Жила-была девочка, и звали ее Трейси Бикер. Дурацкое начало, прямо как в сказке. Я не люблю сказки. Они все одинаковые. Добрым, послушным и красивым девочкам (длинные золотистые кудряшки и так далее) непременно везет: подумаешь, подмести пару угольков или посидеть в мрачной башне, где полно паутины, зато потом подворачивается принц — «и они живут долго и счастливо». Прекрасным и послушным девочкам всегда сопутствует сказочная удача. Но не дай бог родиться безобразной и своенравной — везения не видать. Наградят идиотским прозвищем вроде Румпельштилцхен, и ни один король не пригласит на бал. Мало того, как ни помогай принцу или принцессе, не услышишь и спасибо в ответ. Как тут не обидеться? Разъяришься, затопаешь ногами — и провалишься в землю по пояс. Или докричишься до безумия, тебя саму запрут в башне, а ключ выбросят.

Я в свое время натопалась и накричалась. Меня частенько запирали. Однажды я просидела под замком целый день. И целую ночь. Это было еще в первом приюте, я никак не могла успокоиться, потому что меня разлучили с мамой. Я была совсем маленькой, но нянечек это не смутило. Меня заперли в чулане. Я не выдумываю. Хотя вообще-то я часто привираю. Так веселее. Тетя Пегги говорила: «Опять сочиняешь».

Я все время выдумывала: «Тетя Пегги, что сегодня было! К нам заходила мама! Я запрыгнула в ее шикарную спортивную машину, и мы помчались по магазинам. Мама купила мне огромный флакон потрясающих духов, „Пуазон“, прямо как те, что дядя Сид подарил тебе на день рождения. Я играла в отравителя, ведь „пуазон“ по-французски „яд“, и случайно вылила весь флакон прямо на себя — чувствуешь запах? Но это мои духи. Что случилось с твоими, не представляю, наверное, кто-то из ребят их стащил».

И все в таком духе. По-моему, выходило убедительнее некуда, но тетя Пегги даже не слушала. Она начинала качать головой, багровела и выходила из себя: «Гадкая девчонка, ты опять сочиняешь!» И шлепала меня.

Приемная мать не должна шлепать ребенка. Я пожаловалась Илень на тетю Пегги, но та только вздохнула: «Знаешь, Трейси, иногда ты сама напрашиваешься». Гнусная ложь. Ни разу я не просила тетю Пегги: «Тетушка, отшлепай-ка меня побольнее». А она по правде шлепала сильно, чуть пониже ягодицы, где очень чувствительное место. Тетя Пегги мне совсем не нравилась. Если бы мы жили в сказке, я бы наслала на нее страшное проклятие. Думаете, вырастила бы у нее на кончике носа громадную бородавку? Заставила бы плеваться жабами и лягушками каждый раз, как она откроет рот? Нет, есть у меня в запасе кое-что похуже. У нее из носа постоянно бы текли длиннющие сопли, сколько ни сморкайся, и она бы рыгала на всю улицу, стоило ей только заговорить. Вот это месть!

Ну и ну. Даже позлорадствовать не дают. Когда я начала писать «ЖИЗНЬ ТРЕЙСИ БИКЕР», рядом уселась Илень, наш вредный социальный работник. И как только я стала хихикать, замышляя проклятия для тети Пегги, она удивилась и спросила:

— Трейси, над чем ты смеешься?

— Не ваше дело, — сказала я.

— Трейси, как не стыдно, — ответила она и стала листать мои записи. Вообще-то читать чужие дневники некрасиво. Когда она дошла до злоключений тети Пегги, то вздохнула: — Трейси, это не дело.

— Не ваше дело, Илень, — подтвердила я.

Она снова вздохнула и принялась шевелить губами. Я знаю, она задерживает дыхание и считает до десяти. Так надо делать социальным работникам, когда они говорят с трудным ребенком. Разговаривая со мной, Илень постоянно считает.

Досчитав до десяти, Илень улыбнулась мне широкой фальшивой улыбкой. Примерно так:

— Пойми, Трейси, — принялась объяснять Илень, — ты заполняешь совершенно особый дневник. Это память, которая навсегда останется с тобой. И что же ты записываешь на память? Одни глупости и грубости.

— Я пишу о своей жизни, — возразила я, — и пока что в ней не было ничего замечательного. Чем плохи мои глупости?

Тут Илень снова вздохнула, уже сочувственно, обняла меня одной рукой и произнесла:

— Я знаю, как тяжело тебе приходилось, но ты — ты сама — замечательная. Ты прекрасно это знаешь.

Я покачала головой и попробовала высвободиться.

— Конечно, знаешь. Самая что ни на есть замечательная, — повторила Илень, не разжимая хватки.

— Раз я такая замечательная, что же никто не хочет меня удочерить? — сказала я.

— Дорогая, я знаю, как ты расстроилась, когда от тебя отказались Джули и Тед. Не переживай. Рано или поздно мы найдем для тебя самых лучших родителей.

— То есть страшно богатых?

— А может, и не родителей, а одинокую женщину. Если она сможет стать ответственной матерью.

Я пристально на нее взглянула:

— Илень, у вас нет мужа. И, спорим, вы были бы ответственной матерью. Почему бы вам самой меня не удочерить?

Вот теперь пускай выкручивается.

— Видишь ли, Трейси… Все не так просто… Во-первых, у меня много работы. Я нужна стольким детям…

— Если вы меня удочерите, то сможете бросить работу и заботиться только обо мне. Вам будут выплачивать за меня пособие. Спорим, вам еще приплатят за то, что опекаете трудного ребенка с агрессивным поведением и так далее. Ну так как, Илень? Вы не пожалеете, честное слово.

— Даже не сомневаюсь, Трейси, но — прости, я не хочу заводить детей, — сказала Илень.

Она попыталась крепко меня обнять, но я ее грубо оттолкнула.

— Я пошутила, — объявила я. — Жить с вами! Умереть можно. Вы глупая, скучная, толстая и трясетесь, как кисель. Не дай бог такую приемную мамашу.

— Трейси, ты имеешь полное право сердиться, — произнесла Илень, пытаясь сохранять спокойствие, и незаметно втянула живот.

Я сказала, что вовсе не сержусь, хотя голос сам сорвался на крик. Я сказала, что мне плевать, а у самой глаза наполнились слезами. Но я не заплакала по-настоящему. Я никогда не плачу! Если у меня и текут слезы, так только от аллергии.

— Ну вот, теперь на мою голову свалятся отвратительные проклятия, — пошутила Илень.

— Я уже взялась за дело, — пригрозила я.

— Хорошо, — сказала она.

— Опять вы со своим «хорошо», — заметила я. — Как всегда: «Хорошо, я не против, если тебе от этого станет легче»; «Трейси, я вижу, у тебя в руке огромный окровавленный топор, сейчас ты в ярости снесешь мне голову. Хорошо, давай, если тебе от этого полегчает, я и глазом не моргну, мы, социальные работники, в любой ситуации сохраняем хладнокровие и невозмутимость».

Она не удержалась и рассмеялась.

— Попробуй останься невозмутимой с тобой, — сказала она. — Пиши что хочешь, кнопка. В конце концов, это твоя история.

На том и порешили. В моем личном дневнике я могу писать все, что захочу. Только я не знаю, с чего начать. Может, спросить совета у Илень? Сейчас она в другом углу гостиной, возится с задохликом Питером. Он никак не может придумать, что писать в дневнике. Заполняет ответы очень медленно и вдумчиво, дурацкими синими печатными буквами. Он так старается писать аккуратно, но на его труды жалко смотреть. Вот и сейчас он смазал верхнюю строку и запачкал всю страницу.

Я окликнула Илень, но она не может оторваться от Питера. Бедняжка все волнуется, что напишет неверный ответ, будто мы сдаем идиотский тест на сообразительность. Я этих тестов накатала море. Проще пареной репы. Я справляюсь с ними в мгновение ока. Считается, раз ты детдомовский, то глуп как пробка, но я почти всякий раз набираю сто баллов из ста. Нам, правда, не говорят результаты, но я голову даю на отсечение, это так.

Не обращайте внимания на чужие каракули. Все это гнусная ложь. Так всегда. Стоит оставить вещь без присмотра, как какой-нибудь паразит ее испортит. Но такой низости я не ожидала. Писать гадости в чужом дневнике! Только один человек на такое способен. Ну, Жюстина Литтлвуд, погоди! Я до тебя доберусь.

Я только отлучилась спасти Илень от полудохлого зануды Питера и скосила глаза в его дневник. Я чуть не рухнула. Знаете, кто для него лучший друг? Я. Я!

— Это что, шутка? — вскипела я.

Он покраснел и начал мямлить, пытаясь закрыть от меня страницу, но я уже успела прочесть. "Мой лучший друг — Трейси Бикер". Черным по белому. Не черным — расплывчато-синим, но суть та же.

— Уйди, оставь Питера в покое, — вступилась Илень.

— Да, но вы посмотрите, что за чушь он несет. Я Питеру Ингему не подруга!

— По-моему, очень мило, что Питер хочет с тобой дружить, — возразила Илень. И состроила рожицу: — О вкусах не спорят.

— Очень смешно. Питер, с чего ты взял, что мы друзья?

Он пискнул, что у нас один день рождения на двоих, а потому мы друзья.

— Вовсе не обязательно, лопух, — заверила его я.

Илень начала сердиться и говорить, что я обижаю бедненького, несчастненького Питера, и, раз я не умею дружить, почему бы мне не уйти в свой угол и не заняться делом. А когда меня просят уйти, я из вредности остаюсь и начинаю стоять над душой. Что я и сделала.

Тогда Дженни позвала меня на кухню, притворившись, что ей нужно помочь с обедом, но я сразу разгадала ее хитрость. Дженни никого не шлепает. И даже не ругается. Она старается отвлечь непослушных детей разными уловками. С недалекими детьми номер обычно проходит. Но только не со мной. Впрочем, я люблю помогать на кухне, потому что, когда Дженни отворачивается, можно запросто стянуть ложку варенья или горсть изюма. Поэтому я пошла на кухню и помогла ей запихнуть в духовку целый противень рыбных палочек, пока она возилась со сковородой картошки. Сырые рыбные палочки на вкус куда хуже жареных, я проверяла. И почему они зовутся рыбными палочками? Рыбы не ходят с палочкой. У них и рук нет, только плавники. Тетя Пегги варила отвратительный молочный пудинг-тапиоку с мелкими скользкими комками, и я пугала других детей, что это рыбьи глаза. А самым младшим я рассказала, что мармелад делают из золотых рыбок, — и представьте, они мне поверили.

Когда Дженни стала раскладывать обед по тарелкам, я вернулась в гостиную, чтобы позвать всех к столу. Теперь припоминаю, Луиза и Жюстина затаились в углу, пряча что-то и хихикая. Я правда очень умная, я не вру, и как только я допустила оплошность — не возьму в толк. Надо было сразу понять, что они замышляют. Прочесть мой личный дневник и исписать его гнусными каракулями!

Любой плакса вроде Питера Ингема нажаловался бы взрослым, но я не ябеда. Я сама за себя отомщу. Я выдумаю .самую страшную месть. Как я ненавижу Жюстину! Пока она не появилась, мы с Луизой были неразлучны, мы держались друг за дружку, и даже наш противный детский дом не казался таким скверным местом. Мы стали почти сестрами, секретничали, и как-то раз…

У меня был свой секрет. Маленькая беда. Ночная неприятность. У меня отдельная спальня, и никто не догадывался о моей беде, кроме Дженни. И вот я поделилась с Луизой, чтобы показать, как я ей доверяю. Я сразу же поняла, что совершила ошибку. Луиза захихикала и потом иногда меня поддразнивала — даже пока мы были лучшими подругами. А потом она переметнулась к Жюстине. Я немного беспокоилась, что она ей насплетничает, но всегда убеждала себя, что она до такого не опустится. Кто угодно, только не Луиза.

Выходит, я ошиблась. Она обо всем рассказала Жюстине, моему заклятому врагу. Что же мне делать? В голове крутятся колесики…

Я могла бы ее избить.

Тик-тик.

Разрубить надвое одним ударом ладони.

Тик-тик.

Или попросить маму, чтобы она приехала в своем кабриолете и распластала Жюстину по шоссе.

Тик-тик. Ага! Тик-так. Тик-так. Придумала! И еще — больше я не оставлю дневник без присмотра. Буду всегда носить его с собой. Фигушки ты до него доберешься, Жюстина Литтлвуд. Ты у меня попляшешь. Еще как попляшешь!

Уже полночь. Я не могу включить свет, потому что по коридору наверняка бродит Дженни, а мне вовсе не хочется получить от нее еще одну головомойку, покорно благодарю. Я сижу с фонариком, батарейки садятся, в узком тусклом луче еле видно, что я пишу. Вот бы перекусить. В рассказах Энид Блитон школьники все время устраивают полуночные пиршества. Правда, едят они сардины со сгущенным молоком. Брр, ну и вкус. Я бы сейчас расправилась с батончиком «Марс». Только представьте: батончик «Марс» размером с кровать! Вообразите, как заманчиво было бы его облизывать, впиваться зубами в толстенный край, выбирать мягкую начинку полными горстями. А восхитительный запах шоколада! От одной мысли слюнки текут. Поэтому вся страница в каплях. Это слюнки, не слезы. Я не плачу. Я никогда не плачу!

Когда Дженни устроила мне взбучку, я сказала, что меня это вовсе не касается. В самом деле, при чем тут я?

— А по-моему, касается, Трейси, — сказала Дженни до противного сочувственно. — В глубине души тебе наверняка жаль, что ты так поступила.

— Тут вы ошибаетесь, — возразила я.

— Ну перестань. Представь, если бы твоя мама привезла тебе чудесный подарок, а кто-нибудь взял бы его и сломал.

И я сразу же вспомнила, что со мной случилось в самом первом приюте, еще до гадкой тети Пегги и злых и несправедливых Джули с Тедом. Ко мне приехала мама. Она привезла куклу, куклу почти с меня ростом, у нее были длинные золотистые волосы, огромные синие глаза и голубое кружевное платье. Я никогда не любила кукол, но эта была особенная. Я назвала ее фея Колокольчик. Раздевала до белых кружевных панталон, снова одевала, расчесывала золотистые волосы, качала, глядя, как она моргает голубыми глазами. На ночь я укладывала ее с собой в постель и шушукалась с ней о маме. Она знала, что мама скоро вернется, может быть даже завтра…

Ну ладно. Теперь меня тошнит от одних детских воспоминаний, но тогда я была совсем маленькой и глупой. Воспитательница подарила мне для феи Колокольчик старую коляску и сказала, чтобы я давала поиграть с ней и другим. Я, ясное дело, не собиралась отдавать куклу на растерзание малышне. Но потом пришла пора идти в школу. Игрушки можно брать в школу только по пятницам. Я плакала и умоляла, но воспитательница была непреклонна. Пришлось оставлять Колокольчик дома. Я укутывала ее одеялом и закрывала ей глаза, будто она легла отдыхать, а вернувшись из школы, неслась наверх в нашу тесную спальню и крепко прижимала ее к себе. Но однажды наверху меня ждало страшное потрясение. Веки у куклы распахнулись, но под ними зияли дыры. Какой-то негодяй выдавил ей глаза. Я не могла смотреть в ее пустые глазницы. Какая там подруга! Теперь мне было с ней страшно.

Воспитательница отвезла Колокольчик в мастерскую, и ей вставили новые глаза. Тоже голубые, но не такие яркие. Она разучилась моргать. Веки залипали или скакали вверх-вниз, придавая кукольному лицу глупое кокетливое выражение. Но мне было уже все равно. Испорченная кукла перестала быть моей феей Колокольчик. Она разучилась говорить со мной.

Я так никогда и не узнала, кто ее сломал. Воспитательница сказала: это останется загадкой. Бывает.

Дженни сразу разгадала загадку, едва Жюстина примчалась к ней, хныча, что ее дурацкий будильник с Микки-Маусом сломался. Часы постоянно ломаются. Была бы это еще модная и дорогая вещь. На месте Дженни я бы велела Жюстине прекратить рев. Я бы просто заткнула уши, чтобы не слышать нытья наглой маленькой ябеды: «Дженни, я точно знаю, кто его сломал. Это все Трейси Бикер».

Она взяла и настучала на меня. И Дженни не заткнула уши, потому что сразу отправилась меня искать. А на это потребовалось время. Я ждала такого поворота событий и вовремя скрылась. Не в доме, не в саду, как другие дети. Я не так глупа. В любом уголке детского дома тебя достанут через пять минут. Я же выбралась через заднюю калитку, вышла в город и принялась бродить.

Я повеселилась на славу. Восхитительно провела время. Сначала я завернула в «Макдоналдс» и съела биг-мак, картошку фри и клубничный коктейль, а потом отправилась в кино. Шла развеселая комедия, я смеялась так, что упала со стула. Потом я познакомилась с другими ребятами, и мы пошли в парк аттракционов, где я несколько раз подряд сорвала банк на «одноруком бандите». Затем мы все отправились на вечеринку, где я выпила целую бутылку вина, совсем некрепкого, почти как лимонад, и подружилась с одной девочкой. Она пригласила меня к себе и сказала, что в ее чудесной розово-белой спальне есть вторая кровать, как раз для меня. Она позвала меня остаться насовсем, если я только захочу, но я ответила…

Я ответила:

— Нет, спасибо, мне будет лучше в приюте…

Конечно, я не могла так ответить. Да меня никто и не спрашивал. Девочку я, как бы это сказать, выдумала. И вечеринку тоже. И парк аттракционов, и кино, и «Макдоналдс». Я бы не отказалась, но как пойдешь, если совсем нет денег.

Я же предупреждала, я люблю выдумывать. Так веселее. Кому интересна скучная правда? На самом деле я слонялась по городу, медленно закипая от раздражения. В конце концов я уселась на автобусной остановке и от скуки стала представлять, будто жду автобус. А куда я еду? Но тут стало совсем тоскливо, потому что я подумала о Вэтфорде, где когда-то жила мама. В прошлом году я собрала денег (потом мне здорово влетело, потому что я взяла их без разрешения) и двинулась в путь. Автобус, поезд, снова автобус — все, чтобы увидеть маму и сделать ей приятный сюрприз. Но сюрприз, и не очень приятный, ждал меня: дверь открыли новые жильцы и сказали, что мама съехала полгода назад, не оставив адреса.

Теперь я ничегошеньки о ней не знаю. Я могу хоть каждое утро садиться в новый автобус и все же не найти маму до конца своих дней. Тяжело искать, когда даже не знаешь, с чего начать.

Я так и сидела, нахохлившись, на автобусной остановке, когда в поле зрения возник знакомый белый микроавтобус. Это был Майк. Майк помогает Дженни за нами присматривать. Он редкостный зануда. Он почти не сердится, зато все время разглагольствует о правилах, об ответственности и всякой прочей чепухе.

Пока мы доехали до детского дома, меня уже тошнило от его нотаций. Но потом ко мне в спальню поднялась Дженни, и тут-то началось промывание мозгов. Она почему-то стояла на том, что это я сломала будильник Жюстины, хотя у нее не было ни единой улики. Я так ей и сообщила и добавила, что она вечно ко мне придирается, а это несправедливо. А она сказала, что мне станет легче, если я сознаюсь и извинюсь перед Жюстиной. Я ответила, что она, должно быть, шутит. С чего бы это мне было плохо? И потом, я не ломала этот проклятый будильник, не ломала, и все тут.

Еще не факт, что я лгу. Я не могу быть на сто процентов уверена, что сломала его. Ну да, я и правда зашла к ней в комнату, когда Жюстина отлучилась в туалет, и я правда взяла будильник — так, взглянуть. Она вечно его нахваливает, потому что ей, видите ли, его подарил папа. Фу-ты ну-ты. Она в отце души не чает, а он почти к ней не приходит. За все время она получила в подарок один-единственный дурацкий жестяной будильник. Я осмотрела его, чтобы понять: может, он какой-то особенный? Да ничего подобного. Спорим, отец Жюстины купил его на распродаже. И сделан будильник так себе, потому что я всего-навсего хорошенько завела пружину, чтобы маленький мышонок на секундной стрелке начал носиться как угорелый. Долго он не продержался. Раздалось жужжание, щелчок, руки Микки-Мауса отвалились, и маленький мышонок свалился вниз и затих.

Вполне возможно, он и так был на последнем издыхании. Может, стрелки отскочили бы у Жюстины в руках при заводе.

Так что извиняться я ни в коем разе не собираюсь.

Что-то сон не идет.

Посчитать, что ли, овец…

Я так и не могу уснуть. Уже полночь. Мне так тошно, что я снова вспоминаю маму. Хоть бы она меня забрала. Хоть бы кто-нибудь меня отсюда забрал! Почему мне не везет с опекунами? Тетя Пегги и дядя Сид были плохими людьми, я это сразу разглядела и ни на что не надеялась. Добрые тетушки не шлепают и не подмешивают головастиков в пудинг. Но во второй раз, когда меня взяли Джули и Тед, я искренне верила, что настал счастливый конец, как в сказке, и из Румпельштилцхена я превратилась в принцессу.

Вначале Джули и Тед показались мне замечательными. Я так и звала их — Джули и Тед. Они не хотели, чтобы я звала их тетей и дядей, как каких-то стариков. И Джули сказала, что я не должна называть ее мамой, потому что мама у меня уже есть. Как я была ей за это благодарна. Конечно, я мечтала о другой приемной маме, роскошной и блистательной. А у Джули были длинные неприглаженные каштановые волосы, она носила серые мешковатые комбинезоны и сандалии. Да и Тед был смешным бородатым очкариком в нелепых кургузых ботинках, не в шикарных «бульдогах», а скорее в унылых «дворнягах», просящих каши. И все же я решила, что этой семье можно доверять. Ошибочка вышла.

Я переехала в их дом. Мы отлично ладили, хотя они непонятно почему не давали мне есть сладости, смотреть ужастики и засиживаться допоздна. Но потом Джули стала одеваться еще мешковатее прежнего, она все чаще присаживалась отдохнуть, а у Теда очки стали подозрительно блестеть от влаги, и я почуяла неладное. Я пыталась с ними поговорить, но они только напряглись и стали делать друг другу знаки, а потом, не глядя мне в глаза, сказали, что все в порядке. Но я знала, что они лгут. Все переменилось.

Им даже не хватило духу все мне объяснить. Вместо них пришла Илень. Она только-только стала нашим социальным работником (они вечно меняются и сдают меня с рук на руки, как посылку). Мне она тогда не слишком нравилась. Честно говоря, я терпеть ее не могла, потому что до нее у нас был Терри, он звал меня сладенькой и каждый раз угощал конфетами. Илень ему в подметки не годилась.

Зря я вспомнила про конфеты. Эх, сейчас бы хоть леденец. Умираю с голоду.

В своей книжечке Илень наверняка сделала пометки: «Трейси Бикер. Угрюмая. Не поддается перевоспитанию». А в тот день, когда ужасная правда про Джули и Теда выплыла наружу, она точно отметила: «ТРЕЙСИ ПРЕВЗОШЛА САМУ СЕБЯ». Оказывается, Джули ждала ребенка, хотя врачи говорили, что детей у нее быть не может.

Сначала я ничего не понимала.

— Ну и здорово, Илень, — сказала я. — Четверо лучше, чем трое. У меня будет настоящая семья.

Илень было нелегко подобрать слова. Она разевала рот, не в силах объявить приговор.

— Вы похожи на рыбу, вытащенную из воды, — бесцеремонно отметила я. Сердце оглушительно стучало, я знала, что, когда Илень соберется с духом, произойдет плохое.

— Понимаешь, Трейси… Джули и Тед рады были жить с тобой, они очень к тебе привязались, но… Понимаешь, теперь у них будет свой ребенок, и они боятся не справиться с вами двумя.

— А, ясно, — сказала я глупым бодреньким голоском. — И они решили отдать своего дурацкого ребенка в приют, потому что не смогут справиться. И оставят меня. Потому что они завели меня первой, да?

— Трейси…

— Они ведь не вышвырнут меня на улицу, правда?

— Они хотят продолжать видеться с тобой и…

— Так почему бы им меня не оставить? Я буду помогать изо всех сил. Джули не о чем беспокоиться. Я буду ребенку второй мамой. Я все умею. Кормить из бутылочки, менять мокрые подгузники, хлопать по спине, чтобы ребенок отрыгнул. Я знаю детей, как никто.

— Конечно, конечно, Трейси. Но вот в чем беда. Видишь ли, когда Джули и Тед тебя удочеряли, мы им рассказали о тебе почти все. Включая кое-какие истории, случившиеся в первом приюте. Как ты заперла младенца в шкафу…

— Стива? Какой же он младенец! Противный маленький негодник, который вечно переворачивал нашу спальню вверх дном. Я просто убрала его в шкаф, чтобы спокойно навести порядок.

— Как ты затеяла игру в привидения с нехорошими последствиями…

— Помню! Малышня была в восторге. Я пряталась в укрытие, жутко завывала и выпрыгивала на них, завернувшись в простыню!

— И все до смерти пугались.

— Неправда! Они визжали от восторга! Если кто и боялся, так только я, потому что они были охотниками за привидениями, а я всего лишь маленьким несчастным призраком…

— Будь по-твоему, Трейси, но суть в том, что в твоих бумагах четко сказано: ты плохо ладишь с маленькими детьми.

— Грязная, чудовищная ложь! А как же Камилла? Я нянчилась с ней в самом первом детском доме, и она была от меня без ума. Правда!

— Я верю тебе, Трейси, однако… Понимаешь, Джули и Тед не хотят рисковать. Они боятся, что ты не уживешься с их ребенком.

— Поэтому меня надо выкинуть!

— Я же сказала — они хотят тебя навещать и даже водить в кафе.

— Ни за что! — заявила я. — Никогда больше не хочу их видеть.

— Трейси, ты поступаешь глупо. Все равно что отрезать нос, чтобы наказать лицо, — вздохнула Илень.

Ну она и придумала! Кто это на такое способен?

Представляете, как будет больно.

Почти так же больно, как уезжать от Джули и Теда.

Они хотели, чтобы я еще пару месяцев пожила с ними, но мне не терпелось убраться. И вот я снова на свалке ненужных детей. Джули и Тед дважды пытались со мной увидеться, но я к ним не вышла. Обойдусь без посетителей, покорно благодарю. Приехала бы мама. Интересно, где она сейчас? Почему она даже адреса не оставила? И как она сможет меня найти? Вот в чем загвоздка. Готова спорить, мама все время пытается меня разыскать, но не знает, где я живу. Когда она приезжала в последний раз, я жила у тети Пегги. Ну точно, мама поехала к тете Пегги, а эта старая карга отказалась говорить ей, где я теперь. Мама наверняка вышла из себя. А вдруг она узнала, что тетя Пегги меня шлепала, только представьте! Шлеп! Бум! Бац! Готова спорить, мама ей показала.

Как же я скучаю по маме.

Ясно, почему я не могу уснуть. Это желудок бунтует. Когда я плачу, мне всегда хочется есть. Что это я? Я вовсе не плакала. Я никогда не плачу.

Попробую-ка проскользнуть на кухню. Дженни наверняка уже спит мертвым сном. Решено, так и сделаю.

Вот я и вернулась. Устроила себе полуночный пир. Пальчики оближешь.

В буквальном смысле. Я мечтала о шоколаде, но нигде его не нашла. Наткнулась на открытую коробку хлопьев и как следует над ней потрудилась. А потом отправилась потрошить холодильник. Там оказалось мало съедобного. Сырая печенка на завтра, вчерашний холодный заварной крем. Я открыла масленку, запустила в нее палец, обмакнула в сахар и облизала. А что, вкусненько. Я лизнула еще и еще. Чтобы Дженни ничего не заподозрила, я оттопырила мизинец и ногтем прочертила следы, будто масло погрызли маленькие зубки. А потом нашлепала отпечатки мышиных лапок. Мыши любят масло, верно? Они едят сыр, а сыр — почти то же масло. Правда, в холодильник может забраться разве что мышь-скалолаз с ледорубом и в шипованных ботинках. Вскарабкается по голой отвесной стене пика Холода и превратится в супермышь с огромными мускулами, иначе как ей распахнуть тяжелую дверцу?

Может, Дженни будет самую капельку меня подозревать. А что толку? Она же не застукала меня пирующей у раскрытого холодильника.

Кое-кто меня все же видел. Уже не на кухне. Позже, когда я тихо кралась по ступеням наверх. На лестнице очень темно, и приходится все время смотреть под ноги. Дети часто бросают на лестнице погремушки, плюшевые игрушки и кубики. Если споткнуться и загреметь вниз, перебудишь всех.

Я осторожно нащупывала путь, когда с верхней площадки послышался тихий жутковатый стон. Я подняла глаза: в темноте колыхался белый силуэт, так похожий на призрака, что я чуть было не завопила.

Но Трейси Бикер голыми руками не возьмешь! Я никого не боюсь. Даже призраков. Так что я зажала рот рукой, чтобы сдержать крик, и поскакала наверх разобраться с этим несчастным пришельцем из потустороннего мира. Призрак оказался не призраком. Передо мной стоял испуганный, дрожащий Питер Ингем, сжимая в руках свои простыни.

— Что ты замышляешь, сопляк? — прошипела я.

— Ничего, — прошептал Питер.

— Ну конечно. Так, повел постельное белье на ночную прогулку.

Питер отвел взгляд.

— Намочил простыни, да? — сказала я.

— Нет, — пробормотал Питер. Он совсем не умеет лгать.

— Конечно, намочил. И несешь в туалет замыть, чтобы никто не догадался.

— Трейси, Трейси, не говори никому, — взмолился Питер.

— За кого ты меня принимаешь? Я не ябеда, — сказала я. — Тут нет ничего страшного. Завтра отведи Дженни в сторонку и тихонько расскажи ей о своей беде. Она тебе поможет. Она не рассердится.

— Правда?

— Правда-правда. А пока достань из сушилки свежее белье. И чистую пижаму. Господи, да ты ничего не знаешь. Сколько ты уже в детском доме?

— Три месяца, неделю и два дня, — сказал Питер.

— И только-то? Я провела по детским домам почти всю жизнь, — сказала я, вытаскивая простыни. — И как ты здесь очутился? Осточертел родителям? Я их не виню.

— Мама с папой умерли, когда я был маленьким. Я жил с бабушкой. Но она была совсем старенькая, и… и она тоже умерла, — шмыгнул носом Питер. — Больше у меня никого нет. Поэтому я здесь. Мне тут плохо.

— А кому тут хорошо? По сравнению с другими приютами тут еще прилично. Видел бы ты, где я жила раньше. Там детей избивают, запирают в чулане, морят голодом, а потом пичкают отбросами, притворяются, что накладывают тебе мяса, а на самом деле это рубленые черви и сушеные собачьи какашки…

— Замолчи, Трейси, — попросил Питер, хватаясь за живот.

— Кому это ты говоришь замолчать? — с притворной угрозой спросила я. — Давай ныряй назад к себе. И надень сухую пижаму. Ты весь дрожишь.

— Да, Трейси. Спасибо, Трейси. — Он помолчал, теребя в руках простыню. — Трейси, я очень хочу с тобой дружить.

— Зачем мне друзья? — сказала я. — Какой в них прок, если мама вот-вот приедет и заберет меня с собой. Дома у меня будут другие друзья.

— А-а-а, — очень грустно кивнул Питер.

— Впрочем… Пока я здесь, ты можешь быть моим другом, — сказала я.

И зачем я это сказала? Кому нужен этот тощенький глупенький довесок? У меня слишком доброе сердце, в этом моя беда.

Я уснула, и совершенно напрасно, потому что, стоило мне закрыть глаза, откуда ни возьмись полезли кошмары. Будто в моей голове включается видеомагнитофон и я надеюсь, что мне покажут уморительную комедию, но тут начинает завывать жуткая музыка. Все, я пропала. Прошлой ночью мне снился самый страшный ужастик в мире. Я застряла где-то в темноте, на меня двигался кровожадный зверь. Я понеслась от него как сумасшедшая. Передо мной возник большой круглый бассейн с выступающими камнями, на которых застыли люди. Я прыгнула на ближний камень, но мне не удалось удержаться: там распласталась жирная тетя Пегги. Я попыталась за нее ухватиться, но она отвесила мне хороший шлепок, я полетела и приземлилась на соседнюю кочку. Там стояли Джули и Тед; я хотела уцепиться за них, но они только повернулись ко мне спиной и даже не помогли подняться. Я попыталась перепрыгнуть дальше, но упала в воду и принялась грести по-собачьи. Плыть становилось все труднее и труднее. Всякий раз, когда я хотела выбраться из бассейна, на камне оказывались люди, они тыкали в меня палками и гнали прочь. С каждым разом я погружалась все глубже, пока…

…пока я не проснулась и не поняла, что мне снилась вода. А вода означает Беду с большой буквы. Пришлось самой мчаться к сушильному шкафу и корзине с грязным бельем. Что самое неприятное — меня угораздило столкнуться с Жюстиной. Похоже, ей сегодня было не до сна, глаза у нее покраснели. И тут, несмотря ни на что, мне стало немного совестно. Я широко улыбнулась и сказала:

— Мне очень жаль, что твой будильник сломался.

Я не стала ей намекать, что в этом есть моя вина. Я по-прежнему не уверена на сто процентов. И потом, глупо было бы себя разоблачать. Зато я ей посочувствовала, прямо как хотела Дженни.

Только перед свиньями вроде Жюстины Литтлвуд нет смысла расшаркиваться. Она не улыбнулась и не поблагодарила за сочувствие.

— Скоро ты действительно пожалеешь, Трейси Бикер. Погоди, я с тобой разберусь, — прошипела она. — А что это ты тут делаешь? Снова обмочила постельку? У-сю-сю!

Она на этом не остановилась и принялась меня оскорблять. Не стану даже писать, что она наговорила. Слова меня все равно не ранят. Вот ее угрозы меня немного беспокоят. Что она сделает, чтобы отомстить мне за будильник? Жаль, у нас на дверях нет надежных замков. Хорошо хоть, что у каждого своя спальня, пускай крошечная, не больше спичечного коробка.

Так теперь полагается. У детдомовцев есть право на личное пространство. Я бы не возражала сидеть в моем личном пространстве и писать, но Дженни только что просунула голову в дверь и велела мне топать в сад со всеми остальными. А я сказала:

— Ни за что.

В приюте всегда жизнь не сахар, но на каникулах хуже всего. Все дети целый день вместе, от старших получаешь одни тычки, младшие надоедают с глупостями, а бывшие друзья объединяются против тебя, шушукаются и обзываются.

— Может, помиришься с Жюстиной? — предложила Дженни, усаживаясь на мою кровать.

Я фыркнула и ответила, что она зря теряет время, и не только свое, но и мое, потому что отвлекает меня от дел.

— Как много ты написала, Трейси, — сказала Дженни, окидывая взглядом стопку страниц. — Скоро у нас кончится бумага.

— Тогда я стану писать на обратной стороне открыток. Или на туалетной бумаге. На чем угодно. У меня вдохновение. Я не могу остановиться.

— Ты и правда увлечена. Хочешь стать писательницей, когда вырастешь?

— Возможно.

Раньше мне это не приходило в голову. Я всегда собиралась вести свое ток-шоу на телевидении. ШОУ ТРЕЙСИ БИКЕР. Буду выходить на публику в блестящем платье, все зрители будут хлопать и кричать, а звезды кино и шоу-бизнеса станут зубами и когтями пробивать себе место в моем эфире. Впрочем, на досуге я могла бы пописывать книги.

— А знаешь, Трейси, сегодня к нам в гости придет настоящая писательница. Ты могла бы попросить у нее совета.

— А зачем она придет?

— Она пишет статью для журнала про детей из детского дома.

— Вот скукота, — протянула я, притворяясь, что позевываю, но у самой внутри все перевернулось.

Хотела бы я, чтобы обо мне написали в журнале. Еще лучше, конечно, чтобы про меня написали книгу, но ничего, это подождет. Главное, чтобы у этой дамы создалось обо мне нужное впечатление. Илень-Мигрень умудрилась напортачить даже в газетном объявлении, когда писала, что мне нужна приемная семья. Предоставь она это дело мне, к нам бы ринулись толпы людей, жаждущих удочерить милую крошку Трейси Бикер. Я умею себя подать.

На Илень нельзя положиться. Она сама не знает, что творит. Не позволила мне даже принарядиться для съемки.

— Трейси, мы хотим, чтобы ты выглядела естественно, — сказала она.

Да уж, я вышла чересчур естественно. Настоящее чучело, на лице хмурая гримаса, потому что фотограф сюсюкал со мной, как с младенцем: «Сейчас вылетит птичка». А какой Илень составила текст!

Трейси — живая, здоровая, общительная девочка десяти лет, которая долгое время провела в детском доме. У нее довольно сложный характер, поэтому ей нужны строгие, но любящие опекуны, готовые взять ее в семью на длительный срок.

Только подумайте!

— Илень, как вы могли так со мной поступить! — взвизгнула я, прочитав объявление. — Это все, что вы нашли во мне хорошего? Только то, что я здорова? Кстати, и это ложь. А как же аллергия?

— Я написала, что ты живая. И общительная.

— Ну да. Читаем между строк: дерзкая, грубая, трудный ребенок.

— Тебе виднее, — пробормотала Илень.

— Все это чушь, будто у меня сложный характер! Чем он такой сложный, а? Я что, набрасываюсь на людей? Только изредка. Или мебель крушу? Не чаще раза в месяц.

— Трейси, не твоя вина, что у тебя есть ряд проблем…

— У меня нет проблем! И как вы могли потребовать, чтобы со мной обращались строго?!

— Любящие люди, — добавила Илень. — Видишь, «любящие опекуны».

— Ну конечно, между взмахами ремня они будут рассказывать, как меня любят. Честное слово, Илень, это уже переходит все границы. Таким объявлением вы только привлечете сюда шайку садистов, обожающих измываться над детьми.

Не откликнулись даже садисты. Не откликнулся никто.

Илень твердила, чтобы я не переживала. Будто я виновата. Я-то знаю: если бы она чуть-чуть подумала и написала объявление получше, люди бы из-за меня передрались. Готова поспорить.

Хотя я только теряю время, нападая на Илень. Может, сегодняшняя встреча и есть тот счастливый случай, которого я ждала. Настоящий писатель должен знать, как преподнести факты так, чтобы я заблистала. Нужно только заинтересовать ее, чтобы она выбрала меня из прочих и решила писать только обо мне. Так, что же мне придумать?

Ага!

Вот тебе и ага. Скорее уж ой-ой-ой. Только я никогда не плачу, вы же знаете.

Не хочу даже рассказывать, как все прошло. Не думаю, что еще хочу стать писательницей.

Я старалась изо всех сил. Сразу после обеда понеслась наверх и начала колдовать над своей внешностью. Обычно я хожу растрепой, а тут заплела волосы в маленькие торчащие косички. Я же помню, как все восхищались косичками Камиллы и повторяли, какая она с ними хорошенькая. Лицо стало каким-то голым, я смочила слюной лишние пряди и скатала их в кудряшки.

Я выглядела чересчур бледно, а потому решила, что лицу не хватает красок. Я тайком пробралась в спальню Адели. Ей уже шестнадцать лет, по субботам она работает в торговом центре, и ее тумбочка битком набита косметикой. Я наложила немного румян, чтобы щеки казались ярче. И накрасила губы блестящей розовой помадой. Удлинила ресницы тушью. Нарисовала толстые брови. И щедро обсыпалась пудрой, так что лицо стало как пирог с глазурью. Когда я закончила, мне показалось, что я вполне ничего. По крайней мере, сама на себя непохожа.

Дело стало за нарядом. Нельзя, чтобы писательница увидела меня в старой футболке и юбке. Ни за что. По такому случаю требуется бальное платье. Только у меня нет бального платья. Я примерила пару вещей из гардероба Адели, но они оказались не в моем стиле.

Я стала перебирать в памяти одежду девчонок. У Луизы есть чудесное платье, которое ей пару лет назад подарила очередная тетя. Замечательное, настоящее бальное платье с буфами, пышной юбкой и нижней белой кружевной юбочкой. С тех пор Луиза подросла, но по особым случаям ей удавалось в него втиснуться. А у нас с ней один размер.

Я знала, как взбесится Луиза, если увидит на мне свое лучшее выходное платье. Но если я прежде успею показаться писательнице, игра стоит свеч. И я осторожно двинулась по коридору к ее спальне. Как назло, из-за двери доносились веселые голоса. Луиза сидела внутри. А с ней и Жюстина.

В довершение ко всему веселились они, обсуждая меня и мои ночные неприятности. Они фыркали от смеха. В любой другой день я бы ворвалась к ним и расквасила их маленькие вздернутые носы. Но я знала: если устрою драку, Дженни отошлет меня в спальню и запретит выходить, и я пропущу встречу с писательницей.

Поэтому я проявила чудеса выдержки и ушла, по-прежнему раздумывая, что бы такое надеть. Несмотря на жару, меня бил озноб, и я натянула мохеровый свитер, который Джули связала мне на Рождество. Когда Джули и Тед от меня отказались, я поклялась, что не притронусь ни к одной вещи, подаренной ими, и хотела порвать свитер на сотню маленьких шерстяных клочков. И не смогла. Он такой красивый, с ярко-голубой надписью: «Трейси». Сразу видно, что его вязали специально для меня. В нем колко и щекотно, если надеть на голое тело, но, как однажды сказала мама, красота требует жертв.

Мама у меня красавица. Как бы я хотела быть похожей на нее! Я была хорошенькой малышкой и вполне симпатичной девчушкой, но годы изменили меня не в лучшую сторону.

Что же, я поправила все, что могла. К свитеру шла только старая юбка в синих подтеках: в кармане лопнула ручка. Тут ничего не поделаешь. Может, писательница примет ее за модную варенку. Зато синие подтеки сочетаются с голубыми буквами на свитере.

Я продолжала крутиться перед зеркалом. Послышался топот: дети спускались вниз. Пронеслись смешки и шепот Луизы и Жюстины.

Лицо запылало без всяких румян. Донеслись гневные крики Адели, обнаружившей, что такая-сякая девчонка забралась к ней в комнату и разбросала косметику. Я решила пересидеть бурю.

Раздался звонок. Далеко внизу послышались женские голоса. Дженни ввела даму в гостиную. Пришла пора торжественного выхода.

Я сбежала вниз и ворвалась в гостиную, расплываясь в широченной улыбке. Нельзя смотреть букой, если хочешь понравиться людям. Мама всегда говорила: «Ну-ка, улыбочку!», — даже на прощание. Если собеседник строит кислую мину, поневоле будешь испытывать неловкость и вряд ли захочешь встретиться с ним снова.

Ну-ка, улы-ы-ы-бочку!

Едва я переступила порог, все взгляды устремились на меня. На лицах заиграли улыбки. На какое-то мгновение я решила — приветливые. Но улыбки оказались ухмылками. Жюстина и Луиза принялись толкаться, стонать и подвывать от смеха. Глаза Адели вспыхнули недобрым огнем. Только Питер Ингем искренне улыбался. Он подошел ко мне, часто-часто моргая.

— Классно выглядишь, Трейси, — слегка запинаясь, проговорил он.

Но я знала, что он врет. Не стоило себя обманывать. Я стала похожа на пугало. Ко всему привычная Дженни зажмурилась. Да и, похоже, напрасно я все затеяла, потому что писательница не пришла.

Я видела писательниц по телевизору. Все они неотразимы, как кинозвезды, носят роскошные платья, высокие каблуки и с ног до головы обвешаны бриллиантами. Как моя мама, только мама красивее их всех, вместе взятых.

Женщина, которую привела Дженни, скорее походила на заурядного социального работника или учительницу. Коротко стриженные каштановые волосы. Ни грамма косметики. Потертая футболка и мятые джинсы. Трейси на отдыхе, двадцать лет спустя.

Я решила вернуться в спальню. Так или иначе, нужно было скорее убираться с глаз Адели. Но Дженни поймала меня за свитер:

— Погоди, Трейси. Ты ведь хотела познакомиться с Кэм Лоусон.

— С кем? — не поняла я.

— Ну как же. С писательницей. Забыла? — прошептала Дженни. И продолжила еле слышно: — Зачем ты надела свитер в такую жару? И что ты сотворила с лицом?

— Она думает, что стала красавицей, — сказала Жюстина, вцепилась в Луизу, и они обе весело взвизгнули.

— Умерьте пыл, — строго сказала Дженни. — Трейси… Трейси! — Она крепко ухватила меня, не давая наброситься на глупых резвушек и проломить им головы. — Трейси, не обращай внимания. Иди поздоровайся с Кэм Лоусон.

Я хотела поговорить с Кэм (что это еще за имя?), хотя она и не походила на настоящую писательницу, и вдруг оробела. Обычно мне не занимать нахальства, но тут я растерялась и умолкла. Я пробурчала что-то неразборчивое Дженни, высвободилась и отошла в угол, исподлобья глядя на Кэм.

Питер увязался за мной хвостиком. Жюстина и Луиза по-прежнему потешались над моей боевой раскраской. Запал у них уже прошел, но Жюстина продолжала выдавливать из себя громкий притворный смех, а Луиза от нее не отставала.

— Не обращай внимания, — шепнул Питер.

— Ни капельки не обращаю, — сердито ответила я.

— Мне нравится твой свитер. И лицо. И прическа.

— Ну и дурак. Они ужасны. Я выгляжу как уродина. Я специально хотела себя изуродовать, — зло сказала я. — И не смей меня жалеть, Питер Ингем, слышишь? Убирайся от меня!

Питер беспокойно переступил с ноги на ногу.

— Убирайся, олух! — повторила я.

Конечно, после этого он убрался. Зачем я его обидела? Он и правда олух, но вполне компанейский. Я обещала быть ему другом. Вдвоем в углу гораздо уютнее. А все сгрудились вокруг так называемой писательницы.

Кэм показалась мне очень странной. Легкий, беззаботный тон, а внутри вся зажата. Все вертела в руках блокнот и ручку. Я разглядела обкусанные ногти! Ну и дела, большая, взрослая дама грызет ногти, как пугливый ребенок. Не такая уж она и большая, скорее маленькая и худенькая, но суть та же!

У мамы самые красивые руки в мире, ногти длинные, закругленные, покрытые лаком. Мама красит ногти каждый день. Обожаю запах лака, острый ацетоновый привкус, который щекочет ноздри. Однажды Дженни застала меня за тем, что я самозабвенно нюхала лак. Знаете, что она подумала? Что я нюхаю лак, как токсикоманы клей. Вы можете в это поверить? Я не стала ее разубеждать. Не объяснять же ей, что запах лака напоминает мне о маме.

Кэм как-бишь-ее вела себя странно. Она села на старый, скрипучий стул, обвила ножки ногами и стала разговаривать с детьми. Взрослые редко говорят с детьми. Чаще они разглагольствуют перед нами.

Они поучают.

Они долго и скучно расписывают себя.

Они рассказывают о тебе.

Они задают миллион никчемных вопросов.

Они без спросу высказывают свое мнение.

Даже социальные работники не отличаются от прочих. Иногда они делают непроницаемое лицо: мол, «тебе-ни-за-что-не-смутить-меня-деточка». Еще они любят выдавать очевидное за глубокую мысль.

«Кажется, сегодня ты чем-то расстроена и рассержена, Трейси», — изрекают они после того, как я учиню погром в спальне, наброшусь с кулаками на Жюстину, раскричусь и расшумлюсь. Ежу понятно, что я расстроена и рассержена.

Они считают, будто этими словами показывают, что понимают меня. Ничего они не понимают. Это не они приютские. А я.

Я думала, Кэм задаст каждому по паре вопросов и запишет ответы в блокнот, по-деловому и отстраненно. Насколько было видно из угла, она подошла к делу совсем по-иному.

Она слегка улыбалась, все время ерзала на стуле и будто взвешивала каждого из нас взглядом. Дети обступили ее тесным кольцом. Двое малышей попытались вскарабкаться к ней на колени. Они ластятся ко всем, кто к нам приходит. Это не значит, что посетитель им особенно нравится. Им просто не хватает ласки. Они бросились бы в объятия и к свирепой горилле с глазками в кучку.

Большинство посетителей, которые видят детдомовцев впервые, принимают их нежности на свой счет. Они начинают шумно восторгаться малышами и вести себя, как Мэри Поппинс. Но Кэм слегка растерялась и даже поморщилась. Я ее понимаю. У маленького Вэйна не переставая течет из носа, и он любит доверчиво потереться лицом о грудь гостя, размазывая сопли по всей одежде.

Кэм удерживала его на расстоянии вытянутой руки и отвлекла ребенка, едва он примерился к ее футболке. Она сунула ему авторучку, и он начал щелкать стержнем.

Одновременно она покачивала на ноге малышку Бекки, чтобы та не обиделась и не расхныкалась. Бекки пыталась вскарабкаться выше и задрала Кэм штанину, обнажив голую лодыжку. Ну и лодыжка! Вся покрыта тонкими волосками. Мама всегда бреет ноги и носит прозрачные шелковые чулки, чтобы подчеркнуть их красоту. У Кэм на ногах оказались носки, как у школьницы, только с необычным ярким рисунком. Сначала я решила, на них красно-желтые квадраты, а потом подошла ближе и разглядела: это книги. Надо будет завести себе такие носки, когда я стану писательницей.

Кэм — писательница. Старушка Кэм. Кэм — красно-желтый чулок. Дети спросили, что она написала. Оказывается, сначала она писала рассказы, но они не имели успеха, и она стала сочинять любовные романы. Странно, по ней не скажешь, что она грезит о любви.

Адель заулыбалась, любовь-морковь вполне в ее вкусе. Кэм стала вспоминать названия, мальчишки захихикали и стали делать вид, что их вот-вот стошнит. Дженни рассердилась, но Кэм сказала, что ей такие книги самой не нравятся, но что поделать, если людям хочется читать романтическую чушь.

Разговор перешел на книги. Максик сказал, что ему нравятся «Дикие штучки», потому что главного героя там зовут Макс. Кэм читала эту книгу; она скорчила рожицу, как на картинке, и все стали обезьянничать.

А я не стала. Я слишком умная, чтобы попусту кривляться. Сначала мой нос сам собой дернулся, но я сразу вспомнила про грим на лице и поняла, что окончательно выставлю себя на посмешище.

И потом, я раскусила Кэм. Я поняла, чего она добивается. Она нашла способ вытянуть из нас всю подноготную, не задавая нескромных вопросов. Максик без стеснения разъяснил ей, что его отец — настоящая Дикая Штучка. Адель мечтательно говорила о любви. Но я-то знаю, что в жизни не бывает вечной любви, как в книгах. Люди расстаются и перестают любить даже своих детей.

Даже клопик Питер вспомнил, как его бабушка обожала повести Кэтрин Куксон о нелегкой доле бедных девушек. Когда бабушка совсем ослепла, Питер читал ей вслух. От воспоминаний о бабушке у него на глазах навернулись слезы, и Кэм неловко протянула к нему руку. Она не решилась взять его ладонь и только сочувственно похлопала мальчика по запястью.

— Моя бабуля тоже умерла. И мамочка. Теперь они на небесах, с ангелами, — сказала Луиза, подражая детскому лепету.

Вот притворщица! Когда к нам приходят гости, Луиза прикидывается милой крошкой. Будто сама ангелочек. Как же! Эта милая крошка бывает несноснее меня. Ее пытались удочерить трижды, если не четырежды. И каждый раз Луиза возвращалась обратно. Но она клялась мне, что ей это безразлично. Мы уговорились, что не дадим себя удочерить, проживем в приюте до восемнадцати лет, а потом потребуем, чтобы нам купили одну квартиру на двоих. Набитую всякими современными штуковинами. Мы все продумали. Луиза даже начала выбирать для нас мебель, отделку и картины на стены.

Появилась Жюстина и все испортила. Как я ненавижу Жюстину Литтлвуд! Правильно я сломала ее дурацкий будильник. Жаль, я не могу раскромсать ее саму на мелкие кусочки.

Но вернемся к Кэм. Надо отдать ей должное, она не умилилась и не растрогалась, слушая ангельский бред Луизы. Не погладила Луизу по кудрявой головке и не посочувствовала бедняжке. Она спокойно кивнула и спросила, как Луиза представляет себе ангелов.

— Всем известно, мисс. У ангелов большие крылья, длинные белые балахоны и золотые кругляшки на голове, — ответила за нее Жюстина.

— Лучше нарисуй, — предложила Кэм, протягивая ей блокнот и ручку.

— Хорошо, — сказала Жюстина, хотя рисует она не ахти как. И завороженно уставилась на ручку. — Ой, Микки-Маус! Смотри, Луиза, Микки-Маус! Мисс, где продаются такие ручки? Здорово, я просто обожаю Микки. У меня есть будильник с Микки-Маусом, мне его подарил папа, но одна противная девчонка его сломала. Нарочно. — Жюстина обернулась через плечо и послала мне яростный взгляд.

Я оскалилась в ответ, делая вид, что меня это не касается. А при чем тут я? Мое лицо запылало, но это только оттого, что в свитере было очень жарко.

Жюстина нацарапала какие-то каракули, и Кэм кивнула:

— Так обычно рисуют ангелов. — Она обернулась к Луизе: — Ты так представляешь себе маму и бабушку?

— Ну… Примерно так, — сказала Луиза.

— Твоя бабушка стала бы носить такое платье? А нимб, золотой обруч? Он пойдет к ее прическе?

Луиза неуверенно хихикнула, не понимая, к чему клонит Кэм.

— Нарисуй сама, как выглядят на небесах твои мама и бабушка, — предложила Кэм.

Луиза взяла ручку, но художница из нее никудышная, и она все перечеркнула, не успев начать.

— Глупость какая-то, — сдалась она.

Я знала, чего хочет от нас Кэм. Я бы отлично изобразила маму и бабушку Луизы в щегольских ангельских балахонах. Вот так, например:

— Можно, я попробую, мисс? — попросил Максик, хватая ручку. — Я хочу крылья, как у ангела, чтобы летать, как самолет: уи-и-иу, уи-и-иу! — Он противно загудел и нарисовал на бумаге какие-то каракули.

В очередь выстроились даже самые старшие. Я тоже подступила ближе и вытянула шею, чтобы рассмотреть, что у них выходит. Бездарности!

Я уже решила, что нарисую, если Кэм попросит. Ангел — это так скучно.

Кэм подняла взгляд. И увидела, что я смотрю.

— Попробуешь? — спокойно предложила она.

Я слегка пожала плечами, будто мне безразлично. И медленно, шажок за шажком двинулась к ней. Я протянула руку за блокнотом.

— Это Трейси, — некстати сунула свой нос Дженни. — Это она хочет стать писательницей.

Мое лицо вновь запылало.

— Она? Писательницей? — удивилась Жюстина. — Шутите.

— Жюстина, не начинай, — сказала Дженни. — Трейси пишет настоящую повесть в своем дневнике.

— Все это полная чушь, — сказала Жюстина. И резко выхватила дневник у меня из-под свитера. Я дернулась — и опоздала. Жюстина уже завладела тетрадкой.

— Верни сейчас же! — взвизгнула я.

— Полная чушь, только послушайте, — повторила Жюстина, открыла дневник и сделала вид, будто читает плаксивым детским голоском: — «Жила-была девочка, и звали ее Трейси Бикер, дурацкое начало, и неудивительно, потому что я полная дура и страдаю недержанием…» Ааааааай!

Дальше я помню все как сквозь туман. Но дневник я отобрала. А из носа Жюстины фонтаном брызнула алая кровь. На душе сразу полегчало. Я хотела избить ее так, чтобы кровь хлестала у нее из каждой поры, но Дженни поймала меня и стала звать Майка. Меня отволокли в комнату отдыха. Но я не хотела отдыхать. Я вопила как ненормальная. Дженни попыталась меня утихомирить, но я не умолкала. Дженни ушла, в комнату вошел кто-то другой. Сначала я не разобрала кто, потому что в крике я закатываю глаза и мне нужно время, чтобы проморгаться. Потом я увидела джинсы, футболку и короткую прическу Кэм. Я вспыхнула, будто юная Жанна д'Арк.

Она наблюдала, как я бьюсь в истерике. Мне наплевать, если рядом Дженни или Илень. Им не привыкать. Почти все детдомовские время от времени впадают в буйство. Я, правда, чуть чаще, чем другие. Обычно я только вхожу в раж при виде взрослых, но перед Кэм я почувствовала себя выжившей из ума.

Но кричать я не перестала. Какой смысл? Она уже увидела и услышала все, что можно. Не попыталась меня успокоить. Не сказала ни слова. Просто стояла в дверях. На ее лице появилось выражение, которого я не выношу. Не терплю, когда меня жалеют.

Мне не нужна была ее жалость, и я велела ей убираться. То есть сказала я кое-что похлеще. Грубо накричала на нее. Она только пожала плечами, кивнула и ушла.

Я осталась одна-одинешенька со своими криками и руганью.

Сейчас я уже успокоилась. Мне разрешили выйти из комнаты отдыха. Я провела там вечность, мне даже принесли туда полдник. Теперь я в спальне и пишу, пишу, пишу без перерыва, не могу остановиться. Я уже так долго пишу, что натерла большую мозоль на среднем пальце правой руки. Вот такую:

Когда-то я, как все дети, играла с пальцами. Я придумала, будто они семья: мама Пальчик, папа Пальчик, старший брат Фредди, малыш Крепыш и сестричка Мизиничка. Я изобрела театр пальцев, научила их прыгать, взбираться на Колоночные холмы и заворачиваться на ночь в носовой платок.

Малышка Камилла души не чаяла в моем театре. Я придумала для каждого члена семейства Пальчиков собственный писклявый голосок. Они по очереди говорили с Камиллой и слегка нажимали ее носик-пуговку. Камилла смеялась так, что все ее тельце подпрыгивало. Как же я по ней скучаю!

Эй, кстати… Кэм. А что, если Кэм — это сокращение от Камиллы?

За завтраком я любовалась распухшим носом Жюстины, заклеенным пластырем.

Распухший нос идет к ее опухшим мозгам. Жюстина Литтлвуд считает, что лучше нее на свете нет. Вот и ошибается. Я правда не понимаю, что Луиза в ней нашла. Будь я Луизой, я бы предпочла дружить с Трейси Бикер.

Что самое обидное, я подружилась с Жюстиной раньше нее. Я помню, как Жюстину привезли к нам. Она казалась несчастной и растерянной. Ее мама сбежала с каким-то типом, предоставив отцу заботиться о дочери и двоих сыновьях. Но отец не сумел как следует позаботиться о детях, и всех троих забрали в приют. Мальчикам сразу же нашли опекунов, они были почти младенцами, с ними немного хлопот. Взять Жюстину опекуны не решились, сказали, что с большой девочкой слишком сложно.

Вообще-то с трудными детьми я схожусь легко. Мне Жюстина понравилась. И ее манера общения. Потосковав вечер, она будто заново обрела дар речи и начала всем хамить и виртуозно ругаться. Даже мне было чему у нее поучиться.

Жюстина не закрывала рта всю неделю, а в воскресенье неожиданно присмирела. В воскресенье к ней должен был прийти отец. Она уселась у окна сразу после завтрака, хотя он обещал появиться не раньше одиннадцати. Часы пробили одиннадцать. Двенадцать. Пришло время обеда, но Жюстина не притронулась к куриным крылышкам. Она просидела весь вечер у окна не шевелясь.

Стоило мне посмотреть на нее, у меня засосало под ложечкой. Я тоже прошла через ожидание. Я днями сидела у окна. В приютах. В домах опекунов. Я ждала маму.

Но теперь я поумнела. Больше никаких пустых ожиданий. Мама наверняка слишком далеко, чтобы заскочить мимоходом. Вот именно, она наверняка за границей, ей всегда хотелось путешествовать.

Возможно, она во Франции.

Или в Испании, греется на пляже.

Да что это я? Она наверняка в Америке. В Голливуде. Мама такая красивая, что любой режиссер будет рад предложить ей роль.

А когда находишься за сотни и тысячи километров от детского дома, в Голливуде, невозможно выкроить минутку и примчаться к дочери… правда же?

И все-таки, хоть я и перестала ждать, от стука в дверь у меня до сих пор перехватывает дыхание. Я замираю и жду, пока Дженни впустит гостя. Просто на всякий случай…

Так что я отлично понимала чувства Жюстины. Я не пыталась заговорить с ней, знала, она оторвет мне голову, просто незаметно подошла, уронила ей на колени леденец и отступила. Я стянула горсть леденцов у Вэйна. Его мамаша даже младше Адели и ничего не смыслит в детях. Она каждый раз приносит Вэйну сладости. Леденцы — только представьте себе — на палочке. Вэйн запросто может проткнуть себе глаз. Он и так постоянно в соплях, а от сладких леденечных подтеков становится липким, как суперклей. Так что я только делаю всем одолжение, забирая у него леденцы.

— Зачем делиться с противной Жюстиной? — удивилась Луиза. — Трейси, она такая гадкая. Вчера она толкнула меня на лестнице и даже не извинилась. Наоборот, сказала очень обидное слово. — Луиза поджала губы.

— Ай-ай-ай, неужели? — Я прыснула. — Что ты, она не противная. И потом, я не отдала ей красный леденец. Красный я сберегла для тебя.

— Спасибо, Трейси, — просияла Луиза.

Да, в те дни мы были не разлей вода.

Я следила за Жюстиной. Она не шевелилась еще с полчаса, словно не замечая конфеты. А затем ее рука потянулась к леденцу. Она развернула обертку и осторожно лизнула, будто опасаясь отравы. Леденец пришелся ей по вкусу. Она лизнула еще и еще, а затем запихнула его в рот целиком. Леденцы хорошо успокаивают нервы.

Она не поблагодарила, не улыбнулась. Когда она отчаялась ждать, то отправилась наверх, не глядя на меня. Но на следующий день за завтраком она мне слегка кивнула. Я тоже кивнула и отправила ей щелчком кукурузную звездочку. Она отправила другую в ответ. Мы стали перебрасываться хлопьями и установили мир. Конечно, мы не стали лучшими подругами. Моей лучшей подругой была Луиза. Ну-ну…

Поначалу Луиза скулила.

— Ну зачем нам нужна эта Жюстина? — стонала она. — Трейси, мне она не нравится. Она такая несносная.

— Я бы тоже не отказалась быть несносной. Это же здорово! Послушай, что ты такое говоришь, я же несноснее Жюстины! — опомнилась я, выпячивая подбородок.

— Вот ненормальная, — улыбнулась Луиза.

Но ее слова меня задели. Я начала ругаться покрепче Жюстины. Дженни сердилась, потому что Максик стал за мной повторять, и даже крошка Вэйн иногда выдавал такое, что она затыкала уши.

Затем я решила взять ее на слабо. Я всегда побеждала в слабо. Пока не столкнулась с Жюстиной.

Я подначила ее смачно выругаться, когда к нам на чай заглянул викарий. Она выругалась.

Она сказала, что мне слабо выбежать во двор голышом. Я выбежала.

Я сказала, что ей слабо проглотить червяка. Она проглотила.

Она сказала, что мне самой слабо проглотить червяка.

Я возмутилась: так нечестно. Нельзя повторять чужую подначку. Луиза раскрыла свой болтливый рот и заявила, что я боюсь червяков.

— А слабо проглотить двух червяков? — сказала Жюстина.

Я проглотила.

Честное слово, я проглотила! Почти. Я не виновата, что меня начало тошнить, едва червяки оказались у меня в желудке. Жюстина сказала, что я подержала их во рту и выплюнула, но это неправда.

Следующую подначку я задумала на славу. Я отлично катаюсь на скейте. Жюстина не умеет держать равновесие и поворачивать. Я соорудила во дворе трассу с препятствиями: качели, скамейки и так далее. И сказала Жюстине, что ей слабо проехаться. Она проехалась.

Она то и дело падала. Но каждый раз поднималась на ноги и продолжала путь. Я сказала, что она дисквалифицирована. Но Луиза решила, что Жюстина выиграет, если продержится до конца. Она продержалась.

Тогда Жюстина сказала, что мне слабо залезть на дерево у забора. Я залезла.

Не моя вина, что я не успела достичь верхушки. Я не просила Майка вмешиваться и снимать меня. Но Жюстина решила, что я проиграла, а Луиза ее поддержала. Я не поверила своим ушам. Луиза, на чьей ты стороне?

На этом подначки закончились, потому что Дженни топнула на нас ногой. Тут спорить бесполезно.

На следующий день отец Жюстины наконец навестил дочь. Жюстина нам все уши прожужжала о том, какой он красивый, настоящая поп-звезда. Он и есть певец: по вечерам он поет в барах, поэтому за Жюстиной и братьями некому стало присматривать. Вы бы его видели! Лысеющая голова. Отвисшее брюхо. Цепь на груди. Не хватало только брюк в стиле клеш и рубашки с кружевными отворотами.

Я бы ни за что не хотела иметь такого папочку. Жюстина издала тоненький радостный вопль и повисла у него на шее, как младенец-переросток. Он куда-то там ее сводил, и Жюстина вернулась в детский дом, светясь от счастья и захлебываясь от восторга. В руках у нее был… небольшой подарок.

Я разозлилась неизвестно на что. Пока отец к ней не приезжал, мы были как бы на равных. Но тут я стала ее задирать и говорить гадости про ее отца. Внезапно Жюстина разрыдалась.

Я была поражена. Кажется, я не говорила ничего настолько уж злого. Я и представить себе не могла, что Жюстина, которая всегда держалась на высоте, способна рыдать. Сама я никогда не плачу, что бы ни стряслось. Вот мама, она не приезжала ко мне бог знает сколько лет. Папы у меня нет и не было. Но чтобы я из-за этого рыдала?

И тут стряслось кое-что похуже. На меня накинулась… Луиза.

— Трейси, ты настоящее исчадие ада! — Она обняла Жюстину и крепко прижала ее к себе: — Не обращай внимания. Она просто завидует.

Это я-то завидую? Кому, Жюстине? Тому, что у нее есть толстый, противный папаша? Луиза, ты смеешься!

Но Луиза не смеялась. Она обняла Жюстину за талию и увела ее прочь.

Я сказала себе, что мне нет до них дела. Хотя в тот вечер я слегка переживала. Даже задумалась, не переборщила ли я с гадостями. Язык у меня острый как бритва.

Я решила, что улажу все за завтраком. Может быть, скажу Жюстине, что смеялась не со зла. Извиняться, конечно, не стану, но покажу, что мне жаль, что все так вышло. Я опоздала. Завтракать пришлось в одиночестве. Луиза не стала садиться со мной. Она пересела за столик у окна. К Жюстине.

— Луиза, ay! — позвала я. И повысила голос: — Ты что, оглохла?

Луиза не оглохла. Она перестала со мной разговаривать. Она перестала быть лучшей подругой мне и стала Жюстине.

Теперь мой единственный друг — писклявый мышонок Питер Ингем. Впрочем, с ним довольно весело. Я как раз писала о нем в дневнике, как вдруг кто-то робко поскребся в дверь. Будто маленький жучок. Я крикнула, чтобы он уносил свои лапки, я занята, но он продолжал шуршать. Пришлось подняться с кровати и спросить, что ему нужно.

— Трейси, давай играть, — предложил он.

— Играть? — грозно переспросила я. — За кого ты меня принимаешь? Я давно вышла из грудного возраста. Я занята. Пишу. — Но я уже так долго писала, что у меня болела рука, а средний палец покраснел и опух. Ох, тяжела доля нашего брата писателя! Но чего не вынесешь ради искусства.

Может быть, стоило немного развеяться.

— Во что же ты умеешь играть, головастик?

Он сморгнул и сделал шажок назад, будто я могла его раздавить, и пискнул, что умеет играть в игры на бумаге.

— На бумаге? — спросила я. — Ага. Скатаем бумажный мяч и будем пинать его, пока он не улетит? Или вырежем очаровательного медвежонка, расцелуем его и порвем на клочки? Заманчиво.

Питер нервно хихикнул:

— Нет, Трейси, игры, где надо писать и чертить. Мы с бабушкой играли в крестики-нолики.

— Вот это да, как увлекательно, — хмыкнула я.

Жучки не понимают сарказма.

— Отлично, я тоже люблю крестики-нолики, — сказал он и достал из кармана карандаш.

Его было не переубедить. И мы сели играть.

Пожалуй, мы неплохо скоротали время. Но что это? В нижнем углу страницы Питер жучиной лапкой тоненько нацарапал послание.

Ничего себе! Мне пришло письмо!

Не каракули от Питера Ингема. Настоящее письмо: пришло по почте, адресовано мисс Трейси Бикер.

В последнее время я почти не получала писем. Зато в приют приходило множество писем про меня. У Илень скопилась огромная папка. Я тайком ее пролистнула. Вы не поверите, какие у людей злые языки. Хорошо бы подать на них в суд за клевету! Вот было бы здорово! Мне присудят огромную компенсацию, сотни тысяч фунтов, и я скручу Жюстине, Дженни и Илень большую фигу. Сожму в горячей ладошке чековую книжку, уеду от них и…

У меня будет собственный дом. Я сама найму себе опекунов. Я буду им платить, и им придется выполнять все мои капризы. Я буду требовать именинный торт каждый день, а они станут покорно кивать и мчаться к плите.

И мне ни с кем не придется делиться.

Даже с Питером. Мне пришлось разделить с ним настоящий именинный торт. А он толкнул меня в бок и сказал:

— Что случилось, Трейси? Тебе нездоровится?

А я только-только закрыла глаза, чтобы задумать желание. В результате я не успела загадать, и если мама не приедет за мной в этом году, то только по вине Питера Ингема.

Хочется в это верить.

Но иногда я все же буду звать его к себе, чтобы поиграть в игры на бумаге. Мне понравилось: я всегда выигрываю.

Кого бы мне еще позвать? Может быть, удастся разыскать Камиллу. Я смогу за ней присматривать. Я куплю манеж и горы игрушек. Я до сих пор люблю детские игрушки. Должно быть, не наигралась в младенчестве. Я устрою настоящую детскую, а когда Камилла будет уезжать домой, я смогу возиться там сама, так, смеха ради.

Вспоминает ли меня Камилла? У детей такая короткая память.

Неужели все-таки Кэм — это сокращенно от Камиллы?

То письмо пришло от нее.

Сначала я немного расстроилась. Я надеялась, что письмо от мамы. Конечно, мама никогда мне не писала, и все же, когда Дженни за завтраком вручила мне конверт, я прижала его к себе и быстро зажмурилась, потому что глаза закололо и защипало, и, будь я послабее характером, я бы непременно разрыдалась.

— Да что это с Трейси? — зашептались дети.

Я быстро сглотнула и шмыгнула носом, открыла глаза и произнесла:

— Со мной все в порядке! Смотрите, мне пришло письмо! Письмо от…

— …Кэм Лоусон, как мне кажется, — очень быстро ввернула Дженни.

Я перевела дух:

— Ну конечно. От Кэм Лоусон. Видите? Она прислала письмо. Не кому-нибудь, а мне. Мне! Видите?

— И что она пишет?

— Не ваше дело. Тайна переписки.

Я вылезла из-за стола и ушла читать письмо. Я не сразу его распечатала. Все никак не могла перестать думать о маме. У меня даже начался приступ аллергии. И потом, я боялась вскрывать письмо Кэм. Она видела, как я бьюсь в истерике. А ну как решит, что у меня не все в порядке с головой?

Но в письме было только хорошее.

Бич-роуд, 10

Здравствуй, Трейси!

Спасибо за чудесное письмо. Я смеялась от души. И знаешь что? По-моему, ты родилась писательницей.

Мне бы не помешала помощь над статьей. Какие у тебя планы на субботу? Хотелось бы тебя повидать.

КЭМ.

Да , я терпеть не могу глупо-сентиментальное «Камилла». В школе меня дразнили до слез.

Представьте себе, она пол-утра нежится в кровати! Ну и лентяйка! Еще и опоздала! Вместо 10.35 явилась в 10.41. Я уже отчаялась ждать. Вот вам и настоящая писательница, даже не может прийти вовремя.

А когда она пришла, никакого интервью не получилось. Кэм устроила бардак. Я ведь все продумала. Я преподнесла бы ей статью на блюдечке. Конечно, большей частью рассказ был бы обо мне. Еще я решила, что она могла бы поговорить с Питером Ингемом, чтобы статья не вышла однобокой. Взгляд со стороны девочки, взгляд со стороны мальчика. Остальные обойдутся.

Кэм достала маленький дребезжащий диктофон, и я буквально через минуту научилась с ним обращаться. Было здорово прослушивать запись на быстрой скорости, перематывать и снова слушать. Сначала я немного подурачилась, поговорила с австралийским акцентом, потом голосом заправского гангстера и Дональда Дака (это у меня здорово выходит), а затем перешла к делу. И поскольку я не гонюсь за славой и не жду, что все сливки достанутся мне, я передала диктофон Питеру Ингему.

Он отшатнулся, будто я направила на него заряженное ружье.

— Не бойся, Питер. Веди себя естественно и говори все, что хочешь.

— Что мне надо сказать? — пискнул Питер.

Я нетерпеливо вздохнула.

— Просто расскажи Кэм о себе.

— Но мне нечего рассказывать. Когда Илень дала мне дневник, я не знал, что в нем писать, — забеспокоился Питер. — Я жил с бабушкой. Она умерла. Меня забрали в приют. Вот и все.

— Ничего страшного, Питер. Трейси не должна приказывать тебе говорить. Если не хочешь, не надо, — сказала Кэм.

— Ничего себе, приказывать! Кто я, тиран? Это меня все строят. В прежнем детском доме был здоровенный парень, бритоголовый, в тяжелых армейских ботинках. Однажды я ради смеха налила в них заварного крема, но он не понял шутки, хотя видели бы вы, как забавно желтый липкий крем брызнул вверх по всей его штанине. С тех пор я стала местным изгоем, а он меня просто возненавидел. Ох, как он надо мной измывался!

Я собиралась пуститься в подробности, но тут, как всегда, вмешалась Жюстина Литтлвуд.

— Мисс, так нечестно. Трейси Бикер выпендривается, будто она пуп земли, а мы тоже хотим, чтобы вы нас выслушали!

— Заткнись, трещотка! — сказала я. — Камилла пришла не к вам, а ко мне. У нас с ней деловое совещание. Марш отсюда. Верно, Кэм?

— Вообще-то да, Трейси, я договаривалась с тобой. Но давай им немного уступим, — сказала Кэм.

Вот покорная овца! Называется, пришла ко мне! Ничего себе деловая встреча! Она должна была отослать Жюстину с остальными прочь. Питер не в счет, он безвредный. Но другие! Все без толку. Утро было потеряно впустую. Кэм дала каждому позабавиться с диктофоном, потом малыши вспомнили про ее ручку с Микки-Маусом и захотели порисовать, потом Дженни принесла Кэм кофе, а нам кока-колы, так что деловая встреча превратилась в большой пикник. Только у меня не было ощущения праздника. Я вновь осталась за бортом.

Вскоре я ушла сама. Я оглядывалась через плечо, а Кэм будто не замечала моего исчезновения. Но вскоре она меня догнала. Она по-прежнему держала на весу крошку Бекки, к ее ноге жался Вэйн. Кэм ткнула меня ручкой между лопаток.

— Погоди, — мягко сказала она. — Трейси, не пора ли нам начать твое интервью?

— По-моему, у вас есть с кем поговорить. Зачем тратить время на такую, как я? — едко процедила я. — Кажется, вы забыли, к кому пришли.

— А знаешь, что? Идем в твою комнату. Только вдвоем. Согласна?

— Ну ладно. — Я зевнула и пожала плечами. — Если вам так интересно. У меня уже пропало настроение. Но раз вы настаиваете… Разве что на минутку.

Но не так легко было отвязаться от малышки и Вэйна. Потом старшие спохватились и снова стали говорить, что выделять Трейси, мол, нечестно. Представляете, что придумала Кэм? Она дала им диктофон и сказала, что они могут наговорить все, что хотят, прямо на пленку. И оставила за старшую… Жюстину.

— Кэм, вы совершаете громаднейшую ошибку. Вы с ума сошли. Они в два счета разобьют диктофон, — ужаснулась я.

— Навряд ли. Жюстина будет включать запись. У каждого будет две минуты, чтобы рассказать о себе. Представьтесь и начинайте говорить. Питер, не волнуйся, это вовсе не обязательно.

— Да вы сбрендили! — возмутилась я. — Если и оставлять кого-то за старшего, так только меня. Я одна знаю, как обращаться с диктофоном.

— Вот и научи Жюстину, — сказала Кэм. — Она тоже сумеет.

— Ее — ни за что! — отрезала я. Но, подумав, согласилась. Жюстина тупа как пробка, до нее ничего не доходит с первого рази. Я стала вздыхать и закатывать глаза, Жюстина рассвирепела и толкнула меня. Я сжала кулак, готовясь к драке, но тут вмешалась Кэм:

— Лучше я объясню сама. Смотри, Жюстина, чтобы начать запись, нужно нажать на кнопку…

После долгих-долгих объяснений Жюстине удалось ухватить суть. Мисс Тупица Литтлвуд.

Наконец мы с Кэм смогли оставить им диктофон и подняться ко мне.

— Вы небось решили, что сумеете подружить нас с Жюстиной? — раскусила я Кэм. — Видите, зря старались. Мы были и будем заклятыми врагами до самой смерти.

Кэм только рассмеялась. И ей понравилась табличка на моей двери:

— К вам это не относится. Можете входить, раз я сама вас пригласила, — сказала я и распахнула дверь.

Честно говоря, в комнате царил легкий беспорядок. Я не успела застелить постель и убрать с пола носки, пижамную куртку, огрызки печенья и карандашную стружку, так что Кэм пришлось лавировать между ними. Но она ни капельки не поморщилась. Разглядела мои фотографии и рисунки, пришпиленные к стене, слегка кивнула и улыбнулась.

— Твоя мама? — поняла Кэм.

— Красавица, правда? Настоящая кинозвезда. Знаете, я думаю, может быть, она и правда кинозвезда. В Голливуде. Очень скоро она прилетит ко мне. И может быть, заберет меня с собой, и я тоже стану актрисой. Юной звездой. Трейси Бикер, чудо-ребенок Голливуда. Будет потрясающе, правда?

Я улыбнулась своей самой ослепительной улыбкой, крутанулась вокруг себя и сделала книксен. Кэм поддержала игру, захлопала и засвистела, будто восторженная поклонница.

— Я надеюсь, ты все же не бросишь писать, — сказала она. — Что новенького у Гоблинды?

— Погодите, не все сразу. Сначала надо закончить автобиографию.

— Ты никому-никому не даешь ее почитать? — просительно вздохнула Кэм.

— Никому-никому, — подтвердила я. И засомневалась. А как же Илень-Мигрень? И Луиза с тупицей Жюстиной. Даже Питеру я дала заглянуть одним глазком, иначе он не верил, как много я написала. Почему бы не поделиться с Кэм? Она стала мне кем-то вроде друга.

Я позволила ей прочитать абзац-другой. Пришлось держаться настороже, потому что я отпустила там на ее счет пару нелестных замечаний. Она случайно наткнулась на свой портрет, но не обиделась, а расхохоталась:

— Знаешь, Трейси, не мне, а тебе следовало бы поручить статью. У тебя бы вышло гораздо лучше.

— Как статья? Складывается потихоньку?

Она слегка смутилась:

— Не совсем. Есть одна сложность. Понимаешь, редактор требует слезливый и проникновенный рассказ о милых ранимых детишках, такой, чтобы читатели потянулись за носовыми платками.

— Правильно, так и надо.

— Трейси, да брось ты. Какие из вас милые ранимые детишки? Боевые, сильные, упрямые. Я хочу написать о вас правду, но редактор меня не поймет.

— Я тоже вас не пойму. Кэм, я хочу, чтобы вы написали, что я милая! Иначе никто не захочет меня удочерить. Мой срок годности давным-давно истек. Если ты старше пяти-шести дет, ты обречен. Из славного карапуза ты становишься трудным ребенком. А я еще и внешностью не вышла, так что никто не роняет слез умиления, глядя на мой снимок. Кроме того, меня нельзя удочерить насовсем, и все знают, что я не смогу стать им настоящей дочерью.

— Потому что мама от тебя не отказалась?

— Точно. Она правда скоро меня заберет, но пока мне так хотелось бы пожить в настоящем доме, а не на свалке ненужных детей. Иначе я не смогу адаптироваться в жизни.

Кэм изумленно приподняла брови.

— Я знаю, что значит это слово. Я слышала разговор Илень с другими социальными работниками. Это значит, что ребенок привыкает жить в замкнутом мирке и никогда не сможет научиться самостоятельной жизни. К восемнадцати годам мы отстаем от других и не умеем ни ходить по магазинам, ни готовить, ни общаться с людьми. Хотя мне это вряд ли грозит. Спорим, я и сейчас смогла бы жить одна! Только дайте мне денег, и я мигом умчусь по магазинам и отлично проведу время.

— Я в тебе не сомневаюсь, — сказала Кэм.

Тут в дверь, хныча и жалуясь, поскреб Максик. Я велела ему отвязаться от нас: мы с Кэм ведем очень важную журналистскую беседу, но он не послушал:

— Мисс, мисс, так нечестно! Большие девчонки отобрали диктофон, скажите им, чтобы отдали! Они играют в певиц, мисс, а я хочу рассказать вам о себе!

Кэм улыбнулась, посмотрела на часы и вздохнула:

— Пожалуй, мне пора спускаться. Я все равно убегаю через минуту.

— Вот это прав да нечестно! Оставайтесь, пообедайте с нами, Дженни не станет возражать, а по субботам у нас настоящие гамбургеры.

— Не получится, я обедаю с подругой в городе.

— Вот как. Что вы будете есть?

— Наверное, выпьем по бокалу вина и съедим по салату. Моя подруга боится растолстеть.

— Кому по вкусу салат? Если бы я обедала в городе, я бы пошла в «Макдоналдс». Съела бы биг-мак, картошку фри и клубничный коктейль. Видите, я вполне разбираюсь в жизни, правда?

— Значит, ты была в «Макдоналдсе»?

— Сотню раз, — небрежно отмахнулась я. И помолчала. — Не внутри, конечно. Когда меня опекали правильные зануды Джули и Тед, я все просила их сводить меня, но они говорили, что это помоечная еда. А я сказала, это их любимые бобы и жидкие овощные кашицы — настоящая помойка, они и выглядят так, будто их один раз уже ели… Короче говоря, они так и не сводили меня в «Макдоналдс».

— Неудивительно, — с усмешкой сказала Кэм.

— Знаете, мне ведь разрешено обедать со взрослыми в городе.

— Неужели?

— Правда-правда. В любой день. И знаете, я постараюсь написать за вас статью. Прямо на этой неделе. И покажу вам. А потом мы ее обсудим. К примеру, за обедом в «Макдоналдсе». Прозрачный намек.

Кэм хлопнула себя по лбу, будто ей только что пришла в голову потрясающая мысль.

— Послушай-ка, Трейси! А не сходить ли нам на следующей неделе в «Макдоналдс»?

— Всегда пожалуйста! — Я притихла. — Правда? Вы не шутите?

— Честное слово. В следующую субботу. Я заеду за тобой около двенадцати, идет?

— Я буду ждать.

Я буду ждать. А пока лучше мне написать ей письмо, чтобы она не забыла наш уговор.

Мы договорились на двенадцать. А Кэм — не самая пунктуальная из моих знакомых. Она придет не раньше десяти минут первого. Или даже двадцати. Или в половину. Зачем же я уселась у окна сразу после завтрака?

Ненавижу ждать. Все время сосет под ложечкой. Не могу ни на чем сосредоточиться. Даже писать не могу. Я целую неделю не притрагивалась к дневнику, потому что была занята статьей для Кэм. Статья готова, она вышла на славу, я ничуть не преувеличиваю. Кэм может смело нести ее издателю и получать заслуженную похвалу. Я могла бы затребовать весь гонорар, но я не жадина. Я готова поделиться с Кэм поровну, мы подруги.

Питер мне тоже друг. На этой неделе мы каждую ночь сталкивались в коридоре, выбегая менять простыни. Мы тихонько перекидывались парой слов и разбегались, но сегодня Питеру приснился кошмар про смерть бабушки, и он тихо осел у моей двери и заплакал. По странному совпадению мне тоже приснился ужасный сон про маму, и со мной случился сильный приступ аллергии. Обычно я в такие минуты никому не показываюсь: еще решат, что у меня красные глаза и мокрый нос оттого, что я рыдала. А я никогда не плачу, что бы ни стряслось.

Но я знала, что Питер не будет меня дразнить, и прислонилась к косяку рядом с ним. Я почувствовала, что он весь дрожит, обняла его тельце и прошептала, что он мой самый лучший друг на все времена.

Питер только что подошел ко мне и предложил поиграть. Да, неплохо было бы скоротать время.

Ну красота! Победа казалась уже в кармане, когда на горизонте появилась Илень-Мигрень. Она привезла нам новенькую и задержалась поговорить с Питером.

— И не рассчитывайте, Илень, у меня у самой разговор с Питером, — сказала я.

— Но-но, Трейси, — ответила Илень.

— Не нокайте мне, я не лошадь, — сказала я.

Илень показала мне все тридцать два зуба. Такая улыбка говорит: я бы с радостью надрала тебе уши, деточка, но я обязана быть снисходительной.

— Трейси, я понимаю, ты слегка взвинчена из-за встречи с писательницей. Дженни мне все рассказала. Отличный сюрприз.

— Еще бы. Ее тоже ждет неплохой сюрприз: я написала за нее статью.

— А у меня есть небольшой сюрприз для нашего Питера, — сказала Илень, отвела Питера в сторонку и стала что-то ему внушать.

Она до сих пор говорит с ним, понижая голос так, чтобы никто не услышал. Но у Трейси Бикер ушки на макушке. Илень рассказывает о каких-то старичках. Их дети давно выросли, и теперь им одиноко. Они бы хотели о ком-нибудь заботиться. О маленьком мальчике. Таком, как Питер.

Вот так-так. Похоже, тютя Питер обретет семью и будет жить долго и счастливо.

Я должна радоваться. Питер мой лучший друг.

Но как мне радоваться, если Питер уедет насовсем и больше не сможет быть мне лучшим другом?

Как несправедливо. Питер только-только осиротел, и его уже забирают. Я провела в детских домах долгие годы, а для меня так и не нашлось семьи.

Ну и ладно, кому охота жить со стариками? Илень сказала «пожилая пара». То есть совсем древняя. Нудная и строгая. Старики не умеют носить джинсы, писать смешные письма и водить детей в «Макдоналдс».

Хоть бы Кэм поскорее пришла. Но время еле движется. Ждать ее раньше полудня глупо и бессмысленно.

Сзади притулилась Жюстина. Думаю, она ждет отца. Надеюсь, он не узнает, что с будильником приключилась маленькая неприятность. Он меня поколотит: с него станется. Правда, будильник теперь как новенький. Дженни отнесла его в мастерскую, где стрелки починили. Я была даже рада увидеть, как Микки снова скачет по кругу. Жюстина заметила, что я смотрю на ее часы, и пребольно меня толкнула, так что я чуть не упала. Она сказала, что, если я посмею дотронуться до будильника еще хоть раз, она меня как следует отлупит. Ничего себе! Мои кулаки сжались, я приготовилась наподдать ей, потому что никому не позволено говорить с Трейси Бикер в таком тоне. Но мысль о Кэм меня остудила. Дженни и без того на меня сердита. Если я затею драку с Жюстиной, плакал мой «Макдоналдс».

Я взяла себя в руки. И свысока улыбнулась Жюстине.

— Неужели каждый спор обязательно решать насилием? — сказала я.

Эту девчонку железным самообладанием не сломить. Она решила, что я трушу.

— Струсила, струсила, — едва слышно бормочет она теперь. — У Трейси Бикер заячье сердце.

Я не стану обращать на нее внимания. Буду сидеть и писать. И ждать. Теперь уже недолго. Хотя кажется, что впереди целая вечность.

Я привыкла сидеть и ждать. Раньше я часами ждала маму. Когда же она придет? Сегодня мне приснился ужасный сон. Мы с Кэм поехали в «Макдоналдс», ням-ням, объедение, я уписывала обед за обе щеки. Потом я взглянула на часы и увидела, что уже час дня. В моей голове пробила тревога: в час за мной обещала приехать мама, и я страшно перепугалась.

Я выбежала на улицу и понеслась к детскому дому, надеясь успеть, села на автобус, но водитель меня ссадил, потому что я не могла оплатить проезд. Я столкнулась с тетей Пегги, она понеслась за мной, силясь шлепнуть побольнее. Тут Джули и Тед схватили меня и повалили, подбежала Жюстина и швырнула меня в реку, я не смогла выплыть и стала тонуть… и проснулась. В мокрой постели.

Не думайте, я знаю, это был всего лишь сон. Но что, если это был вещий сон? Вдруг мама правда приедет ко мне и не застанет, потому что я уйду с Кэм?

Надо поговорить с Илень.

Вот и поговорили. Легче мне не стало.

— Илень, можно вас на секундочку? — спросила я.

— Трейси, ты же видишь, я говорю с Питером.

— Вы говорите с ним уже битый час. Большего занудства я не слышала. Между прочим, вы и мой социальный работник тоже. Пожалуйста, идемте со мной, мне надо с вами поговорить. Позарез.

Илень вздохнула. Потрепала шевелюру Питера и ободряюще подняла ему подбородок. И только затем наконец-то подошла ко мне:

— И в чем дело, Трейси?

Я сглотнула, не зная, как выразить то, что у меня на душе.

— Трейси, ты что, издеваешься надо мной? — сказала Илень.

— Нет! Просто… Я хочу спросить… мама… Она ведь не знает, что я здесь, да?

— Вот оно что. Думаю, не знает.

— А если бы она захотела… она смогла бы меня отыскать, правда?..

Я еле прошептала последние слова, но Жюстина все услыхала.

— Кому придет в голову искать такую, как ты, Трейси Бикер? — усмехнулась она.

— Ну-ка заткнись!

Жюстина скорчила противную рожицу, а Луиза услужливо подхихикнула. И потянула подругу за рукав:

— Идем отсюда. Познакомимся с новенькой. У нее с собой аж два чемодана, представляешь, сколько одежды!

Но Жюстине было не до тряпок, и Луиза ушла наверх одна. Зная Жюстину, я подозревала, что она по-прежнему нас подслушивает (у некоторых людей никакой совести!), но мне надо было во что бы то ни стало получить ответ.

— Мама пойдет за мной в прежний детский дом. И там ей скажут, где меня искать, да?

— Конечно же, скажут, — успокоила меня Илень. — Трейси, не переживай. Во всех детских домах есть сведения о том, куда ты переехала. Если мама захочет тебя найти, все очень просто. Они поднимут записи и скажут маме, где ты теперь.

— Слава богу, — сказала я.

— Трейси, что произошло? Я тебя не успокоила?

— Да нет, теперь все в порядке.

Но я по-прежнему переживала. А вдруг мама и правда приедет сегодня? И не застанет меня. Сможет ли она дождаться? Или ей надоест, она встряхнется и снова улетит? Я вернусь от Кэм, и Дженни скажет: «Да, кстати, Трейси, пока тебя не было, забегала мама. Она хотела забрать тебя в Голливуд, но опаздывала на рейс и не могла ждать».

Что мне делать?

Может, мама и не приедет. Она ни разу не приезжала. А вдруг приедет? Не к добру этот сон. Иногда сны сбываются.

Меня уже подташнивает. Кажется, я раздумала идти в «Макдоналдс».

Видите? Настоящая кровь.

Теперь мне уже не пойти в «Макдоналдс», хочу я этого или нет. Я затеяла драку и посажена под замок.

Вот как все произошло. Я направилась к Питеру. И зашептала ему на ухо:

— Питер, хочешь пойти с Кэм в «Макдоналдс»?

Питер вытянул шею, ему стало щекотно от моего дыхания.

— Вместе с тобой?

— Нет, вместо меня. Я передумала. Все будет в порядке, я сама поговорю с Кэм. Ты ей нравишься, она не станет возражать.

Питер обеспокоенно заморгал:

— Трейси, я не могу. Я уже приглашен на обед. Семьей, о которой говорила Илень.

— Стариками, из которых песок сыплется? — уточнила я.

Илень предупреждающе подняла брови, но я продолжала:

— Спорим, они не возьмут тебя в «Макдоналдс»!

— Трейси, почему бы тебе не пойти самой? — спросила Илень. — Ты ведь так ждала этого дня.

— Конечно, только… лучше я останусь здесь. На всякий случай.

Илень, может, и настоящая мигрень, но она быстро складывает два и два.

— Трейси, я не думаю, что твоя мама сегодня приедет, — тихо сказала она.

— Ну да. Я знаю. Но мне приснился сон… Что она приехала.

— Я уверена, это был чудесный сон, но…

— Нет, это был настоящий кошмар, потому что я уехала с Кэм, и она меня не застала, и…

— И ты проснулась вся в слезах в мокрой постельке, — пробормотала Жюстина.

— Я сказала — заткнись, — угрожающе произнесла я.

— Трейси, на твоем месте я бы пошла с Кэм, — сказала Илень.

— М-м-м. Не знаю. Что-то мне расхотелось. — Я снова взглянула на Питера. — Кто заставляет тебя встречаться со стариками именно сегодня? Познакомишься с ними в другой раз. А сегодня отправляйся с Кэм и попробуй биг-мак.

Питер задергался. Илень положила руку ему на плечо. Он взглянул на нее, затем на меня:

— Прости, Трейси, но я сам хочу с ними познакомиться. С тетей Ви и дядей Стэнли.

— Конечно, Питер. А Трейси хочет пообедать с писательницей, — кивнула Илень.

— Не хочу.

— Вот я бы пошла, — сказала Жюстина. — Но не могу. Я жду папу. Сегодня я обедаю с ним.

— Точно как в прошлую субботу. Правда, он так и не появился, — напомнила я.

— Ну и что! Он приходит ко мне, пусть редко. А твоя знаменитая мамочка вообще ни разу не показывалась, — бросила Жюстина.

— Врешь! — завопила я. — Она приезжала ко мне сотни раз. Скоро она приедет и заберет меня насовсем. Я буду жить в Голливуде и… Прекрати смеяться надо мной, свинюшка!

— Какая же ты дура! — задыхалась от смеха Жюстина. — Твоя мамочка никакая не звезда. Луиза мне все рассказала. Твоя мамочка просто пустое место. Никогда она к тебе не приедет. Она не появлялась уже тыщу лет. Да она давным-давно тебя позабыла. Или обзавелась кучей новых детишек и не хочет даже вспоминать страшненькую, противную Трейси.

Я ударила ее. Еще раз и еще. Я продолжала молотить, ни о чем не жалея. Из ее носа снова хлынула кровь. Мне тоже слегка досталось, почти не больно. Теперь я сижу в комнате отдыха, часы давно пробили полдень, вместо меня с Кэм отправится кто-нибудь другой, ну и пусть. Одно утешение — не Жюстина.

Может быть, мама все же придет.

Я слышу шаги. Дверь начинает открываться. Мамочка?!

Нет. Конечно нет. Мама никогда ко мне не приходит. В дверях стоит Кэм.

Я взглянула на Кэм и зарыдала. То есть зарыдала бы, если бы я вообще когда-нибудь плакала.

— Ой-ой-ой, — сказала Кэм. — Да, вижу, ты мне не рада, Трейси.

Она села прямо на пол рядом со мной, дожидаясь, пока я утихну. Потом залезла в карман джинсов и достала мятый платок. Передала его мне, чтобы я промокнула последствия аллергии.

— Что будем делать? — спросила Кэм.

— А у нас есть выбор? Я наказана.

— Вовсе нет. Тебя отпускают со мной. Я спрашивала у Дженни. Илень объяснила, как все произошло.

— Откуда ей знать! Как я ненавижу, что вы все время меня обсуждаете, — сердито сказала я.

— Представляю, как это раздражает, — согласилась Кэм. — Впрочем, считай, что ты все время в центре внимания. Ну, высморкайся как следует. Хорошо, ты сегодня не накрашена.

— Смеетесь?

— Поддразниваю. Идем?

— Ага.

Я все еще слегка беспокоилась, а вдруг придет мама, хоть и понимала, как это наивно. Я знала почти наверняка, что все это мечты. Глубоко-глубоко в душе я чувствовала, что Жюстина права. И все же беспокойство не исчезло.

— А как же мама?.. — прошептала я.

— Боишься, что она придет и не застанет тебя? — поняла Кэм. — Это дело поправимое. Мы позвоним из города в детский дом, чтобы узнать, не появилась ли она. И если она приедет, мы мигом примчим тебя обратно. Идет?

— Здорово, — улыбнулась я.

Так мы с Кэм все же отправились в «Макдоналдс». У Кэм древний травянисто-зеленый «Ситроен», немногим лучше микроавтобуса.

— Мама под страхом смерти не села бы в такую развалюху, — сказала я. — У нее «Кадиллак».

— Угу, — кивнула Кэм.

Я обиделась:

— Вы киваете из вежливости, да? Вы ведь не верите, что у мамы «Кадиллак».

Кэм взглянула на меня:

— А ты сама веришь?

Я немного подумала:

— Иногда.

Кэм снова кивнула.

— А иногда я знаю, что все выдумала, — пробормотала я. — Это ничего? Что я все время вру?

— Я выдумываю все рассказы из головы. Так что по мне здорово, когда люди сочиняют, — сказала Кэм.

— Я не забыла статью. Я ее закончила. Вам не придется мучиться. Хотите, я вам почитаю? Вы будете поражены, честное слово. Думаю, я справилась, как заправский журналист.

И я начала читать:

— «Тонкие черты Трейси Бикер искажены страданием. На долю умной, очаровательной девочки выпали страшные мучения в так называемом детском доме. Обстоятельства вынудили ее красивую талантливую мать отдать родную кровинку на попечение чужим людям. Вскоре она вернется за любимой дочкой, но пока славной маленькой Трейси нужна заботливая семья. На свалке брошенных детей Трейси вынесла много унижений и издевательств…» Кэм, что вы смеетесь?

— Издевательств? — еле выдавила Кэм.

— Только взгляните на мои руки. Видите, на костяшках настоящая кровь.

— Точно. Оттого, что ты расквасила бедной Жюстине нос, — заметила Кэм. — Это ты всех унижаешь и издеваешься над остальными детьми.

— Возможно. Но если я напишу правду, кто меня удочерит?

— Не знаю, — сказала Кэм. — Если бы я удочеряла ребенка, я бы, наверное, взяла самую вредную и трудную девчонку. С такой не соскучишься.

Я взглянула на нее. И так и застыла. Колесики в моей голове закрутились: тик-тик-тик.

На какое-то время еда заняла все мои мысли. Я съела биг-мак и большую картошку фри, запила их клубничным коктейлем. Кэм от меня не отставала. Потом она взяла себе кофе, а мне — еще один коктейль. И мы, сыто отдуваясь, откинулись на стульях. Пришлось немного расстегнуть ремни.

Я снова достала статью и прочитала Кэм еще несколько выдержек, но она вновь принялась хохотать.

— Трейси, ты меня уморишь, — слабым голосом произнесла она. — Нет, ничего не выйдет. Замечательная статья, но редактор никогда ее не напечатает. Так нельзя.

— Разве неправда, что Трейси Бикер — самая умная и чудесная девочка в мире?

— Вполне допускаю. Но то, что ты написала про Луизу, Жюстину и остальных…

— Ничего, кроме правды.

— Неправда. Я их знаю, и они мне нравятся. Более того, нельзя откровенно клеветать на Дженни, Майка, Илень и других взрослых. Они подадут на тебя в суд.

— Ну и пожалуйста, пишите сами, — обиженно сказала я. — Что же вы напишете?

— Не знаю. Кажется, я вообще передумала писать статью. Бог с ними, с деньгами, вернусь к своим рассказам.

— Где же ваш профессионализм? — упрямо сказала я. — Тогда бросайте писать. Найдите себе работу, где платят кучу денег. Скажем, возьмите на воспитание ребенка. За это дают огромное пособие.

Кэм вскинула брови.

— Мне бы о себе научиться заботиться, — сказала она.

— Тем более. Вам нужен кто-то, кто заботился бы о вас, — объявила я. — Кто-то вроде меня.

— Трейси… — Кэм не отвела взгляда. — Нет. Прости. Я не могу тебя удочерить.

— Еще как можете!

— Прекрати. Даже не начинай. Я не в том положении, чтобы брать ребенка.

— В том, в том. Для этого не нужно выходить замуж. Одинокая женщина может опекать ребенка только так.

— Я не замужем и замуж не собираюсь. Никакого мужа. И никаких детей.

— Чудненько. Терпеть не могу детей. Особенно младенцев. В вас ведь не проснется материнский инстинкт, а?

— Ни за что. Получаса с маленьким Вэйном довольно, чтобы материнский инстинкт заснул раз и навсегда, — сказала Кэм.

— Будем жить-поживать вдвоем.

— Нет!

— Подумайте, я не тороплю.

Кэм засмеялась:

— До чего же ты упряма, подруга! Ладно, я подумаю. Но ничего не обещаю. Договорились?

— Договорились. — Я победно похлопываю ее по ладони. — Можно мне позвонить домой? Я прямо как инопланетянин И Ти в фильме, да? Я два раза смотрела. Можно Ти Би позвонить домой? Только у нее нет монетки.

Кэм дала мне десять пенсов, я отправилась к телефону у туалета и позвонила Дженни. Сердце слегка подпрыгивало, пока я ждала ответа. И когда она сказала, что мамы нет, я слегка взгрустнула, хотя и знала, что чудес не бывает.

Впрочем, теперь у меня были другие заботы. Я понеслась к Кэм.

— Ну так как? Вы подумали? Что вы решили? Берете меня? — настойчиво спросила я.

— Эй, не торопи события! Мне еще думать и думать. Я почти уверена, что откажусь.

— Почти. Это хорошо. Значит, не на сто процентов.

— М-м-м. А что же ты? Ты на сто процентов уверена, что хочешь жить со мной?

— Я бы, конечно, предпочла, чтобы вы были побогаче. Пошикарнее, что ли. Чтобы мне было потом легко пробиться в жизни.

— По-моему, ты пробьешься куда угодно и без моей помощи.

— Нет, Кэм. Вы нужны мне.

Я смотрела ей прямо в глаза. И она снова не отвела взгляда.

— Трейси, мы едва знакомы.

— Будем жить вместе и узнаем друг друга как следует, так, Кэм? Камилла — куда шикарнее. Я хочу, чтобы моя приемная мама была донельзя шикарной.

— Трейси, брось. Это я-то стану шикарной? И потом, я же говорила: мне не нравится имя Камилла. Меня дразнили в школе. И вообще, так меня звала мать. — Кэм недовольно поморщилась.

Я поразилась ее тону и гримасе.

— Вы что… вы… не любите свою маму? — спросила я.

— Недолюбливаю.

— Почему? Она вас что, била?

— Что ты! Нет, она вечно указывала мне, как жить. И отец тоже. Они хотели, чтобы я стала такой, как они, а когда поняли, что я хочу быть другой, не смогли с этим смириться.

— И вы совсем не видитесь?

— Видимся. На Рождество.

— Отлично, значит, их приемная внучка будет получать рождественские подарки.

— Трейси! У нас ничего не выйдет. Помимо прочего есть масса житейских причин. У меня нет места для двоих. Я еле поворачиваюсь сама.

— Я худенькая, много места не займу.

— Моя квартира размером со скворечник, ты бы только видела.

— Вы меня приглашаете? Отлично!

— Я вовсе не… — начала Кэм — и рассмеялась. — Ладно, поехали ко мне. Только вот Дженни я обещала вернуть тебя сразу после обеда.

— Ти Би может снова позвонить домой.

— Ладно. Скажи Дженни, мы вернемся к чаю.

— А на чай вы меня не пригласите? Ну пожалуйста!

— Вот что мы сделаем. Только ради тебя притворимся знатными дамами и сыграем в чаепитие. Часа в четыре. Правда, не представляю, как в нас влезет еще хоть кусок. Но к пяти я доставлю тебя назад. Договорились?

— А как же ужин? Послушайте, я могу остаться и на ночь, нам позволяют. Мне не нужна пижама, я могу спать в трусах и в майке. И умывальные принадлежности не понадобятся, я и в приюте не всегда моюсь на ночь…

— Вот это да! Если мы будем жить вместе — если, Трейси, если, — тебе придется умываться каждый вечер. Прекрати. В пять назад. И точка. На сегодня вполне довольно.

Я решила остановиться. Иногда я чувствую, что могу пережать.

Я позвонила в приют. Кэм тоже взяла трубку.

— Ти Би дважды звонила домой. Как И Ти. Знаете, что дали И Ти? — с надеждой сказала я. — Шоколадных «блошек».

— О тебе напишут все воскресные газеты. «Девочка, которая лопнула», — улыбнулась Кэм.

Она купила мне «блошек». Не какую-то жалкую пачку — огромный пакет.

— Ух ты! Вот спасибо, — сказала я, запуская руку внутрь.

— Это не тебе одной. Будь добра поделиться со всеми детьми.

— Пустая трата добра.

— Учись делиться, жадина.

— Хорошо, поделюсь с Питером. И с Максиком. И с малышами.

— Нет уж, со всеми. Включая Жюстину.

— Ну вы скажете!

Кэм притормозила чуть дальше по улице, у кондитерской. Меня она внутрь не взяла. И вышла с большой коробкой в руках.

— Пирожные к чаю?

— Очень может быть.

— Ням-ням. Мне понравится жить с вами, Кэм.

— Немедленно прекрати. Слушай, Трейси, нас немного занесло. Мне нравится с тобой, я надеюсь, мы проведем еще много отличных суббот…

— Отлично! В «Макдоналдсе»? Обещаете?

— Это я тебе могу обещать. Но удочерение… Мне не хочется вселять в тебя лишние надежды. Давай пока не будем к этому возвращаться и останемся друзьями, хорошо?

— Приемная мама может быть отличным другом.

— Ты как собачка, нашедшая косточку. Ни за что не отцепишься, да?

— Гав-гав!

У меня неплохо выходит ее веселить. Она мне нравится, даже очень. Не так, как мама, ясное дело. Но пока мамы нет, Кэм вполне сойдет.

Ее квартира привела меня — меня! — в ужас. Крохотная. Обшарпанная. Еще хуже комнат в детском доме. А видели бы вы ее спальню! Кэм бросает пижаму на пол, прямо как я!

Ничего, когда я сюда перееду, все изменится. Я помогу ей наладить быт.

— Покажите ваши книги, — сказала я, подходя к шкафу. — Это все вы написали?

— Что ты! Только те, что на нижней полке. Не думаю, что они тебе понравятся.

Скукота и тягомотина. Я пролистнула страницы и не нашла ни одной картинки, ни одной шутки, даже ни одного неприличного слова. Надо будет научить ее писать хорошие книги, иначе она никогда не заработает на ту жизнь, к которой я хочу привыкнуть.

Может, мне проще самой поторопиться и издать собственную книгу? Я попросила Кэм научить меня пользоваться печатной машинкой.

Печатать тяжелее, чем писать. Но в конце концов я настучала настоящее письмо. Я положила его на письменный стол Кэм, чтобы она обнаружила его, когда вернется домой.

Честное слово, Кэм, я стану лучшим в мире приемным ребенком. Вот увидите.

Я была близка к тому, чтобы лопнуть. Угадайте, что Кэм купила к чаю! Большой торт, с вареньем и кремом. Сверху торт был белым и гладким, но Кэм взяла горсть «блошек» и выложила: «ТБ».

— Мой собственный именинный торт, — счастливо сказала я.

— Даже не поделишься? — спросила Кэм.

— С вами? Конечно, поделюсь. Но больше ни с кем. В день рождения мне пришлось делить торт с Питером. Представляете?

— Я думала, вы дружите.

— Дружим. Но при чем тут торт? Именинный торт ни с кем не хочется делить, даже с самым лучшим другом, — сказала я.

Все же слова Кэм меня затронули, и я обдумывала их, пока жевала первый громадный кусок торта. И второй кусок, щедро сдобренный кремом и вареньем. И третий тоненький ломтик. И пока пощипывала глазурь с верхушки.

— Спасибо, куда вкуснее, чем именинный торт в приюте, — поблагодарила я.

— Вот и чудненько.

— Питер сегодня встречается с какими-то нудными стариками, — поделилась я.

— Правда?

— Наверняка они не возьмут его в «Макдоналдс». И не купят ему торт.

— Возможно.

— А поскольку мы с Питером друзья, и день рождения у нас в один день, и именинный торт мы делили пополам… будет справедливо, если я отнесу ему кусочек, — сказала я. — Как вы считаете?

— Чудесная мысль, — отозвалась Кэм. — Я заверну для него кусочек. И второй — для тебя. Только обещай мне не провести всю ночь над унитазом.

— Обещаю. А можно мне самой разрезать торт? Если он вроде как именинный, я могу вроде как загадать желание, правда?

Кэм протянула мне нож, я закрыла глаза и от всей-всей души пожелала…

— Спорим, вы знаете, чего я пожелала? — сказала я Кэм.

— Я догадываюсь.

— Хотите, скажу.

— Ни за что. Если скажешь, не сбудется, — ответила Кэм.

Я состроила рожицу. И задумалась.

— А знаете, если это вроде как день рождения, у меня вроде как должны быть подарки. — Я помолчала. — Прозрачный намек.

— Трейси Бикер, у тебя нет ни стыда ни совести!

И все же сработало!

Кэм оглядела комнату и задержала взгляд на книжном шкафу. Я уже решила, что получу очередную скучную книгу. Но она отвела взгляд. Подошла к письменному столу и взяла ручку с Микки-Маусом.

— Поздравляю, Трейси. Счастливого Простодня, — сказала она и вложила подарок мне в ладонь.

На минуту я потеряла дар речи. Это не так часто со мной случается. Я перепугалась, что у меня вот-вот начнется приступ аллергии. Но я взяла себя в руки, улыбнулась, выставила большие пальцы вверх и запрыгала от радости.

Ровно в пять мы были в детском доме. Какая пунктуальность, когда этого не требуется! У порога я слегка раскапризничалась. Поцеплялась за Кэм. Мне хотелось чуть-чуть продлить этот удивительный день. Это еще не доказывает, что я трудный ребенок, правда?

Все сошло мне с рук. Кэм приедет в следующую субботу. В двенадцать. Она дала слово. Я снова увижу мою будущую приемную маму. Я сделаю все, чтобы мое желание сбылось.

После того как мы распрощались, мне потребовалось время, чтобы прийти в себя. Я пропустила чай, но не беда. Я и так объелась тортом, биг-маком и «блошками». В пакете осталось еще порядочно «блошек». Я съела только красные. Еще розовые, голубые и фиолетовые. Мои любимые. Несимпатичными «блошками» я так и быть, поделюсь.

Я вышла из комнаты отдыха и собрала оставшиеся «блошки» и куски торта. Они слегка помялись, когда я прощалась с Кэм, но Дженни помогла мне почистить их и выложить на тарелку

Я нашла Питера в его спальне. Он непривычно тихо сидел на кровати.

— Ой, — сказала я, — твои гости не пришли.

— Пришли, — сказал Питер.

— Тебе они не понравились, да? Ничего, не расстраивайся, смотри, что я нам припрятала. Настоящий именинный торт, объедение.

— Спасибо, Трейси. — Питер стал рассеянно жевать ломтик. — Нет, ты не права. Мне понравились тетя Ви и дядя Стэнли.

— Спорю, они не водили тебя в «Макдоналдс».

— Нет. Мы ели рыбу с картофелем. Как у бабушки. Рыба с картофелем, бутерброд с маслом и стакан чаю.

— Скукотища! Я ела биг-мак, картошку фри, клубничный коктейль, даже два, а потом Кэм купила мне целый пакет «блошек» и чудесный торт, на котором выложила мое имя. Я могла бы слопать его целиком, но вспомнила о тебе и попросила завернуть большущий кусок. Так вот. А ты даже не ешь. Тебе не нравится? Я так хотела сделать тебе сюрприз.

— Нет, что ты, очень даже вкусно. — Питер вежливо откусил кусочек. — Ты такая славная. Я рассказал о тебе тете Ви и дяде Стэнли — о том, что ты моя лучшая подруга. Они очень хотят с тобой познакомиться.

— Пускай особо не настраиваются. Вот увидишь, меня удочерит Кэм.

— Правда? Вот здорово! Понимаешь, тетя Ви и дядя Стэнли очень хотят взять меня к себе, так мне кажется. Они сами сказали. Они хотят забрать меня как можно скорее.

— Значит, ты сваливаешь и бросаешь меня одну, — подытожила я. — Большое спасибо.

— Трейси… Я вовсе не хочу тебя бросать. Так я им и сказал. Но раз тебя забирает Кэм…

— Ну да, да, Кэм не терпится заполучить меня, но такие дела на горячую голову не делаются. Сначала надо все хорошенько обдумать.

— Я знаю. Я и пытаюсь думать, — сказал Питер. — Трейси, кто бы ни усыновил меня, кто бы ни взял тебя, мы все равно останемся друзьями навек, правда? Мы будем друг друга навещать. И писать письма.

— Я буду писать тебе моей собственной ручкой с Микки-Маусом. Смотри!

— Ой, Трейси, ты ведь не стащила ее у Кэм, правда?

— А, значит, так ты обо мне думаешь? Она сама мне ее подарила, дурачок. Я же говорила, она от меня без ума. Давай поклянемся. Мы останемся друзьями навек, что бы ни случилось. Ой, почему ты не ешь глазурь? Тебе не нравится?

— Я хотел оставить самое вкусное напоследок. Угощайся, Трейси, я буду только рад.

Приятно разделить торт с лучшим другом.

Потом я взяла пакет «блошек» и обошла всех-всех. Я дала каждому по конфете, даже Луизе и новенькой. Они вместе примеряли одежду новенькой девочки у нее в спальне.

Жюстина сидела внизу. У окна. Ее отец так и не приехал. Ее нос был заклеен свежим пластырем. Она шмыгала.

Я смотрела на нее. Сердце начало отчаянно колотиться. Я подошла ближе. Жюстина обернулась с надеждой в глазах. Она ждала увидеть Луизу. Но у Луизы, похоже, теперь новая лучшая подруга. Плохо же мы знали Луизу.

Жюстина слегка подпрыгнула, увидев меня.

— Что тебе надо, Трейси Бикер? — пробормотала она, вытирая слезы.

— У меня для тебя сюрприз, — ответила я.

Я думала, что дам ей «блошку». Но… Вы мне не поверите! Я протянула ей ручку с Микки-Маусом!

У меня точно шарики за ролики заехали. Надеюсь, Кэм подарит мне еще такую ручку. В следующую субботу. Когда мы снова увидимся. Когда она скажет мне, что все обдумала и готова стать мне приемной матерью.

Все началось со сказки. И закончится тоже сказочно. «И жили они долго и счастливо…»