Книга: Генри и Катон

Назад: Часть первая Обряды перехода

Дальше: Примечания

Часть вторая
Великий учитель

— Очень маленький брильянтик, — сказала Стефани.

— Очень красивое кольцо, — возразил Генри. — Что, не нравится?

— Очень убогий крохотный брильянтик.

— Это все, что ты получишь. Радуйся, что оно вообще с бриллиантом.

— В наше время каждой невесте дарят кольцо с брильянтом.

— О'кей! Ты его получила. А теперь хватит.

— Я хочу купить еще всякой одежды.

— Ты уже накупила столько, что хватит пережить затяжную войну. Комната для гостей забита тряпками.

— Мне нужно еще, нужно новое пальто и…

— Так и быть, но это будет последняя покупка.

— Кондуктор автобуса и то был бы добрей…

— Что, черт возьми, ты хочешь сказать?

— Порядочные простые люди интересуются, как одеваются их жены, они идут на жертвы и поэтому могут…

— Я интересуюсь твоими шляпками.

— Но ты-то богатый, а даже не…

— Дело в том, что я не богач, я не хочу шиковать, когда вот-вот стану бедняком.

— Ты сказал, что бедными мы не будем.

— Ну, не бедным, но бедней.

— Мне так хочется одеваться элегантно. У меня никогда не было…

— Моя жена не будет разряженной светской куклой.

— Я хочу жить в Холле.

— Не начинай опять.

— Если, бы ты только подождал годик, просто посмотреть…

— Я не могу ждать, для меня это становится мучением, неужели так трудно понять…

— Все потому, что на самом деле тебе не хочется продавать, на самом деле ты…

— Это мне-то не хочется продавать! Да я выразить не могу, до чего жажду избавиться от всего этого, разнести к чертовой матери. Покончить раз и навсегда. Больше всего я хочу вернуться домой в Америку.

— Больше, чем меня?

— Не смотри на меня таким взглядом. Мы собираемся пожениться, правда, Стефи?

— Да, — ответила Стефани, не сводя с него пристального взгляда.

— Не передумала, нет? Я буду заботиться о тебе, ты полюбишь Америку. Она не то что наш захудалый остров…

— Я хочу жить в Холле.

— Хватит сводить меня с ума. Поместье будет выставлено на продажу через несколько недель. Долго ждать не придется. Как только обговорю последние детали, оставлю все на Мерримена. Мы можем бежать, улететь за океан и быть свободны. Поженимся и станем жить в свое удовольствие. Я позабочусь об этом. Будем очень весело проводить время. Путешествовать. Жалованье у меня неплохое. Лучше там, чем тащить лямку здесь. Не унывай! Ты когда-нибудь бываешь веселой? Ты теперь моя смешная девчонка. Хватит изображать страдания из-за того, что у тебя не будет этого чертова дома. Или дать тебе зеркальце, чтоб увидела, какой у тебя убитый вид?

— Не-ет…

— Помнишь, что я обещал сделать с тобой, если снова начнешь плакать? Ведь ты любишь меня, да?

— Да-а…

— Ох, да прекрати же! Ты делаешь из меня какого-то изверга, мне это не по душе.

— Я люблю тебя, — проговорила Стефани, размазывая слезы бумажной салфеткой, — Вот что смешно.

— Ужасно смешно… что и говорить…

— Но это так необычно, и я так боюсь…

— Ради всего святого, чего ты боишься?

— У меня никогда никого не было. И не было ни своего дома, ни семьи, а теперь, только я размечталась, как чудесно нам будет здесь, ты хочешь, чтобы мы оказались совсем одни в Америке.

— Господи, неужели ты готова жить с моей матерью?

— Что же, она мне нравится, я была бы не против.

— О боже!

Было время завтракать. Четверть часа назад они занимались любовью. И теперь, как обычно, началась перебранка. Получил ли Генри удовольствие и от этого? Он не был уверен. Он встал, подошел к окну и посмотрел на омытый дождем купол «Хэрродза», сверкавший на солнце. Он чувствовал, что помимо воли становится неким подобием тирана. Он никогда не замечал за собой такого. Наоборот, тиранили всегда его. Расс и Белла вертели им как хотели. Ученики его тиранили. Отец, мать и брат тиранили. Не вызвано ли это странной любовью к Стефани, а любовь эта, конечно, странная, или ее невероятной покорностью? А может, ему подспудно всегда хотелось быть эдаким деспотом?

— Странно, — заметил он, — ты сказала: это смешно, что ты любишь меня. А по мне, смешно, что я люблю тебя. Я еще не встречал такой женщины, как ты.

— И я не встречала такого мужчины, как ты…

— Я едва знаю тебя. Я не желаю, чтобы ты рассказывала о Сэнди. Ты не желаешь рассказывать о том, что было до него.

— Ненавистно вспоминать…

— Ладно, может, позже расскажешь. А может, это и ни к чему. В Америке я жил с людьми, для которых не было запретных тем. Пожалуй, спокойней будет помалкивать о каких-то вещах.

Генри разглядывал ее. На ней был блестящий дорогой пеньюар с золотистым ромбовидным узором и воротом, казалось, сплошь из черных перьев. Она уже успела тщательно накраситься, более умело, чем раньше, — каждый день чему-нибудь училась. Она стала выглядеть привлекательней, старше, ухоженней. Резкие линии по сторонам рта как будто сгладились. Хорошая косметика, хорошая еда, счастье? Была ли она счастлива? А он? Судьба у нее была тяжелая, это очевидно; о счастье и речи нет. Деньги, несомненно, ее вполне устраивали. В считаные дни она потратила несколько сотен фунтов. Генри было жалко ее, ему было приятно проявлять щедрость, он по-дет-ски радовался ее радости, потом он почувствовал раздражение. Она не знала меры. С другой стороны, думал он, наверное, она готовится к своему странствию по жизни в качестве миссис Маршалсон-младшей. Он вспомнил ее слова о том, что Сэнди назвал ее «роковой женщиной». Ему пришла в голову мысль, что она была самой чувственной женщиной из всех, каких он знал. Или он начинает сходить с ума? Конечно, Белла тоже чувственна, но она слишком умна, болтлива, и голос у нее такой пронзительный. А девчонки из кампуса все были тощие, плоские и в очках. Он смотрел на крупный округлый подбородок, полные губы и широко расставленные ноздри, темный пушок на верхней губе. Никакой, слава богу, хрупкости, никакой претензии на интеллект. Любовался круглыми тревожными влажными глазами, синими с темной каемкой.

— У тебя глаза с каемкой, — сказал он, подходя, и подумал про себя: как бы интересно эту тяжелую угрюмую голову изобразил Макс, — Привет, Коломбина!

Стефани, поняв его взгляд, заулыбалась:

— Ты не читаешь свою почту, дорогой. Тут еще и телеграмма.

Ее голос с легким провинциальным выговором звучал приятно тихо.

Он присел к столу, протянул руку и прижал к ложбинке между полных грудей. Она подалась к нему, улыбаясь надутыми губами.

— Я знаю, что в телеграмме, а в письмах ничего важного, — сказал он, вздохнул, убрал руку и придвинул к себе почту. — Сделай нам еще кофе, Стефи.

Кроме телеграммы, было еще три письма. Одно от Мерримена, второе, пересланное из Холла, — похоже, от Катона, а третье, тоже пересланное, было надписано неустоявшимся круглым почерком и проштемпелевано в Лэкслиндене. Он понял, от кого оно. Он вскрыл телеграмму: «ПОЛУЧИЛИ ТВОЕ ДОЛГОЖДАННОЕ ПИСЬМО НАШИ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ПРИЯТЕЛЬ. РАССЕЛЛ И БЕЛЛА».

— Это то, что ты думал?

— Да. Это от друзей в Америке. Они рады, что я женюсь на тебе.

— Они не знают меня.

— Они очень догадливы.

— Можно посмотреть?

Он передал ей телеграмму. Потом распечатал письмо от Мерримена. Оно было полно технических деталей продажи. Миссис Фонтенэй желала купить молодой лесок по соседству с ее фермой. Джайлс Гослинг поругался с городским инженером из-за продления магистрального дренажного коллектора. Рухнула стена. Генри пробежал письмо по диагонали. Ну вот, похоже, сумасшествие уже начинается.

— Кто такие эти Расселл и Белла?

— Преподаватели в той же школе, где я работал.

— В школе? Я-то думала…

— В колледже. Удивительно сердечные люди. Они тебя полюбят.

Он торопливо вскрыл второе письмо, быстро прочитал.

Мой дорогой Генри, твой ответ на мое письмо был бесчестным и несерьезным. Я не ребенок. Ты, наверное, думаешь: меня толкает то, что я девственница. Ты совершенно не понимаешь меня. Пожалуйста, давай встретимся и хотя бы поговорим обо всем. Я знаю тебя вечность и так сильно люблю. Необъяснимо, но я всей душой чувствую, что предназначена только тебе и ты не должен упустить свой шанс. Не потеряй меня из-за своей беспечности. Я уверена в том, что говорю. Умоляю, встретимся скорей. Ты женишься на мне, да, да, да, женишься.

Всецело твоя,

Колетта

P. S. Конечно, мне нравится Холл, кому бы он не понравился, и я хочу венчаться в диммерстоунской церкви, а не в лэкслинденской.

Генри рассмеялся и скомкал письмо.

— От кого оно?

— От той сумасшедшей девчонки.

— Дай взглянуть.

— Да это всего лишь болтовня школьницы.

— Дай взглянуть.

Генри протянул ей письмо и, наблюдая за Стефани, открыл третье.

— Стефи, спокойней…

— Разве не видишь, она ведьма.

— Она ребенок.

— Она такая молодая и пишет, что девственница.

— Что с того? Не терплю девственниц.

— Ты не станешь с ней встречаться, нет?

— Конечно нет, дура!

— Она заколдовала тебя, ты невольно пойдешь к ней, она пишет, что выйдет за тебя, она уверена…

— Стефани, замолчи!

— Ты смеялся, потому что тебе было приятно.

— Я смеялся, потому что это нелепо. А теперь потише, пока я читаю письмо. Мне с утра нужно сделать сотню дел. Пойди по магазинам, купи себе что-нибудь, раз уж это все, на что ты, похоже, способна.

Генри распечатал третье письмо, которое оказалось от Катона, и принялся читать.

Дорогой Генри, то, что я собираюсь сказать, покажется тебе почти невероятным, но, пожалуйста, пожалуйста, поверь мне и, пожалуйста, сделай в точности так, как я прошу. Меня похитили и держат взаперти в доме в Лондоне, не знаю где, я был в полубессознательном состоянии, когда меня привезли сюда. Не знаю я и того, кто меня похитил, это какая-то шайка, люди, как мне кажется, очень плохие и очень решительные. Я действительно уверен, что моя жизнь в опасности. Они требуют выплатить, быстро, выкуп в сто тысяч фунтов, старыми банкнотами. Если не получат его в ближайшее время, начнут резать меня по кусочкам. Пожалуйста, поверь мне, Генри, и, пожалуйста, помоги. И вот что, никому не говори об этом. Ради бога! не обращайся в полицию или к кому-то еще, если хочешь увидеть меня живым. Эти люди настроены серьезно. Если обратишься или попытаешься воспрепятствовать им, сообщишь кому-то, они тоже убьют меня. Тебе нужно прийти одному в следующий вторник, принеся деньги в чемодане, к Миссии в час ночи и ждать в сарайчике во дворе позади дома. К тебе подойдут. Тебе должно хватить времени, чтобы собрать деньги. Если не сможешь прийти во вторник, из-за того что, например, письмо задержится, приходи в среду. Тебя будут ждать в час ночи каждый день, пока не придешь, но с каждым днем опасность, что меня покалечат или убьют, будет возрастать, поэтому, пожалуйста, поспеши. И, если хочешь спасти мою жизнь и свою собственную, никому ничего не говори. Ни в коем случае. Очень сожалею,

Катон

Сердце у Генри бешено колотилось, лицо посуровело. Он постарался скрыть возбуждение, но чувствовал, что взгляд у него бешеный. Стефани разливала кофе по чашкам и не смотрела на него. Он кашлянул, встал и подошел к окну.

— Что случилось?

— Да смотрю, не собирается ли опять дождь. Как по-твоему?

— Не думаю. О чем письмо?

— О делах, насчет продажи.

— Можно взглянуть?

— Нет. Муж не должен читать писем, адресованных жене, и наоборот. Следует с самого начала ввести правило обоюдной приватности. С этого момента оно действует.

— Ты чем-то расстроен. Опять небось эта девчонка.

— Прекрати, Стефи. Я думал, ты собираешься по магазинам. Ты хотела купить пальто.

— Я совсем без денег. Хочу счет в банке. И счет в «Хэрродзе».

— Вот, смотри. Я подпишу этот банковский чек. Не потеряй его по дороге. А теперь исчезни.

Когда Стефани ушла, Генри сел и перечитал письмо, кровь прилила к его лицу, его трясло от страха. Очень странное письмо и по тону, и по содержанию. Написал бы Катон такое письмо, смог бы заставить себя сделать подобное? Да от Катона ли оно вообще? Почерк как будто его, только написано сильно дрожащей рукой. Не сохранились ли у него какие-то письма от Катона? Поискав, Генри нашел, не письмо, а смятый конверт в кармане пиджака. Почерк почти наверняка Катона. А может, это подделка? Шутка? Мошенничество? И сегодня, неожиданно вспомнил он, как раз вторник! Что делать, и разве он может принять решение так срочно, прямо сейчас? Господи, если бы только узнать, что Катону ничего не грозит, а ужасное письмо — просто розыгрыш!

Задыхаясь от тревоги, он нашел в справочнике номер Пеннвуда и позвонил:

— Алло!

— Привет, Генри!

— Хорошо, что попал на тебя.

— Я ждала, что ты позвонишь.

— Почему это?

— Ты получил мое письмо?

— Ах, это.

— Давай встретимся, Генри. Когда?

— Колетта, не до игр сейчас, ладно?

— Я не играю, послушай…

— Катон дома?

— Нет, он вернулся в Лондон.

— Когда?

— Уже несколько дней. Побыл дома всего два дня. Генри…

— Где он там в Лондоне, в Миссии?

— Нет, думаю, она закрыта. Он может быть у отца Крэддока, знаешь, который в колледже…

Генри положил трубку. Отыскал телефон колледжа и мгновение спустя разговаривал с Бренданом Крэд доком:

— Моя фамилия Маршалсон. Я друг Катона. Катон, случаем, не у вас живет?

— Нет. Хотелось бы, но нет. Он как сквозь землю провалился, не знаю, где он.

Только Генри опустил трубку, телефон зазвонил.

— Генри…

— Отвяжись, Колетта.

— Ты положил трубку, не дав мне договорить, это невежливо.

— Невежливо надоедать людям своими звонками. Кстати, как ты узнала номер?

— Посмотрела справочник на А. Маршалсона.

— А как узнала, что у Сэнди была квартира в Лондоне?

— Беллами рассказал папе.

— Проклятый Беллами.

— Генри, ты действительно собираешься продавать Холл?

— Да.

— Ты не должен этого делать. Можем мы с тобой поговорить, пожалуйста?

— Нет.

— У тебя неприятности, я это чувствую, не будем сейчас о женитьбе на мне, просто позволь тебе помочь, ты хотел просить помощи у Катона, пожалуйста, позволь мне попытаться, я на все готова…

— До свидания!

Он сел, ожидая, что телефон опять зазвонит, но звонка не последовало. Он пойдет к Миссии, думал Генри, но это ничего не докажет. Предположим, письмо написал действительно Катон, предположим, достану деньги… Но придется встречаться с Меррименом, придумывать какое-то объяснение, подписывать бумаги, к тому же сегодня вряд ли успею их получить, придется ждать завтрашней ночи, о боже, о боже! И при мысли о том ужасном темном сарайчике во дворе Миссии страх охватил его и он застонал. Можно ли, следует ли обращаться в полицию?

Нет, он не смеет рисковать жизнью Катона, рисковать своей жизнью. Как внезапно и круто изменился его мир. Горло и рот свело от горечи страха. В одиночку ему это не вынести, не вынести, и все же он должен постараться. Если бы только можно было рассказать кому-нибудь, смелому и сильному, как Джон Форбс или его мать.

―

— Как вы себя чувствуете, отец?

— Кошмарно.

— Мы подумали, что дали вам слишком много.

— Слишком много чего?

— Наркотика.

— Поражение мозга, — вслух сказал себе Катон.

— Можете сесть?

— Пожалуйста, не свети в лицо.

Красавчик Джо прикрыл ладонью фонарь, и его пальцы образовали светящийся прозрачный розово-золотой цветок, который тускло осветил маленькую комнатку без окон. Погреб? Не похоже. Слишком квадратная, со слишком ровными углами, куб, больше похожий на тюремную камеру; вот только стены густо покрыты каким-то темным узором. Обои?

— Можете сесть?

Возможность приподняться и сесть рисовалась далекой перспективой.

— Не знаю.

Он посмотрел на лицо Джо, на блестящие шестиугольные очки, выглядевшие здесь как глаза какого-нибудь научно-фантастического инопланетянина, на его лоснящиеся, тщательно причесанные светлые волосы, на выразительные (но не понять, что выражавшие), слегка улыбавшиеся губы. Катон попытался вспомнить, что с ним произошло.

Он вернулся в Лондон, проведя два дня в Пеннвуде, просто потому, что должен был еще раз увидеть Джо. У него не было ни особой цели, ни плана, кроме желания еще раз побыть с парнем. Он говорил себе, что слишком рано отчаялся. Он утешал себя, говоря о «помощи» Джо, о том, что в конце концов увезет его, о том, как все устроится так или иначе. Он понимал, что это лишь слова. Они могли действительно оказаться правдой; но даже это было неважно, несерьезно по сравнению с простой потребностью снова увидеть Джо: потребностью единственной и метафизической в своей ужасности. Если он не увидит Красавчика Джо, стены его бытия рухнут; и, чтобы спастись самому, спасти мир, он должен найти Джо. Он купил свечи. Это он хорошо помнил, и каким символическим это ему тогда казалось. Он отправился в Миссию, поставил свечи в окне, зажег их и до ночи ждал, что Красавчик Джо появится. И тот возник из тьмы, как чудесная ночная бабочка. Катон вспомнил, что, услышав тихие шаги на лестнице, пережил мгновение самого невероятного счастья в жизни, мгновение беспредельной радости, которое, как волшебный бриллиант, стоило всех потерь, могло бы искупить все.

Что было дальше, помнилось смутно. Они что-то ели или пили, и Катон почувствовал себя очень странно, перед глазами все плыло. Помнится, он смотрел на Джо и видел его лицо, сияющее неземной красотой, словно Джо был молодым святым, представшим в славе своей, или добрым волшебником, неким бессмертным существом, ходящим по миру в облике прекрасного юноши и совершающим благие деяния. Потом они вместе гуляли, и это было восхитительно, и ночное розово-коричневое небо блистало над Лондоном и было усеяно легкими розовыми облачками, отбрасывавшими свет на землю. Они зашли, кажется, довольно далеко; потом было какое-то темное место и ступени, и Катон упал. Ему смутно припомнился коридор, внезапный мрак и дверь, которую он не мог открыть. А еще голоса, кажется, он слышал голоса, отдаленные, говорящие на чужом языке, только слов было не разобрать. Позже появилось что-то еще. Свеча, две свечи, чьи языки неподвижно пылали, как некое небесное светящееся масло. И он писал письмо. Писать было трудно, слова не шли, но в конце все получилось ясно и легко, важно терпение.

Катон смотрел на ладонь Джо, превратившуюся в сияющий цветок, плоть прозрачная и яркая, яркая, как ночные облака над святым Лондоном.

— Итак, Джо, — сказал Катон, — мы снова встретились в конце концов.

— Да, отец. Я знал, что это случится.

— И я знал, — Катон подумал. Сказал: — Я упал.

— Да, отец, вы упали и повредили ногу. Как она сейчас?

Катон ощущал какую-то далекую боль, которую сознавал, только не понимал, что это такое.

— Болит немного. Я не сломал ее, нет?

— Нет-нет, отец, простой ушиб.

— Люди разговаривали, помню, не по-английски. На каком языке они говорили?

— Не важно, отец.

— Джо, ты угрожал мне ножом?

— Нож был, отец. Но я вам не угрожал.

— Значит, был нож.

Это важно. Когда-то был револьвер, только он выбросил его в реку.

— Я писал письмо, — сказал Катон.

Он попытался приподняться. Он лежал на низкой раскладушке, придвинутой к стене в углу комнаты. Кровать заскрипела и зашаталась. Под головой у него была подушка, сверху наброшено серое одеяло. Он был в рубашке и брюках, ноги босы.

— Подождите, отец, я поправлю подушку.

Катон сел в неудобной позе, ноги вытянуты, потом начал валиться обратно.

— Я писал письмо Генри Маршалсону, прося заплатить за меня выкуп.

— Верно, отец.

— О господи! — Катон полежал секунду, потом сказал: — Помоги. Мне нужно встать.

Он оперся о скрипучую кровать локтями, потом ладонями. Двинул ногами, согнул колени. Боль в ноге усилилась и тут же вспышка боли в голове, как удар наотмашь. Он опустил ноги на пол, сел на краю кровати, обхватив руками голову.

Джо отнял ладонь от фонаря и направил луч в пол.

— Не шевелитесь, я зажгу свечу.

Катон глядел на свои босые ноги. Потом поднял штанину и обследовал огромный синяк. Потрогал пальцем кость. Кажется, цела.

В другом конце комнаты чиркнула спичка, затеплилось и разгорелось пламя свечи. Заколыхалось, опустилось вниз. Джо поставил свечу под стол, так что остался лишь световой круг на полу. Стены тонули в темноте. Катон, глядя поверх стола, различил две закрытые двери. Пол был покрыт толстым, приличным на вид красным линолеумом.

Он попытался встать, но рухнул обратно. Ощупал пояс брюк и понял, что ремня нет и все пуговицы срезаны. Взвесил свое положение.

— Ты отослал письмо?

— Да, отец.

Красавчик Джо сидел на столе, болтая ногами, отчего на красном полу качались тени.

— Я хочу поговорить с кем-нибудь из твоих друзей. Пусть мне толком объяснят, что им нужно от меня.

— Вы имеете в виду кого-нибудь из тех!

— Да, одного из тех. Кем бы эти «они» ни были.

— Они не покажутся вам, — ответил Джо, продолжая болтать ногами, — Хватит того, что вы знаете мое лицо. Ни к чему, чтобы вы запомнили в лицо еще кого-то.

— Можно поговорить и в темноте.

— Нет-нет, отец, они не станут разговаривать. И это только к лучшему. Я должен присматривать за вами, со мной вы в безопасности. Я позабочусь, чтобы вы не пострадали. Но вы должны пообещать, что будете делать, как я скажу. У меня из-за вас тоже могут быть проблемы. Понимаете?

Катон задумался. Потом сказал:

— Ах, Джо, Джо, произошло самое худшее, чего я боялся, ты в руках этих…

— Ш-ш-ш, отец…

— Так ты тоже вроде пленника?..

— Нет. Я знаю, что делаю. Я свободен, по-настоящему свободен, как…

— Какое там свободен! Когда ты…

— Я знаю, что делаю. Я только предупредил, чтобы вы вели себя спокойно ради собственного же блага.

— Ты угрожал мне ножом.

— Ножи должны быть, отец. В мире много ножей. Страх — это нож. Смотрите.

Внезапно в руке Джо что-то блеснуло. Катон увидел длинное сверкающее лезвие. Джо опустил руку и повернул, чтобы свеча полностью осветила нож. Потом послышался щелчок — и лезвие исчезло.

— Ты когда-нибудь вонзал его в человека?

— Да. Пописал одному физиономию. Когда порежешь лицо, остается шрам. Вы не верили мне, так ведь? Твердили, чтобы я был хорошим, и все время думали, что я маленький мальчик и боюсь всяких серьезных вещей. Вы не верили в существование зла, отец, думали, что верите, но не верили. Не знали, что настоящее зло существует. Вы витали в облаках и не знали реального мира.

— Вы еще не получили деньги? — спросил Катон.

— Не ваше дело. Мы оказываем услугу вашему другу. Он хотел избавиться от денег, правильно? В сущности, это была ваша идея, вы без конца говорили о нем. О'кей, мы оберем его до последней нитки. То, о чем вы просили в письме, — это лишь первый взнос.

— Он пойдет в полицию.

— Не пойдет. Он понимает, с кем имеет дело. И хочет сохранить жизнь и вам, и себе тоже.

— Думаю, когда твои друзья получат деньги, они избавятся от меня.

— Я позабочусь о вас.

— Это ты витаешь в облаках, Джо.

— Вы и так не проболтаетесь, потом. Ради себя не проболтаетесь. И ради меня. Они уверены. Это часть плана.

— Ясно… Что ж, может, не проболтаюсь… ради тебя, но все-таки не понимаю, почему твои друзья должны рисковать. Джо, здесь туалет есть поблизости?

— Есть ведро. Я специально притащил. За той дверью.

Катон встал и, поддерживая брюки, поплелся к двери.

Ослабевшие ноги не слушались его. В тесном закутке, явно бывшем туалете, фонарь Джо осветил оранжевое пластиковое ведро, стоявшее на полу. От сантехники ничего не осталось, кроме части трубы под отсутствующей раковиной. Катон попытался облегчиться, но потребность неожиданно пропала. Он поковылял обратно и тяжело опустился на кровать. Голова кружилась.

— Хотите есть?

— Нет.

Катон чувствовал, что теперь ему и думать о еде будет противно. К тому же во всем, что он съест, будет наркотик.

— Еще захотите. Попозже принесу. Сейчас мне нужно уйти. А вы здесь давайте без дураков, если не хотите, чтобы вас избили. Среди них есть один малость ненормальный негр. Эту дверь я запру. Другие тоже заперты, и всегда кто-то рядом. Место это большое. Просто сидите тихо и не шумите. Имейте в виду, никто, кроме них, вас не услышит, если станете кричать. Они могут разозлиться и войти. Просто делайте, как я сказал, и я позабочусь о вас.

— Не представляю, как ты это сможешь, — сказал Катон и улегся на кровать.

Пламя свечей затрепетало и погасло, луч фонаря ослепил Катона. Он закрыл глаза. Свет ушел в сторону, и Катон снова их открыл. Красавчик Джо вставлял ключ в другую дверь. Катон на миг увидел тонкий умный девичий профиль, очень напряженный. Катон было подумал, не броситься ли в открывшуюся дверь. Но страх сковал ноги, и он понял, что ничего не выйдет.

— До свиданья, отец! Теперь успокойтесь, усните. Сладких снов.

Дверь снова захлопнулась, и Катон услышал, как повернулся ключ. Он быстро сел и туг же схватился за голову. Он хватал ртом воздух, чувствуя внезапную слабость. Было нечем дышать, словно тьма душила его, словно комната была забита черным бархатом. Только не паниковать, сказал он себе. Мужество. Вот, что ему нужно сейчас. Соберись с мужеством. Стал дышать медленней и глубже.

Спустя несколько минут он встал и, придерживая брюки одной рукой, попробовал пройти по комнате. Упал, наткнувшись на конец кровати, потом нашел стену. Брюки съехали до пола. Он ощупью пошел назад к кровати, брюки окончательно свалились, он поднял их и швырнул на кровать. В комнате было холодно. Приложил ладонь к стене и медленно двинулся вдоль нее, пока не нащупал косяк и щель двери. Провел пальцами по щели, которая слегка расширялась вверху, но недостаточно, чтобы просунуть пальцы. Провел рукой дальше, прислонясь к двери и бесшумно ощупывая ее деревянную поверхность. Нашел замочную скважину, потом металлическую ручку. Осторожно надавил на нее. Заперто, конечно. Кроме того, чувствовалось, что дверь тяжелая и крепкая, а не тонкая филенчатая, которую он мог бы пробить ногой, если бы хватило смелости попытаться. Он неподвижно стоял перед дверью, и вдруг ему почудилось, что кто-то стоит с другой стороны и слушает. Прислушивается к его движениям. Он торопливо отступил назад, налетел на угол стола и остановился. Спустя секунду или две услышал отдаленные голоса, звук захлопнувшейся двери, и вновь наступила тишина.

Катону казалось, что он уже много и долго путешествует по комнате. Ощущение замкнутого пространства ушло. Он не ожидал, что стол окажется в этом месте, и теперь не представлял, где находится кровать. Он ощупал поверхность стола, потом, опустившись на четвереньки, пол под столом, надеясь найти свечу и спички, но их там не оказалось. Двинулся дальше и стукнулся головой о другую стену. Протянутая рука натолкнулась на дверь туалета. Он ополз ее и почувствовал, что оказался внутри туалета. То и дело ладони касались чего-то мягкого, ускользающего, наверное, насекомых. Стены были холодные, сухие и гладкие. Поднявшись на ноги, он вышел из туалета, двинулся дальше и тут же стукнулся вытянутым кулаком о другую стену. Осторожно пошел вдоль нее, потом упал, натолкнувшись на кровать. Опустился на колени и стал шарить под ней, ища свои туфли, но их там не было. Встал и, пошарив вокруг, нашел брюки и снова лег. Он лежал, вслушиваясь в тишину, но слышал только свое дыхание. Потом показалось, что он услышал какой-то слабый, отдаленный гул, просто легкое сотрясение почвы. Машина? Подземка? Отдаленный звук не доставил облегчения, а заставил с неожиданной ясностью осознать, что он находится невесть где, схвачен, спрятан где-то в Лондоне, в каком-то немыслимом, по-видимому, огромном и запутанном лабиринте убежища, в чьей-то ужасной тайной тюрьме. Кто бы ни приспособил это помещение для своих целей, продумал все: ни окон, наверное, звуконепроницаемое, без единой щели, в которую можно просунуть хотя бы палец.

Он лежал, глядя вверх в густой удушливый мрак и стараясь сдержать стонущий ужас в душе. Когда они получат деньги, думал он, они убьют его и Красавчика Джо тоже. Он достиг конца своего жизненного пути, и никто никогда не узнает, что с ним случилось и что он пережил в этот момент. Все, что он может сейчас, единственный его долг — это оставаться самим собой, сохранять бесполезное чувство собственного достоинства, что-то, что составляет только его суть. В мире остались только он и его восприятие себя.

Мысли его закружились, проектор сознания послал на экран тьмы яркие цветные образы, и он с невероятной четкостью увидел Брендана Крэддока, сидящего в халате у двери и пытающегося не дать ему уйти. Увидел отца у себя кабинете в Пеннвуде, листающего страницы в свете настольной лампы. И почувствовал светлую пронзительную печаль по нему. По тем двум дням, когда сделал отца счастливым.

В проулке было темно. Генри легко толкнул ногой калитку, которая беззвучно отлетела назад, заставив его отскочить. Потом замер, ослабев от страха; бешено колотилось сердце. Он нервно пробежал пальцем по верху кейса. Он перевязал его веревкой, но постоянно проверял, опасаясь, что тот невзначай откроется и деньги разлетятся вокруг. Стояла тишина, лишь в отдалении слышался приглушенный шум машин. Он ступил во двор, чувствуя под ногами грязь и камни. Двинулся в темноту, не позаботившись закрыть калитку. На фоне красноватого лондонского неба чернел строй безлюдных домов без единого огонька в окнах.

Он различил впереди сарайчик, его распахнутую дверь и черное нутро. Было около часа ночи. Генри так мутило от страха, что, того и гляди, стошнит. Он не осмеливался поставить кейс на землю. По пути сюда он был уверен, что его остановит полиция или ограбят другие, не связанные с этим делом бандиты. Сменил два такси, потом шел пешком, таща здоровенный кейс. Любому ясно — преступник.

Не надеясь на помощь, живя последние дни как в дурном сне, он никому ничего не сказал. Вернулся в Лэкс-линден со Стефани, терпеливо снося ее замешательство и страх. «Это из-за той девчонки, Колетты, ты хочешь увидеться с ней». Генри, угрюмому от снедавшей его тревоги, было не до ее переживаний. «Думай, что хочешь, если не веришь моим словам!» Всю дорогу Стефани плакала, и он, не в состоянии говорить с ней, думал с болью в сердце: он взял на себя ответственность за нее и сделает ее счастливой — но боже! Как все осложнилось сейчас, каким стало ужасным. А каким счастливым он был всего несколько дней назад, когда казалось, что не существует никаких проблем! Когда они приехали в Холл, Стефани с головной болью скрылась в своей комнате.

Разумеется, от матери не укрылось его удрученное состояние, но Герда, заметив покрасневшие глаза Стефани, приписала это ссоре между ними и лишних вопросов не задавала. Генри, скрипя зубами, терпел ее довольные любопытствующие взгляды. Между тем пришлось встретиться с Меррименом и объяснять тому, верой и правдой служившему их семейству, что ему необходима крупная сумма денег наличными, немедленно и чтобы об этом никто не знал. Мерримен явно изумился, но принял это молча и выполнил задание с нервной аккуратностью. Сделал несколько телефонных звонков, объяснил, представил бумаги. Генри даже не пытался вникать в подробности. Главное он понял: деньги он сможет получить на следующий день в Лондоне. Он вернулся в Холл. Стефани была все еще наверху и попросила, чтобы ужин ей принесли в постель. Генри поднялся к ней.

— Стефи, дорогая, что с тобой, ты и впрямь заболела?

— Это все та девчонка, она виновата.

— Что за чушь! Послушай, Стефани, тебе нужно быть сильной и храброй и помогать мне в жизни. Я тоже боюсь, всякая ерунда пугает меня! Мы должны помогать друг другу, ты доведешь себя до того, что разболеешься.

— Ты придешь ко мне ночью?

— Нет, здесь это невозможно. Я буду недалеко. Буду думать о тебе. Постараюсь увидеть тебя во сне.

— О, милый… мы поженимся, правда?

— Да, и я буду всегда заботиться о тебе. Только не нервничай по всяким пустякам. Завтра вернемся в Лондон.

Однако утром Стефани не захотела уезжать с ним, сказала, что хочет остаться в Холле. Полный страха перед предстоящим, Генри не возражал. Сказал, что съездит и вернется. Герда, приняв на себя командование, велела Стефани оставаться в постели, принесла градусник, заговорила о враче. Генри поторопился исчезнуть.

Получить деньги, благодаря усилиям Мерримена, оказалось проще, чем Генри ожидал. Наделе то, что он забрал и что сейчас лежало в большом кейсе, составляло только двадцать тысяч фунтов. Сумма куда более скромная, чем требовалась, потому что Генри, осторожничая и борясь с парализующим страхом, никак не мог прямо назвать Мерримену конкретную цифру. Разумеется, он должен как-то с умом поторговаться. Глупо отдавать всю сумму сразу. Надо передать достаточно, чтобы уверить их в серьезности своих намерений, но и не слишком, чтобы они, удовлетворившись полученным, не расправились тут же с Катоном. Необходимо потребовать доказательств того, что Катон жив. Необходимо настоять, что остальные деньги они получат, только когда освободят Катона.

Но как он может настаивать, как может торговаться с подобными людьми?

В Лэкслиндене Генри нашел в мусорной корзине обрывки прежних писем Катона. Сомнений в подлинности почерка не осталось. Собственно, он и не сомневался, что письмо с просьбой заплатить выкуп написано Катоном. Придется выполнять требование. И в полицию обращаться он всерьез не думал. В его пугливом воображении мгновенно нарисовались последствия этого, упомянутые в послании Катона. Он не мог слепо подвергнуть опасности жизнь друга. А если совсем уж откровенно, то он не мог жить всю жизнь в страхе ужасной мести. Он представить себе не мог, что страх обретет над ним такую власть и сделает его своим рабом.

Стоя в темноте и глядя на черный провал двери сарайчика, он почувствовал, что было безумием не принести всех денег. Принеси он все, можно было бы просто молча отдать их и уйти, успокаивая себя тем, что исполнил свой долг. Горло стиснул страх, схожий с виной, и ужасное ощущение, что он балансирует на грани, отделяющей от невообразимо жуткого будущего. Сейчас он, возможно, находился в нескольких дюймах, в нескольких минутах от смерти.

Он шагнул вперед. Тишина казалась живой, невыносимо грозной. Он застыл перед дверью, попытался что-то прошептать, но голос не повиновался ему. Наконец издал слабый звук. Тут же в лицо ему ударил луч фонаря. Генри уронил кейс и схватился за горло.

— Идите в дом, — послышался едва уловимый голос.

Генри нагнулся за кейсом, но резко отскочил, когда его рука столкнулась с чужой рукой. Луч фонаря метнулся по земле, и они двинулись к дому. Генри последовал за лучом, споткнулся о ступеньку, влетел в дверь. Дверь за ним закрылась.

Луч вспыхнул снова, на этот раз прикрытый пальцами, тусклый. Генри увидел кухню, темные задернутые шторы и фигуру, стоящую перед ним.

Тут он узнал Красавчика Джо. Узнал шестиугольные очки, мягкие подстриженные девичьи волосы, длинную линию узкого рта. Из горла вырвался хриплый звук.

— Садитесь.

Генри сел.

— Спокойно, мистер Маршалсон. У меня револьвер и нож, а снаружи ждут очень жестокие и нетерпеливые друзья, — Фонарь на мгновение вспыхнул, осветив лезвие ножа, потом переместился на кейс, который лежал открытый на столе, — Здесь все деньги?

В голове Генри пронеслось: он должен быть смелым, как другие мужчины. Иначе зачем он пришел сюда, а не обратился в полицию! Вот только ужас не дает говорить. Он промямлил тонким дрожащим голосом:

— Нет… только… двадцать тысяч…

Луч и длинная рука проверили содержимое кейса.

— Почему?

— Я не смог… достать сразу все… но я скоро… обещаю…

Последовало молчание; быстрая ловкая рука перебирала пачки банкнотов.

— Плохо. Мои люди не любят отсрочек. Они хотят покончить с делом. Завтра вы должны принести остальное.

Сделав огромное усилие, Генри хрипло проговорил:

— Не могу… мне нужно больше времени, чтобы достать остальное… принесу в четверг или пятницу… клянусь… но я должен знать, что Катон, с ним в порядке… будет в порядке… если я…

В ответ молчание. Генри сидел, скрестив руки на горле.

— Мы отпустим вашего друга, когда принесете деньги. Если не принесете, мы пришлем метку. Ухо вашего приятеля или пальцы. Но вы принесете деньги. Потому что иначе он умрет мучительной смертью. И вы это знаете. Если не сделаете этого, то будете внесены в список очередников на убийство. Попадающий в список живет месяц, год, не дольше. Вы уже никогда не сможете спать спокойно. Но вы не совершите такой ошибки. Мы даем вам время до пятницы, здесь, в то же время, и вы должны прийти с остальными деньгами. Тогда вашего приятеля освободят. Мы не боимся, что вы заговорите. Нет, не боимся. Только приносите деньги, и все будет хорошо. Если не принесете или скажете кому-нибудь хоть слово, вы умрете, и он тоже. От нас нет спасения. Я ухожу. Вы должны оставаться здесь еще полчаса. Один мой друг будет следить снаружи, так что не пытайтесь уйти раньше. Прощайте! Хотя нет, еще секундочку. Я кое-что дам вам. Протяните руку.

Генри встал и протянул руку через стол. В комнате стояла такая густая темнота, что, казалось, он дышит ею, он буквально слышал стаккато своего тяжелого дыхания. Он почувствовал, как Красавчик Джо ласково, но крепко взял его ладонь, слегка повернул. И вдруг острая боль ожгла тыльную сторону, возле суставов. Лезвие полоснуло по костям.

Генри придушенно взвыл и сел, резко толкнув стул, стиснул раненую руку и прижал ее к груди. Он услышал как скрипнул кейс, подхваченный со стола, потом тихий звук открываемой и закрываемой двери.

Он сидел во тьме, и из его глаз лились слезы ужаса, отрезвления, гнева и боли. Разглядеть на часах время было невозможно.

Герда в клетчатом сине-зеленом халате неподвижно стояла в библиотеке у пылавшего камина. Они с Люцием вновь заняли ее с тех пор, как Генри стал подолгу пропадать в Лондоне. Было около трех часов ночи, а Генри все не возвращался. Она уже не помнила, что он в точности сказал. Но она так поняла, что он собирался вернуться в тот же день. Стефани была в этом уверена и, «сущий больной ребенок», как про себя подумала Герда, постоянно спрашивала о нем. Герда принесла ей две снотворные таблетки, проследила, чтобы она их выпила, и пожелала покойной ночи; температуры у Стефани не было.

Герде казалось, что Генри не понимает свою будущую жену, больше того, вообще не способен ее понять. Это не было так уж необычно и не означало, что брак непременно будет неудачным. На этот счет у Герды не было предубеждений. Вполне вероятно, что Генри, задавленному матерью, нужна женщина, над которой он мог бы властвовать, о которой мог бы заботиться. Скорей всего, Генри еще не понял, насколько необходима Стефани такая забота. Герда жалела Стефани и предполагала, что подобная жалость вместе с противоречивым чувством относительно ее связи с Сэнди по меньшей мере пробудили в Генри первоначальный интерес к ней. Но с другой стороны, Генри такой странный. Он как маленький жесткий мяч, заряженный безжалостной, сокрушительной и враждебной энергией. Она уже оставила всякую надежду на взаимопонимание. Сама судьба предназначила ему разрушить ее мир и навсегда скрыться в Америке.

Герда переживала за Стефани, Генри жалел ее. Несомненно, Сэнди тоже ее жалел. Герда немного поговорила с ней о Сэнди, но без намека на доверительность, которую с таким возмущением подозревал Генри. Она пошла на этот разговор не из любопытства, но из понятного сострадания. Она не испытывала интереса, выслушивая признания Стефани. Скорее содрогалась внутренне. Голос ничего не мог сказать ей о настоящем Сэнди, но мог рассказать кое о чем, что она запомнила навсегда. Молчание было лучше. И Стефани, после первых слез над фотографией Сэнди, похоже, тоже это поняла. С годами Герде стало ясно, что в жизни есть вещи, недоступные ее пониманию, и, конечно, одна из них была то, как Сэнди мог обнимать эту женщину. Герда хладнокровно предположила, что та не слишком много значила для Сэнди. Герда все прощала Сэнди, она без труда простила и определенное бессердечие в отношении Стефани. Ей казалось, что высоко над головой Стефани, высоко надо всем она встретилась со спокойным взглядом своего старшего сына и они поняли друг друга. Ни единая душа не знала, никогда бы не узнала, как глубоко было это взаимопонимание, хотя он почти ни о чем не говорил с ней, кроме банальных вещей, и, конечно, ничего о своей жизни. Решив, что ему пора жениться, Герда надеялась получить послушную приличную невестку, слегка глуповатую. Позже она заподозрила Сэнди в гомосексуализме. Это было неважно. Она и Сэнди, теперь вечно молчаливый, составляли такое единство, которое делало подобные вещи совершенно ничего не значащими. До такой степени, что она могла быть совершенно беспристрастной к бедной Стефани.

«Я вот думаю, не вешает ли Генри себе на шею психически нездоровую особу?» — сказала она как-то Люцию. На что пораженный Люций отвечал: «Что ты, конечно нет!» — «Ну, это его дело». Она, разумеется, так не думала о Стефани, но с раздражением замечала в той признаки некой слабости. Бёрк, Сэнди были сильными людьми. Она сама была сильной личностью. Каким теперь казалось странным, что от возвращающегося на родину Генри она ждала проявления слабости. Он был таким нерешительным, слабовольным в детстве. Возможно, за нынешней его агрессивностью стояло желание перечеркнуть это представление о себе. Ее по-настоящему сильных любимых не было в живых, она осталась с преданным бесхребетным Люцием. С Джоном Форбсом, трудным и здравомыслящим человеком, она поссорилась. И сила Генри одолевала ее силу, она чувствовала это все отчетливей, как некий яд, который отравлял ее душу злобой.

Единственно трогательным в Стефани было то, что она, возможно к собственному удивлению, отнеслась к Герде как к матери, и Герду это тронуло. Она приняла на себя эту роль. Конечно, ей это не составляло большого труда, поскольку это было временно. Независимо от того, как сложится брак, Стефани исчезнет, последует куда угодно за Генри, уедет в Америку. Америку Герда возненавидела. Она показалась ей примитивной, уродливой, вульгарной, пугающей и странно пустой. Разумеется, она никогда туда больше не поедет. Она готова была сейчас ухаживать за Стефани, но физически избегала ее. Нравственная слабость, которую Герда чувствовала в будущей невестке, проявлялась и более зримо — в ленивом изнеженном теле. Генри нашел себе жену, которая будет до полудня валяться в постели. От нее исходил запах жирной плоти и дешевой косметики. Герде не нравились ее позы и ее белье. Она подозревала, что та старше, чем сказала Генри. И чуяла в этом существе, сейчас беспомощном и жалком, какую-то хитрость.

Герде сразу стало ясно, что бессмысленно рассчитывать использовать Стефани для того, чтобы склонить Генри не продавать дом. Стефани могла канючить и плакать, но была не способна хоть в чем-то убедить Генри. Генри был стихийной натурой. Герда с невольным изумлением припомнила, как однажды попыталась исподволь вернуть его, приучить любить ее, быть призрачным, слабым, неполноценным утешением в ее потере. Казалось, она придумала удачный план, чем купить Генри, но, как теперь было ясно, он оказался неподкупен, и единственное, чего она добилась, — это то, что ее перестало волновать, на ком он женится. Она лишь хотела, чтобы все поскорей закончилось и они уехали. В доме уже готовились к переезду, волей-неволей приходилось прощаться с местом, которое было ей так дорого. Беллами взяли к себе работать миссис Фонтенэй и Джон Форбс. Через несколько недель дом будет выставлен на продажу.

Герда наклонилась и подбросила еще полено в огонь. Голая, без гобелена, стена позади нее была как леденящий провал в пустоту. Герда поежилась. Она дожидалась Генри не потому, что беспокоилась, не случилось ли что, а из маниакального желания продемонстрировать ему, как она страдает. Она отдернула от камина подол сине-зеленого шерстяного халата, испачкавшийся в золе. Отряхнула. Даже сейчас, подумалось ей, она красивее этой женщины, сильней ее и чище. Но что это дает? Из рощи донеслось уханье совы, следом замогильная флейта ее плача. Дверь открылась, и вошла птичьеголовая Рода в темно-синем платье, похожем на форменное, но еще не форменном. Герда ответила, что не будет ни кофе, ни есть что-нибудь, вообще ничего. Велела Роде ложиться спать. Ее мрачный жест на языке знаков этих женщин, проживших столько лет рядом и не говоривших ни о чем, кроме домашней ерунды, означал привязанность к Роде. Герда мимолетно посмотрела в ее большие глаза. Она еще не сказала Роде, что той придется уйти. Роде вообще никто ничего не говорил, и Герде было неясно, знает ли та, что дом продается.

Спустя несколько минут послышался скрип и осторожный шум, вошел Люций, сутулясь, в халате.

— Зачем ты встал?

— Герда, дорогая, иди ложись, не переживай за этого негодного мальчишку.

— Нечего мне указывать.

— Прости. Но не переживай.

— Я не переживаю.

— Как бедняжка Стефани, уснула?

— Да.

— Думаешь, она и впрямь заболела?

— Я думаю, у нее нервное расстройство, но это уже забота Генри.

— Герда, не стоит относиться к ней с неприязнью из-за того, что Генри…

— Воображаешь, что я ревную?

— Ну, это было бы понятно.

— Меня иногда удивляет, то ли ты просто глуп, то ли действительно мстителен. Все это куда больше и важней чего угодно, что ты, похоже, способен себе представить. У тебя скудное, вульгарное воображение. Я не «переживаю» за «негодного мальчишку», не «ревную» к этой жалкой, ничтожной невротичке! Ты ничего не понимаешь.

— Не кричи…

— Я не кричу!

— Прости, Герда, знаю, что временами раздражаю тебя, ни в чем не умею тебе угодить, но я люблю тебя, ты все, что у меня есть, мы ведь и дальше будем вместе, правда?..

Послышался отдаленный звук, которого Герда так ждала.

— «Вольво». Это Генри. Иди спать, Люций.

— Прости меня.

— Глупый ты, глупый. Ладно, иди.

Люций побрел к себе. Медленно, с усилием он поднимался по лестнице. Сердце знакомо болело, и от самой этой знакомости боль усугублялась. Он всегда считал себя растяпой, страдальцем, жертвой. Но жертвой, под какой же приятной защитой находящейся. Ирония Герды, ее ежедневные колкости огорчали. Но все это искупалось надежностью положения, ее терпимостью и, хотя и уменьшившейся, его прежней необходимостью ей. То, что Герда действительно нуждалась в своем последнем обожателе, служило ему охранной грамотой. Но сейчас, в переломный момент, она с такой легкостью смотрела сквозь него.

Он присел к столу, взял лист бумаги и перо.

Она смотрит в зеркало и видит свой лик.

Я смотрю в зеркало — предо мной ее лик.

Я смотрю в зеркало, опустевшее вмиг.

Генри ворвался в дом, как ураган. Захлопнул дверь, не шумно, но резко лязгнул засовом. В холле горел свет, и, направясь к лестнице, он краем глаза заметил мать, стоявшую на пороге библиотеки. Он бы не обратил на нее внимания и помчался наверх, не произнеси она тихо: «Генри».

Он круто развернулся, застыл на миг, потом мимо матери прошел в библиотеку.

— Что ты хочешь, мама? Уже поздно.

Она с ужасом смотрела на него.

— Ты поранился.

— Разве?

— У тебя все лицо в крови.

— Пустяки, — ответил Генри, — Ударился костяшками пальцев о стену, слегка пошла кровь, наверное, провел рукой по лицу, вот и след.

— Покажи. Где ты поранился?

Раненая рука была перетянута носовым платком. Генри спрятал ее за спину.

— Нет.

— Генри. Покажи.

— Нет!

Они стояли друг перед другом, сдерживая внезапно вспыхнувшую ярость.

— Генри…

— Иди спать, мама. Как Стефани?

— Думаю, наплакалась и теперь спит.

— Зачем ты поджидала меня?

— Я не поджидала, я думала…

— Ну, продолжай думать, а я пошел.

— Думала о коттедже в Диммерстоуне.

— Ты съездила туда и посмотрела, как я просил? Джайлс Гослинг говорит…

— Я решила, что не буду там жить.

— Что ж, как тебе угодно.

— Устроюсь где-нибудь еще. Подальше отсюда. Куплю квартиру.

— О'кей. Я думал, тебе хочется иметь сад.

— Я слишком стара, чтобы ухаживать за садом, как ты намекал. Я решила…

— О'кей. Делай как знаешь. Покойной ночи!

— Генри, ты должен…

— Ах, да оставь меня в покое!

Он выбежал из библиотеки, и она услышала его легкие шаги на лестнице.

Герда постояла секунду, глядя на бледную голую стену в клочьях паутины. Затем выключила свет, и библиотека погрузилась в темноту, нарушаемую только пляшущими золотыми отблесками пламени в камине. Она придвинула решетку вплотную к камину. Слезы гнева и горечи текли по ее щекам и капали на грудь. Она могла бы покончить с собой у него на глазах, а он бы даже и пальцем не пошевелил.

Наверху в своей ванной Генри посмотрелся в зеркало. Все лицо было в полосах крови, словно ободрано. Носовой платок, заскорузлый и темный от крови, прилип к ране. Рука до запястья распухла и жарко пульсировала. Острая боль пронизывала ее, будто в ладонь вбивали гвозди. Не зная, что делать, Генри сунул ее под кран. От горячей воды боль вспыхнула с еще большей силой, до самой подмышки. Он закрыл кран, сел на край ванны и безуспешно попытался отодрать платок. Тот не отдирался, только боль становилась нестерпимой. Что делать? Он не мог лечь спать в таком состоянии. Необходимо найти врача, чтобы тот осмотрел рану, успокоил боль, как-нибудь помог. Генри было подумал пойти к Стефани, но та спала, да к тому же она просто придет в ужас. Из-за несчастья с ним станет жалеть себя.

Генри неудобно сидел в ярком свете, нянчил руку и думал, что, черт возьми, будет теперь с ним. Был ли у него какой-то иной реальный выбор? Разумеется, он должен был попытаться спасти Катона, но правильно ли он поступил? Он не мог проигнорировать письмо, не мог не пойти на эту встречу. И вот теперь он всегда будет думать, что он в «списке», что если донесет на них или хотя бы не отдаст остальное, то будет до конца жизни бояться каждого незнакомого человека, каждого незнакомого звука. Бежать в Америку бесполезно, эти люди повсюду. В его жизни поселился и отныне всегда будет с ним страх. Как легко насильнику дается победа. Страх неодолим, страх повелевает всеми, этого он никогда по-настоящему не понимал, пока жил свободно и не приходилось испытывать его. Даже страх безрассудный способен навсегда подкосить человека. Возможно, именно безрассудный страх хуже всего. Как тут все обдумать, перебрать в уме способы защиты? Возможно, обратясь в полицию, он спасет свою жизнь, но всегда будет пребывать в неизвестности, в неуверенности, будет беспрестанно ожидать удара. Как хорошо он теперь понимал, почему диктаторам удается властвовать. Достаточно посеять малое зернышко страха в душу каждого человека, и вот уже миллионы не смеют поднять голову. Ему припомнилась картина Макса, на которой благожелательного вида деловитый палач выкручивает руку хрипящей полузадушенной жертве, а фигура, похожая на Ленина, спокойно опускает штору на ночном окне. В конечном-то счете он, по существу, находится в таком же положении.

Но что станет с бедным Катоном, что они сделают с ним? Отпустят ли они его, если получат деньги? Или, скорей всего, убьют? С отчаянием Генри понял, что уже рассуждал на эту тему. Никакие его расчеты и никакие действия не способны, как ни крути, повлиять на судьбу Катона. Хотя разве не для того он вошел в контакт с этим чудовищным механизмом? Попросту сам сунулся в ловушку. И, вспоминая освещенный фонарем профиль смазливого парня, Генри чувствовал отвратительную злость на Катона за то, что тот так глупо позволил себе стать жертвой этого гнусного крысеныша, несомненно, раба других крыс. Да, он в самой обыкновенной ловушке, говорил себе Генри, убаюкивая горячую пульсирующую боль в рассеченной ладони. Он отнесет им деньги, придется отнести. Но где уверенность, что они удовольствуются этим? Они захотят больше, в конце концов они захотят получить все, все, что есть у него, что есть у матери. И он отдаст все просто, просто, просто потому, что боится.

―

Тьма была кромешная. Глаза Катона так и не привыкли к ней. Скорей она наполнила, пропитала их собой, чтобы он наконец разуверился в свете. Двигаясь в темноте, он держал их открытыми более по привычке, нежели полагаясь на помощь зрения. Однако остальные чувства обострились, и теперь он довольно хорошо представлял обстановку. Он подолгу вслушивался в тишину и дважды вновь слышал странные голоса, приглушенный разговор за закрытыми дверями нескольких комнат. Ему по-прежнему казалось, хотя он не мог разобрать ни единого слова, что голоса говорили на каком-то чужом языке. Иных звуков не было, кроме очень слабого гула или сотрясения, которое он определил как шум подземки, и даже еще более слабый шум, который он различил, когда слух обострился в темноте. Что-то вроде далекого скрежета, как при рьггье земли. Бульдозер, работающий где-то очень далеко?

Катон потерял счет времени. Раз он прилег на кровать и укрылся одеялом, подумав, что лучше будет отдохнуть, поскольку ничего нельзя поделать, и не подозревал, что способен уснуть. Однако уснул и теперь не знал, проспал он несколько минут или несколько часов. И потом снова уснул, возможно, из-за действия наркотиков или кошмарной кромешной тьмы, от которой, казалось, мутился разум и терялось ощущение себя. Прежде он и не представлял, насколько связаны чувства и мысль. От непрерывного пребывания в темноте в голове все странно плыло, и приходилось прикладывать усилие, чтобы не дать простейшей мысли соскользнуть в галлюцинацию. Не сказать чтобы он сходил с ума, больше это походило на то, будто щупальца мыслей, которые теперь не были собраны в единый клубок, мягко расходились в стороны, тихо уплывали во тьму, в невидимую дымку колеблющихся и тающих связей.

Почувствовав странную близость подобного распада сознания, Катон призвал на помощь всю силу воли, чтобы остановить процесс. Ему никогда еще не доводилось по-настоящему проверять свою волю по столь конкретному поводу. И это оказалось действенным, до некоторой степени. Он обнаружил, что чувство осязания стало для него важным спасительным средством. Он вновь и вновь ощупывал втемноте помещение: стены сверху донизу, потом пол. Узилище казалось непроницаемо гладким, словно высеченным в скале и отшлифованным. Единственным изъяном или местом, представлявшим интерес, и пальцы Катона задержались на нем, были металлические трубы в туалете, которые чуть больше выдавались вперед, чем показалось, когда он нащупал их в первый раз. Труба выходила из гладкой, без щелей стены, чуть дальше раздваивалась, одна ее часть шла резко вниз и обрывалась у самого пола. Другая на некотором расстоянии от стены поворачивала вверх и дальше была перекручена и отломана. Ощупывая пальцами этот перекрученный отрезок длиной в ладонь, Катон сообразил, что его можно использовать. Он не думал, что кусок трубы сгодится в качестве оружия. У него вообще не было ясного представления, что с ним делать, но не мешало бы его иметь в своем распоряжении. Ему уже приходила в голову мысль выстукивать SOS по трубе, входящей в стену, но голой рукой делать это было бессмысленно. В конце концов, трубы шли куда-то и звук мог распространяться по ним на большое расстояние, если стучать по металлу чем-то металлическим. А можно использовать этот обломок трубы как рычаг, чтобы открыть дверь. Нов данный момент он интересовал Катона как единственная вещь в помещении, способная отвлечь мысли от всего этого ужаса.

Он попытался отломать его, но это оказалось невозможным. В руках недоставало силы, от напрасных усилий раскалывалась и кружилась голова, и он прислонился лбом к стене. Потрогал пальцами место сочленения, чтобы определить, откручивается ли труба, но кончики пальцев потеряли чувствительность. Он стал раскачивать трубу, попробовал открутить, но не знал, в какую сторону поворачивать, чтобы не закрутить ее еще сильней. Ничего не видя, он понять этого не мог. Через несколько минут он оставил попытки и, измученный, вернулся к кровати, к отчаянию и страху смерти.

Сидя на кровати, нащупал брюки и надел их. Придумать, как закрепить их на поясе, ему не удалось, и пришлось бы снова снимать их, если бы он захотел встать и пойти. Сотню раз он обыскал пустые карманы, потом машинально скользнул пальцами вдоль брючин. Стал ощупывать манжеты, скопившуюся за ними пыль. И вдруг пальцы что-то нащупали, подцепили это что-то, ухватили. Спичка! Осторожно держа ее в одной руке, другой он быстро проверил манжеты. Больше спичек не было. Только одна. Но спичка. Удастся ли ее зажечь без коробка? Если да, то как использовать ее? Сохранить на всякий случай, если таковой представится, или зажечь сейчас, чтобы разрешить загадку трубы в туалете? Подумав, он снова встал и, очень осторожно держа спичку, снял брюки. Постоял, прислушиваясь, и пошел обратно к невидимой трубе, на сей раз задев ногой зловонное ведро. Определил местоположение перекрученной трубы и провел ладонью по стене сверху. Стена была невероятно гладкой, но наконец пальцы нашли слегка шероховатое место. Поколебавшись мгновение, он с бьющимся сердцем чиркнул спичкой.

Внезапная яркая вспышка резанула по глазам, он зажмурился и чуть не выронил спичку. Потом открыл и увидел сверхъестественную картину. Стена рядом с ним была темно-зеленого сияющего цвета, такого дивного, какого Катон в жизни не видел. Потом он понял, что стена была не однотонной, а покрыта странным узором, какой он видел до этого при свече Красавчика Джо, и неравномерно усеяна непонятными брызгами розоватых точек. Катон смотрел на внезапно представшую перед ним картину и — читал. На стене были грубо нацарапаны имена и даты: Джефф Митчел и число рядом. Томми Хикс, Питер «Волк». Числа. Еще числа: 15 июля 1942. 3.8.43.20 января 1940. 17 апреля 1944.11.4.41. Вся стена была покрыта именами и датами.

Спичка обожгла пальцы, и Катон выронил ее, но, пока она падала, он глянул вниз, увидел трубу и понял загадку, которую не могли разрешить его пальцы. Увидел гайку и мгновенно понял, в какую сторону она откручивается. На секунду прислонился к стене, тяжело дыша. Потом попытался отвернуть трубу. Та не под давалась. Он снова вернулся к кровати. Свет спички открыл ему по крайней мере еще две вещи. Его камера была частью старого, времен войны, бомбоубежища. Подобных подземных лабиринтов было множество под правительственными учреждениями и под зданиями бывших учреждений, исчезнувших во время войны. Он мог быть в любом месте Центрального Лондона, в каком-нибудь таком заблокированном и забытом пчелином соте. Он читал о таких местах. Свет помог разгадать и другую загадку: звука, так похожего на шум далекого бульдозера. Это был тихий стрекот сотен рыжеватых тараканов, чуть покрупней их родичей, поселившихся на кухне в Миссии. Он содрогнулся, вытянул руки, и ему казалось, что они повсюду: ползают по кровати, по его рубашке, голой руке.

Он не должен сдаваться, надо что-то предпринимать и пытаться спастись. Долг солдата, взятого в плен, пытаться бежать. Но это казалось таким безнадежным. Если он действительно в бомбоубежище, то труба, по которой он собирался стучать, никуда не вела, ни в соседний дом, ни в какое другое спасительное место. Он постарается открутить свое «орудие», просто чтобы не сидеть сложа руки. Но у него не было ни плана, ни шанса на освобождение, он был надежно схоронен под землей. Никто не хватится его, не бросится искать. Отец огорчится, что он пропал, но из гордости никогда не станет искать его, сочтя, что он вновь сбежал к своим «религиозным друзьям». Колетта будет тревожиться, но сделать ничего не сможет. А Генри? Пойдет ли после того письма в полицию? Нет. Поддастся ли на запугивание? Несомненно. Если бы он только не писал того письма, думал Катон, лежа во тьме. Позорно, ужасно, что он это сделал. Больше не стану ничего писать для этих людей. И того письма не написал бы, не будь в полубессознательном состоянии. Нельзя позволять им накачивать меня наркотиками.

Какое-то время (несколько часов?) назад Красавчик Джо принес еду. Он зашел лишь на секунду, поставил еду на стол и исчез, сверкнув фонарем. Вид у него был возбужденный, напряженный, нервный и не то злой, не то напуганный. Катон напрасно пытался разрешить эту загадку. Он ощупал принесенное: вода в картонном стаканчике, два ломтика хлеба и разваливающаяся рыба (сардина) на клочке бумаги. Он был очень голоден. Решил, что если в еду добавили наркотик, то в рыбу. Съел хлеб, выпил воду и с сожалением выбросил рыбу в ведро. Теперь он чувствовал себя слабым, голодным, но голова была ясная. Но какая ему польза от того, будет ли он способен соображать? Или в самом деле воображает, что, даже если хватит физических сил, он осмелится проскочить дверь, чтобы попасть в другие помещения, где его убьют, как убегающую крысу?

Глаза еще горели от яркого света, мелькнувшего, когда входил Джо и он лежал во тьме, а перед ним проплывало увиденное. Вновь и вновь четко виделись зеленая стена, имена времен войны на ней и спокойно ползающие здоровенные рыжеватые тараканы. Виделась Колетта в джинсовом комбинезоне и сад в Пеннвуде. Мать, ее далекий образ, составленный из полузабытых теперь воспоминаний. Виделся отец Милсом, служащий обедню, и испанское распятие в квартире Брендана. Казалось, ему даже виделась, как огромный черный горб, собственная смерть, и страх ее снова вернулся к нему, принеся с собой тоску, схожую со скулящим горьким детским ужасом. Он представил себе лик Христа и спросил себя, способен ли он молиться. И с губ сорвались странные слова: «Господи Иисусе, кто бы Ты ни был, если Тебе нравится называться этим именем, с этим именем на устах взываю к Тебе…»

Катон спал и проснулся. Вокруг разливался бледный свет, а стены со всеми их надписями тонули в темно-серой тени. Под столом горела свеча. Он сел на кровати, оперся на подушку.

Красавчик Джо, как прежде, неподвижно сидел на столе и пристально глядел на него. На нем были джинсы и рубашка с закатанными рукавами.

Катона замутило от страха. Телом — но еще не разумом — он начал понимать, что каждое появление Джо приближает его к тому черному горбу. Джо выглядел изменившимся. Катон вспомнил: нужно притворяться, что он еще под воздействием наркотиков. Собственно, он чувствовал такую слабость, что не требовалось притворяться. Он сказал:

— У меня такое странное состояние.

Красавчик Джо продолжал пристально смотреть на него.

— Джо, Джо, поговори со мной… О господи, какой кошмар!..

Джо слез со стола и подошел к нему, загораживая свет, его тень упала на Катона. Катон съежился. Джо присел на край кровати.

— Не надо было вам брать его.

— Брать что?

— Револьвер. Вы украли его. Бросили в реку. С этого все началось. Это свело меня с ума. Я не мог простить вам этого.

Его голос звучал иначе, почти незнакомо. Он снял очки и потер щеки, глаза казались огромными и похожими на провалы в черепе.

— Я сделал это, чтобы помочь тебе.

— Не нужно было, и не нужно было твердить мне о мистере Маршалсоне. Вы пытались купить меня на его деньги. Во всем вы виноваты.

— Джо, ты хорошо себя чувствуешь? Вид у тебя такой странный. Они ничего с тобой не сделали?

— Они? Нет. Сейчас они не здесь, кроме громилы за дверью, рехнувшегося негра. Ему ничего не стоит сломать человеку шею, как мне — полоснуть ножом.

— Они встречались с Генри?

— Я встречался с Генри. Он принес часть денег. Так был напуган, что едва держался на ногах. В другой раз заставлю его стать на колени. Завтра мы получим остальное. Смотрите, хочу вам показать, — В руке Джо что-то появилось, блеснув в тусклом свете. Нож. Катон отшатнулся, — Видите пятна? Это кровь Генри.

— Джо, ты же не…

— Да нет, просто слегка резанул, чтобы показать, что мне ничего не стоит и убить. Хочу, чтобы и вы это тоже поняли, ясно? Катон. Так ведь вас зовут?

Джо вытер лезвие о рукав Катона. Потом наставил ему на горло.

— Убери нож, Джо.

Джо приблизил лезвие, и Катон почувствовал легкое прикосновение кончика ножа к шее. Потом раздался щелчок — и лезвие исчезло. Джо убрал нож в карман.

— Вам и не вообразить, как жестоки эти люди, они настоящие звери. Просто потому, что им это нравится. Так что, знаете, лучше ведите себя тихо. Они могут запереть вас здесь и уйти. Можете вопить сколько хотите. Хоть сто лет, никто вас не найдет. Господи, как воняет это ведро. Задохнуться можно.

— Они и тебя убьют…

— Нет, не убьют. Я нравлюсь одному из главарей. Он хочет взять меня с собой в… неважно куда. Хочет увезти, как когда-то вы, Катон. Когда-то так давно. Кажется, годы прошли, да? Вы правда хотели это сделать?

— Если б ты только поехал…

— И мы жили бы вместе… там…

— В Лидсе.

— И вы бы преподавали, а я учился, как вы хотели… читал, наверное, книги… мне бы хотелось изучать философию…

— Да…

— Думаю, я немножко экзистенциалист, Катон.

Катон подумал, что Джо под наркотиком или пьян. Но теперь мысль о побеге не могла заставить его и пальцем пошевелить. Безнадежно: нож и потом сумасшедший негр за дверью. Он потрогал горло, еще помнившее прикосновение ножа. Лишь напряжением воли ему удавалось сдерживать дрожь.

— Джо, если бы мы только могли выйти отсюда, все могло бы сбыться, даже сейчас, как ты сказал. Генри дал бы денег, мы жили бы на севере, ты делал бы что хочешь, изучал философию, почему бы нет… Джо, ты не мог бы как-нибудь вывести нас? Не верю, что ты хочешь остаться с теми ужасными людьми, не верю…

— Поосторожней, Катон. Хотите, чтобы я рассказал, что вы предлагаете? Они скоро вернутся. У них есть и другие дела. Вы для них пустяк. Я просто охраняю вас, это мое задание, похитить вас было моей идеей. Потом я стану большим человеком, уеду с этого дерьмового маленького острова, весь мир передо мной. Так что помалкивайте. Лежите спокойно, не то я сам расправлюсь с вами. Не надо было брать револьвер.

— Извини…

— Вы говорили, что любили меня.

— Да, любил, люблю.

Красавчик Джо сидел рядом на кровати. Катон чувствовал тепло мальчишеского тела, а когда Джо пошевелился, голая мальчишеская рука слегка соприкоснулась с его рукой. Лицо Джо, без очков, с огромными глазами-провалами, выглядело постаревшим, беззащитным, диким — лицо незнакомого человека. Девические волосы спутаны. На какое-то мгновение он стал похож на сумасшедшую старуху.

Катон, который сидел откинувшись назад, напряженный и равнодушный, сейчас, когда их руки, верней, лишь волоски на руках соприкасались, почувствовал что-то вроде неясного желания, словно его тело тщетно пыталось отвлечь его от страхов или будто бы даже не понимало того, что его ждет.

Джо медленно, неловко потерся рукой о руку Катона, как ластятся животные, потом схватил его ладонь.

— Джо, дорогой, выведи нас отсюда.

— Не надо было вам делать этого, Катон. Не надо было уходить из священников, это был конец. Вы бросили меня одного. Перестали пытаться спасти меня. Неудивительно, что я отчаялся. Неудивительно, что почувствовал себя одиноким. Когда сами же говорили мне, что Бога нет. Я бы уехал с вами, останься вы священником, если б велели ехать с вами, сделал бы что угодно. Вы не понимали своей власти надо мной. Упустили возможность. Я любил вас и сейчас люблю, но теперь это бесполезно. Вы теперь ничто. Мне жаль вас. Мне отвратительно видеть вас здесь, отвратительно видеть, как вы наложили в штаны от страха.

— Я здесь благодаря тебе.

— Нет, это судьба. Если бы только вы были другой, вы, но другой — вы единственный настоящий человек, который у меня был, — отец, обнимите меня.

Джо неожиданно вытянулся рядом и уткнулся лицом в плечо Катона. Катон обнял его. Джо содрогался всем телом, стискивал зубами рубашку Катона. Катон чувствовал, как влажны мальчишеские губы, возможно от слез.

— Мой дорогой… — проговорил он.

Обезумевая от страха, нежности и желания, он положил руку на спутанные волосы Джо и стал баюкать его голову, горячую и содрогающуюся под ладонью.

Джо резко отшатнулся, вскочил и заправил рубашку. Надел очки.

— Не трогайте меня. Несчастный проклятый гей, вот кто вы такой. Вся ваша религия всегда была такая. Прикрытие для геев.

— Джо…

— Я пришел сказать кое-что, Катон.

— Что?

Катон медленно сел и опустил босые ноги на пол.

— Придется написать еще письмо.

— Нет.

— Не будьте идиотом. Еще как напишете. Вы же не хотите, чтобы вас покалечили.

— Одно письмо я написал, хватит. Сам пиши свое письмо.

— Вы напишете. Они хотят, чтобы остальные деньги принесла ваша сестра.

— Моя сестра? Никогда, нет, нет…

— Ваша высокомерная сестренка. Которая, как вы считаете, слишком хороша для меня. Придется ей прийти. А вы должны написать и сказать, чтобы она пришла. Ясно, Катон?

— Нет, — ответил Катон. Гнев сковал его язык, и он едва смог выговорить, словно рот был забит тряпьем: — Нет. Оставь мою сестру в покое, оставь мою сестру в покое, не втягивай ее в это дело…

— Что, слишком благородная для меня, твоя чертова драгоценная сестренка, да?

— Нет, нет, о-о-о… — взвыл Катон.

Потом взвыл снова, получив сильный удар по голове. Упал на кровать. Свет погас.

―

Дорогой Генри, они требуют, чтобы им быстро принесли остальное, но не приходи сам, это предстоит сделать Колетте. Никто не должен знать об этом. Скажи ей, чтобы пришла на то же место. Там кто-нибудь будет в час ночи в следующие три дня. Сам держись оттуда подальше и не проговорись никому, если дорожишь жизнью. Не обращайся в полицию, не то конец. Должна прийти Колетта. Иначе они начнут присылать меня по частям. Верь мне,

Катон

— Что случилось?

— Ты роняешь пепел на простыни.

— Что случилось, что случилось?

— Ничего не случилось.

— Ты о чем-то задумался.

— Может же человек задуматься.

— О чем?

— Ни о чем, ни о чем, ни о чем.

— Я такая несчастная, никто мне ничего не говорит. Ты не останешься со мной сегодня ночью, и мне опять будут сниться кошмары.

— Здесь я не могу оставаться у тебя, нельзя, все так ужасно.

— Не было бы ужасно, если бы мы жили здесь.

— Нет, здесь мы жить не будем. Может, и вообще нигде.

— Что ты хочешь этим сказать? Собираешься бросить меня? Что ты имеешь в виду?

— Да нет, конечно, не собираюсь я тебя бросать. Но некоторые супружеские пары всю жизнь живут на чемоданах. И мы принадлежим к таким. Просто мы такие, перекати-поле.

— Ты меня любишь, любишь? Ты будешь заботиться обо мне, будешь?

— Да, да, да, но, ради бога, прекрати скулить и хандрить. Врач сказал, что ты совершенно здорова.

— Как же, здорова! Ты не знаешь, каково это, когда в душе творится такое. Ты не понимаешь, твоя мать не понимает, вы здоровые люди. Если б мы только могли остаться здесь, в этом доме навсегда, мне здесь спокойно, он такой большой и настоящий, не хочу возвращаться в Лондон, та квартира похожа на склеп, я сойду там с ума, как я хочу остаться здесь! Ты не знаешь, каково мне, не знаешь, каково это, чувствовать себя раздавленной, уничтоженной…

— Перестала бы ты курить, — сказал Генри. — В комнате уже как в газовой камере.

Было больше одиннадцати вечера. Письмо от Катона пришло с предвечерней почтой. У Генри словно бомба разорвалась в мозгу. Он не мог ничего делать, не мог думать. Машинально продолжал разговаривать со Стефани, чтобы просто убить время.

Стефани весь день провела в постели. Врач осмотрел ее и заявил, что она здорова. Прописал успокоительные, и Герда съездила за ними в лэкслинденскую аптеку. Стефани лежала на большой латунной кровати в вишневой комнате, остававшейся неизменной со времен отца Бёрка и пахнувшей прошлым — затхлостью, плесенью, пылью, помпезностью. Генри бросало в дрожь от этого запаха. Лучше уж чемоданное житье. Ставни были закрыты, проглядывая своей бледной выгоревшей зеленью между огромными приподнятыми волнами кружевных занавесок. Подобная же гора кружев, пожелтевших от пыли и старости, венчала кровать, словно тюрбан. Цветущие вишни на обоях в японском стиле тоже выгорели и едва проступали сквозь покрывавший их коричневатый пятнистый налет. Стефани в нарочито неудобной позе лежала на горе подушек, выделявшихся белизной в затененной комнате. На ней была кружевная розовая ночная рубашка, тесная в груди и несколько маловатая для нее. Кружевная бретелька врезалась в пухлое плечо, почти не видная в складке плоти. Стефани нервно дергалась и ерзала, слишком безвольная, чтобы двинуться и улечься поудобней. Генри расхаживал по комнате. Рука, которую он не показал врачу, болела. Он глянул на Стефани со смешанным чувством жалости и раздражения, собственности и абсолютно отвлеченной ответственности, которые, похоже, и составляли его любовь к этой странной неряшливой женщине. Да, неряшливой, физически и духовно неряшливой. Ее крупный тяжелый подбородок лоснился, почти круглые глаза влажно блестели, горя каким-то скрытым возбуждением. Натура для Боннара, Виллара, а еще лучше для Дега. На животе покачивалась большая переполненная пепельница, а рука с дымящейся сигаретой, существуя как бы отдельно от нее, качалась над пепельницей неким растерянным зверьком. Даже будучи в таком отчаянном положении, он находил ее раздражающей, привлекательной. Но это было лишь на периферии сознания, в глубине же засела мысль о Колетте.

— Ты думаешь о той девчонке, Колетте.

— Вовсе не думаю. Прими снотворное.

— Вот возьму и приму сотню таблеток. Не хочу в Америку. Пожалуйста, дорогой, попытайся меня понять. Знаю, ты должен поступать, как тебе душа велит. Ноя тоже должна поступать, как мне душа велит.

— По-моему, это тавтология.

— И вообще мне нужно многое тебе рассказать…

— Ты имеешь в виду — о прошлом, о Сэнди и всей той?..

— Да.

— Не желаю ничего знать. О Сэнди говорить смысла нет. Он на том свете.

— Ты такой грубый, обидно слушать. Знаю, ты это не нарочно. Думаешь, я просто трусиха. Но я такая несчастная в душе и ничего не могу с этим поделать.

— Осторожно, прожжешь простыню.

— Твоя мать считает, что я просто…

— Осторожно…

— Мне плевать, и тебе плевать, раз ты решил все раздать…

Стефани вскинулась в постели, и содержимое пепельницы вместе с горящей сигаретой разлетелось по вязаному покрывалу начала восемнадцатого века.

Генри подхватил пепельницу, стряхнул искры и пепел на пол, на персидский ковер, и принялся затаптывать. Зло взглянул на опущенное плечо Стефани и большую, с темным ободком дыру в простыне. Потом наклонился и рванул кружевную бретельку. Покрасневшее лицо Стефани вдруг стало спокойным, ласковым, она расслабленно откинулась на подушки и сладострастно посмотрела на Генри.

Он коснулся ее щеки. Потом аккуратно поставил пепельницу на стекло туалетного столика и вышел из комнаты, тихо притворив дверь. Спустился вниз.

— Что случилось? — спросила Герда.

Генри стоял на пороге библиотеки. Телевизор работал, показывали захваченный воздушными пиратами самолет, приземлившийся в африканском аэропорту. Герда в темно-красном халате сидела в кресле. В камине мерцал желтый догоравший огонь.

Генри ничего не ответил. Выключил звук телевизора, прошел вперед и присел на каминную решетку, одной ногой наступив на золу, другой скомкав красно-коричневую казахскую ковровую дорожку. Дорожка была покрыта маленькими подпалинами от угольков, выстреливавших из камина.

Герда смотрела на сына, бледного, с маленькой головой, курчавыми волосами, сидящего, болтая длинными ногами и поддевая носком туфли золу. Спросила:

— Передумал продавать дом?

— Нет, — сказал Генри, подняв облако золы.

— Как твоя рука? Позволил бы мне…

— Рука в порядке, — проговорил он после паузы, глядя не на нее, а на припудренную золой туфлю. — А что значит, что ты не будешь жить в Диммерстоуне? Не хочешь?

— Нет.

— Отчего?

— Человек может делать, что хочет, и мне не на что жаловаться, поскольку, как ты сказал, я стара и вволю похозяйничала, но я не хочу оставаться здесь и видеть, что станется с местом, которое люблю. Когда дом будет продан, моя жизнь здесь закончится навсегда. Я уеду и не вернусь.

— О'кей, — помолчав, сказал Генри, — Где ты собираешься жить?

— В квартире, в Лондоне.

— О'кей. Только, знаешь, они там сейчас страшно дороги. Лучше живи в квартире Сэнди. Мне она ни к чему. Из окна вид на «Хэрродз».

Герда молча смотрела на него. Под красным халатом на ней была белая фланелевая ночная рубашка, она подняла ее ворот и сжала у горла. Непричесанные волосы заправлены под воротник халата.

— Так что случилось?

Генри достал из кармана письмо Катона. Разгладил и протянул ей.

Герда прочитала, хмуря брови.

— Что это такое?

Генри перекинул ногу через решетку и сел лицом к ней.

— Хороший вопрос.

— Что все это значит?

— Послушай, — сказал Генри, — Случилось кое-что совершенно ужасное. Я должен этим с кем-то поделиться, особенно сейчас. Некие бандиты похитили Катона. Думаю, это была идея одного паренька с преступными наклонностями, его ученика. Парень пронюхал, что у меня много денег, и теперь эта банда захватила Катона и шантажирует меня. Я уже отдал им двадцать тысяч и должен передать еще. Но теперь пришло вот это. И не знаю, что делать. Я не могу отправить Колетту к этой сволочи. И не хватает смелости идти самому. Нельзя что-то предпринять, иначе они искалечат Катона. Не знаю, что делать, с ума сойду.

Герда перечитала письмо.

— Уверен, что оно подлинное?

— Да. Почерк Катона. И я встречался с парнем. Письмо настоящее.

— Странное письмо, — сказала Герда. Вернула письмо Генри, — Кому ты рассказал?

— Никому. Только тебе.

— В полицию не обращался?

— Нет! Как можно!

Герда задумалась. Потом сказала:

— Подожди, я сейчас переоденусь. Думаю, нам нужно повидаться с Джоном Форбсом.

Генри сидел за большим выскобленным столом на кухне в Пеннвуде, поставив локти на столешницу и спрятав лицо в ладонях. Он испытывал смешанное чувство глубокого облегчения и подлинного ужаса. Герда и Джон Форбс разговаривали.

— Дело в том, что у нас связаны руки, — говорил Джон Форбс.

Он не выказал удивления, когда Герда позвонила ему незадолго до полуночи и попросила о немедленной встрече. Лишь промелькнуло волнение в голосе при известии, что его сын похищен и бандиты требуют его дочь. Побагровел, как мужчина, которому нанесли оскорбление. Когда они явились, в кухне горел свет, из распахнутых дверец плиты лился жар, в комнате, куда Генри не заходил так много лет, было прибрано к приходу гостей. Он прочитал письмо Катона и, пока Генри рассказывал детали случившегося, предложил подкрепиться чаем, кофе, пивом или виски, шоколадным печеньем. Герда отказалась. Генри предпочел виски. Он не понимал, насколько был свободен, пока не появился этот страх, подумал он. Даже если мы вытащим Катона, страх будет преследовать его до конца жизни. Господи, почему это должно было случиться со мной! Чертов болван Катон, это все его вина. Он выпил еще виски. Он уже ответил на множество вопросов и теперь оставил старшим обсуждать, что делать.

— Хорошо, что Колетты нет, — сказала Герда. Несмотря на то что в комнате было тепло, она осталась в твидовой куртке.

— Да. Уехала днем в Лондон, повидаться с тетей Пат. Вы ее знаете, старинная подруга Рут, леди Патрисия Рейвен. У нее и переночует.

— Согласна с вами, — сказала Герда, — больше ничего нельзя предпринять.

— Понятно, что мы не можем позволить Колетте идти к тем людям, что одной, что в сопровождении, тут мы единого мнения, правильно? Если отправится Генри, он может оказаться в опасности. Пожалуй, в том, что Генри попытался выиграть время, передав им какую-то сумму и пообещав принести еще, был свой смысл. Я не виню его за это. В конце концов, ситуация была неясной. Но теперь, на мой взгляд, бессмысленно снабжать их деньгами. Этим в итоге не спасешь жизнь Катона. Получив часть, они, возможно, будут готовы ждать и торговаться. Тот мальчишка, который приходил, Генри, которого ты раньше видел у Катона, он показался тебе пешкой в чьих-то руках?

— Катон говорил, что он мелкий воришка, — ответил Генри, поднимая голову, — Он очень молод. Мне кажется, он просто попал в лапы тем людям.

— Совершенно верно. В данной ситуации абсолютно бесполезно пытаться изображать из себя детективов. В этом мы тоже согласны. Да и идти некуда. Они могут прятать Катона где угодно. Почтовый штемпель еще ни о чем не свидетельствует, и письмо не дает никакой зацепки.

— Не понимаю, как он мог писать такие немыслимые письма, — возмутилась Герда, — Это ужасно, втягивать других. Генри мог пострадать.

— Уже пострадал.

— Жаль, что ты уничтожил другое письмо.

— Там тоже не было ни одной зацепки, — мрачно сказал Генри, опустив голову чуть ли не до стола.

— Ничего, как ни вчитывайся, — проговорил Джон Форбс, исследуя письмо Катона, — Единственное, что остается, — это взять в оборот мальчишку. Ты говорил, он там не один, так, Генри?

— Да.

— Ты видел того другого?

— Нет, но он сказал, что кто-то есть снаружи, да и совершенно очевидно, что он не пришел бы один.

— Надо устроить засаду. Генри должен пойти еще раз и…

— Почему Генри, не понимаю, — перебила Герда.

— И я не понимаю, — поддержал ее Генри.

— В любом случае это дело для полиции, — успокоил их Джон Форбс, — Для специалистов, профессионалов. Думаю, Генри должен быть готов к…

— Если мы решаем обращаться в полицию, тогда делаем это не откладывая, — сказала Герда. — Я хочу позвонить немедленно. Куда будем звонить, в местную или в Лондон?

— В полицию обращаться рискованно. Я хотел убедиться…

В этот момент в прихожей зазвонил телефон. Джон Форбс встал и вышел, оставив дверь открытой. Генри поднял голову и посмотрел на мать. Звонок взволновал их, но ни один не двинулся с места. Слышно было, как Джон Форбс говорил по телефону.

— Алло… А, привет, Пат… Да… Что? Но я думал, она у тебя, она сказала, что ты позвонила… О боже! Да, читай, читай… О боже!.. Нет, нет, ты не виновата… Господи!.. Слушай, Пат, я не могу сейчас говорить, надо позвонить в полицию… Да, да… да, перезвоню позже сегодня.

Джон Форбс вернулся в кухню, тяжело опустился на стул у стола и закрыл ладонями вновь побагровевшее лицо.

— Что произошло? — спросила Герда.

— Колегга ушла. Она ушла. Ушла… туда… к тем людям…

— Как?..

— Сказала, что позвонила тетя Пат и она поедет к ней. Меня не было весь день, а когда пришел, она сказала мне и отправилась на станцию. Но Пат ей не звонила, и она поехала не к Пат. Она просто бросила в ее ящик письмо для меня с просьбой переслать мне. Наверное, посчитала, что Пат уже легла спать и не увидит письма до утра. Но Пат пришла поздно, нашла письмо только сейчас и, думая, что это как-то странно, вскрыла его…

— И что в…

— В конверте было письмо Катона к ней, в котором он писал, что его похитили и что она должна прийти к Миссии в час ночи, если хочет спасти его жизнь. А внизу была приписка от нее: «Я поехала».

— Она должна была получить его сегодня днем, — сказал Генри, — С той же почтой, что и я.

На часах было четверть второго.

Парень неловко, схватив сзади за волосы, стащил повязку с ее глаз. Колетта машинально помогла развязать ее и оставила у себя. Она так дрожала, что едва стояла на ногах. После того как пришлось идти с завязанными глазами, она с трудом удерживала равновесие, да еще страх, сотрясавший все тело. Зубы у нее стучали. Она жмурилась и отворачивала голову от яркого шара света, вспыхнувшего перед лицом. Она находилась в небольшой комнате, освещенной одной свечой, стоявшей на полке на уровне глаз. Рядом со свечой торчал маленький квадратный ящичек с решетчатой металлической передней стенкой, то ли микрофон, то ли громкоговоритель. Пыль с полки, видно, смахивали наспех, оставив круги следов. Она стояла, закрыв лицо ладонями, с одной руки тянулась повязка, на локте другой висела сумочка.

— Не шуми, не то они придут. Садись.

Она повернула голову, увидела остов железной кровати и села на краешек. Отбросила повязку и спрятала сумочку за спину. Попыталась заговорить и не смогла. Придушенный неуверенный хрип, само выражение ужаса, заскребся в горле и замер, как мышонок. Она снова подняла руки к лицу и почувствовала, как дрожат ее губы. Она прижала их пальцами, чтобы унять дрожь. Потрясенная и беспомощная, она с удивлением прислушивалась к своему страху.

— В чем дело?

— Я боюсь, — ответила Колетта.

Подобное признание могло помочь успокоиться, да она и не знала, что еще сказать. Выговорить это кое-как удалось, но голос был как чужой.

— Ш-ш-ш, услышат. Посиди и помолчи. Не трясись так. А то и мне станет страшно.

Джо сидел на стуле, глядя на нее. Колетта узнала его сразу, как только он возник из тьмы проулка позади Миссии, когда она открывала калитку во двор. Он направил ей в лицо луч фонаря, и в его свете она различила необычную шестиугольную форму его очков и аккуратно подстриженные светлые прямые волосы. Минуту он светил ей в лицо, потом опустил фонарь и направил на другую свою руку, и она увидела нож. Все происходило молча. Колетта шагала рядом с ним, рот приоткрыт, глаза расширены, тело напряжено. Он не держал ее за руку, но она, как загипнотизированная, шла за ним по кривым, тускло освещенным улочкам. Они подошли к пустому пространству, тонувшему во тьме, и он остановил ее и завязал ей глаза. Колетта не сразу поняла, что он делает, стояла, как парализованная, а потом покорно пошла за ним по неровной почве. Он по-прежнему не держал ее за руку, а легко тащил за рукав куртки, и она все так же, будто под гипнозом, шагала за ним. Они перелезли через какие-то препятствия, бочком пробрались мимо других, спустились по наклону, а потом по нескольким ступенькам и оказались в месте, где каждый звук отдавался гулким эхом. Потом она ударилась рукой о стену, они остановились, он снял с нее повязку, и она увидела горящую свечу.

Первые мгновения Колетта буквально боролась с собой, как человек, пытающийся не утонуть или не упасть. Когда дома в Пеннвуде она получила письмо Катона, то вместе с ужасом ею овладела слабость. Но потом, словно она сделала глубокий и долгий холодный глоток воздуха, пришла отвага, неожиданная смелость солгать отцу, выйти из дому, сесть на поезд, вынести, сначала сидя в кафе на станции, а позже в пабе, кошмарное ожидание назначенного часа. Главное, что придавало ей сил, — отсутствие выбора. Катон просил прийти, помочь, спасти, и она не могла не поспешить на его зов точно так же, как бросилась бы в горящий дом, услышав его крик. Еще полная отваги и даже чувствуя облегчение, хотя сердце бешено колотилось, она подошла к Миссии. Она, намеренно уступив какому-то оцепенению, проделала сверхъестественный телепатический путь по неведомым улочкам, ощущая себя, девушку, идущую с парнем, невидимой, ее безумную маску невидимой. Но сейчас отвага вдруг испарилась, цель забылась, остались лишь эта дрожь и глухой вопль, застрявший в горле. Потрясенная тем, что страх раздавил ее, она пыталась бороться с ним.

Она оглядела комнату, умышленно не смотря на мальчишку. Они находились в тесном сером помещении кубической формы с грубыми бетонными стенами. Пламя свечи тихо трепетало от легкого сквозняка. Пахло затхлой водой и грязью. Чувствуя на себе его взгляд, верней, видя очки, она продолжала осматриваться: кровать, стул, низенький столик, неожиданно показавшийся ей похожим на алтарь. На нем, поблескивая в неровном свете свечи, лежал раскрытый нож. Под столиком стоял кейс, заваленный пачками каких-то бумаг. Она прижала руку ко рту, закусила нижнюю губу, потом вздрогнула, когда парень вдруг наклонился, поднял одну из пачек, снял перехватывающую ее резинку и бросил Колетте на колени. Она сдавленно вскрикнула, но тут же увидела, что это разноцветные купюры по пять, десять и двадцать фунтов падают на ее юбку и дождем сыплются на пол. Он засмеялся и поддал ногой падающие деньги.

— Можешь вспомнить, как меня зовут?

От испуга, вызванного его жестом, на глазах у нее выступили слезы. Она вытерла их и тем же движением отвела назад распущенные волосы. Тем временем мгновенные слезы успокоили ее, мягко сняв напряжение, которое, казалось, можно было разрядить только воплем.

— Красавчик Джо, — ответила она.

— Не плачь. Я ничего тебе не сделаю.

— Мой брат…

— Он в порядке. Пока. Не плачь.

— Он здесь?..

— Нет. Говори потише. Тут никого нет, кроме громилы негра, который стережет вход, но я не хочу, чтобы он пришел. Если закричишь или еще что-нибудь, он тут же прибежит. Когда мы входили, он смотрел свои комиксы. Те, на кого я работаю, люди очень жестокие. Но если будешь вести себя тихо и разумно, я позабочусь о тебе.

— Но мой брат… что это за деньги?..

Колетта стряхнула бумажки с юбки.

— Выкуп.

— За него… кто заплатил их?

— Кое-кто.

— Но что с ним будет, что они сделают с ним?

— С ним будет все в порядке, если сделаешь в точности то, что тебе скажут. Я не вру. А если не сделаешь, ему несдобровать. Хочу показать тебе кое-что. Не обращай внимания на деньги, встань, становись на них, становись.

Колетта поднялась и наступила на разбросанные банкноты.

— Хорошо, замечательно. Какие у тебя… симпатичные туфельки.

Пламя свечи качнулось, и по комнате заметались тени. Она смотрела на лицо Джо, но оно виделось нечетко, разве что выпрямившееся пламя свечи золотило его. Золотистая поросль на верхней губе и подбородке переливалась, как рыбья чешуя. Губы растянулись в улыбке, слышно было его частое дыхание. Бетонная стена слабо задрожала. Колетта прижала ладонь к губам.

— Посмотри-ка. Это я сам купил для тебя. Сегодня. Вчера.

Свеча опустилась ниже, и она увидела у ножки кровати оранжевое пластиковое ведро, совершенно новое, еще с треугольными этикетками на нем.

— Это твой туалет. Только для тебя.

Колетта посмотрела на ведро. На мгновение возникло ощущение, будто ей впрыснули в вену что-то жаркое, придающее сил, может, дозу ярости.

— Слушай, — раздраженно выпалила она, — что все это значит? Объясни мне, я хочу видеть брата.

— Твоего брата здесь нет.

— Он в порядке? Зачем я им понадобилась?

— Увидишь.

— Зачем?..

— Заткнись! Будь рада, что вообще еще жива. Тут жизнь гроша ломаного не стоит. Сейчас мне нужно уйти. Выбраться отсюда не получится, так что не пытайся. Лучше ложись и спи, то есть еще ночь, поэтому в самый раз будет поспать. Не шуми, не то придет негр. Он псих, ему нравится бить людей. Не хочу вернуться и увидеть, что у тебя лицо разбито. Будешь хорошо вести себя, тогда я буду тебя охранять. Если нет, тебя поручат другому. Поняла?

Свеча придвинулась к ее лицу, и Колетта отпрянула, отступив по ковру банкнотов и мимо низенького столика с лежащим на нем ножом. Почувствовала сзади прикосновение кровати к ногам и резко села. Рука Джо опустилась за ножом. Свеча поплыла к двери и исчезла в проеме. Дверь закрылась, лязгнул замок. Открылась и закрылась дальняя дверь, донесся грохот, щелчок, и наступила тишина.

Тьма была непроницаема и всеобъемлюща, абсолютна, по сравнению с ней обычная темнота показалась бы серой или синей. Колетта спокойно сидела на кровати, обхватив руками горло. Сидела очень долго совершенно неподвижно, напрягшись всем телом. Постепенно, мышца за мышцей, напряжение стало отступать. Она пошарила за спиной, ища сумочку, и нашла ее. Все не одна, сумочка была ей как собака. Ей не приходило в голову ощупью исследовать свою тюрьму, она знала, что не сможет сбежать. Не собиралась она и кричать или вопить. Если закричит, придут те жестокие люди и утихомирят ее. Нет, она постаралась дышать глубоко и ровно и думать. Катон написал и подчеркнул это: «Никому ничего не говори». Колетта и хотела послушаться, но, придя в ужас от случившегося и желая поделиться с кем-то своим горем, оставила письмо тете Пат, которая найдет его утром и перешлет отцу. Хотя если отец уплатил выкуп — деньги, так и валявшиеся на полу вокруг кровати, — значит, он уже должен знать обо всем? Но это невозможно. Он не сумел бы притвориться, не сумел бы скрыть от нее свои страдания. Однако кто-то все же знал, кто-то другой, кто уплатил выкуп. Где сейчас Катон и жив ли он? Ее решительность, с момента, как она получила его письмо, поддерживавшаяся любовью к брату, сейчас уступила место отчаянию. Слезы бежали в темноте по ее лицу. Она потрогала щеки: щеки горели.

Наконец она решила разуться. Осторожно сняла туфли и аккуратно поставила их под кровать. Куртку снимать не стала, а легла и укрылась одеялом. Она успела почувствовать, как холодно в помещении. Окоченевшая, она лежала, сдерживая дыхание и прислушиваясь. Говорила себе, что ей ничего не остается, как ждать, что она выполнила просьбу Катона, поступила правильно. А теперь должна просто ждать. И, когда она так лежала во тьме, казалось, что со временем происходит что-то странное, как будто вся ее предыдущая жизнь сосредоточилась в том мгновении, которое только что прошло, а наступившее, в котором она лежала, как в огромной чаше, — такое же долгое. И она увидела свою жизнь, и как будто поняла ее, и оплакала, как если бы ее жизнь уже кончилась, хотя и не сложилась четкая мысль, что ее должны вот-вот убить.

Она-то думала, говорила себе Колетта, что идет к Катону, идет помочь ему, но теперь это не имело смысла, ничто не имело смысла. Непонятно, что и зачем это было, и, возможно, она просто исчезнет, и никто никогда не узнает, что с ней произошло. Она даже не уверена, поступила ли она смело или же просто глупо. Она почувствовала острую боль раскаяния. Отец так часто бранил ее за то, что, действуя сгоряча, она творила глупости. Вот и сейчас она совершила очередную глупость, возможно последнюю в жизни. Зачем она помчалась, получив письмо Катона, где он просил сделать что-нибудь, а вдруг он вовсе не хотел, чтобы она что-то делала?

Так она лежала, сжавшись под одеялом и мучительно думая о том, что с нею будет, и совершенно неожиданно на краю сознания, свободном от гнетущего страха, возникла и зашевелилась мысль о Генри Маршалсоне. Она безоглядно любила Генри, когда была ребенком, только теперь никто не поверит в это и даже не услышит. Та любовь целиком принадлежала прошлому. Ей припомнился странный, с огненным закатом вечер, когда она сидела в своей маленькой комнатке в колледже и читала письмо отца, в котором он писал о смерти Сэнди; и тут она ощутила в себе такую невероятную и несомненную любовь и в одну секунду поняла и мысленно представила, что и как за этим последует. Как сейчас она бросилась к Катону в ответ на его письмо, точно так же, без рассуждений, без оглядки, она бежала из колледжа обратно в Лэкслинден просто и единственно ради того, чтобы вновь увидеть Генри, быть с ним, любить и боготворить его. Она свернулась калачиком и вперилась во тьму. Она бежала, должна была бежать к Генри, думала Колетта. И ей привиделось его забавное смеющееся лицо, обрамленное вьющимися черными волосами, его темные горящие глаза, смотрящие на нее, и хотелось, чтобы в ней вспыхнуло плотское желание, заставив забыть о страхе и ее бедственном положении, но оно не приходило. И она печально подумала, что потеряла его не потому, что он не хотел ее, а потому, что она больше не хотела его. В этой тьме Генри не был светом для нее, а только девической глупой и пустой мечтой.

— Я должен поспать, — сказал Генри, — Должен, завтра мне ехать в Лондон, чтобы там обратиться в полицию, а они захотят, чтобы я пошел завтра вечером к бандитам.

— Тебя убьют.

— Нет, не убьют, полиция будет следить.

— Заметят полицию и убьют.

— Не заметят.

— Откуда ты знаешь, что не заметят?

— Отвяжись, Стефани! Без того тошно, не надоедай…

— Значит, все-таки думаешь, что убьют.

— Ничего я не думаю! Полиция будет рядом. Слушай, уйди ты, ради бога, я должен поспать, отдохнуть, если повезет, забудусь, увижу приятный сон. Я как раз видел такой, когда ты заявилась.

— Почему ты не пришел ко мне?

— Думал, ты спишь.

— Позволь мне остаться.

— Если останешься, я не усну. Господи, я хочу спать! Разве это так необычно?

— Не верю я во всю эту историю, это розыгрыш, не пойму, почему ты веришь, когда нет никаких доказательств?

— Хватит…

— Сплошная хитрость и притворство, придумка той девчонки, чтобы заставить тебя пожалеть ее, влюбить в себя, колдовство.

— Ну, если это притворство, то уже не колдовство, — сказал Генри, — а если придумка, то меня не убьют. Или одно, или другое.

Генри внезапно проснулся. Ему снилось, что он дома, в Сперритоне, с Рассом и Беллой в саду, который сильно разросся, и в саду было озеро, по нему плавала игрушечная яхта под белыми парусами. Ощущая их живое присутствие, глядя на белые паруса, Генри переживал неизмеримую радость.

Счастье первого момента сменилось по контрасту еще большими муками и страхом. Он боялся оказаться в западне, в которую попадет, будучи вынужденным согласиться сотрудничать с полицией. В полиции могут счесть, что, поскольку во втором письме Катон требовал, чтобы просто пришла Колетта, и ни слова не было о деньгах, значит, банда ждет, что Генри принесет оставшуюся часть выкупа, как было прежде условлено. Генри рисовал себе кошмарную тьму, притаившихся безжалостных злодеев. Он был уверен: бандиты поймут, что он явился не один, а привел полицию, и мгновенно убьют его. Он буквально телом ощущал весь ужас неотвратимого насилия, словно наяву видя револьвер или нож, который уродовал или убивал его. А если даже он переживет эту встречу, вряд ли будет легче, поскольку его внесут в «список» как предателя, чтобы уничтожить позже. У него отняли незамутненную радость жизни, он как будто подчинился своим врагам, как будто тоже стал преступником. Да, если бы не одна вещь, Генри Маршалсон превратился бы сейчас в какой-то дрожащий студень эгоистического ужаса. И этой вещью была мысль о Колетте.

Говоря по правде, Генри согласился с тем, чтобы полиция использовала его как приманку, не из-за Колетты, но из какого-то древнего примитивного чувства долга или, еще проще, потому, что так «принято поступать». Он не видел способа отказаться, да ему это в голову не приходило. Мысль о Колетте была чем-то дополнительным, дополнительной болью, дополнительной благодатью, и, хотя в тот момент Генри был не способен осознать это, его тревога за нее помогла ему тем, что отвлекла внимание от самого себя. Он представил себе, что его застрелили или ранили в голову, отчего он стал слабоумным, идиотом. Представил ее и что может происходить с ней сейчас; и образ Колетты, мысль о цельности ее характера, о ее отваге отодвинули все предыдущие ужасные картины, пронзили, как копье, как стержень несвойственной ему крепости духа, унизительное желе страха за себя.

— Я не смогу уснуть, я боюсь.

— Я тоже боюсь, но надеюсь уснуть.

— Ты сказал, что не боишься.

— Я этого не говорил и боюсь, но это ерунда, просто иди к себе, там уже нашлась добрая душа.

— Ты меня не любишь. Думаешь о той девчонке.

— Ох, да заткнись ты, заткнись, неужели не видишь, в каком я состоянии, я не в силах болтать с тобой, или хочешь, чтобы я заорал на тебя?

— Я тебе не нужна. Ты попал в беду, и тебе не до меня.

Генри проснулся и увидел, что лампа горит, а Стефани сидит в изножье кровати. Она слышала, как отъехала машина, увозя Генри и Герду в Пеннвуд, и пришла, едва они вернулись, к мгновенно уснувшему Генри спросить, куда они ездили. Хотя Герда и не советовала ему этого делать, он счел своим долгом все рассказать. Стефани, похоже, не желала верить ему. История и впрямь выглядела безумной, и сонному сознанию Генри было далеко не ясно, из чего конкретно родился его ужас. Но ужас был реальным.

Стефани сидела сгорбившись; на ней был пеньюар с ромбовидным серебристо-черным узором и перьями. Босые ноги подобраны под себя, голова поникла, руки скрещены под подбородком. Волосы растрепаны, лицо без косметики одутловатое и бледное, глубокие линии по сторонам рта в свете лампы обозначились особенно резко. Она казалась постаревшей и, впервые с того времени, как Генри встретил ее, совершенно равнодушной к тому, как она выглядит. Видно было, что она недавно плакала. Вместе с раздражением Генри почувствовал к ней и знакомую покровительственную жалость. Потом отвернулся, вытянулся в постели и со стоном сунул голову под подушку. Он живо ощутил себя, свое тело под голубой хлопчатой пижамой, стройное и упругое, сильное, совершенное, молодое, которое завтра в это же время, возможно, будет изуродовано или мертво.

— Хочу тебя спросить кое о чем. За что ты меня любишь?

— Я люблю тебя, потому что ты зацепила меня.

— Забавный ответ.

— Да и ты забавная.

— Чем же я зацепила тебя?

— Тем, что вызвала у меня жалость. Связью с Сэнди. Тем, что мне хорошо с тобой в постели. Своим вздернутым носиком и тем, что, несмотря на все старания, одеваешься черт-те как.

— Моим прошлым.

— Своим прошлым, своими глазами, своей благодарностью. Да разве скажешь, чем кто-то кого-то цепляет? Я сам такой же забавный.

— Должна тебе кое в чем признаться, Генри, слушай. Я тебя обманула.

— Ну и ладно. Что за беда?

— Генри, дорогой… я никогда не была стриптизершей, никогда не была проституткой… я все это выдумала. Ты на меня не сердишься?

Генри сел в постели. Стефани сгорбилась в изножье, как нахохлившаяся птица.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что сказала. Я все выдумала. Я никогда не была такой. Была приличной женщиной, машинисткой, а не шлюхой.

— Ну и ну! — изумился Генри. Он смотрел на нее. Стефани тихо плакала. Она никогда не выглядела такой трогательной и такой некрасивой, — Зачем?

— Подумала, что это привлечет тебя, вызовет в тебе жалость.

— Очень умно. Что ж, это сработало, — подумав, сказал Генри.

— И это не важно?

Генри снова задумался, глядя на ее слезы, забыв о своих страхах. Он чувствовал себя одураченным, был совершенно сбит с толку.

— Да, пожалуй. Я чувствую себя дураком, мне неприятно, но не думаю, что это имеет значение. Ты лгунья, а я дурак, только и всего.

— Так ты прощаешь меня?

— Так вопрос не стоит. Разумеется, прощаю. Значит, когда ты сбежала из дому, ты стала машинисткой, а не стриптизершей. О'кей. О'кей.

— Я не сбегала. Я жила с родителями до двадцати лет. Они до сих пор живут в Лестере. Я была у них на Рождество. Мой брат специалист по компьютерам.

— Поздравляю! — хмыкнул Генри, — Без работы не останется. Так что, похоже, зря я жалел тебя. О'кей. О'кей.

— Нет-нет, не зря. Видишь ли… пожалуйста, попытайся понять. Моя жизнь стала ужасной как-то постепенно и без всякой причины. Ты такого не испытывал. Мне никак не удавалось устроиться в жизни. Я только и умела, что печатать на машинке, да и то не слишком хорошо, и постоянно теряла работу, а потом, когда мне перестали давать рекомендации, находить новое место стало все трудней и трудней. Ты не знаешь, каково это, какое отчаяние чувствуешь, когда тонешь и не можешь выкарабкаться. Попробовала устроиться секретаршей, но даже тут не справлялась, ни на что была не способна. Стала жить на пособие…

— Я снова начинаю жалеть тебя.

— Конечно, я хотела выйти замуж, это была единственная надежда; познакомилась в пабе с парочкой претендентов, но они были отвратительны, им нужен был только секс, и никто не был добр ко мне, не видел во мне человека; подруг у меня никогда не было, так вот и продолжалось: сплошные неудачи, и я сидела одна в своей комнате и плакала часами, и никому до меня не было дела, и в конце концов просто от одиночества и отсутствия работы у меня случилось нервное расстройство, я попала в больницу, где меня лечили таблетками и электрошоком; пробыла там почти год, и похоже было, что никогда не выйду оттуда, да мне даже и не хотелось…

— Почему ты не рассказала мне? — спросил Генри.

— Боялась, ты уйдешь от меня, если подумаешь, что я невротичка, или сумасшедшая, или еще что. Девчонка в больнице предупредила: никому не рассказывай, что у тебя было нервное расстройство, если хочешь устроиться на работу или найти мужа. Потом я вышла оттуда — выставили — и стала жить одна дальше…

— То есть ты ни для кого не была femme fatale, кроме Сэнди и меня. Тогда где же ты познакомилась с Сэнди, если не в стрип-клубе?

— Об этом я и собиралась тебе рассказать, — выговорила Стефани сквозь слезы, — Это все неправда. Я никогда не была любовницей Сэнди. Я вообще его не знала. Я была приходящей домработницей.

— Что?

— Я ходила убиралась по домам, на большее была неспособна. Мыла лестницы в том доме, и как-то одна женщина попросила убраться в ее квартире, а потом рекомендовала меня Сэнди, он оставил ключи для меня в конверте, и я приходила по понедельникам, только его в этот день никогда не было дома, он обычно оставлял мне записку и деньги, я видела его всего раза два, на лестнице, и даже не была уверена, что это он, а он и не знал, кто я, а потом прочитала в газете, что он погиб…

— Но… погоди… погоди… ты хочешь сказать, что не была любовницей Сэнди, что все это была ложь?

— Да.

— Но это невозможно, в самом деле, ты с ума сошла, ты же все знала о нем, все знала обо мне, ты сразу поняла, кто я…

— Нет, я ничего не знала. Я посмотрела у него в столе, но ничего не смогла найти…

— Но ты узнала меня, ты знала, что его зовут Сэнди, ты…

— Ты сам сказал, кто ты. Сказал его имя. Я просто выжидала, и все получилось, ты сказал мне…

— Но, Стефани, ты сказала, что ты любовница Сэнди, сказала пять минут спустя, как мы встретились…

— Да…

— Господи! Значит, ты заранее подготовила свою ложь — для любого, кто бы ни появился?

— Для любого. Но… не могу объяснить… это не совсем так, не трезвый расчет, все вышло вроде как случайно…

— Ради Христа, как так случайно?!

— Я вроде как мечтала, фантазировала насчет Сэнди, фантазировала насчет многих мужчин, в сущности, насчет каждого, которого видела: как он полюбит меня, и женится на мне, и окажется богатым, воображала и как это было бы с Сэнди, как сказала бы ему, что сбежала из дому и стала стриптизершей, и он бы пожалел меня и заботился бы обо мне…

— Боже!

— А после, понимаешь, когда он умер и никто не появлялся… неделя за неделей проходила, никто не появлялся, а я продолжала ждать, ждать… я приходила каждый день и расхаживала по квартире; это было так странно — пустая квартира и никого, кроме меня… а потом я лишилась комнаты, в которой жила, и это было как знак… и переехала в квартиру, просто на всякий случай… а потом мне было что-то вроде видения: что никто никогда не явится, и я могу просто занять квартиру и жить в ней… А потом однажды мне пришло в голову, что если кто-то все же явится и если я притворюсь, что была любовницей Сэнди, то, даже если они рассердятся, дадут мне денег и — была у меня такая фантазия, — возможно, даже позволят остаться в квартире, и, в конце концов, я могла бы быть любовницей Сэнди…

— Конечно, могла бы, почему нет, это очень вероятно. Ты гений, сеансы электрошока пошли тебе на пользу. А потом появился я.

— А потом появился ты… я притворилась… и ты все мне рассказал: кто ты и все остальное, мне нужно было только сделать вид, что я это сама знала, и я надеялась, что ты оставишь мне ту квартиру, по крайней мере сначала…

— А дальше ты увидела, что можешь сорвать банк.

— А дальше… дальше я… полюбила тебя…

— Еще одна фантазия. Во всяком случае, мои деньги были настоящими. Так, значит, вся эта душещипательная история о том, как Сэнди положил на тебя глаз… о ребенке и прочем… все выдумка… Боже, тебе бы романы сочинять! А я попался на крючок. Тебя небось удивила такая удача.

— Но, Генри, я же люблю тебя, люблю, это не фантазия… я рассказала всю правду, а могла не рассказывать, это было нелегко, и я так боюсь, что теперь ты изменишь свое отношение ко мне, только я больше не могла лгать.

Должна же я была знать, что ты любишь меня такую, какая я есть, а не просто из-за Сэнди, или стриптиза, или еще чего, так что набралась храбрости. Пожалуйста, пойми меня и не считай, что я поступила ужасно. Я должна была попытаться, должна была бороться, я всегда была одна, никто не помогал мне, не заботился, не любил, приходилось самой о себе беспокоиться, строить планы…

— Что еще ты придумала? Я заинтригован…

— Ничего и близко похожего… всегда мне не везет… я уже в отчаянии… понимаешь, я старею, чувствую, это был мой последний шанс…

— Сколько тебе? — спросил Генри.

— Ну… чуть больше, чем сказала тебе… мм… около сорока… так-то вот… пожалуйста, пойми… просто приходилось самой заботиться о себе, никому не было дела до меня… а потом появился ты и был такдобр, называл меня мисс Уайтхаус, обращался так уважительно и так вежливо, не то что все другие, которые ни во что меня не ставили, ты обратил на меня внимание и считал меня привлекательной…

— Похоже, со мной тебе в кои-то веки повезло.

— Да, да, дорогой, с тобой мне наконец-то повезло, до тебя я не видела ничего хорошего… но, боюсь, я все испортила тем, что лгала тебе, это не так? Прости меня…

Стефани соскользнула на пол и на коленях поползла к нему, морща ковер. Протянула к нему руки, как просящая собака. Ее горячие влажные пальцы вцепились в рукав его пижамы.

— Неудивительно, что ты смеялась, когда я сделал тебе предложение. Я был нужен тебе, и ты меня придумала. Да, ты гений.

— Генри, пожалуйста…

— Так ты никакая не femme fatale, а обыкновенная уборщица. Обыкновенная смешная девчонка, смешная уборщица.

— Да, да, я твоя смешная девчонка, правда? Ты прощаешь меня, да? Скажи, что прощаешь. Ты сказал, что тебе было жалко меня, что ты поэтому и полюбил меня, но ты же по-прежнему любишь меня? Я была такая несчастная, такая одинокая, ты не можешь бросить меня только потому, что я рассказала тебе правду, я должна была все рассказать тебе, потому что люблю тебя… ты не можешь бросить меня сейчас, ты сказал, я тебя зацепила, это же не изменилось, да, просто потому?..

— Нет, не изменилось.

— Слава богу!.. Я так благодарна тебе… — Она продолжала стоять на коленях, содрогаясь от сдавленных рыданий и прижав его руку к своим мокрым от слез губам.

Генри посмотрел на ее растрепанные волосы и нелепые перья ворота, вздрагивающие плечи. Подумал, что, пожалуй, ей действительно сорок, а то и больше. Сказал:

— Ну будет, Стефи, будет!

— Ты такой хороший, такой добрый, единственный, кто всегда был добр…

— Поднимайся, Стефи, не годится ползать, нет, мне это не нравится, поди сядь в кресло, пожалуйста. Вот, возьми платок.

Стефани встала и направилась к креслу, вытирая слезы.

— Значит, все в порядке, действительно в порядке?

— Конечно, как же иначе. Стефи, я не могу прогнать тебя и не прогоню, просто я чувствую, что знаю тебя не слишком хорошо и ты знаешь меня не слишком хорошо, мы обречены быть вместе. Думаю, все у нас будет хорошо, мы оба позаботимся об этом. А теперь, пожалуйста, иди, нет, ты не можешь спать со мной, места нет, и я холоден, как лед. Да-да, я прощаю тебя, но, пожалуйста, иди.

— Генри, прошу, не ходи завтра туда.

— Я должен пойти.

— Если тебя завтра убьют, я останусь ни с чем…

— Ну, Стефи! Ладно, напишу завещание, где все оставлю тебе!

— Я не о том.

— Ты сама не знаешь, что тебе надо. Ты моя подружка, смешная девчонка. Только имей в виду, ты должна слушаться меня, то есть, если я уцелею, а я, конечно, постараюсь уцелеть, ты едешь со мной в Америку и будешь обыкновенной женщиной, а не богатой дамой. Пожалуйста, никаких больше фантазий.

— Я сделаю все, что ты…

— А теперь иди, пожалуйста.

— И это?..

— Да-да-да.

Когда она ушла, Генри встал, выпил воды. Вымыл руки. Выключил лампу и отдернул шторы. За окном светало.

Катон крутил и расшатывал трубу уже, наверное, час, если не подводило притупившееся чувство времени. Он стоял на колене, упершись плечом в стену. Рука болела, ладонь была влажная, возможно, кровоточила. Труба немного открутилась, потом застряла. Он продолжал ее раскачивать — все какое-то занятие, — как тибетский монах, крутящий молитвенную мельницу. Больше он ничего не мог придумать для своего спасения. В открытых глазах, бесполезных, словно зрение атрофировалось, было черно. Тело жило осязанием, и казалось, что так было всегда.

Длительные темнота и голод коренным образом изменили все чувства. Он ощущал себя в пространстве посредством сохранившейся чуткости ног, пальцев и как будто безглазого лица. Когда он отдыхал, лежа или сидя на кровати, он чувствовал себя одновременно и суженным, и расширенным, будто тело превратилось в большую, тесную, неудобную бочку, в которой его душа — или юля, или что там есть в нас — помещалась, как тонкая гибкая веревка. А еще он чувствовал себя вместе и затвердевшим, и полым, слабым и исполненным яростной бесполезной силы. Тело было бременем, вызывало отвращение, и все же его чуткие пальцы, как длинные-длинные антенны, научились новым уловкам, новому ощущению пространства. Он мог бесшумно, легко, уверенно передвигаться по своей тюрьме, но заодно был жабой и ощущал вонь ужаса в своем дыхании.

Уже прошло немало времени с тех пор, как Джо в последний раз заглянул к нему и оставил хлеб и воду. Голодный Катон съел весь хлеб. Позже, то ли от наркотика, то ли от голода, почувствовал головокружение. Он до сих пор не видел никого из банды, кроме Джо, и это само по себе пробуждало страх. Его до того мучило безумное любопытство, словно он рад был бы увидеть самого жуткого головореза. Только, боясь за безопасность свою и Джо, он не осмеливался кричать или стучать. Он снова слышал странные неясные голоса, иногда шаги. Сейчас, собравшись приняться за трубу, он затих и прислушался. Он еще не знал, для чего она ему может понадобиться, просто хотел иметь ее на всякий случай. После короткого отдыха он стал на другое колено и, приглушенно рыча, опять принялся за работу.

Время, когда он писал первое письмо Генри, сейчас казалось невероятно далеким. Наверное, предположил он, прошло несколько дней, и тогда он — не то что теперь — был в заблуждении и даже наивен. Первое письмо Генри он писал, как сейчас было ясно, с определенным ощущением абсурдности происходившего и совершенно не отдавая себе отчета, что подвергает друга серьезной опасности. Хотя, конечно, понимал, что не следует писать того письма, и, насколько помнится, не был настолько испуган, чтобы не отказаться наотрез. Дикий страх вроде бы пришел позже вместе с физической слабостью и состоянием, близким к помешательству. Однако это факт, что, написав первое письмо, ему было уже куда легче написать другие: Генри и, что особенно постыдно, Колетте. Он написал их, страшась Джо, его гнева, его безумия и зловеще поигрывающего ножа, а еще страшась тех, кто расправится с ним, если он не оправдает их ожиданий, и чьей жертвой станет и Джо. Все это было ужасно сложно. Катон чувствовал себя таким слабым, больным, усталым, неспособным бороться, неспособным соображать, сопротивляться или хотя бы потянуть время. Он позволил среди ужаса своего предательства успокоить себя мыслью, что Колетта расскажет отцу, а отец обратится в полицию. И Колетта не придет, ни за что. Только вот сейчас он не был так в этом уверен.

Неожиданно раздался треск, посыпалась, шурша, мелкая ржавчина, и Катон шлепнулся задом на пол, держа в руке кусок трубы. Минуту он ощупывал трофей. Труба была тяжелой, дюймов в девять длиной, на конце торчал острый зазубренный выступ дюйма в четыре. Катон потрогал его, приложил трубу к губам, как флейту, и беззвучно подул. Потом с трудом поднялся, мгновение постоял, справляясь с головокружением, и двинулся к кровати. Он лежал, прижимая к груди трубу, как что-то заветное, драгоценное. Он даже погладил ее щекой. Как он любил ее — нечто надежное, существующее вне его тела и сознания, талисман, вещь, добытая с таким трудом и которою он теперь обладал как своего рода свидетельством или доказательством, что он еще не сдался.

Он прислушался. Глухая тишина. Прерывистая вибрация, источником которой, как он полагал, была подземка, больше не появлялась, значит, сейчас, наверное, ночь, два или три часа. Ночь. Отец и Колетта спокойно спят в Пеннвуде. Тишина. Он попробовал думать о Генри, и принес ли тот остальные деньги, но и Генри, и деньги казались чем-то нереальным, смутным, не имевшим к нему отношения. Подумалось: он будет сидеть здесь и страдать от голода, сидеть здесь, пока не умрет. Станет кричать, но некому будет услышать его. Может, они все ушли и Джо уже мертв. Он будет вопить в конце. Но никто никогда не узнает, где он и что произошло. Безмолвие. Ночь. Колетта спит.

Стискивая трубу, он перевернулся на другой бок, пронзенный мучительной мыслью, сел. Он написал Колетте, написал то ужасное малодушное роковое письмо. Не боролся, даже почти не спорил, пытался купить себе жизнь ценой безопасности собственной сестры, может, ценой ее жизни; ее чести, своей чести. Он подумал о других узниках, отважных людях, которых тираны бросали в тюрьмы за слова правды. Далеко ему до них. Катон сидел с открытыми глазами, вне себя от горя и стыда. Теперь он понимал, что Колетта, конечно, придет, примчится к нему ради его спасения, как она считает. Никому не скажет, просто примчится.

Он сидел, слушая свое дыхание и стук сердца. Сидел, выпрямив спину, слегка расставив ноги, и эта поза неожиданно напомнила ему самые первые дни ожидания рукоположения, когда в полной, как ему тогда казалось, темноте он предавался длительной медитации. Никто не объяснил ему, чего ожидать, даже хотя бы что попытаться при этом делать. «Должны ли мне являться видения?» — спросил он у отца Белла. И тот ответил: делай что нравится. Опустись на колени. Сиди. Стой. Опустись на колени. Сиди. Стой. Катон непроизвольно подался вперед и встал коленями на пол. Осторожно и бесшумно положил трубу рядом и вперил взгляд в абсолютную тьму. Он увидел Колетту, смотрящую на него с беспредельной нежностью, потом она с печалью отвернулась. Затем в сосредоточенном покое преображения лицо Колетты сменилось ликом Искупителя, и огромные светящиеся, как у кошки, глаза Искупителя пристально смотрели на него из тьмы, хотя вокруг сиял яркий свет. Катон видел каждый волосок, развевающийся над возлюбленной главой, и как растет борода. И с пронзительнейшей ясностью ощутил, что он не один.

Катон понимал, что это была всего лишь галлюцинация. Он как никогда четко чувствовал и понимал пустоту подобных видений, ложность этого утешительного ощущения их реальности. Он предал сестру. Мог скоро умереть или жить во стыде. Он написал письмо, совершил деяние, это свидетельствовало против него. Вспомнилось: Господь есть Бог всех деяний. И он подумал: но Бога нет. Только те видения, только дела и их последствия и смерть. Господи милосердный. Христос милосердный. Господь милосердный. Это не молитва, говорил себе Катон, и он никогда не молился. Есть единственный грех, и ничто не отменит и не изменит его, наш единственный грех, который отвратительней всего, что мы способны постичь или познать, потому что мы насквозь лживы.

Он пошатнулся, оперся рукой о пол, но остался стоять на коленях. Бога нет. У меня ничего нет. Я ничто. Господь есть Бог всех деяний. Бога нет. Господи милосердный. Я преступник. Нет надежды. Здесь никого нет. Пустота, бездна. Он снова пошатнулся. Выставив руки, упал ничком на пол. Бога нет, думал он, чувствуя, что впервые по-настоящему познал, что это истинно так; силы оставили его, словно ему перерезали все нервы и жилы, и он лежал, обмякнув, как человек, внезапно сраженный смертью.

На полке горела свеча, и язычок пламени тихо покачивался на сквозняке, как танцовщик, застывший на месте и лишь едва поводящий ногой. Колетта и Красавчик Джо сидели на кровати.

— Колетта, — Джо протянул ей руку, но Колетта не приняла ее, и он осторожно опустил ладонь ей на колено;

Колетту передернуло, — Позволь дотронуться до тебя. Называй меня Джо, ладно?

— Джо.

— Ты боишься меня?

— Да.

— Ты боишься секса?

— Да.

— Ты уже занималась сексом?

— Никогда.

Джо убрал руку:

— Я еще не встречал такой девчонки, как ты. Такой… такой… классной.

— Джо, — сказала Колетта, — я хочу, чтобы Катона не трогали, чтобы его отпустили. Незачем им держать нас обоих. Я пришла для того, чтобы его отпустили. Могут они это сделать? Кто бы ни платил им за него, конечно, заплатят и за меня.

— Это Генри Маршалсон. Не догадывалась?

— Генри Маршалсон заплатил выкуп?

— Да, и заплатит еще намного больше.

— Но Катон может уйти сейчас, пожалуйста? Достаточно меня, чтобы получить выкуп.

— Ты здесь не из-за денег.

Колетта отвернулась. Посмотрела на столик, на который Джо снова положил свой нож. Лезвие удивительно блестело, словно было сделано из какого-то волшебного металла, источающего свет. Разбросанные деньги по-прежнему устилали пол.

— Колетта, — сказал Джо, — я хочу, чтобы ты сама отдалась мне, не сопротивлялась.

— Отдалась… тебе?

— Да.

— То есть… больше никому?

Джо помолчал. Потом снял очки и положил на столик рядом с ножом. Лицо его выражало усталость.

— Секс — это так приятно. Женское тело — как оно движется…

— Если я отдамся тебе, Катона освободят?

— Может быть. Да, это поможет. Я мог бы разозлиться, взять тебя силой, ты боишься меня. Некоторые так поступают. Поэтому не зли меня. Я попытаюсь помочь твоему брату. Но ты должна согласиться. В конце концов, тебе некуда деваться, ты пленница. Я могу заставить тебя, любой может. Ты же девчонка. Ты же не хочешь, чтобы тебя избили, не хочешь? Чтобы тебе изуродовали лицо? А я могу полоснуть вот этим ножом. Я умею так порезать, что шрамы остаются на всю жизнь. Ясно?

Колетта заставила себя повернуться и посмотреть на него. Он выглядел таким усталым, таким юным, совсем мальчишка. Он, прищурясь, смотрел на нее, потом слегка улыбнулся, поправил прилизанные волосы:

— Красавица и чудовище, верно? Знаю, я Красавчик Джо, но в сравнении с тобой я чудовище. Я тебе нравлюсь, Колетта?

— Мне тебя очень жалко, — ответила она.

— Не нужна мне твоя чертова жалость. Не хочешь взять мою руку? Смотри, я снова предлагаю ее тебе.

Колетта взяла его руку и тут же задохнулась от боли. Он резко вывернул ей запястье. Слезы навернулись на глаза, слезы боли, беспомощности и страха. В голове пронеслась мысль: ее все равно изнасилуют, но если есть какой-то способ поторговаться, что-то извлечь из своей капитуляции, необходимо этот способ найти. У нее еще были последние мгновения свободы, и надо с умом воспользоваться ими. Есть ли у Джо возможность помочь Катону? Если она поспешит уступить Джо, купит ли она этим его дружбу, или он просто передаст ее, презренную рабыню, кому-то из своих хозяев? Все ее тело сжалось, но она знала, что ножу противостоять не сможет. Малейшая боль, и она превратится в рыдающую идиотку, неспособную соображать, неспособную торговаться.

— Послушай, Джо, — сказала она, — я соглашусь, если только сначала ты дашь мне увидеться с Катоном, хочу убедиться, что с ним все в порядке.

Джо колебался.

— Он не здесь, в другом месте.

— Не верю. Я хочу увидеть его.

— Увидишь потом.

— Нет, сейчас.

— Ты не можешь ставить условия. Снимай колготки.

— Джо, пожалуйста. Не так сразу. Поговори со мной. Я тебя совсем не знаю. Давай дружить.

— Правда? Извини, что только что причинил тебе боль. Не очень сильно болит, нет? Просто я разозлился, что ты не взяла мою руку, словно презираешь меня.

— Я не презираю тебя. Но хочу, чтобы ты не был с теми ужасными людьми. Джо, можешь вывести нас отсюда, спасти, Катона и меня? Я сделаю все, что скажешь.

— Ты и так все сделаешь. Можно поцеловать тебя… Колетта?

Колетта сидела как каменная, позволив парню наклониться к ней. Горячие и влажные, слегка дрожащие губы коснулись ее губ, отодвинулись, прильнули снова, и его рука обняла ее за плечи. Колетта закрыла глаза.

— Ты возбуждена, — сказал он, выпрямившись. — Ты хочешь меня. Разреши потрогать тебя здесь, только потрогать. Ты когда-нибудь хотела мужчину?

— Нет.

— Я не стану тебя насиловать. Предпочитаю, чтобы это было по-человечески, чтобы это было прекрасно. Я должен получить тебя, Колетта, сейчас, сегодня. Когда мужчина заводится, он уже не может остановиться. Но мы не станем спешить, если не хочешь. Это будет лучше. Мне просто нравится трогать тебя. Ты такая красивая, такая красивая… у меня никогда не было такой, как ты… Колетта, ты ведь хочешь меня, хочешь? Ведь ты чувствуешь, чувствуешь?

Колетта тяжело дышала. Подрагивал застывший танцовщик, комната вибрировала, гремя беззвучно. Из глубины ее плотского существа, которое она никогда еще не ощущала так мучительно, вырвался вздох. Неприязнь, отвращение, смятение, испуг, возбуждение охватили ее.

— Позволь потрогать тебя здесь.

— Нет.

— Не сопротивляйся. Покажи грудь, не противься. Ты скоро тоже заведешься, как я.

— Джо, давай успокоимся, — сказала Колетта. — Я хочу, чтобы мы стали друзьями, я не стану отбиваться, только… еще не… Джо, обещаешь вызволить Катона?

— Да.

— Обещаешь?

— Чертов Катон! Да, да. Ох, какая ты дивная, ты — блаженство!

Она позволила ему проникнуть за пазуху. Заведя руки за спину, расстегнула лифчик.

— Так-то лучше. Погоди. Ох, Колетта… — Джо резко выпрямился и стащил с себя рубаху. Расстегнул молнию на джинсах. Потом очень нежно снова положил руку ей на грудь, — Видишь, я могу быть спокойным. Я не дикий зверь какой-нибудь, пока, знаешь? Тебе ведь приятно, правда? Приложи ладонь сюда, — Он взял ее руку, прижал к своей груди, и она почувствовала под золотистыми зарослями волос, спускающимися до талии, невидимые соски и бешено бьющееся сердце, — Ты чувствуешь мое сердце, я чувствую твое. Ты возбуждена.

— Джо, где Катон? Джо, дорогой Джо, ты поможешь нам?

— Сказал же, помогу. Ты назвала меня «дорогой Джо». Я тебе нравлюсь?

— Да, — ответила Колетта.

И это было правдой. Она чувствовала неодолимое раскаяние, неодолимое волнение.

— Я хотел бы рассказать тебе о своей жизни, только не сейчас. Потом. Потом будет так хорошо, Колетта, словно побывал в раю и чувствуешь себя таким расслабленным, обессиленным и в то же время так чудесно, лежишь вместе — и такая нежность…

— Расскажи о своей жизни… сейчас… я бы хотела услышать…

— Отец бил меня, братья били, мать… Боже! женщины — дерьмо… о тебе я не говорю… Колетта, дорогая, сними колготки, просто чтобы показать, что ты согласна. Я не буду торопить тебя, не буду насиловать, знаю, у тебя это в первый раз. Никакой другой девчонке я бы не поверил, но тебе верю. Колетта, ты знаешь, что будет немножко больно в первый раз, знаешь?

— Да.

Она медленно скинула туфли и стала снимать колготки. Отчаянно дрожа. Бросила их на пол, спустила юбку до колен.

— Ты похожа на маленькую девочку.

— Джо, а другие, которые здесь… они придут? Я так боюсь, не тебя, боюсь других.

— Других? А, тех! Слушай, Колетта, я тебе выдам секрет. А потом займемся любовью. Хочу тебя обрадовать. Нет здесь никого другого, только я.

— Только… ты?

— Да, я заставил их поверить в банду. Просто сказал, а они и поверили. Господи, как я смеялся! До чего ж это было легко. Теперь у них поджилки от страха трясутся. Генри Маршалсон несет все эти деньги, а твой брат до смерти напуган, притих, как мышь! Господи, люди такие трусы! Стоит показать нож, и они согласятся на все, что хочешь.

— То есть… ты говоришь… нет никакой банды, вообще никого, что ты сделал все это один, схватил Катона, заставил его написать то письмо, получил выкуп?..

— Да. Я гигант, скажи?

— А негр, ты говорил…

— Нет никакого негра, никого нет… Видишь этот транзистор, я его включаю иногда, какую-нибудь иностранную станцию, и кажется, будто люди разговаривают. Смехота!

— Значит, все это розыгрыш, шутка?

— Я этого не говорил…

— Где Катон? Ты должен рассказать ему, должен выпустить его немедленно… где мы?..

— После, после, не зли меня, я могу и разозлиться, ты это знаешь.

— Ты должен вернуть деньги и…

— Заткнись, дорогуша, не вякай. Никаких денег я возвращать не собираюсь, и лучше ему даже не заикаться об этом. Я их заработал. Теперь я богатый, сам разбогател, без чьей-то помощи. Пришлось чертовски понервничать, я же не знал, что это будет так легко. Я опасен, а он может обойтись без них, может? Я вольный человек и буду жить как хочу.

— Джо, ты ничего не сделал с Катоном? Позволь увидеть его…

— Не беспокойся, просто напугал до потери сознания. До чего ж люди могут быть глупы. Я обязан был с ним рассчитаться за то, что он украл мой револьвер, бросил его в реку, с этого все и началось. Но я не знал, что его так легко запугать. Если б он хоть немного сопротивлялся, я рассказал бы ему, не мучил бы, я его люблю, он мой друг. Но он был такой глупый и смирный, кроткий, как агнец. Я заставил его написать Генри, чтобы он прислал деньги с тобой, а потом подумал, что просто не могу дольше ждать, поэтому заставил его написать тебе, и ты сразу прибежала, я знал, что прибежишь! Видишь, ты для меня важней денег. Понимаешь ты это? Колетта, снимай, снимай все, милая, милая… и посмотри на меня, посмотри. Вот и вся история. Колетта, ты будешь моей девушкой, да? Я буду добрым, пойду работать ради тебя. Он хотел, чтобы я поехал с ним на север, так давай поедем все вместе, будем жить на эти деньги, почему бы нет, и ты будешь моей девушкой.

Колетта закрыла глаза и легла на кровать. Платье поехало вверх, потом порвалось.

— Колетта, ты будешь моей девушкой, будешь? Милая, дорогая, скажи — да.

— Да.

— И мы поедем жить на север, я стану работать, стану учиться, как он хотел, я умный, я все сделаю ради тебя…

— Да.

— Расслабься, расслабься же. Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты все видела.

Колетта открыла глаза. Тело сжалось от отвращения, она казалась себе тонкой и жесткой, как лоза. Она увидела лицо Джо, разгоряченное и искаженное гримасой, мокрый раскрытый рот, блестящие глаза.

— Колетта, Колетта, дорогая, скорей… ты уверяла, что ни с кем не была до меня?

— Ни с кем.

— Расслабься, черт, не сопротивляйся, или хочешь, чтобы я тебя порезал?

Колетта неожиданно забилась под ним, уперлась коленом ему в живот, схватила за волосы, пытаясь оттащить от себя горящее слюнявое лицо. Он рукой тяжело придавил ей рот, и она впилась в нее зубами. Вдруг она увидела, как лезвие ножа описало над ней сверкающую дугу, небывалая предельная черта протянулась через ее щеку, как нить, затем ожгла боль. Она дико закричала.

―

Катон поднялся и сел на кровать. Он долгое время пролежал на полу. Болел подбородок, которым он опирался об пол. Дрожа от холода, он машинально натянул на плечи одеяло. Тьма. Вся та тьма, которую он знал прежде, была серой. Пустота. Любая другая пустота полна тайной жизни, космическая пустота — небесных тел. Все разрушено или предано, осталась пустота, какой нет даже в космосе. Катон сидел, слушая свое дыхание. Сидел, и последняя искра неугасшего духа теплилась в нем, ждала. Он был напряжен, вибрировал, как бы растянутый на галактике своего существа, чтобы быть пустым, бесчувственным, быть — здесь.

И вдруг ослепительная вспышка, только он мгновенно понял, что это не свет, а звук. Где-то не очень близко, но ясно — женский вопль. Он без труда понял, что это кричит Колетта. Вскочил, неуклюжий, бестолковый, безумный, что-то дико бормоча себе под нос. Брюки съехали до колен, и он отшвырнул их ногой. Рванулся к двери, грохнул в нее, толкнул и в первый раз за время своего плена закричал. Он царапал дверь, гремел ручкой, потом попытался найти трещину, чтобы просунуть пальцы. Бегом вернулся к кровати и принялся отчаянно искать кусок трубы, но он оставил ее где-то на полу. Наконец он наткнулся на нее, поднял и снова бросился на дверь, по-прежнему крича, рыча, теперь уже без слов, а как обезумевший от ярости зверь. Стал бить свинцовой трубой по замку, по дереву вокруг замка. Потом безотчетно, бешено сунул узкий конец трубы в зазор между дверью и косяком и надавил, используя трубу как рычаг. Ослабленное тело напряглось, острая боль пронзила нутро. Он упал, снова встал, надавил на трубу, ведя толстый конец к стене. Раздался треск расщепляющегося дерева, и он почувствовал, как посыпалась штукатурка и косяк начал отходить от стены. Он просунул трубу дальше в образовавшуюся щель, нашел опору для пальцев, и косяк с частью перемычки отошел от стены вместе с дверью и запертым замком. Уже не крича, но подвывая от тревоги и страха за сестру, Катон скребся, пытаясь пробраться в образовавшуюся дыру, но не мог. Штукатурка крошилась под ногами. Он протиснул плечо, надавил, потом просунул ногу. Дыра расширилась, и он с трудом пролез в нее. Держа трубу за тонкий конец, он побрел в темноте, которая была уже не такой густой. Рука нащупала угол, завернул за него и увидел свет далеко впереди. Снова закричала Колетта.

Добравшись до комнаты, Катон сперва увидел странную вертикальную пятнистую серую полосу и не сразу понял, что это стена, видимая в полуоткрытую дверь. Свет свечи ослепил его. Он едва не упал, увидев перед собой что-то вроде пульсирующего розового шара, в котором боролись, извиваясь, два тела. Катон разглядел лицо Колетты, залитое кровью, ее рот, раскрытый в крике. Услышал чей-то вопль — свой вопль. Увидел человека с ножом. После он не мог сказать, узнал ли его в тот момент. Со всей силы он обрушил толстый конец трубы на затылок Джо. И рухнул на пол.

Назад: Часть первая Обряды перехода

Дальше: Примечания

Часть вторая Великий учитель

―

―

―

―

Часть вторая
Великий учитель