6

Я ожидала выговора, но получилось наоборот — контора послала меня на секретное задание, и более того, со мной отправилась Шерли. Однажды утром мы получили указания от референта по имени Тим Ле Прево. Я видела его и раньше, но мы никогда не разговаривали. Тем утром нас пригласили в его кабинет и попросили внимательно выслушать. Это был сурового вида человек с тонкими губами и узкими плечами, почти наверняка армейский офицер в отставке. Он объяснил нам следующее. В запертом гараже на одной из улочек района Мейфэр, в километре от нас, припаркован фургон. Нам предстоит доехать на нем до дома в Фулеме. Дом, конечно, конспиративный; в коричневом конверте, который Ле Прево передал нам через стол, оказались различные ключи. В багажнике фургона лежат чистящие средства, большой пылесос и виниловые фартуки, которые нам предстояло надеть до того, как отправиться по адресу. Согласно легенде, мы были сотрудницами фирмы под названием «Спрингклин».

По прибытии на место нам надлежит «устроить в квартире чертовски хорошую уборку», в частности, переменить постельное белье на всех кроватях и вымыть окна. Чистое белье мы найдем там же, в квартире. Один из матрасов на односпальной кровати необходимо вычистить и перевернуть, его давно следовало бы заменить. Особое внимание нужно обратить на состояние уборных и ванных комнат. Необходимо выбросить испорченную еду из холодильника. Вытрясти все пепельницы. (Все указания Ле Прево давал с выражением глубочайшего омерзения.) До конца дня нам следует сходить в небольшой супермаркет на Фулем-роуд и купить основные продукты питания, а также готовые обеды из расчета трехразового питания для двоих на три дня. Кроме того, предстоит сходить в магазин спиртного, где от нас требовалось купить четыре бутылки виски «Джонни Уокер» с красной этикеткой. Покупки этим ограничивались.

Мы приняли еще один конверт, с пятьюдесятью фунтами пятифунтовыми бумажками. От нас требовались чеки и сдача. Уходя, нам следовало запереть парадную дверь на три замка. Наконец, нам категорически запрещалось называть этот адрес, в том числе в разговорах с коллегами по зданию.

— Или, — сказал Ле Прево, и губы его чуть дернулись, — я хотел сказать, в особенности с коллегами по зданию.

Нам было велено действовать, и когда мы вышли из здания и зашагали по Керзон-стрит, то негодованием кипела Шерли, а не я.

— Наша легенда, — бурчала она громким шепотом. — С ума можно сойти! Прикрытие. Уборщицы, притворяющиеся уборщицами!

Конечно, это было оскорбление, хотя в те годы и менее жестокое, чем сегодня. Я не стала объяснять Шерли очевидное: что контора вряд ли могла привезти в конспиративный дом уборщиков со стороны или призвать к этому делу наших коллег-мужчин — они были не только слишком важными, но и не справились бы с задачей. Мой стоицизм саму меня удивлял. Должно быть, во мне начал развиваться общий для женщин дух товарищества и бодрой преданности делу. Я становилась похожей на собственную мать: у нее был епископ, у меня — служба. Как у матери, во мне выработалось твердое желание подчиняться приказу. Поэтому меня не беспокоило, подразумевал ли Макс именно это задание, когда упоминал о работе «как раз по моей части». Если это так, я никогда с ним больше не заговорю.

Мы нашли гараж и надели фартуки. Шерли, втиснувшись за рулевое колесо, бормотала мятежные проклятия, даже когда мы выехали на Пиккадилли. Фургончик был довоенный — колеса со спицами и подножкой. Руль драндулета был расположен довольно высоко, так что водитель управлял машиной сидя прямо, будто проглотив шест. Название фирмы красовалось на бортах фургона шрифтом в стиле ар деко. Буква «к» в слове «Спрингклин» изображала веселую домохозяйку с веником из перьев. Мне кажется, мы были самими заметными участниками движения. Шерли вела автомобиль мастерски: она лихо, на скорости обогнула угол Гайд-парка, демонстрируя замечательную технику управления этой колымагой с несинхронизированной коробкой передач.

Квартира занимала первый этаж георгианского особняка в тихом переулке и оказалась больше, чем я ожидала. Все окна были забраны решетками. Мы осмотрели владения, оставив у входа швабры, ведра и чистящие средства. Запустение оказалось еще более мерзостным, чем описывал Ле Прево, и, очевидно, происходило из обстоятельства мужского присутствия, вплоть до некогда обмакнутого в воду сигарного окурка на уголке ванны и высоченной кипы выпусков «Таймс», причем некоторые страницы, разорванные на четыре части, обретали вторую жизнь как туалетная бумага. Гостиная выглядела так, будто ее покинули после вечерней попойки, — задернутые шторы, пустые бутылки из-под водки и виски, полные пепельницы, четыре стакана. В квартире было три спальни, в самой маленькой из них — одноместная кровать. После того, как мы сняли постельное белье, на матрасе обнаружилось широкое пятно высохшей крови, как раз там, где могла быть голова лежащего. Шерли выразила отвращение, я была заинтригована. Кого-то здесь допрашивали с пристрастием. Документы, хранящиеся в канцелярии, обретали связь с подлинными судьбами.

По мере того как мы шли дальше по квартире, оглядывая беспорядок, Шерли продолжала громко жаловаться, очевидно, желая, чтобы я поддержала разговор. Я было пыталась поддакивать, но, по правде говоря, не была расположена к сетованиям. Если моя крошечная роль в войне с тоталитаризмом заключалась в уборке сгнившей еды и оттирании затвердевшей гадости в ванной, значит, так тому и быть. Делать это было лишь ненамного скучнее, чем печатать на машинке докладные записки.

Оказалось, что я лучше представляю себе стоявшую перед нами задачу — это было странно, учитывая мое изнеженное детство с няней и прислугой. Я предложила заняться вначале самой грязной работой: уборными, ванной, кухней, вымести мусор; затем мы могли перейти к поверхностям, к полам и, наконец, к кроватям. Но прежде всего мы перевернули матрас — так попросила Шерли. В гостиной мы нашли радио и сочли, что нашей «легенде» вполне соответствует эстрадная музыка. Так мы работали, засучив рукава, часа два. Я взяла пятифунтовую бумажку и пошла в магазин, чтобы купить чего-нибудь к чаю. На обратном пути использовала часть мелочи, чтобы удовлетворить парковочный автомат. Вернувшись в дом, я застала Шерли сидящей на краешке одной из двуспальных кроватей и строчащей что-то в маленький розовый блокнот. Мы сели на кухне, стали пить чай, курить и есть шоколадное печенье. Играло радио, в открытые окна врывался свежий воздух и солнечный свет, и Шерли пришла в хорошее расположение духа, да такое, что рассказала о себе удивительную историю, чуть только разделалась с печеньем.

Ее учитель английского языка и литературы в илфордской средней школе — знаменательная фигура в ее жизни, человек, оказавший на нее большое влияние, — был членом городского совета от лейбористов и, возможно, раньше состоял в компартии; благодаря ему Шерли в возрасте шестнадцати лет приняла участие в программе обмена с немецкими школьниками, то есть отправилась в коммунистическую Восточную Германию со школьной группой, в деревеньку, находившуюся в часе езды автобусом от Лейпцига.

— Мне казалось, что там будет дерьмово, так все говорили. Сирина, это был парадиз.

— ГДР?

Она жила в семье на окраине деревни. Дом представлял собой уродливое трехкомнатное одноэтажное сооруженьице, однако к нему прилагалось двадцать соток фруктового сада и ручей, а недалеко рос лес, достаточно большой, чтобы в нем заблудиться. Отец семейства работал техником по починке телевизоров, мать — врачом, и у них было две дочурки четырех лет, которые полюбили гостью и часто по утрам залезали к ней в постель. Над Восточной Германией всегда светило солнце — стоял апрель, и по счастливому совпадению весна выдалась очень теплая. Они ходили в лес за сморчками, соседи были дружелюбны, все хвалили ее за успехи в немецком. У кого-то была гитара, кто-то знал несколько песен Боба Дилана. За ней ухаживал симпатичный парень с тремя пальцами на одной руке. Однажды он повез ее в Лейпциг на настоящий футбольный матч.

— Имущества у людей было мало, но достаточно. В конце моего десятидневного пребывания мне уже казалось, что система действительно работает, что это лучше, чем Илфорд.

— Так можно сказать, что везде лучше, чем в Илфорде, особенно в деревне. Шерли, ты бы не хуже провела время, если бы поехала на окраину Доркинга.

— Нет, правда, это было совсем по-другому, люди там дорожат друг другом.

Ее слова показались мне знакомыми. Мне встречались статьи в газетах и документальные телефильмы, в которых с ликованием говорилось, что Восточная Германия, наконец, обошла Великобританию по уровню жизни. Спустя много лет, когда пала Берлинская стена и раскрыли архивы, выяснилось, что все это вранье. ГДР была в бедственном положении. Факты и цифры официальной статистики, в которую людям хотелось верить, были придуманы партией. Однако в семидесятые годы, в пору самоуничижения британской общественности, бытовало мнение, что каждая страна в мире, включая Верхнюю Вольту, вскоре оставит нас далеко позади.

— Но, Шерли, люди заботятся друг о друге и здесь, — сказала я.

— Ну конечно, мы все заботимся друг о друге. Так против чего мы сражаемся?

— Против параноидального однопартийного государства, против отсутствия свободы печати, свободы передвижения, против государства как концлагеря — вот против чего. — Я будто слышала шепот Тони у себя за спиной.

— Вот это и есть однопартийное государство. Наша пресса — это бутафория, а у нищих нет денег, чтобы путешествовать.

— Ох, Шерли, да что ты!

— Парламент и есть наша однопартийная система. Хит и Вильсон принадлежат к одной элите.

— Какой же вздор ты говоришь!

Никогда раньше мы не говорили о политике — только о музыке, о семье, о личных вкусах и пристрастиях. Я придерживалась мнения, что все мои коллеги в большей или меньшей степени разделяют мои взгляды, и теперь пыталась понять, не смеется ли Шерли надо мной. Она отвернулась, резко потянулась через стол за новой сигаретой. Она рассердилась. Мне не хотелось ссориться со своей новой подругой. Понизив голос, я мягко сказала:

— Но если ты так думаешь, Шерли, зачем тебе здесь работать?

— Без понятия. Отчасти для того, чтобы сделать приятное отцу. То есть родителям я сказала, что пошла на госслужбу. Я не думала, что они меня отпустят. Но потом все мной гордились. Я и сама гордилась. Я будто одержала победу. Но… Видишь ли, так всегда бывает, они хотят, чтобы в конторе иногда мелькали типы не из «Оксбриджа». Я у вас так, для вида, пролетарий для галочки. — Она встала. — Давай-ка займемся делом.

Я тоже поднялась с места. Разговор был неприятный, и я обрадовалась, что он закончился.

— Я домою в гостиной, — сказала она, а потом остановилась у двери кухни.

Выглядела она грустной, ее большое тело круглилось под фартуком, волосы, все еще влажные от усилий, прилипли ко лбу.

— Ну же, Сирина, ты же не думаешь, что все так просто, что мы по счастливой случайности оказались на стороне добра.

Я пожала плечами. По правде говоря, я думала, что это именно так, но ее тон, горький и обличительный, вынудил меня промолчать.

— Если бы у людей в Восточной Европе было право голоса, включая твою ГДР, они бы вышвырнули русских, и у компартии не осталось бы никаких шансов. Они живут так под принуждением, вот против чего я выступаю.

— Ты думаешь, здесь бы люди не вышвырнули американцев с военных баз? Могла бы заметить, права выбора им никто не предложил.

Я как раз собиралась ответить, но Шерли зло схватила веник и сиреневую канистру с полиролью и ушла, только выкрикнув мне из коридора:

— Ты впитала всю их пропаганду, моя милая. Реальность чуть шире, чем «средний класс».

Теперь рассердилась я. Задыхаясь от гнева, я даже не смогла ей ответить. Последнюю фразу Шерли прокричала с нарочитым акцентом лондонского кокни, будто подчеркивая свою солидарность с рабочим классом. Какое право она имеет относиться ко мне свысока? Реальность всегда шире «среднего класса»! Невыносимо. У ее «реальности» смехотворный акцент. Как она могла очернить нашу дружбу и сказать, что «у нас» в конторе она просто пролетарий для галочки. А я, по правде, ни разу и не подумала о ее школе или колледже, разве что однажды сказала себе, что на ее месте была бы более счастливой. А что касается политиков — так это ортодоксальная свора идиотов. Мне хотелось побежать за ней, накричать на нее. Во мне кипела резкая отповедь, мне хотелось все ей высказать. Вместо этого я молча постояла, потом пару раз обошла кухонный стол. Потом подняла пылесос, тяжеленную штуковину, и отправилась в маленькую спальню, туда, где был окровавленный матрас.

Так и случилось, что я подошла к уборке этой комнаты с особым тщанием. Я занималась делом яростно, снова и снова проигрывая в уме наш разговор, соединяя то, что было сказано, с тем, что мне хотелось сказать. Перед самой нашей ссорой я наполнила водой ведро, чтобы протереть оконные рамы и деревянные наличники. Затем решила, что начать лучше с плинтусов. А для того, чтобы ползать на коленях, мне необходимо было вычистить пылесосом ковер. Для того чтобы это проделать, я вытащила в коридор несколько предметов обстановки — прикроватную тумбочку с замком и два стоявших у кровати деревянных стула. Единственная в комнате электрическая розетка оказалась у самого пола за кроватью, и в нее уже была включена прикроватная лампа. Мне пришлось лечь на пол и дотянуться до розетки рукой. Под кроватью давно не чистили, там собрались комья пыли, несколько использованных салфеток и грязный белый носок. Вилка сидела туго, и мне нужно было приложить усилия, чтобы вытащить ее из розетки. Я по-прежнему думала о Шерли и о том, что мне предстоит ей сказать. В ссорах я обычно трусовата. Все же, казалось мне, мы обе предпочтем английское решение и притворимся, что разговора не было. От этой мысли я разозлилась еще больше.

Затем рука моя задела клочок бумаги, скрытый ножкой кровати. Клочок был треугольный, не более десяти сантиметров по гипотенузе, и некогда принадлежал верхнему правому углу газеты «Таймс». На одной стороне был знакомый мне шрифт — «Олимпийские игры: полная программа, страница 5». На обратной стороне, над одним из катетов едва угадывалась запись карандашом. Я вылезла из-под кровати и села, чтобы рассмотреть бумажку поподробнее. Я глядела и ничего не понимала, пока не осознала, что держу ее неправильно. Тут мне бросились в глаза две строчные буквы: «тк». Линия отрыва проходила непосредственно по написанному чуть ниже слову. Надпись была полустертая или бледная, как если бы писали без нажима. Однако буквы прочитывались ясно: «умлинге». Непосредственно перед «у» виднелась черта, которая могла быть только ножкой буквы «к». Я снова перевернула бумажку, будто надеялась, что буквы выстроятся во что-нибудь еще, объяснят или докажут мне, что я во власти бреда. Однако сомнений быть не могло — его инициалы, его остров, но не его почерк. За минуту состояние крайнего раздражения сменилось во мне гораздо более сложным чувством — смятением и безотчетной тревогой.

Разумеется, первым делом я подумала о Максе. Ему, единственному из моего окружения, было известно название острова. В некрологе об острове не говорилось ни слова; о нем не знал, наверное, и Джереми Мотт. Однако в конторе у Тони были знакомые, хотя на действительной службе оставались очень немногие, может быть, несколько пожилых высокопоставленных особ. Они, конечно же, ничего не знали о Кумлинге. Что касается Макса, мне казалось, что не следует требовать у него объяснений. Таким образом я выдам нечто, что мне следует держать при себе. Он не скажет мне правды, если это ему неудобно; а если он что-то и знал, то в этом случае он уже меня обманул, утаив от меня эти сведения. Я мысленно вернулась к нашей беседе в парке и к его настоятельным расспросам. Снова посмотрела на клочок бумаги. Газета выглядела старой, пожелтевшей. Если это важная тайна, то для разгадки мне не хватало данных. В мою бедную голову закралась уж совсем странная мысль: «к» на боку нашего фургончика и есть недостающая буква, нарисованная в виде веселой горничной, с отставленной ногой, прямо как я. Да, все связано! Теперь, когда в голову лезли одни глупые мысли, я испытала почти облегчение.

Я поднялась с кровати; меня подмывало перевернуть матрас снова, только для того, чтобы посмотреть на кровавое пятно. Оно находилось прямо под тем местом, где я только что сидела. Совпадало ли оно по времени с выходом газеты? Я не знала, как определить возраст крови, но очевидно, что в этом и выражалась суть тайны и моей тревоги. Можно ли соотнести название острова и инициалы Тони с кровью?

Положив клочок газеты в карман фартука, я пошла по коридору в уборную, надеясь, что не наткнусь на Шерли. Я закрыла за собой дверь, села у стопки газет и стала их просматривать. Подборка газет была неполная — квартира, наверное, часто пустовала. Последние экземпляры относились к периоду многомесячной давности. Мюнхенские игры состоялись прошлым летом, десять месяцев назад. Кто мог это забыть: одиннадцать израильских атлетов, убитых палестинскими террористами? Почти у самого основания стопки я нашла газету с оторванным уголком и вытащила ее на свет божий. Вот и первая половина слова «программа», 25 августа 1972 года. «Безработица достигла рекордных значений с 1939 года». Я смутно помнила этот выпуск газеты, но не из-за заголовка о безработице, а из-за статьи о моем прежнем кумире Солженицыне, напечатанной на первой полосе. Только что вышла его нобелевская речь 1970 года. Солженицын критиковал ООН за то, что она не считает Всеобщую декларацию прав человека условием членства в ООН. Мне казалось, что это справедливая критика, Тони считал ее наивной. Меня потрясли строчки о «тенях павших», а также об искусстве, восстающем из боли и одиночества сибирских снегов. В особенности мне понравилась фраза: «Горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы».

Мне вспомнилось, что тогда мы немножко поговорили с Тони о речи Солженицына и не пришли к единому мнению. Мне казалось, это произошло незадолго до прощальной сцены на придорожной стоянке. Может быть, он приехал в этот дом позже, когда уже сформировались его планы отъезда. Но почему? И чья это кровь? Я не решила загадку, но вдруг почувствовала себя поумневшей. А почувствовать себя поумневшей, так я всегда думала, это почти что развеселиться. Заслышав шаги Шерли, я быстро выровняла стопку газет, спустила воду в унитазе, вымыла руки и открыла дверь.

— Нужно не забыть внести в список туалетную бумагу.

Она стояла в глубине коридора и, кажется, меня не слышала. Вид у нее был такой, будто она раскаивалась, и я внезапно ощутила к ней теплое чувство.

— Мне очень жаль. Сирина, я не знаю, с чего это. Чертовски глупо. Ради спора я иногда перегибаю палку. — А потом добавила с несколько игривой интонацией: — Это потому только, что ты мне нравишься!

Мне кажется, она намеренно выговорила последнюю фразу с классической интонацией, будто извиняясь передо мной.

— Да ничего страшного, — сказала я вполне искренне.

Наш спор не шел ни в какое сравнение с моей находкой. Я уже решила ничего с Шерли не обсуждать. Я и так-то не рассказывала ей о Тони. Решила приберечь это для Макса. Может быть, я все неправильно поняла, но не было никакого смысла поверять ей секрет теперь. Клочок газеты был глубоко в моем кармане. Мы немного поболтали, вполне дружески, а потом вернулись к работе. День был долгий, и закончили мы, включая покупки, только после шести. Я взяла с собой августовский выпуск «Таймс» на случай, если мне удастся что-нибудь из него почерпнуть. Когда вечером мы с Шерли оставили фургон в Мейфэре и распрощались, мне показалось, что мир между нами вполне восстановлен.