Мирная беседа в домашней обстановке

все, кто ко мне приходит, — люди со странностями, но ведь нынче почти у каждого свои странности; мир сотрясается и дрожит, как никогда прежде, и результаты этого налицо.

вот и он — слегка растолстел, отрастил бороденку и выглядит весьма сносно, он хочет прочесть на поэтическом вечере одно из моих стихотворений, я говорю, что не возражаю, а потом объясняю ему, КАК это стихотворение надо читать, и он начинает немного нервничать.

— где пиво? у тебя что, нечего выпить?

он берет четырнадцать семечек, запихивает их в рот, жует, как машина, я иду за пивом, этот малыш, Макси, никогда не работал, колледж он не бросает, чтобы не попасть во Вьетнам, ныне он готовится стать раввином, из него выйдет шикарный раввин, парень он крепкий и битком набит дерьмом собачьим, из него выйдет толк, но вообще-то он не против войны, как и большинство людей, он делит войны на хорошие и плохие, он хотел участвовать в арабо-израильской войне, но, прежде чем он успел упаковать вещи, треклятая заварушка уже кончилась, ясное дело, люди еще долго будут стрелять друг в друга; главное — выдать им маленькую штуковину, которая будет пощелкивать в процессе неопровержимой аргументации, стрелять в северо-вьетнамца нехорошо; пристрелить араба — милое дело, из него выйдет шикарный раввин.

он выхватывает у меня из рук пиво, слегка смачивает во рту свои семечки.

— господи Иисусе, — говорит он.

— вы убили Иисуса, — говорю я.

— ах, не надо об этом!

— не буду, это не мой профиль.

— я говорю, господи, ходят слухи, что ты получил неплохой гонорар за «УЛИЦУ СТРАХА».

— ага, я у них самый ходовой товар, я продаюсь лучше, чем все их выпуски Данкана, Крили и Левертов, вместе взятые, но это вряд ли о чем-нибудь говорит — «Лос-Анджелес тайме» тоже каждый вечер продается в огромном количестве, а читать в «Лос-Анджелес тайме» абсолютно нечего.

— ага.

мы трудимся над пивом.

— как Гарри? — спрашиваю я.

Гарри — настоящий ребенок, Гарри БЫЛ ребенком после сумасшедшего дома, я написал предисловие к первой книжке его стихов, стихи были приличные, в них чувствовался пронзительный крик.

потом Гарри досталась работенка, от которой я отказался, — писать в журналах для мужчин, я сказал редактору «нет» и прислал к нему Гарри. Гарри был тупицей; он устраивался работать приходящей нянькой, стихов он больше не пишет.

— а, Гарри! у него ЧЕТЫРЕ мотоцикла, четвертого июля он собрал во дворе толпу и устроил фейерверк долларов на пятьсот, за пятнадцать минут пятьсот долларов упорхнули в небо.

— Гарри пошел в гору.

— еще бы! жирный как поросенок, пьет хорошее виски, все время ест. он женат на девице, которой досталось сорок тысяч долларов от покойного муженька, с муженьком произошел несчастный случай во время подводного плавания, то есть он утонул, теперь у Гарри есть снаряжение для подводного плавания.

— прекрасно.

— тем не менее тебе он завидует.

— почему?

— не знаю, стоит упомянуть твое имя, как он начинает беситься.

— да у меня все висит на волоске, мне уже почти не на что рассчитывать.

— они носят свитера с именами друг друга, она считает Гарри великим писателем, ходит вокруг него на цыпочках, сейчас они ломают стену, чтобы у Гарри был большой кабинет, звуконепроницаемый, как у Пруста, или не у Пруста?

— у которого стены были обиты пробкой?

— ага, кажется, в любом случае это обойдется им тысячи в две. представляю себе, как этот великий писатель творит в своей пробковой комнате: «Лили грациозно перемахнула через изгородь фермера Джона…»

— хватит о нем. он просто смешон, когда купается в деньгах.

— ага. а как твоя малютка? как ее зовут? Марина?

— Марина Луиза Буковски. ага. на днях она увидела, как я вылезаю из ванны, ей три с половиной года, знаешь, что она сказала?

— нет.

— она сказала: «Хэнк, ты только посмотри на себя, дуралей! спереди у тебя все болтается, а сзади ничего нет!»

— ничего себе!

— ага. ей подавай елду с обеих сторон.

— кстати, неплохая идея.

— только не для меня, у меня и для одной-то работы не хватает.

— у тебя есть еще пиво?

— конечно, извини, я сходил за пивом.

— Ларри заходил, — сказал я ему.

— да?

— ага. он уверен, что революция начнется завтра утром, может, начнется, а может, и нет: кто знает! я твержу ему, что революции должны начинаться ИЗНУТРИ, а не СНАРУЖИ, во время беспорядков все первым делом бросаются расхватывать цветные телевизоры, им нужна та самая отрава, которая превратила в придурков их врагов, но он и слышать ничего не хочет, всюду таскает винтовку, он ездил в Мексику к тамошним революционерам, революционеры пили текилу и позевывали, к тому же существует языковой барьер, теперь на очереди Канада, в одном из северных штатов у них припрятаны запасы провизии и оружия, но атомной бомбы-то у них нет. их в момент разъебут. и авиации никакой.

— у вьетнамцев тоже нет ничего такого, но они держатся.

— это потому, что из-за России и Китая мы не можем применить атомную бомбу, а что, если мы решим сбросить бомбу на убежище в Орегоне, где скрываются сплошные Кастро? ведь это наше личное дело, верно?

— ты рассуждаешь как добропорядочный американец.

— в политику я не лезу, я наблюдатель.

— хорошо, что не все такие наблюдатели, иначе мы бы ничего не достигли.

— а мы чего-то достигли?

— не знаю.

— вот и я не знаю, зато я знаю, что среди революционеров полно дерьма и тупиц, а таким тупицам не под силу довести это дело до конца, старина, я же не говорю, что не надо помогать бедным, учить грамоте неграмотных, укладывать в больницы больных и все такое, я говорю лишь о том, что мы обряжаем кое-кого из этих революционеров в рясы, тогда как многие из них просто больные люди, которых донимают прыщи, которых бросили жены, у которых на шее болтаются шнурки с идиотскими символами мира, многие из них просто попали в струю и в другое время могли бы работать на заводах Форда, если бы их туда взяли, я не хочу менять одних плохих руководителей на других — мы и так делаем это на каждых выборах.

— и все-таки я думаю, что революция избавила бы нас от кучи дерьма.

— и избавит, победит она или нет. она избавит нас от кучи как плохих вещей, так и хороших, история человечества развивается очень медленно, а меня лично устроит и небольшой насест.

— откуда удобнее наблюдать.

— откуда удобнее наблюдать, выпей еще пивка.

— и все-таки ты рассуждаешь как революционер.

— слушай, равви, я пытаюсь рассмотреть этот вопрос со всех точек зрения, а не только с моей стороны, правящая верхушка действует весьма хладнокровно, надо отдать должное, к правящей верхушке я могу в любой момент обратиться, и уверен, что буду иметь дело с крутыми ребятами, посмотри, что они сделали со Споком, с обоими Кеннеди, с Кингом, с Малкольмом Иксом, список можно продолжить, он длинный, крупных воротил нахрапом не возьмешь — мигом окажешься в «Форест-Лоне» и будешь до конца своих дней выкрикивать всякую революционную чушь в картонку от туалетной бумаги, но все меняется, молодые посообразительнее старых, и старые вымирают, еще есть шанс обойтись без массовых убийств.

— тебя заставили пойти на попятный, а для меня одно из двух: «Победа или Смерть».

— вот и Гитлер говорил то же самое, ему досталась смерть.

— а что плохого в смерти?

— сегодня мы обсуждаем другой вопрос: что плохого в жизни?

— ты написал такую книгу, как «УЛИЦА СТРАХА», и после этого готов сидеть и пожимать руки убийцам?

— я что, с тобой за руку поздоровался, равви?

— тебе бы все шутки шутить, а в этот самый момент творятся жестокости.

— ты о пауке с мухой или о кошке с мышкой?

— я о жестокости человека по отношению к человеку, а ведь человек способен соображать, что к чему.

— в твоих словах что-то есть.

— конечно, черт возьми! не у одного тебя язык хорошо подвешен.

— ну и что ты предлагаешь? поджечь город?

— нет, поджечь страну.

— я же говорил, из тебя выйдет шикарный раввин.

— спасибо.

— ну хорошо, спалим мы страну, а чем мы ее заменим?

— скажешь, не удалась американская революция, французская революция не удалась, русская революция не удалась?

— не совсем, целей своих они явно не достигли.

— это была лишь попытка.

— скольких людей надо убить, чтобы продвинуться на дюйм вперед?

— а скольких убивают, вообще оставаясь на месте?

— иногда мне кажется, что я говорю с Платоном.

— так и есть: с Платоном, отрастившим иудейскую бороду.

воцаряется тишина, и проблема повисает в воздухе, тем временем вонючие притоны заполняются разочарованными и отверженными; бедняки умирают в богадельнях от нехватки врачей; тюрьмы так переполнены оступившимися и заблудшими, что не хватает коек, и заключенные вынуждены спать на полу, приносить утешение — значит совершать милосердный поступок, действие коего длится недолго, и сумасшедшие дома набиты битком, потому что общество играет людьми, как пешками…

чертовски приятно быть интеллектуалом или писателем и наблюдать за всеми этими мелочами, пока САМОГО не прихватит за жопу, вся беда интеллектуалов и писателей в том, что они ни черта не чувствуют, кроме собственного комфорта или собственной боли, что, в общем-то, нормально, но гнусно.

— а в Конгрессе, — говорит мой приятель, — полагают, что можно решить какие-то проблемы с помощью закона об ограничении продажи оружия.

— ага. тем более нам известно, кто стреляет из большей части этих пистолетов, правда, мы не столь уверены в том, кто стреляет из остальных, армия ли это, полиция, государство или какие-то другие безумцы? боюсь предположить, не то еще, чего доброго, окажусь следующей жертвой, а мне надо успеть закончить несколько сонетов.

— не думаю, что ты такая уж важная птица.

— и слава богу, равви.

— хотя, по-моему, в глубине души у тебя засел маленький трус.

— правильно, трус — это человек, который способен предвидеть будущее, храбрец почти всегда лишен воображения.

— иногда мне кажется, что из ТЕБЯ получился бы хороший раввин.

— вряд ли. у Платона не было иудейской бороды.

— отрасти.

— выпей пивка.

— спасибо.

и вот мы умолкли, это еще один странный вечер, люди приходят ко мне, они разговаривают, они заполняют меня собой: будущие раввины, революционеры со своими винтовками, ФБР, шлюхи, поэтессы, молодые поэты из Калифорнийского государственного колледжа, профессор из Лойолы, направляющийся в Мичиган, профессор из университета в Беркли, еще один, который живет в Риверсайде, трое или четверо ребят, путешествующих автостопом, явные бродяги с мозгами, забитыми книгами Буковски… одно время я думал, что вся эта банда посягает на мои прекрасные, драгоценные мгновения и погубит их, но пока мне везет, везет, потому что каждый мужчина, каждая женщина что-то приносят и что-то мне оставляют, и я больше не должен чувствовать себя отгородившимся каменной стеной, как Джефферс, к тому же мне везет и в другом отношении, ведь слава моя не столь уж и велика, и я едва ли когда-нибудь превращусь в Генри Миллера с поклонниками, разбившими лагерь на лужайке перед домом, боги ко мне весьма благосклонны, они сохранили мне жизнь и рассудок и до сих пор дают возможность бузить, наблюдать, делать заметки, ощущать доброту со стороны добрых людей, ощущать, как это чудо проносится вверх по моей руке, точно сумасшедшая мышка, такова жизнь, данная мне в сорок восемь лет, и даже при том, что завтрашний день в потемках, она слаще всех сладких снов.

малыш встает, слегка перебрав пива, — будущий раввин, громогласно проповедующий на воскресных завтраках.

— мне пора, завтра занятия.

— конечно, малыш, как самочувствие?

— нормально, тебе привет от папы.

— скажи Сэму, пускай держится молодцом, мы все должны своего добиться.

— у тебя есть мой телефон?

— ага. я держу его над левым соском.

я смотрю, как он уходит, спускается по лестнице, слегка растолстел, но это ему даже к лицу. сила, избыток силы, он сверкает и грохочет, из него выйдет прекрасный раввин, потом он исчезает, пропадает из виду, а я сажусь писать вам вот это. машинка вся в сигаретном пепле, чтобы сообщить вам, как все проходит и что будет дальше, рядом с машинкой лежат два маленьких кукольных башмачка размером примерно с полдюйма, моя дочка Марина бросила меня одного, она в Аризоне, где-то, как раз сейчас, с мамашей-революционеркой, нынче июль 1968 года, я стучу на машинке и жду, что дверь слетит с петель и я увижу двоих мужчин с болезненным цветом лица и глазами оттенка протухшего студня, увижу ручные пулеметы с воздушным охлаждением, я надеюсь, что они не появятся, это был чудесный вечер, и лишь немногие одинокие куропатки запомнят этот счастливый жребий и то, как им улыбались стены, доброй ночи.