. Могу я предложить объективный эксперимент, чтобы подтвердить свои притязания?

– Что вы имеете в виду?

– Бельгию.

– Бельгию?

– Спорим, даже бельгийцы не заметят ее отсутствия?

Мой отец не отвечает. Он сидит, склонив голову. У него очень густые волосы – можно не бояться, что к старости я облысею. События разворачиваются таинственным, захватывающим и непредсказуемым образом. Я могу в любой момент заявить о своем присутствии и выставить Акико Като лживой гадиной, но я хочу еще ненадолго сохранить преимущество, чтобы получше вооружиться перед предстоящей схваткой. У Акико Като звонит мобильный. Она достает его из сумочки, бросает: «Перезвоню позже, я занята» – и кладет назад.

– Конгрессмен, выборы через четыре недели. Ваше лицо будет расклеено по всему Токио. Вы будете каждый день выступать по телевизору. Сейчас не время что-то скрывать.

– Если бы я мог встретиться со своим сыном…

– Если он узнает, кто вы, вы обречены.

– У каждого есть хоть капля благоразумия.

– На нем столько же преступлений – тяжкие телесные повреждения, кража со взломом, наркотики,– сколько меховых вещей в шкафу у вашей жены. У него крайне тяжелая стадия кокаиновой зависимости. Представьте, что сделает оппозиция. «Незаконнорожденный сын министра стал преступником и клянется убить его!» Мой отец вздыхает в мерцающей темноте.

– Что вы предлагаете?

– Ликвидировать эту проблему, пока она не стала причиной вашей политической смерти.

Мой отец чуть поворачивается к ней.

– Разумеется, вы не имеете в виду насильственные меры?

Акико Като осторожно подбирает слова.

– Я предвидела, что такой день настанет. Все подготовлено. В этом городе несчастные случаи не редкость, а я знаю людей, которые знают людей, которые помогают несчастным случаям происходить скорее раньше, чем позже.

Жду, что ответит мой отец.

Чета Полонски живет в квартире на четвертом этаже старинного дома с двориком и воротами. Они уже несколько месяцев не ели и не высыпались как следует. В полумраке подрагивает слабый огонек камина. За окном с грохотом проходит танковая колонна. Миссис Полонски режет тупым ножом черствый хлеб и наливает в тарелки пустой суп.

– Тебя тревожит этот заключенный, Бурмен?

– Воорман. Да, тревожит.

– Несправедливо заставлять тебя выполнять работу судьи.

– Неважно. В этом городе тюрьма мало чем отличается от сумасшедшего дома.

Ложкой он вылавливает из супа хвостик морковки.

– Тогда в чем же дело?

– Раб он или хозяин своего воображения? Он поклялся, что к пяти вечера Бельгия исчезнет с лица земли.

– Бельгия – это другой заключенный?

– Полонски жует.

– Бельгия.

– Новый сорт сыра?

– Бельгия. Страна. Между Францией и Голландией. Бельгия.

Миссис Полонски недоверчиво качает головой.

Ее муж улыбается, чтобы скрыть раздражение.

– Бель-ги-я.

– Ты шутишь, дорогой?

– Ты же знаешь, я никогда не шучу, когда говорю о своих пациентах.

– «Бельгия». Может, какое-нибудь графство или деревня в Люксембурге?

– Принеси атлас!

Доктор открывает карту Европы и каменеет лицом. Между Францией и Голландией находится нечто под названием Валлонская лагуна. Как громом пораженный, Полонски вглядывается в карту.

– Не может быть. Не может быть. Не может быть.

– Я отказываюсь верить,– настаивает мой отец,– что мой сын способен на убийство. Возможно, разговаривая с вами, он потерял самообладание, и вы по-своему перетолковали его слова. Все это – ваше воображение.

– Я адвокат,– отвечает Акико Като,– мне платят не за воображение.

– Если бы я мог встретиться со своим сыном и объяснить ему…

– Сколько раз вам повторять, министр? Он убьет вас.

– Так я должен санкционировать его смерть?

– Вы любите свою настоящую семью?

– Что за вопрос?

– Тогда вам должны быть очевидны шаги, которые нужно предпринять для ее защиты.

Мой отец качает головой.

– Это форменное безумие! – Он проводит рукой по волосам.– Могу я спросить вас прямо?

– Вы хозяин,– отвечает Акико Като хозяйским тоном.

– Является ли наш договор о сохранении секретности серьезной статьей в ваших доходах?

Чувство оскорбленного достоинства придает голосу Акико Като стальную твердость:

– Я возмущена подобным предположением.

– Вы должны признать…

– Я так возмущена подобным предположением, что удваиваю цену молчания.

Мой отец почти кричит:

– Не забывайте, кто я, госпожа Като!

– Я помню, кто вы, министр. Вы человек, который может потерять свою власть.

Время пришло. Я поднимаюсь во весь рост в двух рядах от своего отца и этой гадюки, которая им манипулирует.

– Извините.

Они оборачиваются – виновато, удивленно, встревоженно.

– В чем дело? – шипит Акико Като.

Я перевожу взгляд с нее на своего отца и обратно. Никто из них меня не узнаёт.

– Какого черта?

Я сглатываю.

– Это просто. Я знаю, как зовут вас, и когда-то давно вы знали, как зовут меня: Эйдзи Миякэ. Да, тот самый Эйдзи Миякэ. Правда. Прошло много лет…

За окном камеры Воормана клыками свешиваются сосульки. Веки Воормана очень, очень медленно поднимается. В небе гудят бомбардировщики.

– Доброе утро, доктор. Фигурирует ли Бельгия в ваших сегодняшних заметках?

Надзиратель с электрическим стрекалом в руке захлопывает дверь. Полонски притворяется, что не слышит. Под глазами у него темные круги.

– Плохо спали, доктор?

Полонски с отработанным спокойствием открывает сумку.

– Грешные мысли! – Воорман облизывает губы.– Ведь ваше медицинское заключение, доктор, таково, что я не сумасшедший, не симулянт, а дьявол? Что, будете изгонять дьявола?

– Вы полагаете, поможет?

Воорман пожимает плечами.

– Демоны – это всего лишь люди с демоническим воображением.

Доктор садится. Скрипит стул.

– Предположим, вы действительно обладаете… властью…

Воорман улыбается:

– Говорите, доктор, говорите.

– Почему же тогда Бог в этой тюрьме, в смирительной рубашке?

Воорман сыто зевает.

– А вы бы что делали, если бы были Богом? Проводили бы свои дни, играя в гольф на Гавайях? Думаю, что нет. Гольф – это так скучно, если знаешь, что наверняка попадешь во все лунки. Существование тянется так… несущественно.

Полонски уже не делает заметок.

– Так как же вы проводите время?

– Я ищу развлечение в вас. Возьмите, например, эту войну. Дешевый фарс.

– Я не религиозен, м-р Воорман…

– Поэтому я вас и выбрал.

– …но что же это за Бог, которому война кажется развлечением?

– Бог, которому скучно. Да. Людям дано достаточно воображения, так что придумайте что-нибудь новенькое, чтобы меня развлечь.

– А вы будете наблюдать из своей роскошной камеры?

С улицы доносится треск орудийных залпов.

– Роскошь, нищета – какая разница, если ты бессмертен? Мне вообще нравятся тюрьмы. Для меня они как шахты, где добывают иронию. К тому же заключенные более забавны, чем сытые прихожане. Вы тоже меня развлекаете, добрый доктор. Вам велели признать меня либо мошенником, либо сумасшедшим, а вы в конце концов признали мое божественное могущество.

– Это не доказано.

– Верно, доктор Крепкий Орешек, верно. Но не бойтесь, у меня хорошие новости. Мы с вами поменяемся местами. Вы будете жонглировать временем, силой земного притяжения, движением волн и частиц. Вы сможете просеивать сквозь сито мусор человеческих стремлений, отыскивая крупинки незаурядности. Вы будете смотреть, как во имя ваше подстреливают воробьев и грабят континенты. Вот. А я приложу все усилия, чтобы заставить вашу жену улыбаться, и еще я хочу отведать бренди начальника тюрьмы.

– Вы больной человек, м-р Воорман. Этот трюк с Бельгией ставит меня в тупик, но…

Доктор Полонски застывает на месте.

Воорман насвистывает национальный французский гимн.

Смена кадра.

– Время вышло,– говорит доктор.– Мне нора.

– Что…– У заключенного перехватывает горло.

Доктор разминает вновь обретенные мускулы. ,

– Что вы со мной сделали? – пронзительно кричит заключенный.

– Если вы не умеете разговаривать как разумный взрослый человек, я закончу нашу беседу.

– Верните меня обратно, чудовище!

– Скоро научитесь.– Доктор защелкивает свою сумку.– Следите за Балканами. Горячая точка.

Заключенный вопит:

– Охрана! Охрана!

Дверь со скрипом отворяется, и доктор сокрушенно качает головой. К бьющемуся в истерике узнику приближаются надзиратели с жужжащими электрическими стрекалами.

– Арестуйте этого самозванца! – настоящий доктор Полонски! Это посланник ада, вчера он заставил Бельгию исчезнуть с лица земли!

Заключенный визжит и корчится – охранники пропускают через его тело пять тысяч вольт.

– Прекратите этот кошмар! Он хочет трахнуть мою жену!

Он стучит закованными в кандалы ногами. Тук. Тук. Тук.

Лучше бы я не трогал свои угри – лицо напоминает жертву нападения летучего краба. Снаружи стучат и дергают ручку. Я зачесываю назад смазанные гелем волосы и открываю дверь. Это Лао-Цзы.

– Вы не торопитесь, Капитан.

Я извиняюсь и решаю, что час штурмовать «Пан-оптикон» почти настал. Вот только выкурю последнюю. Я смотрю, как рабочие устанавливают гигантский телеэкран на стену соседнего с «Пан-оптиконом» здания. Официантка с прекрасной шеей закончила смену – на часах без шести минут три – и сняла униформу. Теперь на ней пурпурный свитер и белые джинсы. Смотрится она просто круто. Вдова на прощанье выговаривает ей у автомата с сигаретами, но тут Ослица взывает о помощи – Вдова бросает мою официантку, оборвав себя на полуслове, и отправляется принимать заказы у внезапно нахлынувшей толпы посетителей. Девушка с прекрасной шеей беспокойно поглядывает на часы, чувствует, что ее мобильный завибрировал, и отвечает на звонок, повернувшись в мою сторону и прикрыв рот ладонью, чтобы никто не слышал. Ее лицо светлеет, и я чувствую укол ревности. Еще не осознав этого, я выбираю сигареты в автомате рядом с ней. Подслушивать нехорошо, но кто обвинит меня, если я просто случайно услышу, что она говорит?

– Да, да. Позовите Нао, пожалуйста.

– Наоки – парень или Наоко – девушка?

– Я немного опоздаю, так что начинайте без меня.

– Начинайте что?

– Фантастический дождь, да? – Она делает движения свободной рукой, как будто играет на пианино.– Да, я помню, как добраться.

Куда?

– Комната сто шестьдесят два. Я знаю, что осталось две недели.

До чего? Тут она смотрит на меня и видит, что я смотрю на нее. Вспоминаю, что должен выбирать сигареты, и начинаю изучать ассортимент. На рекламной картинке женщина, напоминающая юриста, курит «Салем».

– У тебя разыгралось воображение. Увидимся через двадцать минут. Пока.

Она кладет телефон в карман и покашливает, прочищая горло.

– Вы все успели услышать, или повторить то, что вы пропустили?

О ужас – она обращается ко мне. Я вспыхиваю так жарко, что почти дымлюсь. Смотрю на нее снизу – потому что стою, согнувшись, чтобы забрать из автомата свой «Салем». Девушка не так уж и рассердилась, но напором может поспорить с буровой установкой. Подбираю слова, чтобы растопить лед ее презрения и сохранить лицо.

– Э-э…– Это все, что мне приходит в голову.

– Ее взгляд безжалостен.

– Э-э? – повторяет она.

Я с трудом сглатываю и трогаю рукой шершавые листья растения в кадке.

– Я все думал,– говорю я, запинаясь.– Являются ли эти растения, э-э, искусственными. Являются. По-моему.

Ее взгляд подобен смертоносному лучу.

– Некоторые – настоящие. Некоторые – подделка. Некоторые – просто дерьмо.

Вдова возвращается, чтобы закончить прерванную речь. Я, как таракан, отползаю к своему кофе. Хочется выбежать на улицу и попасть под самосвал, а еще выкурить сигарету, чтобы успокоиться, прежде чем идти узнавать у адвоката своего отца имя и адрес его клиента. Похлопывая себя по заднице, возвращается Лао-Цзы.

– Ешь больше, ери больше, мечтай меньше, живи дольше. Эй, Капитан, не найдется сигаретки?

Зажигаю одной спичкой две штуки. Девушка с прекрасной шеей наконец выбралась из кафе «Юпитер». Грациозной походкой она переходит на другую сторону залитой лужами авеню Омэкайдо. Надо быть честным. Солжешь один раз, и доверия к тебе уже не будет. Забудь о ней. Не твоего поля ягода. Она – музыкантша, учится в Токийском университете. У нее есть друг – дирижер по имени Наоки. Я – безработный и окончил среднюю школу только потому, что учителя прониклись сочувствием к моему бедственному положению. Она из хорошей семьи, спит в комнате с настоящими картинами, писанными маслом, и энциклопедиями на компакт-дисках. Ее отец, кинорежиссер, позволяет Наоки ночевать у них в доме, принимая в расчет его деньги, талант и безукоризненные зубы. У меня нет семьи, сплю я в капсуле размером с упаковочный ящик в Кята-Сэндзю вместе со своей гитарой, зубы у меня не шатаются, но и ровными их не назовешь.

– Прелестное создание,– вздыхает Лао-Цзы.– Мне бы ваши годы, Капитан…

Я чудом избежал смерти под колесами «скорой помощи», несущейся по улице Кита,– другой бы тут же вышел из игры и отправился прямиком на вокзал Синдзюку. Сам себе удивляюсь. Немногочисленные светофоры, что есть на Якусиме, стоят там просто для красоты, здесь же светофоры – жизнь и смерть. Когда я вчера вышел из автобуса, то заметил, что воздух в Токио пахнет, как изнанка карманов. Сегодня уже не замечаю. Наверное, я тоже стал пахнуть, как изнанка кармана. Поднимаюсь по ступеням «Пан-оптикона». За последние семь лет я так часто представлял себе этот момент, что сейчас не могу поверить в то, что он настал. Но он настал. Вращающаяся дверь медленно вращается. От охлажденного воздуха волоски у меня на руках встают дыбом – зимой при такой температуре включают отопление. Мраморный пол цвета выбеленной кости. Пальмы в бронзовых кадках. По отполированному полу идет на костылях одноногий мужчина. Скрип резины, клацанье металла. Мои кроссовки вдруг издают глупый крякающий звук. Девять человек, пришедшие на собеседование, ожидают в одинаковых кожаных креслах. Все они моего возраста и выглядят как клоны одного существа. Клоны трутня. «Что за глупое кряканье?» – дружно думают они. Подхожу к лифтам и начинаю разглядывать указатели в поисках таблички «Осуги и Босуги. Юридическая фирма». Сосредоточься на награде. Возможно, уже сегодня к вечеру будешь звонить в дверь своего отца.

– Куда это ты, малыш?

Оборачиваюсь.

Из-за стойки на меня сердито смотрит охранник. Восемнадцать глаз, принадлежащих клонированным трутням, устремляются в мою сторону.

– Тебя не научили читать? – Он стучит костяшками пальцев по табличке с надписью «ПОСЕТИТЕЛИ ОБЯЗАНЫ СООБЩИТЬ О СЕБЕ У СТОЙКИ ОХРАНЫ».

Сконфуженно кивнув, возвращаюсь назад. Он скрещивает руки на груди.

– Ну?

– У меня дело в «Осуги и Босуги», юридической фирме На его фуражке вышито: «ПАН-ОПТИКОН. СЛУЖБА ОХРАНЫ».

– Высоко летаешь. А с кем именно у тебя назначена встреча?

– Назначена встреча?

– Назначена встреча. Есть такое слово.

Восемнадцать клонированных ноздрей чувствуют, как в воздухе потянуло унижением.

– Я надеялся, э-э, переговорить с госпожой Акико Като.

– И госпожа Като в курсе, какая честь ее ожидает?

– Не совсем, потому что…

– Значит, встреча тебе не назначена.

– Послушайте…

– Нет, это ты послушай. Здесь тебе не супермаркет. Это частное здание, где ведутся дела щекотливого свойства. Ты не можешь вот так запросто влететь сюда. В эти лифты не заходит никто, кроме сотрудников компаний, расположенных в здании, или тех, кому назначена встреча, или тех, у кого есть другая веская причина здесь находиться. Понятно?

Восемнадцать ушей вслушиваются в мой дикий акцент.

– Тогда могу ли я назначить встречу через вас?

Ошибка. Охранник распаляется еще больше, к тому же один из клонов своим хихиканьем подливает масла в огонь.

– Ты не расслышал. Я – охранник. Я не администратор. Мне платят за то, чтобы я держал пустозвонов, торговцев и прочий сброд подальше отсюда. То есть не пускал бы внутрь.

Экстренные меры по борьбе со стихией.

– Я не хотел обидеть вас, я просто…

Слишком поздно для борьбы со стихией.

– Слушай, малыш,– охранник, сняв очки, протирает стекла,– по акценту видно, что ты не отсюда, так слушай, я объясню тебе, как мы работаем здесь, в Токио. Ты уберешься, пока я окончательно не разозлился. Назначишь встречу со своей госпожой Като. Придешь в назначенный день, за пять минут до назначенного времени. Подойдешь ко мне и назовешь свое имя. Я получу подтверждение того, что тебя ожидают, у администратора «Осуги и Босуги». Тогда, и только тогда, я разрешу тебе войти в один из этих лифтов. Ты понял?

Я делаю глубокий вдох.

Охранник с шумом раскрывает газету.

Вместе с испариной после дождя на Токио снова проступает копоть. Набравший силу зной выпаривает лужи. Уличный музыкант поет так фальшиво, что прохожие просто обязаны отнять у него мелочь и разбить его гитару о его же голову. Я иду к станции метро Синдзюку. Толпы людей сбиваются с шага, оглушенные зноем. Отцовская дверь затерялась в неизвестном квадрате моего токийского путеводителя. Меня сводит с ума крошечный кусочек серы, который застрял у меня в ухе так глубоко, что я не могу его выковырять. Ненавижу этот город. Я прохожу мимо зала Для кэндо – из-за оконной сетки вырывается зубодробительный лязг рассекающих кости бамбуковых мечей. На тротуаре стоит пара ботинок – как будто их обладатель неожиданно превратился в пар и его сдуло ветром. Меня терзают разочарование и усталое чувство вины. Я нарушил своего рода неписаный договор. С кем? Автобусы и грузовики закупоривают транспортные артерии, пешеходы просачиваются сквозь щели. Когда-то я увлекался динозаврами – согласно одной теории, они вымерли оттого, что захлебнулись в собственном навозе. Когда в Токио пытаешься добраться из пункта «А» в пункт «Б», эта теория уже не кажется нелепой. Ненавижу рекламные плакаты на стенах, капсулы, тоннели, водопроводную воду, подводные лодки, воздух, надписи «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» на каждом углу и «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ КЛУБА» над каждой дверью. Хочу превратиться в ядерную боеголовку и стереть этот погрязший в навозе город с лица земли.