Глаза как небо

недавно ко мне заходила Дороти Хил и. я страдал с похмелья и зарос пятидневной щетиной, я уже и думать забыл об этом визите, но как-то вечером, за мирным пивом, ее имя всплыло опять, в разговоре с одним молодым человеком я упомянул о том, что она у меня была.

— зачем она к тебе приходила? — спросил он.

— не знаю.

— что она сказала?

— этого я не помню, помню только ее красивое синее платье и прекрасные, лучистые глаза.

— ты не помнишь, что она говорила?

— ни слова.

— а ты ее оформил?

— конечно нет. Дороти приходится осторожничать насчет того, с кем ложиться в койку, сам подумай, какая дурная слава ее ждет, переспи она с агентом ФБР или владельцем сети обувных магазинов.

— сдается мне, любовники Джеки Кеннеди отбираются не менее тщательно.

— конечно, престиж, с Полом Красснером она наверняка в койку не ляжет.

— хотел бы я там оказаться, случись такое и в самом деле.

— зачем? подбирать полотенца?

— подбирать ошметки.

а у Дороти Хили такие красивые, лучистые, голубые глаза…

газетные комиксы давно уже стали серьезными, и с тех пор они, право же, делаются все смешнее, в некотором смысле газетный комикс занял место мыльной радиооперы прежних времен, их роднит тяготение к показу серьезной, очень серьезной действительности, а в этом их юмор и заключается — их действительность представляет собой такую ненатуральную дешевку, что, если вас не очень беспокоит желудок, над ней просто невозможно не посмеяться.

в последнем номере «Лос-Анджелес таймс» (на тот момент, когда пишутся эти строки) нам преподносят закат мира хиппи и битников в Мэри-Уорте. мы видим там университетского бунтаря, бородатого, в свитере с глухим воротом, приударившего за длинноволосой блондинкой с безупречной фигурой (глядя на нее, я едва не кончил), какие принципы отстаивает университетский бунтарь, так до конца и не ясно, а его немногочисленные краткие речи мало о чем говорят, так или иначе, я не буду докучать вам сюжетом, история заканчивается тем, что здоровенный гнусный папуля в дорогом костюме и галстуке, совершенно лысый и с крючковатым носом, выкладывает бородачу несколько собственных нравоучительных афоризмов, после чего предлагает ему работу в своей фирме, дабы тот смог должным образом содержать его сексуальную дочурку, сначала Хиппи-Битник отказывается и исчезает с газетной страницы, а папаша с дочкой упаковывают вещички, намереваясь его бросить, оставить его копаться в собственной идеалистической мути, но тут Хиппи-Битник возвращается. «Джо… Что ты натворил?» — говорит сексуальная дочка, а Джо входит — УЛЫБАЮЩИЙСЯ и БЕЗБОРОДЫЙ: «Я подумал, будет справедливо, если ты узнаешь, как выглядит твой муж на самом деле, любимая… Пока не поздно!» — потом он поворачивается к папаше: «К тому же я рассудил, что борода будет только мешать, мистер Стивене… ТОРГОВЦУ НЕДВИЖИМОСТЬЮ!» «Значит ли это, что вы наконец ОБРАЗУМИЛИСЬ, молодой человек?» — спрашивает папаша. «Это значит, что я готов дать ту цену, которую вы просите за свою дочь, сэр!»

(ах, секс, ах, любовь, ах, ЕБЛЯ!) «Однако, — продолжает экс-хиппи, — я все еще намерен бороться с несправедливостью… Где бы я ее ни обнаружил!» — ну что ж, весьма похвально, поскольку в торговле недвижимостью экс-хип обнаружит массу несправедливости, потом, напоследок, выдает свою тираду папаша: «Тем не менее вас ждет большой СЮРПРИЗ, Джо!.. Когда вы поймете, что мы, старые ретрограды, тоже хотим сделать мир лучше! Мы просто не верим, что для избавления от термитов необходимо СПАЛИТЬ дом дотла!»

и все-таки невозможно отделаться от мысли о том, чем же ЗАНИМАЮТСЯ старые ретрограды, тогда мы скользим взглядом по странице и натыкаемся на «КВАРТИРУ 3-Г», где профессор колледжа дискутирует с очень богатой и красивой девушкой на тему ее любви к идеалистически настроенному и бедному молодому врачу, врач сей уже успел проявить довольно гнусные черты характера: срывал скатерти вместе с посудой со столиков кафе, швырялся бутербродами с яйцом и, если мне не изменяет память, крепко поколотил парочку ее дружков, его раздражает, что наша богатая красавица то и дело предлагает ему деньги, однако между тем он не отказался ни от модного нового автомобиля, ни от чрезмерно декорированного кабинета в районе жилых кварталов, ни от прочих щедрых подарков, ну а торгуй этот врач на углу газетами или трудись почтальоном, он ни за что не получил бы всего этого добра, да и хотел бы я посмотреть, как он вошел бы в какой-нибудь ночной ресторан и скинул на пол обед, вино, кофейные чашки, ложки и все прочее, а потом вернулся бы, сел и даже не извинился, очень бы мне не хотелось, чтобы ЭТОТ врач оперировал меня по поводу рецидивирующего геморроя. так что, читая газетные комиксы, смейтесь, смейтесь, смейтесь и знайте: в какой-то мере все так и есть.

вчера ко мне заходил профессор из местного университета, он не был похож на Дороти Хили, но его жена, перуанская поэтесса, оказалась весьма привлекательной, разговор шел о том, что ему надоели бесконечные бесцветные сборники так называемой «НОВОЙ ПОЭЗИИ», поэзия так и остается самой крупной снобистской аферой из всех видов искусства, причем с борьбой мелких поэтических группировок за власть, и все-таки самой снобистской из когда-либо созданных групп была, думаю, стародавняя компания «ЧЕРНАЯ ГОРА», а Крили и до сих пор побаиваются как в университетах, так и за их пределами — побаиваются и почитают — больше, чем любого другого поэта, к тому же у нас есть литературоведы, которые любят Крили и пишут, тщательно подбирая слова, в сущности, всеобщим признанием пользуется нынче поэзия, находящаяся как бы под стеклом, гладким и скользким, сквозь которое солнце высвечивает объединение слов в лишенную человечности металлическую совокупность или весьма загадочную точку зрения, это поэзия для миллионеров и толстых бездельников, по причине чего она действительно имеет поддержку и действительно способна выжить, ведь разгадка известна лишь посвященным, лишь узкому кругу, и пускай остальные катятся ко всем чертям, но сама поэзия скучна, очень скучна, столь скучна, что скуку принимают за скрытый смысл — смысл, конечно, скрыт, какие сомнения, скрыт так умело, что его попросту нет. но если ВАМ не удается его отыскать, значит, вам недостает души, восприимчивости и прочего, так что ЛУЧШЕ НАЙДИТЕ ЕГО, А НЕ ТО ВАМ НЕ СТАТЬ ПОСВЯЩЕННЫМ, а коли так и не найдете, ПОМАЛКИВАЙТЕ.

между тем каждые два-три года какой-нибудь тип из высшей школы, желающий сохранить за собой место в университетской структуре (а если вы думаете, что Вьетнам — это сущий ад, вам следует обратить внимание на взаимоотношения этих так называемых мыслителей, плетущих интриги в борьбе за власть в стенах их собственных тесных тюрем), выпускает в свет все то же ветхое собрание тусклых стеклянных стихов и наклеивает на него ярлык НОВОЙ ПОЭЗИИ или НОВОЙ-НОВОЙ ПОЭЗИИ, отчего она не перестает быть старой крапленой колодой.

короче, этот профессор наверняка был картежником, он сказал, что игра ему надоела и он хочет извлечь на свет новую силу, некую новую творческую мощь, у него были свои мысли на этот счет, и все-таки он спросил меня, кто, по моему мнению, творит ПОДЛИННО новую поэзию, кто эти ребята и что это за вещи, по правде говоря, ответить ему я не сумел, сначала я назвал ему несколько имен: Стива Ричмонда, Дуга Блейзека, Эла Парди, Брауна Миллера, Гарольда Норса и так далее, но потом до меня дошло, что с большинством из них я знаком лично, а если и не лично, так по переписке, из-за этого меня стали мучить дерьмовые угрызения совести, если я выделил именно их, значит, снова выйдет нечто вроде «ЧЕРНОЙ ГОРЫ» — объединения очередных «посвященных», а это самый верный путь к гибели, к некой личной гибели, прекрасной, но тем не менее бесполезной.

итак, допустим, это вы отвергаете; допустим, вы отвергли старых сочинителей стеклянной поэзии, и что у вас остается? очень энергичные, очень яркие произведения молодых, которые только начинают писать и публиковаться в малотиражных журналах, издаваемых другими очень энергичными и яркими молодыми, секс для них — это нечто новое, жизнь — и вовсе в новинку, как и война, и это нормально, это даже освежает их пока еще не «достали», но где же развитие успеха? на одну неплохую строчку у них приходится четырнадцать скверных, временами они даже заставляют вас с тоской вспомнить о вдумчивой, неброской манере Крили с его запором, а сами они все звучат одинаково, потом вы с тоской вспоминаете Джефферса, человека, сидящего за скалой и по капле выдавливающего в четырех стенах кровь из собственного сердца, они утверждают, что человеку старше тридцати нельзя доверять, и в какой-то мере этот принцип верен: большинство людей к этому возрасту становятся продажными, но в таком случае КАК МОЖНО ДОВЕРЯТЬ ЧЕЛОВЕКУ, КОТОРОМУ ПОД ТРИДЦАТЬ? он ведь того и гляди продастся, а на заднем плане будет ковырять в носу Мэри-Уорт.

ну что ж, вероятно, настало другое время, что касается поэзии (а к ней имеет отношение и некто Чарльз Буковски), то в данный период мы попросту лишены движущей силы, приводящих в трепет новаторов, людей, богов, крутых ребят, способных вытряхнуть нас из постели или заставить шевелиться в кромешном аду фабрик и улиц, нет больше Т. С. Элиотов; Оден умолк; Паунд дожидается смерти; Джефферс оставил после себя лакуну, которую не заполнить никакому любовному сходняку хиппи в Большом Каньоне; даже старик Фрост и тот был наделен известным благородством души; Каммингс не давал нам уснуть; Спендер («и в этом человеке жизнь угасает») больше не пишет; Д. Томаса сгубили американское виски, американский восторг и американская женщина; даже Сэндберг, давным-давно растерявший талант и входивший в американские аудитории, тряся нестрижеными серебристыми волосами, даже Сэндберг получил от смерти пинка под зад.

это надо признать: титаны ушли, и пока еще не явились титаны, способные их заменить, может быть, виновато время, может быть, виновато вьетнамское время, африканское время, арабское время, вполне возможно, что народ хочет большего, чем говорят поэты, вполне возможно, что последним поэтом будет народ — если повезет, видит бог, поэтов я не люблю, мне не нравится сидеть с ними в одной комнате, хотя нелегко найти то, что любишь, на улицах, похоже, искать бесполезно, человек, который заливает мне бак на ближайшей заправочной станции, кажется самой гнусной и мерзкой скотиной, а когда я вижу фотографии моего президента или слышу, как он произносит речи, он представляется мне разжиревшим шутом, неким тупым восковым существом, наделенным правом распоряжаться моей жизнью, моей судьбой, как и жизнями и судьбами всех остальных, и мне это непонятно, и поэзия наша такова, каков наш президент, мы, бездушные люди, таким его создали, а значит, мы его заслужили, пуля наемного убийцы Джонсону не грозит, и не из-за дополнительных мер безопасности, а потому что убивать мертвеца — весьма сомнительное удовольствие.

так что вернемся к профессору и его вопросу: кого включить в книгу подлинно новой поэзии? я бы ответил, что никого, забудьте о книге, шансы почти нулевые, если хотите прочесть что-нибудь по-настоящему энергичное и человечное, без обмана, могу посоветовать Эла Парди, канадца, но, право же, что такое канадец? всего лишь неведомо кто, сидящий неведомо где на ветке какого-то дерева, вряд ли в своем уме, и горланящий в кружку с домашним вином прекрасные, вдохновенные песни.

время покажет, если оно у нас еще есть, время покажет нам, кто он такой.

так что, профессор, весьма сожалею, но я ничем не мог вам помочь, иначе у меня возникла бы некая роза в петлице (ЗЕМНАЯ РОЗА?), мы в растерянности, и это касается Крили, вас и меня, Джонсона, Дороти Хили, К. Клея, Пауэлла, последнего хемовского дробовика, глубокой печали моей маленькой дочки, бегущей по комнате мне навстречу, каждый из нас все острее и острее чувствует чудовищную утрату души и цели, и мы все упорнее пытаемся отыскать себе кого-нибудь вроде Христа перед Катастрофой, но так и не сумели найти ни Ганди, ни РАННЕГО Кастро, лишь Дороти Хили с глазами как небо, а она грязная коммунистка.

вот такие дела. Лоуэлл не принял приглашения Джонсона на некий прием в саду, это было неплохо, это было начало, но, к несчастью, Роберт Лоуэлл хорошо пишет, чересчур хорошо, он застрял где-то между поэзией стеклянного типа и суровой действительностью и не знает, что делать, — в результате он сочетает то и другое и умирает и в том и в другом. Лоуэлл очень хотел бы стать живым человеком, но в своих поэтических замыслах он — скопец. Гинзберг между тем крутит у нас на глазах гигантские экстравертные сальто-мортале, отдавая себе отчет в существовании бреши и пытаясь ее заткнуть, по крайней мере, ему известно, что с нами стряслось, — ему недостает артистизма, чтобы это исправить.

ну что ж, профессор, спасибо, что заглянули, в мою дверь стучатся многие странные люди, слишком многие.

я не знаю, что с нами станет, нам нужна большая удача, а мне не везет в последнее время, да и солнце становится ближе, но какой бы мерзкой Жизнь ни казалась, все-таки стоит еще денька три-четыре пожить, ну что, осилим еще немного?