Вернулась жара. Джули снова загорала на каменной горке, на этот раз без радио. Том, впервые за много дней переодевшись в собственную одежду, играл в саду со своим приятелем из квартала многоэтажек. Всякий раз, собираясь сделать что-нибудь очень смелое — например, перепрыгнуть через камень, — он требовал, чтобы Джули на это посмотрела.

— Джули, смотри! Джули! Гляди, Джули! — Такие крики раздавались из сада все утро.

Я вышел в кухню, чтобы на них посмотреть. Джули лежала вытянувшись на ярко-синем полотенце и не обращала на Тома внимания. Она была уже такой смуглой, что мне подумалось: еще день или два — и станет совсем черной. По кухне кружило несколько ос. Снаружи, над переполненными мусорными ящиками, не опустошавшимися несколько недель, вились мухи. Масло в пакете растаяло и превратилось в лужицу. Жара стояла такая, что убираться на кухне никому не хотелось. Подошла Сью и сообщила, что только что услышала по радио: сегодня самый жаркий день начиная с 1900 года.

— Джули не стоит так долго загорать, — сказала она и вышла в сад, чтобы ее предупредить.

Но ни Джули, ни Тома и его приятеля жара, кажется, вовсе не беспокоила. Она лежала не двигаясь, а они гонялись друг за другом по саду и громко звали друг друга по имени.

После обеда мы с Джули отправились в магазин купить пакет цемента. За нами увязался Том. Он не отходил от Джули и держался за подол ее белой юбки. Я изнывал от жары, и в какой-то момент мне пришлось остановиться в тени автобусной остановки, чтобы отдышаться и прийти в себя. Джули заслонила меня от солнца и принялась махать ладонью у меня перед липом, нагоняя воздух.

— Что с тобой такое? — приговаривала она. — Ты, бедняжка, совсем ослабел! Что ты с собой сделал?

Тут мы с ней встретились взглядами и оба расхохотались.

Перед магазином мы остановились посмотреть на свое отражение в витрине. Джули сплела руку с моей рукой и проговорила:

— Смотри, какие у тебя бледные пальцы!

Я вырвал руку. Входя в магазин, Джули заговорила со мной твердым и приказным тоном, как с ребенком:

— Тебе обязательно нужно больше бывать на солнце. Это очень полезно.

По дороге домой я думал, что скоро Джули вообще нормально разговаривать перестанет — будет только командовать. Сама же она весело болтала с Томом о цирке и один раз, присев, вытерла ему салфеткой с губ слюну и мороженое.

Подойдя к воротам, я вдруг понял, что не хочу идти в дом. Джули взяла у меня пакет с десятью фунтами цемента и сказала:

— Вот и отлично, иди погуляй на солнышке.

Шагая вверх по улице, я вдруг заметил, что выглядит она совсем не так, как я привык. Собственно, это уже и не улица — так, дорога посреди пустыря. На ней осталось лишь два дома, не считая нашего, да и те поодаль друг от друга. Впереди я увидел грузовик, а рядом — группу людей в рабочих робах. Они, как видно, собирались домой. Как раз когда я подошел, грузовик взревел и двинулся мне навстречу. Трое рабочих стояли в кузове, придерживаясь за ручку, укрепленную на крыше водительской кабины. Один из них помахал мне рукой, затем указал на наш дом и пожал плечами, а в следующий миг машина скрылась за поворотом. Там, где прежде стояли брошенные дома, теперь чернели только плиты фундаментов. Я подошел и забрался на один из них. Там, где прежде были стены, теперь чернели канавки: в них росла какая-то травка с листьями вроде салатных. Я прошелся вдоль бывшей стены, аккуратно ставя ноги на одну линию, думая о том, как это странно: всего несколько лет назад в этом бетонном прямоугольнике жила целая семья. Трудно было понять, то ли это здание, в котором я недавно был. Не осталось никаких примет. Я снял рубашку и расстелил ее в центре самой большой комнаты. Лег на спину, раскинул руки, ловя пальцами солнце. Жара мгновенно приковала меня к земле, и тело зачесалось от пота. Но я упорно лежал, пока не заснул.

Проснувшись, я сперва удивился тому, что лежу не у себя в постели. Вздрогнул и сонно потянулся за одеялом. Встав, почувствовал, что болит голова. Я подобрал рубашку и побрел домой, иногда останавливаясь, чтобы полюбоваться багровой грудью и руками, новый цвет которых казался еще ярче в лучах заходящего солнца. Возле дома я обнаружил машину Дерека, а войдя в кухню, увидел, что дверь в подвал открыта, и услышал доносившиеся оттуда голоса и какой-то скребущий, царапающий звук.

Дерек, засучив рукава, накладывал мастерком на трещину мокрый цемент. Джули стояла рядом, с руками на поясе, и смотрела.

— Вот видишь, делаю за тебя твою работу, — обратился ко мне Дерек, явно довольный собой.

Джули так мне обрадовалась, словно я вернулся из дальнего плавания.

— Ты только посмотри на себя! — восклицала она. — Загорел! Еще как загорел! Отлично выглядишь! Правда, он отлично выглядит?

Дерек что-то проворчал и вернулся к своей работе. В самом деле, запах ощущался уже меньше. Негромко насвистывая сквозь зубы, Дерек принялся разравнивать цемент. Пока он стоял, нагнувшись и повернувшись к нам спиной, Джули подмигнула мне, а я сделал вид, что пинаю его в зад. Дерек что-то заподозрил и спросил, не оборачиваясь:

— Что-то не так?

— Нет, ничего, — ответили мы хором и оба покатились со смеху.

Дерек обернулся и шагнул ко мне, сжимая в руке мастерок. К моему удивлению, вид у него был обиженный.

— Может быть, сам займешься? — спросил он.

— Да нет, — ответил я, — у тебя гораздо лучше получается.

Дерек попытался сунуть мастерок мне в руки.

— Это же твоя собака, — сказал он. — Если, конечно, это действительно собака.

— Дерек! — ласково проговорила Джули. — Пожалуйста, доделай сам. Ты же обещал. — И она снова подвела его к сундуку. — Если это доверить Джеку, он снова растрескается, и опять будет запах на весь дом.

Дерек пожал плечами и снова принялся за работу. Джули похлопала его по плечу, затем взяла его пиджак, висевший на гвозде, перекинула через руку и, погладив, прошептала:

— Хорошая киска!

На этот раз Дерек не обращал внимания на наши приглушенные смешки.

Наконец он закончил работу и выпрямился.

— Отлично сделано! — проговорила Джули.

Дерек слегка поклонился и протянул к ней руку, но она отстранилась. Я сказал что-то в том же духе, но на меня он не взглянул. Наверху, в кухне, мы с Джули почтительно смотрели, как Дерек моет руки. Джули протянула ему полотенце. Вытирая руки, он снова попытался привлечь ее к себе, но Джули шагнула в сторону, положила руку мне на плечо и снова начала восхищаться цветом моего лица.

— Тебя просто не узнать, — говорила она. — Правда, Дерек?

Дерек торопливо, резкими движениями завязывал галстук. Казалось, Джули полностью управляет его настроением. Он поправил запонки и потянулся за пиджаком, заметив при этом:

— По-моему, он перестарался.

С этими словами Дерек направился к двери. Я подумал, что он уходит, но вместо этого он присел, поднял за угол старый чайный пакетик и швырнул его в направлении мусорного ведра. Джули налила воды в чайник, а я пошел в гостиную за чашками.

Чай мы пили на кухне, стоя. В пиджаке и галстуке Дерек снова стал похож на себя. Стоял он очень прямо, держа чашку в одной руке и блюдце — в другой. Расспрашивал меня о школе, о работе. Потом вдруг спросил заботливо:

— Ты, наверное, был очень привязан к своей собаке?

Я кивнул и бросил взгляд на Джули, надеясь, что она сменит тему.

— Когда он умер? — спросил Дерек.

— Это была она, — ответил я.

Наступило недолгое молчание, затем Дерек спросил с ноткой упрямства в голосе:

— Хорошо, и когда она умерла?

— Месяца два назад.

Дерек обернулся и бросил вопросительный взгляд на Джули. Та улыбнулась и подлила себе чаю.

— Какой она была породы? — спросил Дерек, обращаясь куда-то в пространство между Джули и мной.

— Ну, знаешь, помесь, — ответила Джули.

— Больше всего похожа на лабрадора, — добавил я, и вдруг перед моими усталыми глазами возникло видение грустной собачьей морды, настолько живое и яркое, что я потряс головой.

— Не возражаешь, что я об этом спрашиваю? — спросил Дерек.

— Да нет.

— Как это тебе пришло в голову залить ее цементом?

— Хотел сохранить навсегда. Как в Египте.

Дерек коротко кивнул, как будто это все объясняло.

В этот миг вбежал Том и вцепился в ногу Джули. Мы все чуть посторонились. Дерек протянул руку и хотел погладить Тома по голове, но тот оттолкнул его руку, и Дерек пролил на пол немного чая. Несколько секунд он молча смотрел на лужу и вдруг спросил:

— Том, ты любил Космо?

Все еще держась за ногу Джули, Том обернулся посмотреть на Дерека и засмеялся, словно услышал какую-то привычную шутку.

— Ты же помнишь Космо, нашу собаку, — быстро подсказала ему Джули.

Том кивнул.

— Да, Космо, — медленно повторил Дерек. — Ты грустил, когда она умерла?

Том снова откинулся назад, но на этот раз смотрел на сестру.

— Ну как же, ты сидел у меня на коленях и плакал. Неужели не помнишь?

— Ага, помню, — с лукавой улыбкой ответил Том.

Все мы не сводили с него глаз.

— Я плакал, правда? — уточнил он у Джули.

— Конечно. А я отнесла тебя в кровать, помнишь?

Том прижался головой к животу Джули и, кажется, глубоко задумался. Спеша увести его подальше от Дерека, Джули поставила чашку и повела Тома в сад. Уже в дверях он вдруг проговорил: «А, собака!» — и насмешливо засмеялся.

Дерек сунул руку в карман и позвенел ключами. Оба мы смотрели в окно, как Джули ведет Тома через сад. В этот миг она была так красива, что мне хотелось смотреть на нее одному, без Дерека. Наконец, не оборачиваясь ко мне, он сказал тоскливо:

— Знаешь, мне хотелось бы, чтобы вы все… ну, чуть больше мне доверяли.

Я зевнул.

Мы с Джули и Сью не обсуждали ложь о собаке. Вообще мы не слишком-то заботились о том, чтобы обмануть Дерека. То, что скрывалось в подвале, казалось нам нереальным, словно во сне, — до тех пор, пока мы не спускались туда и не видели это своими глазами.

Дерек достал часы:

— У меня игра. Увидимся вечером, может быть.

Он вышел и окликнул Джули, та на секунду прервала игру с Томом, чтобы помахать ему рукой и послать воздушный поцелуй. Он подождал еще немного, но она уже повернулась к нему спиной.

Я поднялся к себе, скинул ботинки и носки и лег на кровать. В окно виднелся квадратик бледно-голубого неба без единого облачка. Не пролежав и минуты, я сел и огляделся кругом. На полу валялись банки из-под кока-колы, грязная одежда, обертки из-под чипсов, несколько проволочных вешалок, коробка, где когда-то хранились резинки. Я встал и посмотрел на место, где только что лежал: складки и заломы желто-серых простыней, крупные пятна с четко очерченными краями. Все, что я видел, напоминало мне обо мне самом. Я распахнул дверцы гардероба и принялся кидать туда весь мусор с пола. Сдернул с кровати простыни, подушки, одеяла и их тоже запихал туда. Сорвал со стены фотографии, когда-то вырезанные из журналов. Под кроватью обнаружил тарелки и чашки, покрытые зеленой плесенью. Все это я засовывал в гардероб, пока комната не стала совершенно пустой. Снял даже лампу вместе с абажуром. Затем разделся, запихнул одежду туда же и закрыл дверь. Теперь комната была пуста, как тюремная камера. Я снова растянулся на кровати и смотрел на клочок неба за окном, пока не уснул.

Когда я проснулся, было темно и холодно. С закрытыми глазами я потянулся за одеялом. Я смутно помнил, что спал на фундаменте снесенного дома, — может быть, я все еще там? Я не понимал, почему оказался голым на голом матрасе. Рядом кто-то плакал. Может быть, я? Я привстал, чтобы закрыть окно, и в этот миг вспомнил, что у меня уже давно умерла мать. Все встало на свои места: я снова лег, дрожа и прислушиваясь. Плач доносился из соседней комнаты — негромкий, жалобный. В нем было что-то успокаивающее: некоторое время я лежал и слушал, не чувствуя никакого любопытства. Наконец дрожь улеглась, я закрыл глаза, и тут же, словно в кино после перерыва, под закрытыми веками потянулась череда живых картин. На миг я открыл глаза, но и наяву, в темноте, передо мной проходили те же образы. Интересно, почему я так много сплю, подумал я? Я увидел жаркий летний день и переполненный пляж. Время идти домой. Отец и мать идут впереди, в руках у них складные стулья и охапка полотенец. Я за ними не поспеваю. Крупная круглая галька врезается мне в ноги. В руке у меня вертушка на палочке. Я плачу, потому что устал и хочу, чтобы меня взяли на руки. Родители останавливаются, чтобы меня подождать, но, как только я их догоняю, поворачиваются и идут дальше. Я начинаю вопить в голос, и другие дети оборачиваются на меня. Бросаю вертушку, а когда кто-то поднимает ее и протягивает мне — мотаю головой и ору еще громче. Мать передает складной стул отцу и подходит ко мне. Она поднимает меня на руки, и через ее плечо я вижу девочку со своей вертушкой в руке: она стоит и смотрит на меня. Ветерок весело крутит яркие лопасти вертушки, я отчаянно хочу получить ее назад, но девочка осталась далеко позади, мы уже вышли на улицу. Я горько плачу, но мать словно не слышит…

На этот раз я открыл глаза и проснулся полностью. В комнатке было жарко и душно из-за закрытого окна. За стеной все еще плакал Том. Я встал, голова у меня закружилась, и пришлось прислониться к гардеробу. Я открыл его и начал шарить в поисках одежды. Из гардероба выкатилась лампа, упала на пол и разбилась. Я выругался громким шепотом. Темнота и духота мешали продолжать поиски. Ощупью, выставив перед собой руки, я добрался до двери, вышел на площадку, постоял, давая глазам привыкнуть к свету. Снизу слышались голоса Джули и Сью. При звуке открывающейся двери Том замолк, а затем захныкал снова — притворным, неубедительным плачем, на который Джули не обратила бы внимания. Дверь в ее спальню была открыта, и я тихо вошел туда. В комнате горел очень тусклый ночник, и поначалу Том меня не заметил. Он сбил все простыни и одеяла в конец кровати и лежал на спине голый, глядя в потолок. Хныканье его напоминало нестройное пение. Иногда он словно забывал, что плачет, и умолкал, затем вспоминал и принимался хныкать громче. Минут пять или около того я просто стоял у его кровати и слушал. Одну руку он закинул за голову, а двумя пальцами другой теребил свой член.

— Так-так, — сказал я.

Том откинул голову и посмотрел на меня без всякого удивления. Затем снова устремил взор в потолок и захныкал. Я подошел к его кроватке сбоку и сурово спросил:

— Что с тобой? Какого черта ты ревешь?

Тут Том заревел по-настоящему, хлюпая и роняя слезы на простыню.

— Подожди, — сказал я и попытался опустить бортик кроватки. В темноте я никак не мог понять, как отщелкивается замок. Брат набрал полные легкие воздуха и заорал. Его крик мешал сосредоточиться. Я ударил по замку кулаком, затем схватил кроватку за прутья и потряс так, что она закачалась. Том засмеялся, что-то поддалось, и бортик упал на пол.

— Еще раз! Сделай так еще раз! — потребовал Том пискливым младенческим голоском.

Я сел на край кровати, на сбитую кучу одеял. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, затем он спросил обычным голосом:

— А почему ты неодетый?

— Потому что жарко, — ответил я.

Он кивнул:

— Мне тоже жарко.

Теперь он лежал, закинув за голову обе руки, словно загорающий на пляже, и был уже совсем не похож на младенца.

— Ты поэтому ревел? Потому что жарко?

Он немного подумал и кивнул.

— Так ведь от плача еще жарче станет, — сказал я.

— Я хотел, чтобы пришла Джули. Она сказала, что обязательно придет.

— Зачем она тебе?

— Потому что я ее хотел.

— А зачем?

Том нетерпеливо прищелкнул языком:

— Потому что я ее хотел!

Я скрестил руки на груди. Мне захотелось задать ему пару вопросов.

— Ты помнишь маму? — Он приоткрыл рот и кивнул. — А ее не хочешь?

— Она же умерла! — с негодованием ответил Том.

Я забрался в детскую кроватку с ногами, и Том подвинулся, чтобы освободить мне место.

— Да, она умерла, — сказал я. — И все равно, разве ты не хочешь, чтобы к тебе пришла она, а не Джули?

— Я хожу к ней в комнату, — похвастался Том. — Я знаю, где Джули держит ключ.

Запертая спальня почти стерлась из моей памяти. Когда я думал о маме, мне всегда вспоминался подвал.

— И что ты там делаешь? — спросил я.

— Ничего.

— Что там сейчас?

— Джули все убрала, — пожаловался Том. — Все мамины вещи.

— А зачем тебе мамины вещи?

Том уставился на меня так, словно я задал бессмысленный вопрос.

— Ты играл с ее вещами? — спросил я.

Том кивнул и поджал губы, подражая Джули.

— Мы переодевались и придумывали разные вещи.

— Вы с Джули?

Том захихикал:

— Дурак, мы с Майклом!

Майклом звали его приятеля из многоэтажек.

— Вы одевались в мамину одежду?

— Мы играли в маму и папу, и еще в Джули и тебя, и еще в Джули и Дерека.

— А как вы играли в Джули и меня? — И снова Том посмотрел на меня так, словно не понял вопроса. — Ну, что вы делали?

— Просто играли, — неопределенно ответил Том.

Из-за того, как падал на его лицо свет, или оттого, что у него были свои секреты, но Том показался мне маленьким мудрым старичком, лежащим у моих ног. Мне стало интересно, верит ли он в рай.

— А ты знаешь, где сейчас мама? — спросил я.

Том уставился на потолок и ответил:

— В подвале.

— Как в подвале? — прошептал я.

— В подвале. В сундуке, под бетоном.

— Кто тебе сказал?

— Дерек. Он сказал, ты положил ее туда.

Том повернулся на бок и поднес палец ко рту.

Я потряс его за ногу:

— Когда он тебе сказал?

Том помотал головой. Он никогда не знал, когда случилось то или другое — вчера или на прошлой неделе.

— А что еще сказал Дерек?

Том сел, расплывшись в улыбке:

— Сказал, вы делаете вид, что там лежит собака. — Он рассмеялся. — Собака!

Том потянул на себя угол простыни, снова перекатился на бок и, не закрывая глаз, сунул палец в рот. Я сунул себе под спину подушку. Мне здесь нравилось. Все, что я только что услышал, казалось неважным. Хорошо бы, думал я, поднять бортик и просидеть так всю ночь. В последний раз, когда я спал в этой кроватке, все у нас было в порядке. Когда мне было четыре года и я верил, что это мама придумывает и показывает мне по ночам сны. А если спрашивает, что мне снилось, то только для того, чтобы проверить, правду ли я скажу. Кроватка отошла Сью гораздо раньше, когда мне было два года, но сейчас я чувствовал в ней что-то очень знакомое: влажный солоноватый запах, расположение прутьев, сонное удовольствие уютной темницы. Шло время. Том закрывал и снова открывал глаза, палец его скользнул глубже в рот. Но мне еще не хотелось, чтобы он засыпал.

— Том! — прошептал я. — Том! Почему ты хочешь снова стать маленьким?

— Ты меня сейчас раздавишь! — ответил он жалобно, словно снова готовясь заплакать, и слабо пихнул меня ногой из-под простыни. — Ты меня совсем раздавил, и это моя кровать, и…

Тут голос его прервался, веки сомкнулись, дыхание обрело глубину и ритм. Минуту или две я смотрел на него, пока легкий шум у дверей не подсказал мне, что за мной тоже наблюдают.

— Нет, вы только посмотрите, — прошептала Джули, пересекая комнату. — Только посмотри на себя! — Она пихнула меня в плечо и зажала себе рот рукой, сдерживая рвущийся наружу смех. — Два голых младенчика!

Она подняла и закрепила бортик кровати и, облокотившись на него, с ясной улыбкой взглянула на меня. Волосы у нее были зачесаны наверх, несколько длинных тонких прядей спускалось вдоль ушей, где блестели яркие стеклянные серьги-бусины.

— Ах ты, мой маленький!

Она погладила меня по голове. Белая блузка на ней была полурасстегнута — виднелась ложбинка загорелой груди. Она пыталась сжать губы, но тут же невольно раздвигала их в улыбке. Острый и сладкий запах ее духов обволакивал меня, я сел, глядя ей в глаза, чувствуя, что расплываюсь в широчайшей и глупейшей улыбке. Мне подумалось, что стоит шутки ради сунуть палец в рот, и я поднес руку к лицу.

— Давай, давай! — подбодрила она меня. — Не стесняйся!

Безвкусность собственной кожи привела меня в чувство.

— Я пойду, — проговорил я и встал.

Джули покатилась со смеху.

— Вы только посмотрите, какой большой мальчик! — простонала она и сделала вид, что хочет взять меня на руки.

Я перелез через бортик и, пока Джули укрывала Тома одеялом, побрел к дверям, жалея о том, что сам положил конец этой сцене. Но Джули поймала меня за руку и потянула к кровати.

— Не уходи, — попросила она. — Я хочу с тобой поговорить.

Мы сели лицом друг к другу. Я смотрел в ее огромные яркие глаза.

— Знаешь, ты голышом очень неплохо смотришься, — сказала она. — Такой бело-розовый, как сливочное мороженое. — И она коснулась моей сожженной солнцем руки. — Больно?

Я покачал головой и сказал:

— Может, и ты разденешься?

Она быстро разделась, сбросив одежду кучей на кровать. Кивнув в сторону Тома, спросила:

— Как тебе кажется, он счастлив?

Я ответил «да», а затем повторил то, что рассказал мне Том. Джули открыла рот в притворном изумлении.

— Дерек давным-давно все знает. Мы действительно не слишком хорошо храним секреты. Его только расстраивает, что мы все скрываем от него. — Она хихикнула, прикрывая рот рукой. — Когда мы говорим ему, что там собака, он считает, что мы ему не доверяем. — Она придвинулась ближе ко мне и обхватила себя руками, — Он хочет войти в нашу семью, понимаешь, стать для нас папочкой. Ох, как же он мне надоел!

Я коснулся ее руки — так же, как она касалась моей.

— Раз он все знает, — сказал я, — можно ему прямо все сказать. Как-то противно говорить, что это собака.

Джули покачала головой и сплела свои пальцы с моими.

— Он хочет сам за все отвечать. Все время заговаривает о том, чтобы переехать сюда и жить с нами. — Она расправила плечи и набрала воздуха в грудь: — «Вам четверым необходимо, чтобы кто-то о вас позаботился!»

Я взял Джули за другую руку, и мы сели ближе, соприкасаясь коленями. Том в своей кроватке что-то пробормотал и громко сглотнул во сне. Джули снова перешла на шепот:

— Он живет со своей мамой в крохотном домишке. Я там была. Она его называет «мой малышок» и заставляет мыть руки перед чаем. — Джули высвободила руки и сжала ими мое лицо с двух сторон, а потом взглянула вниз, на мои ноги и на то, что между ними. — Она мне рассказывала, что гладит ему пятнадцать рубашек в неделю.

— Это много, — сказал я.

Джули так сдавила мне щеки, что губы у меня выпятились вперед, словно птичий клюв.

— Вот такой ты ходил все время, — проговорила она, — а сейчас ходишь вот такой! — И отпустила мое лицо.

Но я хотел еще поговорить.

— Ты давно не бегала, — сказал я.

Джули вытянула ногу и положила мне на колено. Оба мы смотрели на нее, словно на какую-то зверушку. Я взял ее ступню обеими руками.

— Может быть, зимой снова начну тренироваться, — сказала Джули.

— А в школу на следующей неделе пойдешь?

Она покачала головой.

— А ты?

— Не-а.

Мы обнялись, и руки и ноги наши сплелись в такой сложный узел, что, не удержав равновесия, мы рухнули боком на кровать. Там мы и лежали обнявшись, лицом к лицу. Довольно долго мы говорили о себе.

— Странно, — говорила Джули. — У меня совсем пропало чувство времени. Кажется, мы всегда жили так, как сейчас. Даже не могу припомнить, как все было, когда мама была жива. И не могу себе представить, как что-то меняется. Все кажется таким вечным, таким неподвижным, что я уже ничего не боюсь.

Я говорил:

— Мне кажется, что я по-настоящему живу, только когда спускаюсь в подвал. А все остальное — как сон. Проходят дни, недели, а я их и не замечаю. Спроси меня, что было три дня назад, и я не смогу ответить.

Мы говорили о снесенных домах в конце улицы и о том, что будет, если и наш дом снесут.

— Придет сюда кто-нибудь, — сказал я, — и все, что найдет, — несколько кирпичей в высокой траве.

Джули закрыла глаза и закинула ногу мне на бедро. Моя рука лежала у нее на груди, и я чувствовал биение ее сердца.

— А нам-то какая разница? — пробормотала она и подвинулась выше, так, что ее груди оказались на уровне моего лица. Кончиком пальца я коснулся ее соска, твердого и сморщенного, словно персиковая косточка. Джули взяла его двумя пальцами и потерла, а затем поднесла к моим губам.

— Давай, — прошептала она.

Казалось, я невесом и парю в пространстве, где нет ни верха, ни низа. С этим чувством я сомкнул губы на соске Джули, легкая дрожь прошла по ее телу… и в этот миг от дверей послышался скорбный голос:

— Ну вот, теперь я все знаю.

Я попытался отодвинуться, но Джули теснее прижала меня к себе, закрывая от Дерека своим телом. Приподнявшись на локте, она изогнулась, чтобы взглянуть на него.

— Вот как? — спокойно спросила она, — Какая досада! — Но сердце ее, в нескольких дюймах от моего лица, сильно билось.

Дерек заговорил снова — теперь его голос звучал гораздо ближе.

— И долго это происходит?

Я был рад, что его не вижу.

— Очень-очень долго, — ответила Джули. — Можно сказать, целую жизнь.

Дерек испустил сдавленный вздох — то ли изумления, то ли гнева. Я представил себе, как он стоит: очень прямо, сунув руки в карманы. Когда он снова заговорил, голос его звучал хрипло и неровно.

— И все это время… меня ты к себе и близко не подпускала!

Он шумно откашлялся, помолчал.

— Почему ты мне не сказала?

Я почувствовал, как Джули пожала плечами. А потом сказала:

— Знаешь, вообще-то это тебя не касается.

— Разумеется, — сказал Дерек, — если бы ты мне сразу все объяснила, ноги бы моей тут не было.

— Как типично! — сказала Джули.

Но Дерек по-настоящему разозлился. Он уходил: теперь голос его звучал издалека.

— Мерзость какая, — говорил он, — он же твой брат!

— Тише, Дерек, — твердо сказала Джули. — Разбудишь Тома.

— Что за мерзость! — повторил Дерек, и за ним захлопнулась дверь.

Джули спрыгнула с кровати, заперла дверь и прижалась к ней ухом. Мы ждали звука отъезжающей машины, но не слышали ничего, кроме дыхания Тома. Джули улыбнулась мне. Подошла к окну, раздвинула занавески. Дерек пробыл здесь так недолго, что, казалось, он нам почудился.

— Наверное, пошел вниз, — сказала Джули, снова устраиваясь рядом со мной. — Может быть, жалуется Сью.

Минуту или две мы лежали неподвижно, ожидая, пока утихнут отзвуки его голоса. Затем Джули положила ладонь мне на живот.

— Посмотри, какой ты бледный, — сказала она, — особенно рядом с моей рукой.

Я взял ее руку и приложил к своей. Ладони у нас оказались почти одинаковые. Мы сели и сравнили линии на ладонях — они оказались совсем разные. Тогда мы начали долгое исследование наших тел. Лежа на спинах бок о бок, мы сравнивали свои ноги. Пальцы ног у нее оказались длиннее, чем у меня, а ступни — меньше и стройнее. Мы измеряли руки, ноги, шеи и языки, но самыми похожими оказались пупки: две одинаковые впадинки, чуть скошенные на сторону, с одинаковыми завитками в глубине. Только когда я сунул пальцы Джули в рот, чтобы пересчитать ей зубы, оба мы засмеялись над тем, что делаем.

Я перекатился на спину, и Джули, все еще смеясь, оседлала меня, взяла мой член и направила его в себя. Все произошло очень быстро: мы вдруг замерли, не в силах взглянуть друг на друга. Джули затаила дыхание. Путь мне преграждало что-то мягкое: я почувствовал, как член мой растет внутри ее и что-то подается и освобождает ему дорогу. Джули вздохнула и, наклонившись, легко поцеловала меня в губы. Затем слегка приподнялась и снова опустилась. Где-то в животе у меня родилась прохладная дрожь, и я тоже вздохнул. Наконец мы взглянули друг на друга.

— Вот видишь, — с улыбкой сказала Джули, — как легко.

Я приподнялся и зарылся лицом ей в грудь. Она снова взяла двумя пальцами сосок и нашла мой рот. Я начал сосать, и по телу сестры прошла все та же легкая дрожь, и в этот миг я услышал и ощутил далекие, мощные, в ритме биения сердца удары, что шли откуда-то снизу и, казалось, сотрясали весь дом. Я откинулся на спину, а Джули наклонилась вперед. Мы двигались в ритме ударов, и казалось, что эти удары двигают нас, сотрясают и толкают друг к другу. В какой-то миг, взглянув вбок, я заметил между прутьями кроватки лицо Тома. Мне показалось, что он смотрит на нас, но нет, глаза его были закрыты. Я тоже закрыл глаза. Чуть позже Джули решила, что пора заканчивать. Но это оказалось не так-то легко. Моя нога застряла между ее ног. Мешали одеяла. Мы попытались перекатиться на бок, но едва не свалились с кровати, так что пришлось катиться обратно. Я локтем прижал волосы Джули к подушке, и она громко ойкнула. Оба мы засмеялись, на миг забыв, чем занимаемся. А скоро мы уже лежали бок о бок, прислушиваясь к мощным ритмичным ударам, теперь чуть более медленным, чем прежде.

Потом мы услышали, как Сью колотит в дверь и зовет Джули. Та открыла, и Сью бросилась ей на шею. Джули отвела ее на кровать и усадила между нами. Сью сотрясала нервная дрожь, она изо всех сил сжимала губы. Я взял ее за руку.

— Он разбивает бетон, — сказала она наконец. — Он нашел кувалду и разбивает бетон.

Мы прислушались. Теперь удары звучали не так громко, а паузы между ними стали длиннее. Джули встала, заперла дверь и прислушалась. Некоторое время ничего не было слышно. Затем — шаги перед домом. Джули подошла к окну:

— Садится в машину.

Снова долгая тишина. Затем мы услышали рев мотора — и автомобиль исчез, пронзительно взвизгнув шинами. Джули задернула занавески, подошла к нам, села рядом со Сью, взяла ее за другую руку. Так мы сидели втроем на краю кровати. Долго никто не произносил ни слова. А потом, словно проснувшись, мы начали шепотом говорить о маме. Мы говорили о ее болезни, и о том, как несли ее по ступенькам вниз, и о том, как Том пытался забраться к ней в постель. Я напомнил о том, как мы остались одни на весь день и дрались подушками. Оказалось, что Сью и Джули совершенно об этом забыли. Мы вспоминали поездку за город — давным-давно, еще до рождения Тома, — и спрашивали себя, что сказала бы мама о Дереке. Все сошлись на том, что она бы его и на порог не пустила. Мы не чувствовали горя — лишь какое-то благоговение. Если кто-то начинал говорить громко, остальные на него шикали. Мы говорили о том, как праздновали мой день рождения у маминой постели и как Джули сделала стойку на руках. Уговорили ее сделать то же самое еще раз. Она отбросила в сторону одежду, валявшуюся на полу, и перевернулась вверх тормашками, стрелой вытянув к потолку стройные, загорелые, чуть дрожащие от напряжения ноги. Мы со Сью тихо захлопали. Снаружи послышался шум двух или трех машин, хлопанье дверей, торопливые шаги нескольких человек. Этот шум разбудил Тома. Сквозь щель занавесок пробился мерцающий голубой свет и образовал на стене вращающееся колесо. Том сел и, моргая, уставился на нас. Мы столпились вокруг кроватки, а Джули наклонилась к нему и поцеловала.

— Доброе утро, малыш! — сказала она.