Глава 7
Сексуальное пике
— Никки! Боже мой! Что ты наделала?
— Верховена недооценивают? — Я задумался, — Это как, как это?
— Хендри. Из «Астон-Виллы». Похожи, как близнецы.
— Онанизм — и чего это его так ругают?
— Анекдот: тук-тук…
— Слова без дел — как штанов не надел.
— Ну тебя к черту, он сел на мель у горы Арафат.
Крейг справлял в своей хайгейтской квартире хогманай — шотландский новый год.
— Привет, Кен! Что? Ах да, я подстриглась. Нравится?
— О нет! Твои волосы…
— Всего лишь стали немного короче. Легче мыть. Другие.
— Почти черные с каштановым отливом. Ты рехнулась!
— Ты говоришь точь-в-точь, как мой папа.
— Но у тебя же были красивые волосы!
— Почему были? Ну, спасибо тебе.
— Подумай о концовке «Вспомнить все», — (Я усмехнулся.) — Ну то-то.
— Ты не нукай! Да еще с таким довольным видом, вроде доказал чего. Объяснись, мужик, чего ты имел в виду?
— Как ты воспринял все происходящее на экране, и вообще, об чем там в конце речь?
— В конце, старина, там полнейший абсурд. Некое пирамидальное сооружение, этакий здоровый холм, не тянущий, однако, в планетарном масштабе даже на прыщик, — и прикинь, за какие-то полминуты эта козявка умудрилась окружить Марс атмосферой, ничем не отличающейся от земной, все оказалось тютелька в тютельку: и температура, и давление, даже белые облака тут же поплыли по голубому небу — в общем, все произошло как раз в самый подходящий срок, чтобы глаза у Арни и у его девчонки-инженю вернулись в глазницы и перестали плакать кровью, а это с их зенками происходило к тому времени уже не меньше минуты, как и полагается в условиях почти полного вакуума. В общем, все кончилось без каких бы то ни было неприятных последствий. Ни для небесных тел, ни для тел человеческих. ..— Я задумался над только что сказанным и добавил: — Ни для тела самого Арни.
— Ну-у, — кивнул Эд.
— Опять! — вскипел я, — Перестанешь ты когда-нибудь нукать или нет, черт тебя побери?
— Хи-и-и, хи-и-и, хи-и-и.
— Да и «хи-хи-хи» твое не многим лучше, — Я ухватил Эда за плечи и прошипел сквозь зубы: — Какого хрена, что ты хочешь сказать?
— Я хочу, типа, сказать, — ответил Эд, ухмыляясь, — что конец фильма настолько абсурдный, что Арни, то есть его персонаж, наверняка все еще продолжает находиться в виртуальной реальности. То есть ничего такого на самом деле не происходило, так ить?
Я открыл рот. Убрал руки с плеч Эда. Ткнул его пальцем. И произнес:
— Хм.
— Вот потому-то чудак Верховен и есть гений, подрывающий все устои.
Я стоял, кивая, и пытался припомнить какие-то предыдущие сцены фильма.
— Конечно, — сказал Эд, — это лишь теория.
— Какой Хендри?
— Ну тот, что играет за «Астон-Виллу». Да ты не мог его не видеть.
— Почему-то не случилось… А что с ним такое?
— Он выглядит точь-в-точь как Робби Уильямс.
— Крейг, тебе надо почаще куда-нибудь выбираться.
— А я выбирался, сходил на матч. Там-то его и увидел.
— Тогда тебе нужно побольше сидеть дома.
— Фил, твой недавний перл в защиту онанизма совсем не смешной. Скажи уж «Держащие палец на кнопке — и что это вас так ругают?», и то уже немного получше, есть чуточка юмора, все равно, конечно, не для эфира, это я просто как пример.
— Ну я хотел придумать новый телефонный сервис.
— Вот оно что. Ну, некоторые сладкоголосые дамочки эту нишу давно и успешно заняли — дело, говорят, прибыльное.
— Нет, я о другом.
— И о чем бы это? Мастурбомарафон с привлечением спонсоров?
— Нет-нет… Ага, вот: можно назвать «Возьми себя в руки».
— Да уж. Ты явно возмечтал переплюнуть самого Криса Эванса, который у себя в «Пока все завтракают» умудрился уговорить какую-то девицу взять в рот у ее дружка и так, с полным ртом, декламировать стихи.
— Нет, ты только послушай…
— Такое не пройдет, Фил. И думать забудь.
— Ты так считаешь?
— Да.
— А тебе не кажется…
— Я полагаю, тебе следует подойти к нашему другу Крейгу и поговорить с ним.
— Тук-тук…
— Это кто?
— Конь в пальто!
— Какой еще конь?
— Серый в яблоках.
— В каких, блин, яблоках?
— Конских! Ах-ха-ха-ха!
— Да нет, я понимаю, что это значит на самом деле, — сообщил я Эйми, наклонясь к самому ее уху.
Мы стояли на мощеной дорожке в садике позади дома, где жил Крейг. Близилась полночь. Я только что попытался дозвониться до Джоу, находящейся в Барселоне вместе с «Аддиктой», но ничего не вышло.
— Но сперва понял совсем не так, — добавил я.
— Про без штанов? Шуба дорога, а под ней — ни фига?
— Именно! Я всегда думал: отлично, блин, звучит. И чертовски эротично!
Она засмеялась, откинув назад голову, словно выставляя напоказ лебединую шею (загорелую, хотя стояла зима) и безупречные зубы. Ее белокурые пряди слегка мерцали в темноте: на них падал свет, льющийся из окон.
— Да, ты бы, пожалуй, только так и понял.
— Остроумно, однако несправедливо. Послушай, я…
— Тебе такого ощущения ни в жизнь не представить. Ни в жизнь! У тебя есть эта твоя драгоценная теория, лично выстраданная линия партии, и ничего больше. Как всегда. Тебе просто не понять. Ведь ты там никогда не был. И ты не можешь проникнуться атмосферой. А мы окружены людьми, которые нас ненавидят.
— Прошу прощения, зачем ты мне об этом рассказываешь? Уж кому-кому, а мне-то хорошо знаком этот звон в ушах, когда чья-то ненависть опять ловит тебя в перекрестие прицела. Но… но погоди-ка минутку и объясни, кто это «мы». Какого черта, с каких это пор ты стала «дочерью сионистской революции»?
— С тех самых, как поняла, что либо мы их, либо они нас, Кен.
— Так ты что, действительно стала? Ни хрена себе! Господи, я же только…
— Они все нас ненавидят. Все, кто живет вокруг наших границ, только и мечтают нас поубивать. Отступать некуда, за спиной море, так скинуть нас в море соседи и хотят. Кен, посмотри на карту! У нас крохотная территория! И эти люди нас убивают, стреляют в нас и бросают бомбы в нашем же собственном государстве, в нашем тылу, на наших собственных улицах, в магазинах, в автобусах, в наших домах! Мы должны их остановить, у нас нет выбора. А ты имеешь наглость утверждать, что мы стали нацистами, и сам не замечаешь, как сильно стал похож на самого отъявленного антисемита!
— Джуди, послушай меня, черт возьми. Я понимаю, как сильно ты по поводу всего этого переживаешь…
— А ты не просто не переживаешь! Вот о чем я говорю тебе: ты не можешь!
— Нет, я пытаюсь понять! Послушай, пожалуйста… прошу тебя, не надо приписывать мне слова, которых я не говорил, и мысли, которые никогда меня не посещали…
— Посещали, Кен, ты просто не хочешь признать.
— Я не антисемит. Послушай, я люблю евреев, я восхищаюсь евреями. Я, черт побери, настроен решительно проеврейски. Я же и раньше тебе говорил! Ну, может, не обо всем! Причем, поверь, такие убеждения у меня с детства, с тех пор, как я узнал про холокост и понял, как много общего между евреями и шотландцами. Шотландцы умны, а нас обвиняют в том, что мы гнусные скряги. То же самое и с евреями. Дело не в нации, а в созданной ею культуре, а по влиянию на мировую культуру я всегда ставил выше шотландцев только евреев, если в пересчете на численность вас и нас.
— Ну ты и трепло.
— Нет, я не шучу. Я действительно люблю евреев с детства! Так сильно, что даже стеснялся раньше тебе говорить насколько!
— Нечего мне вешать лапшу на уши.
— А это правда. Ты всегда придерживалась таких жутко левых взглядов, что я не осмеливался.
— Кен…
— Я серьезно. Когда-то я действительно обожал Израиль…
(И я не кривил душой. Когда мне было тринадцать, я втюрился в девочку по имени Ханна Гольд. Ее родители жили в Гиффноке, одном из самых зеленых южньгх пригородов Глазго. Им не очень-то нравились и наша дружба, и моя бросающаяся в глаза влюбленность. Но я сумел их очаровать, а кроме того, засел за книги об Израиле и евреях. Уже через шесть месяцев ее отец, мистер Гольд, дивился моим познаниям. Гольды переехали в Лондон вскоре после того, как Ханна справила свой четырнадцатый день рождения, какое-то время мы переписывались, но затем они переехали снова, и мы потеряли друг друга из виду. Когда я узнал, что они уезжают в Лондон, меня охватило отчаяние, но затем я оправился от него и за три недели прошел путь от крайнего уныния до того чувства, которое, к моему стыду, граничило с полным безразличием.
Однако, в отличие от любви, мой интерес к Израилю выдержал проверку временем. И в ту пору я прямо-таки не мог понять, как это кто-то может не любить евреев. Ведь то была самая харизматическая, отважная и рисковая нация в мире, способная победить всех окружающих их агрессоров. Шестидневная война, Даян с его черной повязкой через глаз, женщина-премьер, кибуцы… Мальчишкой я дико гордился, что именно танки британского производства прошли весь Синай с трепещущими на длинных гибких антеннах флажками, украшенными звездой Давида. Я регулярно брал в библиотеке все, что писалось об Израиле. Помню название брошюры «Великие еврейские генералы». Кто б мог подумать, что в их компании я найду Троцкого? Мне даже было известно, что израильтяне усовершенствовали британские танки «Центурион», установив на них вместо дизельного двигателя бензиновый; я обожал всю эту всячину так сильно, как только способен на подобное подросток, бредящий войной. Йом Киппур… Эх, как они классно тогда увели собственные катера из-под самого носа у французов! А рейд на Энтеббе? Просто дух захватывало, словно в кино! Ну как мог кто-то ими не восхищаться?)
— …но то было до вторжения в Ливан и резни в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила…
— Это сделали сами ливанцы, их христианская милиция! — возмутилась Джуди.
— Да ладно тебе! Это Ариэль Шарон спустил их с поводка, сама прекрасно знаешь. Но то было только начало; я стал прозревать, и до меня дошло, что и раньше палестинцам довелось многое вытерпеть: я вспомнил, как игнорировались Израилем резолюции ООН, как ему в порядке исключения из правил, обязательных для всех, позволялось их игнорировать, затем пресловутую историю о том, что «невеста прекрасна, но уже обручена», и незаконные поселения на арабских землях, и тайное производство ядерного оружия. Я услышал о взглядах равви Кахане, до сих пор исповедуемых множеством его последователей, увидел фотографии окровавленных трупов в мечетях, и мне от всего этого стало худо. Да и сейчас израильтяне убивают мирных жителей без суда и следствия под аккомпанемент разговоров об окончательном решении палестинской проблемы. Я слышал, как ваш министр на полном серьезе говорил, что если силам безопасности удастся арестовать всех террористов, а затем избавиться ото всех скопом, то проблем не останется; я просто не мог поверить, что образованный человек может нести подобную ахинею.
Знаешь, — продолжил я, — я не хочу быть несправедливым ни к какой стороне. Я не оправдываю взрывы, устраиваемые террористами-смертниками, как и любые нападения на мирных жителей; конечно, вы имеете полное право на самооборону, но ради бога, посуди сама: разве можно со всем этим согласиться? Да, разумеется, холокост действительно является самым бесчеловечным и ужасным актом варварства, это на самом деле исключительное по жестокости преступление против человечности, но вовсе не из-за того, что подобное произошло именно с евреями; оно осталось бы таковым, случись такое с любым народом, с любой группой людей. Массовые убийства евреев — так я всегда думал — имели место из-за того, что им некуда было бежать, некуда податься; следовательно, кто, как не они, имеет право на собственный национальный очаг. Дать им его — вот самое меньшее, что можно для них сделать. Весь мир это понял. Может, оттого, что чувствовал за собой вину, но соответствующее решение было принято… Но при этом Израилю вовсе не выдали карт-бланш, освобождающий от каких-либо моральных обязательств. Уж если кому, черт побери, и следовало бы знать, что значит быть угнетенным народом-изгоем, обвиненным во всех смертных грехах, и каково находиться под игом военного режима, надменного и самонадеянного, так это евреям, уж им-то следовало бы отдавать отчет в том, что происходит с ними самими и что они вытворяют в отношении других.
Так что, — заключил я, — когда палестинские подростки используют пращи против танков, которые затем ураганным огнем сносят палатки, где в это время матери кормят грудью детей, когда сравнивают с землей сады вокруг палестинских деревень, когда дороги между ними перепахивают, а дома взрывают динамитом, то неужели вы сами не понимаете, что устраиваете? Настоящие гетто! А когда израильская армия заявляет, что в Мухаммеда аль-Дуру и его отца стреляли палестинские боевики, не сродни ли подобное утверждение домыслам, будто фашистские концлагеря на самом деле построены союзниками уже после войны? Да от такой хрени, дорогие мои евреи, я просто волосы готов на себе рвать! А потом в газетах начинают публиковать письма об умиротворении палестинцев и сравнивают Израиль с Чехословакией накануне Второй мировой… Но это… это же полный абсурд! Чехословакия в то время отнюдь не была самой вооруженной до зубов страной в Европе, наоборот, она была одной из самых слабых, она вовсе не являлась единственной региональной супердержавой, обладающей к тому же монополией на оружие массового поражения, она не была искушенным в военном деле победителем в трех предшествовавших войнах, оккупировавшим чужую территорию.
— Но они нас убивают. Стоит лишь сесть в автобус, пойти за пиццей, поехать в синагогу, выбрать для прогулки не ту улицу в своем собственном городе…
— Я знаю! Нужно остановиться и тем и другим! Но вы лучше владеете ситуацией! Это вы выступаете с позиции силы! Ведь именно тот, у кого силы больше, должен прекратить кровопролитие первым, наложить на себя наибольшие ограничения, принять на себя последние удары, прежде чем те прекратятся!
Джуди покачала головой, и я заметил, что у нее в глазах стоят слезы.
— Ах, сколько чуши. Ты нас никогда не поймешь. Ты никогда ничего не поймешь. Да, мы далеки от совершенства. А кто совершенен? Мы сражаемся, защищая свою жизнь. Все, что ты говоришь, и все, что ты делаешь, на руку тем, кто хотел бы сбросить нас в море. Ты заодно с нашими врагами, с теми, кто хочет нас истребить. Это не мы стали нацистами, а ты!
Я закрыл лицо руками и, когда опустил их, только и смог произнести, глядя в покрасневшие, злые глаза Джуди:
— Никогда не утверждал, что евреи стали нацистами. Ведь есть же Израильское движение за мир. Нет, Джуди, и в Израиле есть люди, которые против Шарона и того, что он сделал… что он делаете палестинцами. Которые стремятся к миру. Конечно, к миру в первую очередь для своей собственной страны, однако все-таки к миру. Имеются резервисты, которые отказываются воевать на захваченных территориях. Вот с кем я заодно. Вот кто сейчас вызывает у меня уважение. Я изжил свое детское увлечение Израилем. Прежний Израиль для меня рухнул и уже не возродится, но я никогда не перестану любить и уважать евреев за все хорошее, что они сделали… Просто мне тошно смотреть, что вытворяет от их имени этот седой толстяк, помешанный на войне.
— Иди ты… Шарона выбрали демократическим путем. Именно он провозгласил лозунг «Мир в обмен за земли». Так что пошел ты… Пошел…
— Джуди…
— Нет. Уходи, Кен. Прощай. Не стану говорить, что мы еще увидимся, — надеюсь, нет. И не звони. И вообще не заявляйся. Никогда.
— Джуди…
— Мне стыдно, что когда-то я позволяла тебе касаться меня!
Выпалив это, моя бывшая жена плеснула мне в лицо выпивку, оставшуюся у нее в бокале, резко повернулась и ушла.
Вот тебе и «Счастливого Нового года!».
Несколько позже… Надрался до пьяных слез… И понял, что лучше бы мне лечь спать. А потому отправился в запасную спальню, предназначенную для гостей. Однако некоторые из них уже успели использовать ее в качестве неофициального гардероба, навалив на кровать пальто и куртки; я их собрал и потащил в примыкающую крошечную спаленку, обычно используемую под кладовку, где нынче располагался гардероб официальный.
— О, привет, Никки!
— Кен… — проговорила Никки, доставая что-то из своей куртки; на ней был пушистый розовый свитер и черные джинсы в обтяжку, — Как ты?
— Устал, — сообщил я и бросил ворох одежды на койку.
С первого этажа доносились звуки музыки и веселые вопли. В комнатенке практически отсутствовала мебель, имелись только старый письменный стол — тоже заваленный одеждой — да вот эта койка. Еще там было множество полок с книгами и всевозможным хламом. У одной из стен притулились стремянка и складной столик для намазывания клеем обоев. Плафон пропал с лампочки, наверное, лет сто назад. Никки стояла передо мной, поглядывая на меня и посмеиваясь. Даже с короткой стрижкой она выглядела потрясающе.
В руках она держала тонкий серебристый пакетик, который достала из кармана жакета. «Стрепсилс». Апельсиновые пастилки от кашля.
— Я простыла, — сказала она с непонятной улыбкой, словно гордясь этим.
В свете лампочки, прямо под которой она стояла, ее ершистые волосы переливались всеми оттенками от рыжего до темно-желтого. Я прищурился и взглянул на нее, словно поверх несуществующих очков.
— Ты что приняла?
— Это заметно? Вот дела!
Она хихикнула и, заложив руки за спину, принялась поворачиваться то вправо, то влево, запрокинув голову и уставившись в потолок. При этом ее нижняя челюсть тоже гуляла из стороны в сторону.
Я покачал головой.
— Ах ты, юная проказница. Экстази, да?
— Боюсь, что так, дядя Кен.
— Тогда развлекайся в свое удовольствие, но помни, что случилось с Лией Беггс, и не пей слишком много воды.
— Я тебя люблю, дядя Кен, — проговорила Никки, наклоняясь вперед и широко улыбаясь.
Я расхохотался.
— И я тебя люблю, Никки.
Она поднесла пакетик с пастилками к самому моему лицу.
— Хочешь?
— Спасибо. Но я как раз пытаюсь бросить.
— Ладно.
Я протиснулся мимо нее боком и взялся за ручку закрытой двери.
— После вас, мэм, — сказал я, распахивая ее.
— Спасибочки! — произнесла Никки, шагнула ко мне, но, ударившись о торец двери, покачнулась и упала ко мне в объятия — Счастливого Нового года! — проговорила она, приподнимая голову с моей груди и глядя мне прямо в глаза, все еще посмеиваясь.
А ведь и правда, подумалось мне, с тех пор, как куранты возвестили о наступлении Нового года, нам с Никки удалось ни разу не натолкнуться друг на дружку в толпе.
— С Новым го… — только и успел произнести я.
Закончить мне не удалось: она заткнула мне рот долгим влажным поцелуем, затем отпрянула, блаженно улыбаясь, слегка покачала из стороны в сторону головой, произнесла нечто похожее на «мм», опять прильнула ко мне и поцеловала еще раз. Теперь губы ее разомкнулись и приняли в поцелуе довольно деятельное участие — правда, язык активности не проявил.
«Ё-моё! — думала одна моя половина. — Вот, черт возьми, вляпался! Во дает, шальная девчонка!» Но хотя одна моя половина ликовала, большая часть меня все-таки воспринимала происходящее далеко не в радужном свете. В голову лезли мысли одна мрачней другой. Я обнял Никки и вернул ей поцелуй, вбирая в себя ее вкус и ее запах, втягивая ее сладковатое дыхание, словно в нем содержался эликсир молодости. Она извивалась в моих руках, стараясь прижаться покрепче, обнимала меня, гладила по бокам и спине.
Что-то упало на пол. Пастилки от кашля.
Затем она, поморгав глазами, оттолкнула меня, и я вынужден был выпустить ее из объятий. На миг ее улыбка исчезла. Она снова встряхнула головой и нежно засмеялась. Затем изящным движением вытерла рот тыльной стороной руки.
— Ох, что я делаю? — скорей выдохнула, чем произнесла она, все еще встряхивая головой; я подумал, как разметались бы при этом ее волосы, будь они прежней длины.
— Ну, — промямлил я, поперхнувшись, — мне, старику, разумеется, чистое удовольствие, но… гм… я не думаю, чтобы…
— Вот и я ни о чем не думаю… — мягко сказала она и рассмеялась, теперь уже громко, но вскоре закашлялась.
Встряхнув головой напоследок, она уставилась на пол, где лежала упаковка с пастилками. Я наклонился, поднял пакетик и вручил его Никки. Ее хриплый смех гулко звучал в маленькой комнатке.
— Ой, дядя Кен, я не хотела, честное слово… Простите, пожалуйста!
Я сделал рукой успокаивающий жест.
— Не о чем говорить, перестань извиняться. Поверь, мне было приятно. Однако…
Никки снова закашлялась. Ей вторило хриплое эхо, отражаясь от голых стен. С видимым усилием ей удалось прервать приступ кашля.
— Да, — сказала она, с шумом прочищая горло. — Нам, пожалуй, стоит сделать вид, будто…
— Будто ничего не было, — кивнул я.
Никки тоже кивнула:
— До тех пор, как вы понимаете, пока смерть не разлучит нас.
— Согласен полностью, — подтвердил я.
Она поежилась, точно от озноба.
— Прости, Кен, но все это немного…
— Странно? — предположил я.
— Вот именно, странно.
Я снова открыл дверь.
— О, привет, Эмма!
— Салют, мамочка! — помахала ей рукой Никки, улыбка до самых ушей.
— Что именно странно? — спросила Эмма, входя в комнату с предельно подозрительным выражением лица, глаза ее метали молнии.
На ней было короткое, без рукавов, черное вечернее платье. Волосы, подхваченные черной с жемчужинами лентой, как у Алисы в Стране чудес, напоминали эдакую мягкую тиару, на шее мерцало ожерелье из черного жемчуга. С руки свисал уже приготовленный черный плащ.
Небрежным взмахом руки и кивком я указал на пакетик с пастилками от кашля в руках у Никки.
— Пытался предложить твоей дочери помощь — открыть пакетик, но она отвергла мои услуги, — грустно улыбнулся я, плечи мои под пристальным взглядом Эммы вяло обвисли, — Собственно, собирался лечь спать, Эмма. Устал, как собака. Ты, наверное, тоже?
Эмма колебалась, но затем, видимо, пришла к заключению; что я здесь оказался случайно и ничего особенного не происходит. Во всяком случае, ничего, о чем стоило бы ломать голову.
— Да, — сказала она и перевела взгляд на дочь, — Никки, ты уже готова?
Никки выдавила из упаковки пастилку, подбросила в воздух и шагнула вперед, ловя ее ртом. Лязгнули зубы. Когда Никки отступила назад, пастилка была у нее в зубах. «Оп-ля!» — проговорила она, мигом отправив ее под язык. Повернувшись, Никки порылась в куче одежды и выудила свой жакет.
— Спокойной ночи, Кен, — сказала она и легонько поцеловала меня в щеку.
— Пока, крошка.
— Спущусь через минуту, — сказала дочери Эмма.
— Ладушки, — ответила Никки, в то время как дверь снова начала закрываться (это у нее получалось как-то само собой). — Пойду попрощаюсь с папой…
Эмма пристально на меня посмотрела. Ох-ох, подумалось мне. Что-то теперь будет?
— Потрясающая девчушка, — обратился я к Эмме, кивнув в сторону только что закрывшейся двери, — Чертовски ее люблю.
— С тобой все в порядке? — спросила Эмма с неподдельным участием.
Я расслабился.
— Устал, — ответил я, не кривя душой.
— Слышала, как Джуди задала тебе трепку.
— Я ответил ей тем же, но ты вообще-то права, — вздохнул я, зевая, — Пардон.
— Ничего, ничего.
— Мы с Джуди сошлись на том, что расходимся решительно во всем. Хотя, положа руку на сердце, я не уверен, что мы способны прийти к согласию даже в этом.
Эмма кивнула и бросила мимолетный взгляд на мою грудь. Протянула руку и похлопала по моей руке выше локтя.
— Тебе нужно поспать.
— Самая лучшая идея из всех, какие я только сегодня слышал.
Открыв дверь, я придержал ее, чтобы Эмма могла выйти.
— Доброй ночи, Кен. Всего тебе. — И она легонько поцеловала меня в щеку, совсем так, как недавно это сделала ее дочь.
Перед тем как начать спускаться по лестнице, она обернулась, и я, уже открывая дверь в спальню для гостей, успел перехватить ее мимолетную ободряющую улыбку. Эмма нерешительно подняла руку и, сделав прощальный жест, быстро сошла вниз по ступенькам.
Я разделся до трусов и лег в постель. Засыпая, подумал о Сели и о том, как ей, должно быть, хорошо на Мартинике, в кругу родственников. В последнее время я стал часто так делать. Вроде бы как надеялся, что, заснув с мыслью о ней, смогу увидеть ее во сне, но до сих пор такого не случалось.
Мне удалось поспать с полчаса, но затем в спальню ввалились какие-то люди, зажгли свет и принялись разыскивать свои пальто. Я сообщил им, где следует продолжить поиски, и, когда они вышли, встал, натянул брюки и прошел в официальный гардероб, снял с тамошней койки еще остававшиеся на ней пальто и жакеты и развесил их на перилах лестницы, ведущей с первого этажа. Однако и это не остановило следующую партию подвыпивших гостей. Как и другие до них, эти зажгли свет и стали искать свою одежду.
Я вывернул лампочку из патрона, и в тот же момент вошел еще кто-то, потом еще, они бормотали что-то о своих пальто и раз десять щелкнули выключателем, тогда я громко захрапел и продолжал делать это до тех пор, пока все не вышли.
Проснувшись, я обнаруживаю, что одет как настоящий эсэсовец, только ширинка расстегнута и все хозяйство вывалилось наружу. Я прикован к моей кровати наручниками, на губах полоса клейкой ленты, и у Джоу тоже; они насилуют еегперерезают горло и кладут на меня. Затем все обставляют так, чтобы было похоже на грабеж, в котором что-то пошло не по плану; в борту баржи прорубают пробоину, и до меня доходит, что, когда начнется прилив, я утону.
— А-а-а-а!
— Кен!
— Черт, вот черт! Вот хрень!
— Кен! Успокойся! Это всего лишь сон. Не знаю, что там тебе привиделось, но это всего лишь сон. Ночной кошмар. Эй, да очнись же…
— Господи, бля, Боже всемогущий, бля, Иисусе! — Я снова откинулся на подушку. Сердце стучало, точно отбойный молоток, и дышал я тяжело, словно спортсмен, только что пробежавший марафонскую дистанцию, — О боже мой…
Джоу обняла меня, точно младенца, и принялась укачивать:
— Все хорошо, все в порядке, успокойся же, успокойся…
— Ох…
— Ну это уже совсем на тебя не похоже.
— Бля…
— Теперь все о’кей? Пришел в норму?
— Да, пришел. Теперь пришел…
Хотя, по правде сказать, дело обстояло далеко не так хорошо.
Джоу быстро заснула опять, а я долго еще ворочался, тяжело дыша, то и дело принюхивался, пытаясь учуять, не потянуло ли запашком гнили и нечистот от ила, потревоженного где-то невдалеке; прислушивался к пугающему хлюпанью, раздававшемуся, когда какая-нибудь шальная волна плескала посильнее о борт баржи, а затем долго вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть в ней крадущегося врага, после чего дрожал мелкой дрожью, пока испарина просыхала на моем теле.
Я лежал, мечтая о приходе рассвета и еще одного прилива, ждал, когда воды Темзы снова поднимутся и еще раз выровняют «Красу Темпля», прогонят запашок смерти и восстановят равновесие в моей жизни.
— Аллё?!
— Привет, миссис Си.
— У-у-у! Да это ж тот самый парень с радио! Кеннит, как у тебя дела, дорогуша?
— Слегка простудился, но, если отвлечься от этого, хорошо. И все лучше и лучше от радости, что сейчас с вами разговариваю. А как вы, миссис Си? Все так же красивы и привлекательны, да? Как тогда, когда я вас в последний раз видел? Кажется, это было на том большом колесе?
— И даже больше того, слышь, греховодник? Не, ты ужасный человек! Вот ужо расскажу о тебе все как есть моему сынку. Разрази меня, если не сделаю это сию же минуту!
— Ой, миссис Си, прошу вас, не надо. Пусть моя необузданная любовь к вам останется нашим глубоким секретом и нашей страшной тайной, а то Эду подобное может сильно не понравиться. Как быть, ежели, например, вы меня соблазните настолько, что потом забеременеете?
— Как? Это в моем-то возрасте? Нет, вы только послушайте, что говорит этот негодник! Ха!
— Тогда мне пришлось бы на вас жениться и стать Эду отцом. Такого он мне никогда не простит.
— Прекрати сейчас же! А то я лопну от смеха… Гдемойносовой платок? Нет, ты действительно невыносим. Я бы хотела, чтобы сынок с тобой как следует сам серьезно потолковал, но он во Франции или в Риме, либо еще черт знает где, мой сладкий, так что тебе придется позвонить ему на мобильник.
— Ничего, миссис Си, без проблем, я знал, что его нет, собственно, я набрал домашний номер, чтобы лишний раз услышать ваш голос.
— Ну ют, голубчик, ты снова становишься жутко несносным.
— Ничего не могу поделать. Ваши чары сильнее меня.
— Страшный, страшный человек, самый негодящий из негодников.
— Хорошо, миссис Си, так и быть, позвоню Эду на трубку. Мне было так приятно с вами поговорить. Ах да… Мне надо бы еще переброситься парой слов с его приятелем… Как там его… Роуб? Ну да, Роуб. Нет ли у вас его телефона?
— Роуб? На что он тебе сдался, золотко?
— Извините меня, миссис Си, это я высморкался. Простите, пожалуйста.
— Прощаю, милок. Так для чего тебе нужен Роуб?
— Ах да. Я тут кое с кем толковал… Знаете звукозаписывающую компанию «Айс-Хаус»? Большущая фирма, выпускает кучу всяческих дисков. Так вот, ей нужны телохранители, типа того. Ну, для артистов, а в частности, для звезд рэпа, которые приезжают петь из Штатов. Вот мне и пришло в голову, что это могло бы подойти Роубу. Ведь среди тех варягов могут попасться чертовски крутые, серьезные ребята, сами в недавнем прошлом гангстеры, они черта с два станут уважительно относиться к какому-то заурядному снежку с квадратными плечами, который совсем недавно стоял у дверей крутого клуба и не пускал туда парней только за то, что у них на ногах не та обувь. Кто им еще приглянется, как не Роуб? Но вы не подумайте, работа без дураков и хорошо оплачивается. У него бы точно получилось. А может, он даже сумел бы куда-то пробиться, кто знает?
— Тут нужен кто-то почище, чем он. Я слыхала, он из ямайских мафиози, Кеннит. Очень опасен. У него слишком много оружия. В наш дом его больше не зовут. Насколько я знаю, Эд с ним теперь вообще не встречается.
— Все это мне известно. Мы с Эдом о нем разговаривали совсем недавно. Вот почему я и решил, что предоставляется возможность помочь ему порвать с прежней жизнью. И я подумал, что если попробовать его убедить…
— Не думаю, чтоб его номер оказался прямо сейчас под рукой, но, пожалуй, сумею его найти.
— Вот было бы здорово, миссис Си. Конечно, я пойму, если вы не захотите ни о чем сообщать Эду. Ведь, должен признать, ничего может и не получиться. Так было б о чем говорить. Но сами знаете: кто не рискует, тот не пьет шампанское.
— Возможно, и вправду окажется, что ты не на того напал, родимый, но все равно, да наградит тебя Бог. Я перезвоню, ладно?
— Вы не только сексуально привлекательная, но еще и святая. И я обожаю вас.
— А ну, прекрати немедля!
Мне стало казаться, что я неровно дышу к моему стоматологу. Конечно, я понимал, что даже помыслить о таком гнусно и я никогда на подобное не пойду, но сама идея мне понравилась и запала в душу. Когда я ее обмозговывал, то, как ни странно, расслаблялся и ощущал себя беззаботным, счастливым человеком. Скорей всего, тут имела место какая-то очень глубокая фрейдистская подоплека, особенно если учесть, что мой отец тоже зубной врач. А может, вся штука была в том, что эта Мэри Файерли, бакалавр стоматологии, была шотландкой из Найрна, и речь ее отличалась самым замечательным шотландским выговором, какой я только слышал с тех пор, как перебрался в Лондон. Однако как знать, а вдруг причина крылась в том, что мне приходилось подолгу лежать перед ней распластанным в кресле и с открытым ртом, находясь всецело в ее власти, пока она вела со своей помощницей, тоже довольно милой женщиной, профессиональные беседы под негромкие звуки приятной музыки. Но какой бы ни оказалась истинная причина, мне почти удалось убедить себя, будто я испытываю к своему дантисту особые чувства. Мэри отличалась полнотой, но движения ее были изящны, а прикосновения прямо-таки нежны. У нее были светло-русые волосы, зеленовато-серые глаза и усыпанный веснушками нос, а пышные формы груди иногда несколько мешали ее работе, и когда такое случалось, она, наклоняясь ко мне, резко поводила плечами, будто откидывала непослушную прядь волос, свисающую на лоб.
Я заглядывал ей в глаза, сожалея, что в наши дни врачам в целях безопасности приходится носить маску. Хотя, принимай во внимание тот факт, что я таки заразился от Никки простудой, это было нелишне. Пару раз мне пришлось прервать работу Мэри предостерегающим жестом, чтобы смачно чихнуть.
Как ни удивительно, в кабинете стоматолога меня обычно посещало чувство полнейшей безопасности. Конечно, в ожидании боли я был немного на взводе, но тем не менее безопасность ощущал на все сто. Мэри была вежлива, но не болтлива, несмотря на нашу общую шотландскую кровь. И очень профессиональна. Втюриться в не проявляющую к вам никакого интереса дантистку — что может быть нелепей, но тогда это представлялось мне весьма невинным и чистым, даже полезным для здоровья. Во всяком случае, в большей степени, чем безрассудная любовь кжене гангстера или намерение отправиться в телестудию во всеоружии.
Мэри рассверлила наконец старую пломбу, и воздух во рту наполнился смрадом смерти и разложения.
— Наш клиент решительно заявляет, что не пользовался мобильным телефоном во время указанного инцидента.
— В таком случае ваш клиент лжет.
— Видите ли, мистер Макнатт, при всем уважении к вашим словам, не могу не отметить, что вы, скорее всего, имели возможность лишь мельком видеть машину нашего клиента, когда…
— Знаете, что… Извините… Апчхи!
— Будьте здоровы!
— Спасибо. Простите. Как я уже говорил, юная леди, которую я подвозил до дома, позвонила в полицию и сообщила о происшествии. Это случилось секунд через пять, ну, максимум десять после столкновения. Почему бы не связаться с операторами мобильной связи, обслуживающими ее телефон и телефон вашего клиента, и не сопоставить время ее звонка в полицию и время окончания разговора вашего клиента? Потому что, когда я вышел из машины, он все еще держал в руке телефон, теперь я это ясно вспомнил, и, подозреваю, он, скорее всего, забыл его отключить. Давайте выясним, не пересекаются ли во времени его звонок и звонок миз Вир-рин?
Адвокатша ответчика переглянулась со своей помощницей.
— Тем, кто слушает меня сегодня, чертовски повезло. Не только потому, что из-за простуды мой голос нынче звучит с еще более сексуальной хрипотцой, но и потому, что мы сейчас дали вам возможность прослушать без перерыва The Hives, The White Stripes и The Strokes; три песни подряд, и ни слога привычной бессмыслицы между. Черт побери! Как бы вас не разбаловать! Что скажешь, Фил?
— Скажу, что нельзя вот так просто зафутболивать обвинения.
— Ты имеешь в виду мой тонкий намек, будто хорошие мозги могут футболисту только помешать?
— Да. Если верить тебе, то во всех раздевалках футбольных клубов должен висеть транспарант, гласящий: «Чтобы играть у нас, глупость не обязательна, но может помочь»?
— Просто верх остроумия, Фил, но нет.
— Но ведь ты сам утверждаешь, что футболисты должны быть тупыми?
— Нет, я лишь говорю, что это было бы полезно.
— Почему?
— Ну, подумай сам. Возьмем теннис. Помнишь удар, который с виду совсем простой, но игроки с ним часто ошибаются? Даже у профессионалов дикий процент ошибок. Даже сейчас в Уимблдоне такое случилось.
— Мы бы еще, возможно, смогли выяснить причину кажущейся тупости футболистов, — возразил Фил, — если б оказалось, что они думают, будто продолжают играть в футбол, тогда как ты, похоже, заменил это занятие теннисом.
— Ну да, если сетка натянута посередине, а не у каждого из концов поля, это несколько сбивает с толку, но речь о другом. Не отвлекайся, Фил. В теннисе игроки чаще всего ошибаются там, где удар кажется наиболее простым, так? Теперь подумай как следует. Давай, к тебе устремлено внимание всех наших радиослушателей.
— Ага, — отозвался Фил, — кажется, понял. Ты говоришь о том ударе, когда мяч свечкой взмывает к небу, и кажется, будто придется ждать у сетки с полчаса, прежде чем он возвратится из заоблачных высей.
— Правильно. А теперь догадайся, почему чуть не все принимают такой мяч настолько плохо, если он кажется таким простым?
— Дерьмо, а не игроки?
— Мы же установили, что тут ошибаются даже самые лучшие.
Фил пожал плечами. Я подал ему знак, помахав одной рукой, будто подгребаю к носу воздух, собираясь не спеша принюхаться к запаху какого-то лакомого блюда. Иногда мы с ним бегло репетировали подобные диалоги, иногда нет, полагаясь, как сейчас, на везение и на то, что теперь, после достаточно долгого срока совместной работы, прекрасно знали друг друга.
— Понятно, — кивнул мой напарник, — у них появляется время подумать, и они злоупотребляют этим процессом.
— Точнехонько, дорогой Фил. Как любая спортивная игра, теннис требует быстрой реакции, прекрасной согласованности между тем, что видят глаза спортсмена, и тем, что делают его руки, — ну или ноги, в случае футбола, хотя главная моя мысль, надеюсь, понятна, — и люди чаше всего играют лучше, если у них нет времени думать. Попробуй-ка задуматься, принимая мяч с подачи Сампраса или Руседски! То же самое и в крикете. Ученые считают, что, исходя из научных данных, отбить мяч битой вообще невозможно, слишком уж мало времени проходит от броска хорошего игрока. Правда, направление полета можно угадать по движению руки бросающего. Последнее относится и к опытным теннисистам — они могут угадать траекторию полета мяча еще до того, как его коснется ракетка подающего. Весь фокус в том, что быстрота происходящего не позволяет нашему сознанию на него откликнуться, нет времени думать, есть время лишь для того, чтобы действовать. Правильно?
— Угу.
— А теперь о футболе.
— Наконец-то мы к нему вернулись.
— В этой игре у вас часто есть уйма времени для того, чтобы поразмыслить. Конечно, иногда его просто нет — например, когда мяч летит прямо вам на ногу, вы ее поднимаете и бьете по мячу, даже без обработки, и вот он улетает, и вы бежите по полю, натянув на голову майку и гордо подняв руки. Но если вы приняли мяч на середине поля и к воротам лишь предстоит прорваться, а необходимо еще обойти единственного защитника, и никого из своих поблизости нет, а вам туда бежать и бежать, да при этом еще и думать… нет, я не могу винить тех, у кого не получается делать и то и другое одновременно. Итак, вы обходите защитника, остается один вратарь, и теперь у вас снова есть время подумать. И вот здесь-то многие парни, лучшие из лучших, садятся в галошу, причем именно из-за того, что слишком задумались. Их кора головного мозга, или как там она у них называется, выдает примерно следующее: «Гм, мы смогли бы забить так, или эдак, или вот еще таким способом, или…» — но уже слишком поздно, потому что вратарь выходит из ворот и вы посылаете мяч прямо ему в руки, либо куда-то в небо под иронические выкрики болельщиков противника, либо решаете идти до конца, и тут голкипер кидается вам под ноги и выхватывает мяч. Это случается с очень хорошими игроками, высокооплачиваемыми профессионалами, и в каком-то смысле подобное вовсе не позор, а лишь одно из проявлений человеческой натуры. И все-таки… Возьмем какого-нибудь особенно безмозглого футболиста…
— Догадываюсь, над кем ты опять собираешься поиздеваться. Над великолепным Гаскойном…
— Да брось, он ведь настолько глуп, что не смог бы даже толком дунуть в свисток, без того чтобы не испортить все дело. Однако ты прав, и в качестве наилучшего примера я бы действительно предложил Газзу. Этот игрок до такой степени умственно неполноценный тугодум, что за все время, пока он добегал до ворот, в его мозгу ни разу не успевало зародиться ни одной мысли. А если он о чем и думал, то, верно, о вещах, для футбола совершенно безвредных, типа: «Ух ты, какая классная пташка сидит во втором ряду прямо за сеткой!» А это не в счет. Чем дольше футболист может обойтись без настоящих раздумий, тем лучше.
Фил открыл было рот, собираясь что-то сказать, но я уже продолжил:
— Вот почему гольф и снукер так сильно отличаются от других спортивных игр, в них важны хорошие нервы и умение сконцентрироваться, а не быстрота реакции.
Фил почесал в затылке. Я нажал на пульте соответствующую клавишу.
— Ну, одни разглагольствования, — проговорил наконец он.
К тому времени я уже успел включить следующую песню; вступление играло пока приглушенно, вокалист подключится через шестнадцать секунд.
— Начали с футбола, — продолжил Фил, — затем отвлеклись на теннис и крикет, потом опять вернулись к самой красивой из игр… потом, на последней минуте, перешли на гольф и бильярд. Недолго и запутаться.
— Ты так считаешь?
— Да.
— Значит, ты достаточно туп. Послушай, а ты никогда не думал о том, чтобы уйти в профессиональный футбол?
— Так это точно известно? — спросила Дебби.
— Да, — ответил Фил.
— В какой мере?
— Ну, в общем, в известной, — неуклюже пояснил Фил.
— И насколько же все-таки точно? — допытывалась Дебби, — Довольно точно? Почти наверняка? Или абсолютно, на сто процентов точно?
— Ну, не настолько уж, — сознался Фил.
— Господи! — воскликнул я, — А мне казалось, только в кинобизнесе такой фигней страдают: красный свет, потом зеленый, потом снова красный. Праведный боже, а ведь это всего лишь долбаная телепередача, а совсем не три части «Властелина колец» подряд.
— Тут есть кое-какие щекотливые моменты, — вставил Фил.
— Прямо как у меня в голове в субботу утром, — пробормотал я, — Но я-то не жалуюсь.
Временный кабинет Дебби находился почти в самом низу светового колодца, примерно как наш с Филом закуток. Я посмотрел в окно и уставился на покрытые белой глазурью кирпичи. Впечатление такое, словно пошел дождь, хотя кто его знает. Наступила пятница, а первый выпуск «Горячих новостей» назначен на понедельник. Очередной раз. Мой великий диспут с этой скотиной по имени Марсон Брогли, или как его там, оспаривающим историчность холокоста, опять стоит на повестке дня. Фактически стоит там уже целый месяц, и, как ни странно, его до сих пор не отменили. Это своего рода рекорд. Похоже, передача и вправду может состояться. Я даже стал ощущать некоторую нервозность.
Еще бы не ощущать, думал я, пока главный менеджер нашей радиостанции Дебби и мой режиссер Фил играли в словесный пинг-понг, споря, насколько определенной может быть определенность, наподобие двух епископов, дискутирующих о том, сколько ангелов способны станцевать на острие иглы. Для них-то все идет как нельзя лучше; единственное, что их волнует, это как бы я не ляпнул чего и не опозорил радиостанцию, где работаю, а стало быть, сэра Джейми; они не имеют представления о том, что я задумал (когда б они знали, то, разумеется, пришли бы в ужас и либо попробовали меня отговорить — а может, предупредили выпускающую команду «Горячих новостей», — либо вообще отменили всю нашу затею и пригрозили мне увольнением, — последнее в том случае, если б я принялся настаивать и пошел напролом без их благословения. Лично я так бы и поступил на их месте, случись мне услышать от эдакого рехнувшегося гения теледебатов, что он затеял).
Вот ведь какая чертова непруха, обычно подобные телевизионные заморочки приближались, а затем уходили в прошлое чрезвычайно быстро. Если б моя блестящая, хоть и опасная идея относилась к обычной телепередаче, все уже давно было бы позади и я успел бы уже расхлебать последствия, какими бы неприятными те ни оказались. Сейчас же по многим причинам, главной из которых оказалось одиннадцатое сентября, нынешняя канитель все тянулась и тянулась, оставляя меня в вечном напряжении — времени для переживаний у меня было предостаточно.
— …организовать потом в нашей передаче ответы на звонки радиослушателей?
— Сомневаюсь. Не думаю, чтобы…
Ну да, пусть они спорят, обманутые, ни о чем не подозревающие простофили. Они даже сами не знают, как им повезло, что на их долю выпало столь блаженное неведение. Лишь один я знал о своей великой, сумасшедшей, наверное, рискованной и, без всяких сомнений, преступной идее. Я не делился ею ни с Джоу, ни с Крейгом, ни с Эдом — вообще ни с единой живой душой. Но она снилась мне по ночам, и я начал бояться, что проболтаюсь во сне и Джоу может услышать. Конечно, лучше, чем если бы эскадроны смерти продолжали и дальше насиловать Джоу и оставлять меня в эсэсовском мундире ждать, когда я угону вместе с баржей, но тоже невесело. Годами я привык видеть приземленные, даже скучные сны, последняя серия кошмаров посетила меня в пору подготовки к выпускным экзаменам в школе, поэтому я оказался психологически не готов к дурным снам о нацистах в телестудии и о том, как меня привязывают к стулу, размахивая оружием у меня под носом.
С другой стороны, не исключено, что в последнюю минуту я могу сдрейфить. Все спланирую, раздобуду все, что мне нужно, однако не смогу заставить себя пойти до конца. А вдруг некая Старая гвардия здравого смысла, до самого конца преданная идее уберечь меня от потери работы, а также суда, тюрьмы и бог знает чего еще, предпримет решительный штурм моего Дворца Разума, захваченного бредовыми фантазиями, и устроит там контрреволюционный переворот, эдакий путч в пользу здравого смысла и общепринятых норм поведения? В минуты, когда я был до конца честен с самим собой, я осознавал, что это оказалось бы наиболее желательным выходом из положения. Не то чтобы чрезвычайно желательным и чрезвычайно вероятным, но тем не менее…
— Да ради бога… — прервал я Дебби, которая все долдонила, как распределятся судебные издержки в случае возможного обвинения в клевете; меня так и подмывало сказать ей, что волноваться о том, как бы я чего-нибудь клеветнического или преступного всего лишь не ляпнул, это она серьезно недорабатывает. — Как будет, так и будет, хватит уже.
— Хорошо, — сказал Фил, — Только нам потребуется днем все-таки сделать пробную запись.
— Делайте что хотите. Мне все равно. Просто хочется поскорей покончить с этой мурой.
Они посмотрели на меня удивленно, словно хотели узнать, что такое вдруг на меня нашло. Черт, я чуть себя не выдал. Я медленно развел руками.
— Меня просто достало слоняться без дела и ждать, — объяснил я спокойным голосом.
— Ну ладно, — проговорила Дебби. — Значит, понедельник.
— Ну и слава богу, черт побери.
— Послушай…
Нет, хватит. С этого-то все и началось…
— Господи, сколько же у тебя этих огоньков?
— Круто, правда?
— Полный отпад.
Это случилось в пятницу вечером. Где-то через час огромный лимузин должен был умчать нас с Эдом на концерт в Бромли, но ему захотелось похвастаться своим новым жильем — верней, старым, только заново отделанным и обставленным; так что пришлось зайти в его семейное гнездышко в Брикстоне — оно представляло собой два таунхауса, стоящих впритык один к другому, так что, после того как снесли соединяющую их стену, получился целый комплекс, изначально таким отнюдь не планировавшийся. Один из домов был угловым, а значит, по неизменной лондонской традиции на его первом этаже некогда располагался магазинчик, эдакий мини-супермаркет. По своим доходам Эд, если бы захотел, вполне мог позволить себе целый помещичий дом где-нибудь в графстве Беркшир, и, как мне кажется, он от этой мечты еще не отказался, а потому не мог не вызывать уважения тот факт, что Эд, вместо того чтобы слинять подальше от знакомого с детства невзрачного квартала, как только завелись деньжата, все-таки предпочел остаться в Брикстоне с матерью и со все возрастающим числом родичей, приспособив для этого дом, где появился на свет, и прикупив еще соседний плюс магазин в нем.
Меня слегка беспокоило, не узнал ли Эд, что я пытаюсь через его голову связаться с прежним его мафиозным дружком Роубом, и не догадался ли, что я не оставил затеи заполучить ствол; мой приятель вполне мог заманить меня к себе, чтобы устроить взбучку или нечто другое в том же духе, однако ничего подобного не случилось: мы встретились в большой гостиной, где меня сразу же оглушила шумом и гамом внезапно набежавшая пестрая толпа, состоящая из его смешливых тетушек, кузин и сестричек (некоторые из них оказались прямо-таки чертовски хорошенькими), да еще парочки родственников мужского пола или просто приятелей. Его матери не оказалось дома, она ушла на какие-то вечерние курсы — обстоятельство, избавившее меня от потенциального смущения. Эд извинился за нас обоих, и мы уединились, поднявшись вверх по лестнице в его личные апартаменты, но и здесь о Роубе не было произнесено ни полслова.
Собственное жилье Эда в этом коммунальном раю протянулось во всю длину верхних этажей объединившихся домов. Из больших мансардных окон смотреть было не на что — одни крыши, но внутри вид был поинтереснее: уходящее вдаль почти полностью открытое пространство в теплых ярко-красных и темно-желтых тонах с всплесками светло-желтого. Поверьте, в этом было куда больше вкуса, чем способно передать мое описание. Все новехонькое, с иголочки, даже пахло соответственно. Единственный ляп по части стиля я обнаружил в довольно большой спальне Эда, ничем не загроможденной и от этого еще более впечатляющей.
— О, у тебя зеркала, Эдвард?
— Ага! Шик, а?
— Зеркала-то? По обеим сторонам кровати…
— Там дверцы шкафов-купе!
— Да, но на потолке?.. Господи ты мой боже…
— А че? Понятно, разглядывать твою белую задницу, когда ты засаживаешь какой-нибудь пташке, никому не интересно. Но я-то, я же просто картинка. Не будь я такой глыбо-ко порядочной ориентации, я бы в себя влюбился, ей-ей.
Скрестив на груди руки, я отступил на шаг и окинул его критическим взглядом. Потом покачал головой.
— Ну как?
— Просто нет слов. Ты меня доконал.
— Ну так чего стоишь? Давай приступай.
— Ладно тебе, я же не на работе.
Теперь мы с Эдом находились в его не то кабинете, не то берлоге, не то студии, и он занимался тем, что включал все новые и новые свои музыкальные прибамбасы. Ошалелым взглядом я обвел все шесть установленных наклонно, одна над другой, клавиатур, три огромных, в человеческий рост, стеллажа, уставленных аппаратурой, и микшерский пульт, такой широкий, что вам едва ли удалось бы ухватиться за его края, даже уткнувшись в него лицом и широко раскинув руки. Имелось там на столах и множество других всяких штуковин и примочек, усеянных всевозможными кнопками. Рядом стояли электронная ударная установка и пара-тройка других агрегатов, о назначении которых я так и не смог догадаться. Окна были зашторены, и в густой темноте все это хозяйство мерцало сотнями крохотных индикаторных лампочек, образующих целые созвездия красных, зеленых и желтых огоньков, не говоря уже о мягком пастельном свечении различных панелей с нанесенными на них темной краской шкалами и делениями. Эд нажал клавишу, и постепенно загорелись два монитора с огромными экранами — большими, чем у моего домашнего телевизора. Эдовы мониторы представляли собой гигантские творения инженерной мысли, достойные оказаться на борту «Наутилуса», они стоили, наверное, кусков тридцать, эти лучистые голубые аммониты с ярко-желтыми раструбами, примостившиеся на противоположной стороне комнаты и нацелившиеся на большое черное кожаное кресло, установленное в эпицентре данного царства высоких технологий.
— Что ты со всем этим делаешь, Эд?
— Музыку, старичок.
— Мне казалось, ты только диск-жокей?
— Должно же быть какое-то разнообразие.
— Ты хочешь сказать, что решил сочинять музыку?
Я взял с книжной полки инструкцию в темно-красной обложке, формата А4, и принялся ее перелистывать при неверном свете, излучаемом аппаратурой. Речь там шла о чем-то под названием «Вирус».
— Ага. Подумал, прикольно будет. И ты глянь только на все это добро!
Я посмотрел еще раз.
— А знаешь, Эд, ты абсолютно прав. Эта хреновина может даже не утруждать себя испусканием хоть единого звука, чтобы подтвердить свое великолепие. Только, пожалуйста, не говори, будто собираешься клепать на ней музычку типа «ты-дыщ, ты-дыщ».
— Ты-дыщ, ты-дыщ? Что это за музыка?
— Ну, та самая, которая доносится из окон любой «астры» с тонированными стеклами, в которой мимо тебя проезжает очередной браток. Оггуда всегда звучит: «ты-дыщ, ты-дыщ»…
— Не, приятель, такого не будет. Ну разве лишь иногда… Но когда-нибудь я напишу настоящую хренову симфонию.
— Симфонию?
— Угу. Почему бы и нет?
Я вновь окинул его взглядом с головы до ног.
— Тебя трудно обвинить в отсутствии честолюбия, Эдвард.
— Жизнь слишком коротка, дружище. Нужно, бля, пошевеливаться.
Я наконец долистал руководство по эксплуатации «Вируса» до конца.
— Слушай, Эд, а ты сам-то въезжаешь во всю эту мутотень?
— Ясно, нет. Хорошие звуки и так выходят. Но если нужны какие-то продвинутые дела, там все есть, надо только потыркаться.
— «Эффект длительной паники»! — процитировал я, — Ну как не влюбиться в штуковину, которая способна создавать «эффект длительной паники»?
— По-другому это значит «вырубай все на фиг».
— Блеск, — сказал я, кладя инструкцию обратно на книжную полку, где их лежало довольно много. На моем ремне завибрировал телефон; я взглянул на дисплей, — Это Джоу, — сообщил я Эду. — Лучше ответить. Она где-то не то в Будапеште; не то в Берлине.
— А я тем временем раскочегарю кое-какие мелодийки типа «ты-дыщ, ты-дыщ».
— Алло? — произнес я.
И где-то вдали услышал:
— О да… да… ну, давай же… трахай, трахай меня… живее, живее… о да, здесь, здесь… глубже… поглубже. Здесь, здесь… О да, да, да!!!
Все это сопровождалось такими звуками, словно ткань терлась о ткань, затем последовала серия шлепков, и наконец мужской голос произнес:
— О да… о да…
Но и на том дело не закончилось, и какое-то время они продолжали в прежнем духе.
Я стоял как вкопанный и слушал, никаким розыгрышем здесь и не пахло — не было даже намека на то, что подобное могло оказаться шуткой. Наконец Эд отвлекся от жутко сложных дисплеев двух гигантских мониторов и посмотрел на меня, сперва мимолетным, беглым взглядом, а затем еще раз, нахмурившись и приподняв брови. Я передал ему телефон.
Он тоже немного послушал. Затем на какой-то миг перестал хмуриться и усмехнулся. Однако потом, видимо, что-то прочел на моем лице, и улыбка — или даже скорее ухмылка — тут же сбежала с его губ; он вернул мне трубку, посмотрел себе под ноги, прочистил горло, отвернулся к своим экранам, и я расслышал, как он пробормотал:
— Извини, братишка.
Я послушал еще немного, затем телефон Джоу, наверное, упал, потому что раздался громкий, хотя и достаточно мягкий звук удара, и все их стоны и причитания стали приглушенными, неразборчивыми. Я сложил свой мобильник.
— Ну что же, — сказал я, — думаю, только что прослушанное является типичным подарком для гуляющих налево парней и подобных им простофиль, попадающих в собственную же проклятую ловушку.
Эд хорошо знал, что я был не слишком-то верен Джоу; тогда в мае, занимаясь на пляже в Брайтоне теми двумя аргентинскими девицами, мы не прятались друг от друга.
Эд огляделся, пожевал нижнюю губу.
— Может, это была просто подначка? Розыгрыш?
— Нет.
— Она это сделала специально?
Я покачал головой.
— Сомневаюсь. Джоу и раньше доводилось надолго блокировать мой мобильник, случайно ткнув кнопку с моим номером. Но до сих пор это случалось, когда она болтала с подружками в каком-нибудь баре или клубе. — Я тяжело вздохнул, — А кроме того… э… она именно так и ведет себя, когда трахается. Боюсь, Джоу недостаточно хорошая актриса, чтобы подобное имитировать.
— Фу ты. Ну и пускай. Итак, получается, у вас у обоих своего рода свободные отношения, да?
— Выходит, что так. Просто никто из нас не считал себя обязанным известить об этом другого.
Эд выглядел озабоченным.
— Ты еще хочешь послушать музыку, старик? — спросил он участливо, — Или лучшей выпить, или курнуть, или еще что?
— Нет, ставь свою музыку, Эд. Что-нибудь напористое. Пусть вздрючит меня как следует, — добавил я с ухмылкой, вовсе не жизнерадостной.
— Послушай, — сказала Джоу.
— Ох-ох, — покачал я головой.
— В чем дело?
— В наши дни люди нашего возраста… ну, хорошо, люди моего возраста и твоего возраста не говорят вот так «послушай» без очень серьезного на то повода, черт возьми.
Джоу опустила глаза.
— Видишь ли…
Ну вот, началось, подумал я.
Мы находились в Лондонском аквариуме, размещенном в старом здании — прежде здесь располагался Совет Большого Лондона — на южном берегу Темзы, рядом с колесом обозрения. Студия звукозаписи «Маут корпорейшн рекордз» устраивала презентацию, я оказался в списке приглашенных, Джоу тоже. Она только что вернулась из Будапешта и прикатила сюда прямо из Хитроу.
Странновато устраивать прием в аквариуме, подумал я. Особенно связанный с индустрией звукозаписи. Многовато акул, они и сверху, и снизу. Освещение тоже было каким-то неестественным, рыбам, видите ли, не нравится ультрамодное сверкание стробоскопов и прочего дискотечного дерьма, так что приходилось довольствоваться голубовато-зеленым светом люминесцентных ламп, создающим иллюзию подводного мира; в их лучах все присутствующие выглядели неважно, словно их вот-вот стошнит. Лучи эти поблескивали на металлоизделиях, украшающих лицо Джо, вызывая в памяти мерцание зеленоватых и голубых светодиодов на аппаратуре у Эда, которое я наблюдал предыдущим вечером.
Я спросил, как она поживает. Хорошо, ответила Джоу. У меня так и вертелось на языке спросить ее, не делала ли она нечаянно каких-либо телефонных звонков сутки назад, но, не зная с чего начать, я прицепился к ее «послушай…».
— Посмотри-ка… — начала Джоу.
Справа и слева от нас проходили какие-то люди, кто-то из них иногда говорил «Привет!», а за спиной Джоу и над ее головой описывали немыслимые выкрутасы огромные монстры, скользкие и серые.
— Ох, — подхватил я, — Теперь еще это «Посмотри-ка…»? Похоже, мы решили перебрать все органы чувств один за другим. Что на очереди? Может, «принюхайся»?
— Зачем ты все усложняешь, Кен?
— Усложняю что, Джоу? Почему бы тебе не выразиться яснее?
Джоу смотрела на меня, покусывая губы.
— Кен, знаешь, мне кажется, нам следует расстаться.
Сказав это, она выпрямила спину, расправила плечи и вызывающе подняла голову. Мне вспомнился вечер, когда мы с ней встретились, и ее поза, и бугорки сосков под футболкой. Теперь на ней был большой желтый свитер в рубчик, с глухим воротом. Только «мартенсы» остались те же самые.
Я уставился на нее. Конечно, я сознавал, что после «Послушай!» она скажет, скорее всего, именно это, но все равно ее слова вызвали у меня некое подобие шока, и вот уже во второй раз за последние два дня я потерял дар речи, причем на сей раз в плохом смысле. В начале разговора я еще допускал, что, может, Джоу собирается заявить, будто знает о случае с телефоном и очень сожалеет, или что она беременна (неплохой запасной вариант на все случаи жизни, хотя в нашем случае не слишком подходящий, так как мы всегда — ну, почти всегда — пользовались презервативом), а может, она придумает нечто совсем новенькое — например, что ей предложили работу в Лос-Анджелесе либо Куала-Лумпуре, или что она собирается уйти в монастырь или еще куда. Однако я хорошо понимал — во всяком случае, с прошлого вечера, когда в студии Эда отключил свой мобильник, — что разрыв неизбежен.
И все равно я был удивлен и подавлен. Уже открыв рот, я заметил, что она по-прежнему втягивает губы, покусывая их, отчего нос ее кажется длинней, чем он есть на самом деле. Она даже отступила от меня на шаг, почти натолкнувшись спиной на кого-то, кто стоял позади нее, глазея на происходящее за толстым, искажающим перспективу стеклом аквариума. Уж не думает ли она, будто я собираюсь ее ударить. А ведь я этого никогда не делал. Никогда не поднимал руку на женщину и никогда не подниму. Ну, разумеется, не считая того случая с лже-Рейни, но тогда у меня имелись более чем извиняющие основания.
— Ну ладно… — сказал я.
Глядя на свое пильзенское, я поразмыслил, а не плеснуть ли ей пивом в лицо, как Джуди плеснула в меня джином с тоником на вечеринке у Крейга в первый час Нового года. Но Джуди не импровизировала, она заранее вооружилась широким стаканом, тогда как горлышко моей бутылки было слишком уж узкое. Чтобы достигнуть желаемого результата и как следует намочить Джоу, пришлось бы сперва попросить ее постоять не двигаясь пару секунд, пока я встряхиваю бутылку, зажав горлышко большим пальцем, прежде чем содержимое брызнуло бы в лицо жертве. Но это было бы как-то не по-джентльменски. Да, по правде сказать, не очень-то и хотелось.
Итак, она меня обманула. Может, даже не в первый раз, но что тут поделаешь; я тоже не безгрешен по данной части.
— И это все, что ты можешь сказать? — спросила она, — «Ну ладно», и только?
— Я слышал, как прошлым вечером ты с кем-то трахалась, — сообщил я ей. — По телефону. По твоему мобильнику; ты снова забыла поставить блокировку.
Джоу стояла передо мной и хлопала ресницами.
— Я не знала, — проговорила она. Затем тряхнула головой, — Так и есть, нашла его утром на полу с разряженным аккумулятором. — Она тяжело вздохнула. — Вау, — Потупив глаза, она покачала головой, затем снова взглянула на меня и развела руками, — Извини, я не хотела, чтобы ты узнал именно таким образом.
— Вот я и узнал.
— И ты хочешь мне что-то сказать по этому поводу?
— Еще не решил. Вообще-то я думал, вдруг ты поняла, что натворила, на чей номер позвонил твой мобильник и в какой именно момент, а если так, то не начнешь ли сокрушаться и каяться, либо придумаешь какое-нибудь неуклюжее объяснение.
— И сам собирался бросить меня?
— Не так чтобы очень, Джоу. Мне и раньше приходило в голову, что все эти путешествия за границу, ночные отлучки, рок-н-ролльная жизнь с бухлом, драгзами и тэ дэ… Короче, я в некотором роде предполагал, что ты вполне можешь гульнуть на сторону, а потому…
— А сам-то? — огрызнулась она, снова подняв голову, и отблески подводного света вновь засияли на ее металлической сбруе.
— Ты имеешь в виду, гулял ли я на сторону тоже?
— Именно. Ну?
— Подожди-ка, — сказал я, начиная наконец злиться, — Минуточку. Похоже, я переборщил со своим стремлением к справедливости. Ведь это я слышал, как ты трахалась неизвестно с кем прошлым вечером; я тебя слышал, а не ты меня. А теперь ты говоришь, что готова меня оставить, да еще ищешь себе оправдания? Нет, так не пойдет. Ты не имеешь никакого, бдя, права задавать мне вопросы. Да, да и еще раз да, я собираюсь с тобой расстаться, если на то пошло. На самом деле и в мыслях, и в сердце я бросил тебя еще раньше, чем ты мне об этом заявила.
— Ты прямо как ребенок.
— А иди-ка ты, Джоу.
— Тебе что, даже не интересно, почему я решила с тобой порвать?
— Не знаю и знать не хочу. Наплевать. Может, у парня, с которым ты теперь трахаешься, член больше, мне-то, черт возьми, какое дело?
— Ну, Кен, ты и задница.
— Послушай, я очень хочу надеяться, что вы оба чрезвычайно счастливы, о’кей? А теперь вали с «Красы Темпля» подальше. И прихвати все свои манатки! — «Ага, так уже лучше», — подумал я. Похоже, я перехватил инициативу. Так и надо, черт подери, ведь кто пострадавшая сторона, как не я, — И даю тебе срок до понедельника, чтобы забрать свое барахло, а то оно полетит за борт. Прощай.
Я развернулся и удалился прочь, хотя, к сожалению, не столь эффектно, как хотелось бы, ибо при этом сразу на кого-то наткнулся, выплеснув на рукав бедолаге немного пильзенского, так что, удаляясь гордой поступью, пришлось еще бормотать под нос извинения.
Отчасти я ожидал, что Джоу увяжется за мной и начнет выражать свое несогласие; ей богу, мне даже показалось, что сейчас тот случай, когда формулировка «выражать несогласие» или даже «выражать протест» окажется уместнее, чем слова «возражать» или «спорить», или что-нибудь в этом роде. Но она осталась стоять, где стояла.
Оставшуюся часть вечеринки я провел, стараясь как следует оглушить себя всеми видами алкогольных напитков, какие еще оставались на столах, но Джоу нигде больше не видел. Похоже, она восприняла всерьез мою угрозу выбросить ее вещи за борт, а потому, учитывая мое пьяное состояние, решила не искушать судьбу и не дожидаться понедельника, ибо когда я, уже за полночь, подкатил к причалу на такси, с трудом вылез из него и переполз на мою «Красу Темпля», то обнаружил, что Джоу успела тут побывать: одежда и прочее барахло исчезли, а внутри, на коврике у входной двери, лежал ее ключ.
Некоторое время я пялился на него, ничего не понимая, потом поднял (не более чем с четвертой или пятой попытки), вышел на палубу и, размахнувшись, бросил его в подступившие темные волны.
— Рано или поздно это должно было произойти. Вы друг другу совсем не подходили.
— Боже, Крейг, ты говоришь ну в точности как моя мать.
Мы сидели на скамье у самой вершины Парламентского холма в парке Хемпстед-Хит и смотрели на Лондон, утонувший в этот холодный январский день в ливнях и в лучах солнца, тоже кажущегося влажным. Крейг пришел сюда пешком, я добрался на метро.
Во-первых, я был с бодуна и все еще слишком нетрезв, чтобы сесть за руль, а во-вторых, по-любому не смог бы этого сделать — во всяком случае, не в Ленди, — даже если бы очень захотел: прошлой ночью кто-то проколол на ней пару покрышек и вдобавок разбил обе фары. Я заявил о случившемся в полицию, но там мне сказали, что они в курсе: патруль уже приезжал, когда сверхчуткая система сигнализации зарегистрировала наклон на одну сторону и тут же оповестила центр безопасности в «Маут корпорейшн», а уже оттуда операторы сообщили копам. Те минут десять барабанили в мою дверь, а затем еще с полчаса названивали мне по телефону, однако так и не смогли потревожить мой пьяный сон. Теперь, заявили они, им предстоит изучить записи на кассетах с камер наружного наблюдения. Возможно, порезвились дети, только и всего.
Ну, как раз, подумал я, стоило только размечтаться, что мои неприятности заканчиваются.
— Ну да, — согласился Крейг с моим обвинением, что он говорит, словно моя мать, — Матерям всегда лучше видно.
Я покачал головой.
— Эту фразочку — вы, мол, друг другу совсем не подходили — всегда говорят, только когда уже поздно.
— А как же иначе. Если ты кому сказанешь подобное в начале, когда это еще может помочь, тебя запросто обвинят в ревности и еще бог весть в чем, а потом, когда отношения зайдут в тупик, ты же окажешься и виноват. Шансов у тебя никаких. Остается только терпеть и ждать, когда все кончится.
— Тебе не нравилась Джоу?
— Не то чтобы не нравилась. Джоу клевая девчонка. Тут не тот случай, когда дожидаешься конца, чтобы высказать приятелю все, что думаешь о его экс-стерве. Это я тебе теорию излагал. Джоу клевая, но почти такая же чокнутая, как ты, да к тому же с большими амбициями. Тебе нужен кто-то, кто сумел бы тебя немного сдерживать, а не подруга по шизе, с которой можно еще и трахаться.
— Не думаю, чтобы Джоу действительно была такой психованной, как ты говоришь.
Крейг наклонил голову.
— Знаешь, иногда она точно сходила с рельсов. Просто чудо, что вы протянули так долго.
— Вот и Кулвиндер сказал тогда, одиннадцатого сентября, что его тоже это удивляет, — ответил я со вздохом и посмотрел на процессию больших реактивных самолетов, неторопливо огибающих далекую гряду облаков, выворачивая на запад в пологом снижении к аэропорту Хитроу.
—, Знаешь, — проговорил Крейг, — однажды она ко мне подкатывалась.
Я уставился на него.
— Ты шутишь! — Господи, подумал я, теперь еще это.
— Вовсе нет. Между прочим, это случилось еще летом. Она тогда тебя потеряла или что-то в этом роде. Вы повздорили, ты ушел в растрепанных чувствах, и она решила, что ты мог зайти ко мне. Появилась на моем пороге без предупреждения. Ну я и пригласил девушку войти, не хлопать же дверью перед самым ее носом, это было бы уж слишком невежливо, ведь она пришла вся в слезах. Предложил ей выпить, выступил в роли наперсника, выслушал исповедь…
— И согласился, что я действительно тот самый мерзавец, каким она меня расписала?
— Прости, но мне действительно пришлось балансировать на грани между мужской солидарностью и желанием выказать сочувствие расстроенной даме.
— Ну, слово за слово, одно к другому, ясное же дело, — заключил я.
Черт побери, а вдруг он и вправду ее трахнул? Что, если он просто не хочет мне говорить? Да, но что из этого, Кен, подумай. Действительно ли тебя колышет подобное? А может, нет?
Вообще-то не очень. В смысле, я вообще не имею права ревновать или огорчаться, и уж всяко не в случае с Крейгом, из-за некогда происшедшего между мной и Эммой, хотя, конечно, подобная логика типа услуга за услугу не оказывает никакого влияния на тот набор древних инстинктов и запрограммированных изначально реакций, из которых, в сущности, и состоит человек.
— Вовсе нет, — возразил Крейг, — Ничего не одно к другому. Она чуть ли не набросилась на меня. Вдруг, ни с того ни с сего.
— Господи!
— Мы и выпили-то всего по полбутылки…
— Вина?
— Разумеется, вина. Не стану же я спаивать девушку виски.
— Извини.
— И только я собрался раскупорить еще одну…
— Ах, даже так?!
— Вот именно. И все в рамках приличий, вел себя культурно и вообще. Так что иди куда подальше со своими подозрениями и гнусными намеками, понял?
— Прости.
— Джоу буквально повисла на мне. Оборачиваюсь к ней в изумлении, а она впивается губами в мой рот, а рукой хватает меня за яйца.
— Охереть, — произнес я, переводя взгляд с далеких туч на Крейга, — Надеюсь, ты повел себя подобающим образом.
— Вовсе нет, Кеннет, — возразил Крейг, вытягивая ноги в серых трениках, которые, как и его куртка, вышли из моды лет десять назад, — Вести себя подобающе означало бы показать ей, насколько прекрасен любовный акт с настоящим мужчиной, но я этого не сделал.
— Спорю, что взасос-то ты с ней нацеловался, подонок. Джоу это классно умеет.
Лицо Крейга приобрело задумчивое выражение.
— Хм… Я склонен был относить это на счет нервного возбуждения, но теперь понимаю, что ты прав.
— А ты ее точно не трахнул?
— Нет, потому что принес себя в жертву дружбе. «Ты красивая, — сказал я ей, — и твое внимание мне льстит, но утром мы пожалеем о том, что сделали». Господи, мы даже сошлись на том, что, хотя ты и заслуживаешь самого гнусного предательства, мы лишим себя такого удовольствия.
— Только… Ах, черт побери!
— Ну, что теперь?
— Так, пришла в голову неприятная мысль.
— Какая? И кому ты звонишь?
— Однажды она пошла искать меня к Эду.
— Ну и ну!
— Вот именно!
Крейг сделал такое движение, словно собрался встать со скамейки.
— Хочешь, я…
— Ну если желаешь поглядеть на мое унижение, гляди прямо сейчас. Раньше сяду — раньше выйду.
— Ты трахался с ней, да?
— Нет, не было такого!
— Слушай, Эд, Джоу сама говорила, что однажды пошла к тебе. А в другой раз она сходила к Крейгу и стала приставать к нему…
— Эй, — вмешался Крейг, — попрошу меня не впутывать!
Его замечание я проигнорировал.
— …так ты что, станешь утверждать, будто она не пыталась проделать то же и с тобой?
— Э-э-э…
— «Э-э-э»? Так ты говоришь «э-э-э»? И это все, что ты можешь сказать?
— Видишь ли…
— Так, значит, ты вправду трахал ее! Сукин ты сын!
— Да она сама запрыгнула ко мне в постель. По сути, это было изнасилование!
— Иди-ка подальше с такими объяснениями, Эд.
— И потом, она сказала, что никогда не делала этого с черным парнем. Что мне оставалось? Лишить ее этой возможности?
— Только не примешивай сюда, бля, проблему межрасовых отношений! И прибереги для кого-нибудь другого легенду о потрясающих в постели черных жеребцах-рекордсменах.
— Я ничего не примешивал, браток, это все она!
— Ах, Эд, как ты мог, какого хрена тебе это понадобилось?
— Не сумел удержаться, старик.
— Пора, бля, и научиться, юнец-переросток!
— Слушай, старик, я жутко сожалею. На другой день чувствовал себя просто отвратно, и такое больше не повторялось, ей-ей.
— Ага, позабавился, трахнул девушку лучшего друга и сделал еще одну зарубку на своих гребаных зеркалах над кроватью, эка невидаль, да?
— Слышь, Кен, ежели б я мог вернуться в прошлое и сделать, чтобы того раза никогда не было, поверь, я так бы и поступил. А не говорил те потому, что не хотел причинить боль или испортить ваши с Джоу отношения. Чесслово, мне б хотелось, чтоб такое никогда не случалось. Но так уж вышло, и я об этом жалею, старик. Мне совестно. Прости меня, а? Прошу.
— Ну… В общем… я не… — промямлил я, но затем вскипел: — Слушай, дай мне еще хоть немного на тебя позлиться, так тебя и разэдак!!! — А потом прибавил уже менее пылко: — Мерзавец.
— Сожалею, старик.
Да уж, подумал я. Мы все о чем-нибудь, да сожалеем. Каждый только и делает, что сожалеет. Человечеству давно пора взять двойную фамилию. Получилось бы Хомо Сапиенс-Со-жалеюнс. Разумный, носожалеющий. Может быть, нам удалось бы ее взять по результатам опроса общественного мнения, имеющего целью посчитать, сколько за нами числится оплошностей и ошибок.
— Послушай, — сказал Эд.
Что-то оборвалось у меня внутри, и я похолодел: ну вот, теперь то же самое «послушай» мне довелось услышать от Эда. О чем же мне придется узнать на сей раз?
— В чем дело? — спросил я.
— Твоя телепередача назначена уже на завтра, так ить?
Ах, черт побери, он все-таки разведал про этого Роуба и вычислил, что я, видно, задумал взять пушку прямехонько в студию.
— Удачи с ней, ладно? Желаю тебе, чтобы все прошло хорошо. Устрой тому нацистскому ублюдку настоящую выволочку, слышь?
— Слышу, — сказал я.
— А теперь, ежели хошь, можешь задать трепку мне, или наори на меня опосля, когда встретимся через неделю. Ежели мы встретимся. Мы ведь не расстанемся насовсем?
— Надеюсь, что так.
— Ьце раз извини, приятель.
— Угу.
— По-прежнему братишки?
— Ага, братушки.
Крейг пригласил меня пойти к нему поужинать. Я подозревал, что он сделал это из жалости. Ожидалось, что Никки заночует у него, а также придет Эмма. Скорей всего, намечался тихий семейный обед, на котором я рисковал оказаться лишним.
Чего мне действительно хотелось, так это увидеть Никки — просто удостовериться, что все о’кей и в наших отношениях ничего не изменилось, во всяком случае в худшую сторону, с той новогодней вечеринки, то есть после поцелуя, верней после двух поцелуев, из-за которых я все-таки беспокоился. Ведь я позволил ей целоваться со мной и даже отвечал ей, и чем больше об этом впоследствии думал, тем стыднее мне становилось, и я жутко хотел сказать ей, что на самом деле поцелуи ничего не изменили и, разумеется, ничего подобного более не повторится, и что еще я сожалею и о том случае, когда мы с ней ехали под дождем в «лендровере», а я пытался — о боже, какой недостойной, отчаянной представлялась теперь та попытка склонить ее к тому, чтобы со мной пообедать, — и что я для нее всегда, навеки останусь добрым другом и добрым дядюшкой, на всю оставшуюся жизнь… Правда, в то же самое время мне хотелось, чтобы не пришлось вообще ничего говорить, чтобы все устроилось само собой, а между нами просто все осталось по-прежнему, как было всегда, без какой-либо неловкости или отстраненности.
Главная же проблема заключалась в присутствии Эммы, так что если бы Крейгу вздумалось упомянуть о том, что случилось с Джоу — хоть я и умолял его ничего не говорить Эмме или Никки, а в особенности даже не заикаться о происшедшем между Джоу и Эдом, — вот тогда положение станет действительно щекотливым, с учетом той давней истории с Эммой. И пусть я успокаивал себя тем, что все давно быльем поросло, от этого данная ситуация не переставала таить в себе смертельную угрозу для моей дружбы с Крейгом.
Я рисковал потерять подругу, двух лучших друзей, а назавтра, может быть, работу и даже свободу — и все за какой-то сумасшедший двухдневный период.
Не расслабляйся, говорил я себе. Выше нос. Хорошенько поужинать мне точно не помешало бы, из-за жуткого похмелья пить я, скорей всего, сегодня уже не смогу, так что застольная беседа послужит мне очень удачно подвернувшейся репетицией предстоящей передачи. Ведь завтра нелегкий день. И вместе с тем я решил отказаться от приглашения. Скажу: нет, спасибо, другие планы.
— Привет, Кен.
— Эйми, детка, ну как ты?
— Превосходно. А ты?
— Да так себе, сама знаешь…
— Нет, дорогой, не знаю. А в чем дело? Какие-нибудь проблемы?
— Мы с Джоу… В общем, между нами все кончено.
— Ох! Какая печальная новость. Мне казалось, вы так близки.
— Да уж… — пробормотал я, а сам подумал: «Так ли?» Я бы так не сказал, пожалуй, но, может, так все и говорят, услышав подобные вести. — Ну, ничего не поделаешь. Разбежались окончательно. Собственно, к этому давно шло… да вот, сознаюсь, задело за живое чуток сильней, чем я ожидал.
— Бедняжка.
— Мы ведь были вместе почти два года.
— И вправду.
— Ага. Но такое чувство, будто бы дольше.
— Бывает.
— Должен сказать, я сильно к ней привязался.
— Еще бы.
— А теперь все в прошлом…
— Сочувствую.
— Вот так…
— Мм. Тебе, наверное, очень плохо?
— Ничего, Эйми. Жизнь не кончается.
— Звучит не слишком оптимистично.
— Справлюсь. Хоть и не сразу.
— О! Я могу как-то помочь?
— Пожалуй, да… Ты могла бы позволить пригласить тебя пообедать… Да хоть бы и прямо сегодня. Что скажешь?
— Кен, идея просто чудесная, черт побери. Я сама, знаешь, сейчас как неприкаянная.
Глядя на дисплей мобильника, я подумал: «А зря. Ведь ты, милая, могла бы догадаться пораньше».
— Эйми, не надо. Тут даже не одна, а две неправды: во-первых, будто частная собственность по определению управляется эффективнее, чем общественная…
— Но ведь так и есть. Ты когда-нибудь имел дело с муниципальными советами, Кен? Толку от тамошних идиотов ноль. В реальном мире они не протянули бы и двух минут!
— То же самое случилось и с железнодорожной компанией «Рейлтрек», стоило только правительству лишить ее субсидий.
— Ха! Готова спорить, они набирали персонал из числа членов местного муниципального совета!
— Ой, только не надо… и вот еще. Вторая ложь состоит в том, будто частная собственность обходится дешевле. Будто привлекаются дополнительные инвестиции и начинают поступать дополнительные доходы. Бред собачий! Это если считать по правилам, установленным нашим казначейством. Расходы на инфраструктуру все равно велики, кто бы их ни производил. Без займов так или иначе не обойтись, а по займам платить надо с процентами, и все это еще до того, как дело начнет приносить прибыль, ради которой, собственно, и старается частный вкладчик. А теперь спроси-ка сама себя: кто способен занять деньги дешевле, чем любая фирма? Ответ: государство.
— Ну, Кен, это смотря какое государство.
— Ну хорошо, британское правительство способно брать кредиты под меньший процент, нежели любая коммерческая организация.
— Да, потому что оно не тратит деньги на то, что у частного сектора получается лучше.
— Но это же смешно, Эйми.
— Вовсе нет. А к тому же как насчет риска?
— Какого риска? Если что-то пойдет не так, бедный налогоплательщик все равно раскошелится.
— Риск есть всегда, Кен. Жизнь такая штука, в которой всегда полно риска.
Я откинулся на спинку кресла. Мы сидели в «Ла-Итерии», новом ресторане в Ислингтоне, эдакой претенциозной архимодной едальне. Столы и стулья представляли собой деревянную садовую мебель, а стены были обиты тем перфорированным оранжевым пластиком, из которого строители делают временные ограждения. Меню претенциозное, пища неадекватная, персонал держится заносчиво. Странно, что народу не совсем битком. Как-никак воскресный вечер.
Эйми выглядела потрясающе, ее прелестные волосы, теперь прямые и белокурые, сияли в лучах светильников, похожих на подвешенные к потолку автомобильные фары. На ней была черная юбка с черными же колготками, какой-то облегающий джемпер с широкими рукавами и глубоким квадратным декольте, где на загорелой коже поблескивала золотая цепочка.
Так что и выглядела она классно, и явно принарядилась — появись она передо мной в заляпанных краской джинсах и наглаженной футболке, я понял бы сразу, что мне сегодня ничего не светит, — и тут на тебе, она вдруг превращается в эдакую юную «мисс капитализм» и принимается рьяно его защищать.
До сих пор, когда мы выбирались куда-то пообедать или поужинать, мы занимались на этих наших свиданиях, которые на Самом деле и свиданиями-то не назовешь, тем, что ели, пили и флиртовали. Вот когда мы веселились вовсю, черт побери! И уж разумеется, никаких проклятых споров о частной и общественной собственности. То есть я, конечно, знал, что лоббистская фирма, где она работает, занимается пропагандой подобного дерьма, но, слава богу, моей приятельнице никогда не взбредало в голову втюхивать его мне. Я и сделал всего-то одно замечание экспромтом относительно «Рейлтрека» и радужных перспектив «Рейлтраха» и «Рейлкраха», а она прямо накинулась на меня.
— Знаешь, Эйми, о чем я только и думаю в последнее время? — спросил я, кладя вилку.
Есть главное блюдо я только что начал, и на тарелке еще громоздилась гора всяческой снеди. Здешний повар, похоже, уделял основное внимание тому, чтобы производимый его кухней материал укладывался в как можно более высокие прочные небоскребы, для чего проявлял при отборе ингредиентов и кулинарных методов известную одержимость, пренебрегая вкусовыми свойствами и вообще съедобностью блюд: эти качества находились в его списке приоритетов где-то между жесткостью каркаса, роль которого в сей железобетонной конструкции выполняло полусырое жаркое, и быстротой затвердевания строительного раствора, представляющего собой мгновенно схватывающуюся смесь картофельного пюре и горчицы.
— Нет, не знаю, что тебя беспокоит, Кен, — проговорила Эйми, поднося ко рту вилку с комком баранины и гарнира, — но чувствую, что тебе до смерти хочется мне это рассказать.
До смерти… А ведья, черт возьми, даже еще и не начал рассказывать ей историю о лже-Рейни, о моей невольной поездке в Ист-Энд, о телефонном звонке с угрозами и о проколотых шинах на моем автомобиле. Обо всем этом я рассказал раньше Крейгу, Эду и Джоу, заставив их поклясться, что они станут молчать, но Эйми я ничего не говорил, приберегая историю для такого вот вечера. Однако теперь засомневался, стоит ли откровенничать с ней на данную тему.
— Я ют о чем. Почему, хотелось бы знать, то, в основе чего лежит обыкновенная жадность, всегда ставится выше желания облагодетельствовать общество? Чем плохо стремление принести людям пользу? Разве не о таком намерении нам постоянно твердят политики? Разве не говорят они, что только мечта послужить народу заставила их заняться партийной работой? Так почему же они вечно не находят общего языка с медсестрами и учителями, пожарными и полицейскими, для которых подобное не пустые слова?
— С полицией они находят общий язык, Кеннет.
— Ну с этими ладно. А как с остальными? Врали политики о своей мечте служить людям или они просто еще не включились в процесс?
Эйми откинулась на спинку, вздохнула и пожала плечами. Я старался смотреть ей прямо в глаза и в то же время использовал периферийное зрение, чтобы оценить ее грудь, которая заслуживала, конечно, куда более пристального внимания. Особенно при том, что, если нашим отношениям суждено было и дальше развиваться в подобном русле, большего мне явно не светило.
Эйми встряхнула головой и проговорила:
— Тебе не кажется, Кен, что ты чересчур наивен?
— А тебе так кажется?
— Да. Ты выглядишь умным и даже проницательным, но на самом деле, сдается мне, ты просто скользишь по поверхности вещей.
— Тебе, наверное, видней, Эйми.
Она пристально на меня посмотрела. Ее глаза были зеленовато-голубыми, и у радужной оболочки граница казалась слишком резко очерченной, как иногда случается из-за контактных линз. Она продолжала глубоко дышать, и я позволил себе откровенно перевести взгляд на ее грудь, и хотя дела мои, похоже, обстояли плохо, вид оной меня порадовал.
— У сэра Джейми ты не более чем ручная дрессированная мартышка, хотя сам почитаешь себя крутым радикалом, верно, Кен?
Я задумался над ее словами.
— В удачные для меня дни так и есть, плюс армия фанатов.
— Наверное, называешь себя честью и совестью «Маут корпорейшн», или как-то так, да?
— О нет. Скорей зубоскалом, дешевым шутом, знаешь ли, не более.
Эйми придвинулась поближе.
— Подумай вот о чем, Кен, — сказала она; я тоже придвинулся поближе, размечтавшись заполучить то, о чем стоило подумать, — Ты позволяешь сэру Джейми заходить дальше, чем он смог бы без тебя, — сообщила Эйми, — Наняв тебя и разрешив слегка переступать границы дозволенного, а также позволяя критиковать отдельные участки империи «Маут корпорейшн» и те организации, с которыми она давно делит ложе, сэр Джейми делает вид, будто он над схваткой, эдакий беспристрастный третейский судья, даже позволяет критику в свой адрес. А в результате все темные делишки, которых в его корпорации ничуть не меньше, чем в любой другой, получают гораздо меньшую огласку, нежели они того заслуживают, а все благодаря тебе. — Эйми отодвинулась; я последовал ее примеру. Но она еще не закончила, — Конечно, иногда ты приносишь убытки: из-за тебя могут не разместить рекламу или «Маут корпорейшн» не получит какой-то контракт, но в конечном итоге сэр Джейми неплохо на тебе зарабатывает, Кен, можешь не сомневаться. Так что и ты часть системы. Ты помогаешь ей функционировать. Мы все этим занимаемся. Просто одни из нас отдают себе в этом отчет, а другие нет.
И она промокнула салфеткой уголок рта. Глаза ее сияли. Она улыбалась. Я же вспомнил о Селии и внезапно задался вопросом, какого черта меня занесло в этот ресторан вместе с Эйми.
— Итак, — спросил я, — удастся мне все-таки тебя сегодня трахнуть или нет?
Она рассмеялась и вновь наклонилась вперед, что само по себе показалось мне хорошим знаком. На сей раз она заговорила вполголоса:
— У тебя есть наркотики, Кен? Экстази? Кокс?
И тут мне пришло в голову соврать и ответить, что нету. Можете вы в такое поверить?
— Не с собой.
— Раздобудь.
— Ладно.
И мы раздобыли, но результат получился как-то не очень. И наркотики не очень, и секс.
