Глава 2
Разнос, учиненный в среду
— Теперь эти — «Наполовину человек, наполовину вялый крекер». Ихтемочка к «Миссия невыполнима». Давненько мы ее не крутили, Фил. Ты на что-то намекаешь таким названием?
— Не я, босс.
— Точно, Фил?
Я посмотрел на него через стол. Мы находились в нашей обычной студии на радиостанции «В прямом эфире — столица!». Меня окружали сплошные мониторы, кнопки и клавиатуры, словно я торговал на товарной бирже. Вот какими они стали, наши студии, за тот относительно короткий срок, который я провел в удивительном мире радиовещания. Приходилось все время искать взглядом главные орудия моего труда: два CD-плеера. В нашей студии они располагались справа от меня — сверху, между экраном для сообщений, поступивших по электронной почте, и экраном, на котором высвечивались подробности относительно человека, позвонившего на радиостанцию, — как раз они-то, эти плееры, и напоминали мне иногда, что я не какой-то «пиджак», заигравшийся на рынке фьючерсных сделок, а настоящий диджей. Однако больше всего помогал не заигрываться в бизнесмена микрофон, торчащий прямо передо мной на главном пульте.
— Именно, — ответил Фил, мигая за толстыми стеклами очков; очки Фила имели массивную черную оправу, как у Майкла Кейна в роли Гарри Палмера или у Вуди Аллена в роли Вуди Аллена.
Фил Эшби был крупный, спокойный, вечно какой-то помятый парень с густыми непослушными волосами, преждевременно приобретшими цвет соли с перцем (проблескам седины в них, по его словам, он всецело обязан мне, хотя у меня имеются фотографии, разоблачающие эту клевету); в голосе легкая картавость уроженца западных графств; речь его казалась замедленной, тягучей, почти сонной, что позволяло мне звучать выигрышно на его фоне, хоть я никогда ему об этом не говорил. Популярная на станции шутка объясняла его заторможенность тем, что он слишком увлекается транквилизаторами, тогда как я постоянно торчу на спиде, отчего вечно тараторю; и что в один прекрасный день мы можем махнуться своими снадобьями, и тогда оба придем в норму. Фил вот уже год как являлся моим режиссером на радиостанции «В прямом эфире — столица!». Еще два месяца — и я установил бы свой личный рекорд в номинации «Долгожитель эфира». Как правило, меня с треском выгоняли где-то в течение года после какого-нибудь высказывания, которого, по чьему-либо авторитетному мнению, совсем не следовало высказывать.
— Лало.
— Что? — Теперь настал мой черед моргать.
— Лало, — повторил Фил.
Поверх мониторов и электронной аппаратуры я видел только его голову. А если он утыкался в газету, то я не видел даже и головы.
— Это один из телепузиков? Я спрашиваю лишь оттого, что знаю, какой ты по этой части эксперт.
— Нет, это Лало Шифрин. — Он замолчал и пожал плечами.
— Здесь в эфире должно раздаться громкое пожатие плечами, Фил.
У меня имелись звуковые эффекты для многих молчаливых междометий Фила, из которых и состоял присущий ему язык жестов, но я еще продолжал подыскивать звук, который передаст его пожимание плечами.
Он приподнял брови.
— Отлично! — Я взял старомодный механический секундомер с покрывавшего стол сукна и нажал кнопку. — О’кей, Эшби, начинаю отсчет мертвого эфира, и он продлится до тех пор, пока ты не сумеешь объяснить поподробней.
Я бросил взгляд на большие студийные часы, висящие над дверью. Еще девяносто секунд, и наш эфир кончится. Через тройное стекло я наблюдал, как в операторской, где когда-то в старые добрые времена скромно посиживали себе режиссеры, среди наших ассистентов развивается вялотекущий конфликт — перестрелка бумажными самолетиками. Билл, новостной диктор, вошел в операторскую, и было видно, как он кричит и машет на них сценарием.
— Лало Шифрин, — принялся терпеливо объяснять Фил посреди царящей по нашу сторону тройного стекла тишины, — Это он сочинил исходную тему к «Миссия невыполнима».
Я нажал кнопку секундомера, и он перестал тикать.
— Четыре секунды; попытка не удалась. Итак, Лало. «Исходную» — в смысле, к сериалу, да?
— Да.
— Молодец какой. И при чем туг это, дорогой слушатель? Фил нахмурился.
— При том, что есть всякие попсовые деятели, имена которых звучат как-то уж очень по-детски.
Я усмехнулся.
— Только деятели? Значит, битловское «ОЬ-La-Di, Ob-La-Da» не в счет? Или «In-A-Gadda-Da-Vida»? Или «Gabba Gabba Hey!»?
— Не попадает в целевую аудиторию, Кен.
— А Лало, значит, попадает?
— Джей-Ло.
— Джей-Ло.
— Дженнифер Лопес.
— Я знаю, кто такая Джей-Ло.
— Пи Дидди, если на то пошло.
— Лулу? «Кацжагугу»? Бубба без Спаркс? «Айо»? Длия?
— Упокой, Господи, душу бедной девочки.
Я покачал головой:
— Еще только вторник, а мы так выжаты, словно уже конец пятницы.
Фил почесал затылок. Я нажал клавишу на пульте спецэффектов — последовал гротескно преувеличенный, как в глупой комедии, звук чесания головы, в моих наушниках он прозвучал так, словно кто-то скреб когтями по дереву. Выбор невелик: либо это, либо снова мертвый эфир, но как бы не переборщить. Мы хорошо знали своих слушателей благодаря нескольким весьма дорогостоящим маркетинговым исследованиям; статистика показывала, что они относились к нам чрезвычайно лояльно и большую долю среди них составляли менеджеры высшего и среднего звена с высоким уровнем доходов, а стало быть, и расходов — первейшая цель рекламных агентств; они неплохо привыкли к шутовским и даже где-то назойливо-дурацким звуковым эффектам, которые я применял, помогая им понять, чем занимается Фил, когда молчит. Они тоже знали, что такое «мертвый эфир», этот потрясно технический термин, который мы, работники радио, применяем для обозначения повисшей тишины.
Я набрал воздуха в легкие:
— А можем ли мы поговорить о том, о чем еще не говорили?
— А мы должны? — У Фила был страдальческий вид.
— Фил, на прошлой неделе меня не пускали в эфир три дня, а вчера мы в течение всей передачи гоняли одну воинствующую попсу…
— Из маршальских усилителей, что ли? Хорошо, «маршалловских».
— …а еще нам объяснили, что семь дней назад мир навсегда изменился. Разве наша передача, гипотетически животрепещущая, не должна все это отражать?
— «Гипотетически», «животрепещущая» — вот уж не думал, что ты знаешь такие длинные и трудные слова!
Я наклонился к микрофону и перешел на полушепот. Фил прикрыл глаза.
— Мысль крайне актуальная, дорогие радиослушатели. Особенно для наших далеких американских братьев… — (Фил застонал.) — Когда вы найдете Бен Ладена, убейте его, если он, конечно, и есть тот мерзавец, который стоит за всем этим, а если наткнетесь на его холодеющий труп, то… — Я сделал паузу, наблюдая, как минутная стрелка часов на стене студии, подергиваясь, подползает к цифре двенадцать; Фил снял очки. — То заверните его в свиную шкуру и похороните под Форт-Ноксом. Даже подскажу, на какой глубине: пусть она составит тысячу триста пятьдесят футов. Это соответствует ста десяти этажам рухнувших небоскребов, — Еще одна пауза, — Пусть звук, который сейчас раздался, вас не тревожит, дорогие радиослушатели, это просто голова моего режиссера мягко ударилась о стол. Да, и еще вот что, последнее: судя по всему, случившееся на прошлой неделе вовсе не являлось атакой на демократию; в противном случае они направили бы самолет на дом Альберта Гора. На сегодня все. Встретимся завтра в эфире, если у меня его не отберут. Ждите выпуска новостей после нескольких отъявленных образчиков консюмеристской пропаганды.
— Утром я зашла на Бонд-стрит. И знаешь, Кеннет, что я увидела там в одном магазине? Ничего похожего на их обычный товар. Догадайся, что продавалось вместо него!
— Откуда мне знать, Сели? Просто возьми да расскажи.
— Там было пять тысяч красных футболок с башням и-близнецами. Пять тысяч. Красных. И больше — ничего. Продавцы увешали ими весь магазин. Он стал похож на картинную галерею. Как трогательно, подумала я, вот настоящее искусство. Всего им, конечно, ни за что не продать, но разве это главное? — Она повернулась в постели и посмотрела на меня. — Какое-то притихшее все стало вокруг, даже страшно, правда? — И она опять отвернулась.
Я отвел в сторону пряди ее длинньгх темно-русых волос и лизнул ложбинку между лопатками. Та была цвета молочного шоколада и солоноватая на вкус. Я вдохнул теплый запах ее кожи, ощущения расплывались, тонули в этом сладком, пьянящем микроклимате ее длинного, стройного тела.
— Это из-за самолетов, — прошептал я наконец, скользя рукой по ее боку, талии и дальше, к бедру.
Тело ее, очень светлое для негритянки, на фоне белоснежной гостиничной простыни казалось удивительно темным, похожим на драгоценное древнее дерево.
— Самолеты? — переспросила она, беря мою руку и зажимая ее меж ладонями.
— Им запретили пролетать над городом, заходя на посадку в Хитроу. Чтобы еще какой-нибудь террорист не смог направить один из них на высотки Кэнэри-Уорф или Парламент. Вот здесь и стало тише.
(В тот день на развалинах свадебного банкета Фэй и Кулвиндера мы наблюдали, как до них постепенно доходит, что они уже не смогут поехать в Нью-Йорк в свадебное путешествие, а если когда и отправятся туда, то всяко не завтра; вполне возможно, им не удастся сделать это еще долго. Мы то и дело выходили на террасу, чтобы в очередной раз бросить взгляд на башни в районе Кэнэри-Уорф, высящиеся на фоне горизонта менее чем в миле от нас, и почти ожидали увидеть, как в одну из них врежется самолет и заставит ее осесть с тем же ужасным величием, отличившим гибель первой башни Всемирного торгового центра.
— Это второй Пирл-Харбор, — говорили мы.
— На Багдад сбросят ядреную бомбу.
— Не верю. Глазам своим не верю.
— Где Супермен? Где Бэтмен? Где Человек-паук?
— Где Брюс Уиллис или Том Круз, Арни или Сталлоне?
— Варвары перехватили нарратив.
— Черт, плохие парни взялись переписывать сценарий!..
— «Челленджер» и Чернобыль — это была научная фантастика; «Аум Синрикё» и зарин в токийском метро — это была манга; а тут — фильм-катастрофа, срежиссированный самим дьяволом.
Переключая один за другим каналы, мы наткнулись на какого-то телеведущего с Би-би-си, который утверждал, что сообщения очевидцев, якобы видевших, как люди выпрыгивали из окон торгового центра, не соответствуют истине: это, мол, просто отваливалась облицовка. Еще один щелчок — на экране появлялись эти самые «куски облицовки», они держали друг друга за руки, встречный поток воздуха задирал юбки. Затем обрушилась и вторая башня, больше никто не выпрыгивал и ничего не падало, появлялись лишь дополнительные телефрагменты, повествующие о прочих ужасах, творившихся в тот день в Америке.)
— Ну да, — произнесла Селия мягко и опять отвернулась. — Ты прав, — Она провела ладошкой по моей руке, — Но знаешь, я имела в виду, что все действительно как-то притихло, Кеннет. — Никто, кроме Селии, не называл меня «Кеннет», за исключением моей мамы. (Да еще, пожалуй, Эда, который порой обращался ко мне почти так же — правда, выговаривая это имя на свой лад, Кенниф, — да его матери, вариант которой тоже немного отличался, но это не в счет.) — Не так много людей… Меньше. Особенно в таких местах, как Мэй-фер и Найтсбридж, и в Челси тоже.
— Ну да, в шикарных кварталах, рассадниках всяческих наслаждений. Так ты считаешь, там стало тише?
— Определенно. Думаю, народ рванул в свое загородное жилье.
— Наверное, так и есть. А что здесь удерживает тебя?
— Ненавижу Глэдбрук.
Глэдбрук… Так назывался загородный дом Селии; верней, ее мужа. В графстве Суррей, в самой глубинке. Я невзлюбил его в тот же момент, когда о нем услышал, еще не зная, что муж Селии использует виллу преимущественно для деловых встреч, чтобы пускать людям пыль в глаза. Селия рассказывала, что никогда не могла чувствовать себя там дома и терпеть не может оставаться даже на одну ночь. Ну, в этом Глэд-бруке… И само имечко-то звучит фальшиво, словно название некой офшорной компании, которую какой-нибудь ушлый типчик из Сити мог купить, чтобы сэкономить на налогах. Собственно, я никогда там не был, но видел описание, составленное торговцем недвижимостью; оно представляло собой чуть ли не фотоальбом, которому следовало бы присвоить международный идентификационный номер ISBN, имеющийся у всех солидных изданий. Добрых страниц сорок, глянцевые фотографии, хотя хватило бы упоминания, что к дому ведет подогреваемая подъездная дорожка. Сами понимаете: Суррей, юг Англии, край ежедневных гололедов.
— Мистер М. сейчас там?
— Нет, Джон опять в Амстердаме.
— А-а.
Джон… Мистер М., то есть мистер Мерриэл. Импорт-экспорт. Торговля наркотиками — это во-первых; а в последнее время все больше людьми. А кроме того, так и норовит попробовать пальчиком чей-нибудь чужой пирог. И таких пирогов у него больше, чем пальцев. В наше время в сферу деловых интересов мистера М. вошли даже законные. Например, портфельные вложения в недвижимость. Впечатляющие, надо полагать. Парень только чуточку меня старше; может, около сорока. Спокойный, даже застенчивый, судя по отзывам, чувак, с почти безукоризненным выговором, в котором лишь слегка чувствуется юго-восточный акцент. Бледная кожа и черные волосы, обычно одет в неброский костюм, купленный где-нибудь на Сэвил-роу; и меньше всего похож на мультимиллионера и короля организованной преступности, способного стереть в порошок парня куда покрупней меня, так осторожно и тщательно — или, наоборот, столь кроваво и болезненно, — как только пожелает, и притом в любой день, когда ему заблагорассудится. А я тут трахаю его жену. Да я, наверно, сам трахнулся головой.
(Но потом, когда мы действительно начинаем заниматься сексом, я забываю обо всем на свете, и это уже не зов плоти, я ухожу в такие глубины, где понимаешь одно: нет ничего лучше, никогда ничего не было лучше, никогда ничего лучше не будет. Другой такой попросту не существует, такой нежной, такой искушенной, такой шаловливой и невинной, такой необузданной и мудрой одновременно. Она, кстати, тоже считает меня сумасшедшим, но только за то, что я так сильно ее хочу, а не потому, что рискую нарваться на неприятности, которых не избежать, если муж все узнает.
Сама же она любит утверждать, что ничего не боится, так как все равно чувствует себя уже наполовину умершей. Пожалуй, нужно попробовать объяснить такие ее заявления. Она не хочет сказать ничего такого в обыденном, тривиальном смысле — дескать, вымоталась или устала от жизни, сами знаете, как иногда говорят; она имеет в виду нечто совсем другое, абсолютно уникальное — в духе той придуманной ею же самой причудливой религии, которая одна только и способна все объяснить, представляющей систему верований без названия, ритуалов и канонов, которую она исповедует с легкой небрежностью истинного убеждения, а не с фундаменталистской страстностью тех, кто в душе, верно, боится, что их взгляды могут оказаться ошибочными. Это сумасшедшее варево из недозрелых плодов мистики вуду, скрещенных с самой забористой астрофизикой, какая могла привидеться разве что Стивену Хокингу, объевшемуся злой кислоты.
Что касается меня, то я всегда являлся гуманистом и воинствующим атеистом, эдаким долбаным членом партии Инквизиции Разума с партбилетом в кармане, и Селины абсолютно идиотские, но в высшей степени успокоительные верования доставали меня. Хотя, по правде говоря, нам обоим было совершенно наплевать на такие разногласия, и затевали мы обсуждение подобных материй только в постели; мне нравилось говорить моей подруге, что она свихнулась, а Селию возбуждало то, как ее слова меня завели.
Короче, Селия искренне верила, что наполовину умерла, — мол, существуя в нашем мире, она в то же самое время связана нерушимыми духовными узами со своим двойником, с другой Селией, существовавшей в параллельном мире, но скончавшейся, прожив только половину жизни здешней Селии, то есть в возрасте четырнадцати лет.
Все это было связано с молнией, с той молнией, которая… Ну да ладно, к ней мы еще вернемся.)
— А ты заметил, Кеннет, какими все стали подозрительными?
— Подозрительными?
— Да. Глядят друг на друга так, словно каждый встречный может оказаться террористом.
— Ты бы прокатилась в метро, детка. Там люди вообще начали следить друг за другом; и очень пристально смотрят на тех, у кого есть в руках что-то достаточно большое, а потому способное оказаться бомбой; а уж на тех, кто поставил на пол хотя бы кейс и теперь может оставить его в вагоне, а сам незаметно выйти, пялятся совсем откровенно.
— Лично я в метро страдаю от клаустрофобии.
— Знаю.
— Иногда я езжу на автобусе, — проговорила она чуть слышно, словно извиняясь за то, что стоит ей позвонить, как приедет ее личный шофер на «бентли», а кроме того, ей позволено тратить на такси любые суммы.
— Ты и об этом мне говорила. Позволь выразить от лица спрессованных там в часы пик масс нашу благодарность за то, что вы, мэм, снисходите до нас и освещаете наши ничтожные жизни своим лучезарным присутствием.
Она нежно похлопала меня по руке и пробормотала что-то успокаивающим тоном. Я отнял руку, провел сверху вниз по ее плоскому животу и, взъерошив мягкую вьющуюся поросль, углубился в расселину, спрятанную под волосками.
Мышцы ее бедер напряглись, закрывая проход.
— У меня там с прошлого раза немного натерто, — сказала она, снова беря мою руку. Не отпуская ее, она поворочалась на белоснежной простыне и легла на живот.
(У нее по всей левой стороне тела тянется странный узор каких-то темных теней, точно кому-то взбрело в голову нанести хной на ее светло-коричневую кожу татуировку, изображающую лесные папоротники. Она идет от плеча, огибает грудь и продолжается вниз, к медовому изгибу бедра. След от удара молнии.
— Что это? — помнится, прошептал я в ту первую ночь, когда увидел его почти четыре месяца назад в другом гостиничном номере, на противоположном краю города, при слившемся в единое целое, словно сплавившемся свете золотого уличного фонаря и серебристой луны.
След походил на грим в каком-нибудь халтурном фантастическом сериале, бюджетной версии «Звездного пути» или «Вавилона-5»; подумав, что это действительно татуировка, сделанная хной, я на пробу лизнул ее, не смоется ли. Селия лежала неподвижно и не моргая смотрела на меня большими глазами, казавшимися совсем черными.
— Это тогда я наполовину умерла, — произнесла она будничным тоном.
— Что?
— След от молнии, Кеннет.
— Молнии?
— Да, молнии.
— Настоящей, с громом и?..
— Да.
Однажды она, тогда еще почти ребенок, стояла на утесе на острове Мартиника и наблюдала за грозой.
В нее попала молния, и сердце остановилось. Она почувствовала это и знала, что оно больше не бьется, и когда упала, то ей повезло, что она упала назад, в траву, а не вперед, на камни у подножия тридцатиметрового обрыва. Она чувствовала себя очень спокойной и знала, — лежа и поджидая, когда запах паленых волос улетучится и сердце заработает вновь, — что почти наверняка останется в живых, но была также абсолютно уверена и в другом: мир пошел в двух разных направлениях с того момента, когда в нее ударила молния, и в другом мире, до сей поры параллельном, во всех отношениях ничем не отличавшемся от здешнего, она умерла, то ли убитая самой молнией, то ли найдя смерть на камнях внизу.
— Кстати, у меня на голове тоже есть небольшая отметина, — сообщила она мне в раскаленной атмосфере того первого памятного номера.
Сели отвела назад пряди, обнажив коричневую полоску, волнистую и тонкую, не толще одного из ее волосков, которая шла от края скальпа в чащу ее густо переплетенных длинных и довольно темных волос.
Какое-то время я не мог оторвать от нее глаз.
— Бог ты мой — в постели с Гарри Поттером.
Она улыбнулась.)
Пока я отслеживал взглядом завитки папоротниковых листьев, Сели переложила мою руку на свои безупречные ягодицы.
— Если не возражаешь… — проговорила она, — На замену, а?
— Я уже весь горю, детка.
— Ага, я и сама вижу. Давай теперь осторожненько.
Где-то по ту сторону плотных темных штор и несколько ниже их Лондон тихо урчал что-то себе под нос.
— Что это?
— Ага! — Я удовлетворенно вздохнул, разглядывая вставленный в рамку исписанный листок бумаги, — Это первое письмо с поступившей на меня жалобой. Тогда я временно замещал диджея на радио «Стратклайд-Саунд», пока наш постоянный ведущий, большой фанат Томми Вэнса, лежал переламывался в диспансере, как обычно в середине января.
— Не могу ничего прочитать.
— Да уж, сперва я подумал, что кляксы и разводы остались от слез, но затем понял, что это, видимо, слюни. Слушатель просто плевался, когда писал. Хорошо хоть, не зелеными чернилами.
— Что же ты натворил?
— Предположил, что Lynyrd Skynyrd и Mountain неплохо смотрелись бы в одном сборном концерте.
Никки непонимающе уставилась на меня.
— Да, тебе это ни о чем не говорит, — вздохнул я. — Тебя тогда еще и в проекте не было, дитя мое.
— Lynyrd Skynyrd — была такая группа в Штатах, их самолет врезался в горный склон, — пояснил Фил, на миг подняв голову от «Гардиан». — Они написали песню «Sweet Ноше Alabama» — как бы ответ конфедератов на нил-янговскую «Southern Man», обличавшую расизм южан.
— Вот оно что, — произнесла Никки.
Похоже, мы с точно таким же успехом могли бы обсуждать дела Древней Греции.
— Фил у нас прям электронная энциклопедия, такой же зануда, разве что одним щелчком не выключишь, — сообщил я Никки.
— Расскажи о своих делах на любовном фронте, Кен, обычно это срабатывает, — ответил Фил и потянулся за следующей жевательной резинкой.
— А еще он курит, — поведал я, — Фил, тебе не пора наклеивать свежий никотиновый пластырь?
Тот бросил взгляд на часы.
— He-а. Еще восемнадцать минут сорок секунд. Не то чтобы я отсчитывал время…
Мы сидели в офисе на площади Сохо-сквер, где находится штаб-квартира нашего радиоканала «В прямом эфире — столица!», являющегося подразделением «Фэбьюлос маут корпорейшн»; раньше весь этот комплекс офисных помещений принадлежал компании «Юнайтед филм продьюсерз». Шла вторая половина дня. Фил — тот, словно тральщик, усердно прочесывал газетное море в поисках материала для передачи и под конец перешел к серьезным газетам. Непростительное легкомыслие.
Кайла, наш ассистент — супергик с угасшим взглядом, в обычных своих очках-хамелеонах и камуфляжных штанах, занималась бесконечной вечерней рутиной: сидела на телефоне, то есть принимала на себя удары и наносила превентивные, строчила в блокноте и что-то вешала, негромко и монотонно, но убедительно.
Никки встряхнула головой и заковыляла к другой рамке, висящей на стене офиса. Теперь у нее остался только один костыль, но она еще хромала. Гипсовую повязку покрывало множество разноцветных посланий. Никки очутилась здесь потому, что я знал об ее неравнодушии к Radiohead, а Том Йорк-как раз собирался прийти поучаствовать в нашем дневном выпуске, транслируемом во время обеденного перерыва. Только что выяснилось, что он не явится, потому я мог предложить бедной девочке только экскурсию по радиоцентру, закончившуюся в узком и разделенном перегородками помещении неправильной формы, где мы с Филом, двое ассистентов да еще иногда парень, проводивший для нас кое-какие исследования, каждый день выпускали нашу передачу. Отсюда открывался прекрасный вид на белую кирпичную кладку светового колодца, всю в дождевых подтеках; правда, если присесть у окна на корточки и повыше задрать голову, удавалось увидеть небо.
Стены офиса были густо увешаны постерами инди-групп, о которых я никогда не слышал, — подозреваю, Фил нанимал ассистентами только тех, кто глубоко презирает все, что звучит у нас в эфире, в этом проявлялся его маленький бунт против системы, — однако у нас имелось и кое-что посолидней (например, непременный портрет Нашего Дорогого Владельца, сэра Джейми, — такие висели в каждом офисе), прибавьте еще несколько золотых и платиновых дисков, подаренных музыкантами и группами, которым их фирмы звукозаписи бесстыдно наврали, будто мы помогли им сделать карьеру, а также — чем я на самом деле гордился больше всего — скромную, но отменного качества коллекцию вставленных в рамки ругательных писем, присланных по каким-либо особо знаменательным поводам.
— Вот это написано адвокатом, — проговорила Никки, нахмурившись.
— Просто как образец жанра, — проворчал Фил.
— Да, — подхватил я, — Мной было высказано предположение, что если ускорить «You Are the Sunshine of My Life» Стиви Уандера, выйдет главный рифф «Лейлы» старины Клэп-тона. Грозили подать в суд, но потом как-то рассосалось.
— Дуэйн Оллмэн,— встрял Фил.
— Что? — не понял я.
— Рифф этот придумал он, а не Клэптон. Говорят.
— Знаешь, Филип, в губах очень много кровеносных сосудов. Почему бы тебе не прилепить никотиновый пластырь туда?
Никки больно ткнула меня локотком под ребра и кивнула на следующую «рамку позора»:
— А там что?
— Там? А, первая угроза убийства, — произнес я с возмутительной, хотелось бы надеяться, скромностью, — Было чем гордиться.
— Угроза убийства? — переспросила Никки, и в ее широко распахнутых глазах зажглись огоньки.
— Да, дорогая. Из смешной, сонной Северной Ирландии, где время как будто остановилось. Я предложил позволить оранжистам сколько угодно маршировать через католические кварталы, но за каждый такой марш они должны были согласиться на проведение другого, столь же многолюдного, на своей территории, в лоялистских кварталах, причем с республиканскими триколорами, портретами Бобби Сэндса…
— Который в семидесятые устроил голодовку протеста, для республиканцев он мученик, — снова встрял Фил.
— …с распеванием республиканских гимнов и тому подобной всячиной, — продолжил я как ни в чем не бывало, — Позднее сия мысль трансформировалась в мой универсальный рецепт для решения северноирландской проблемы, состоящий всего из трех слов: «Объединение, федерализация, секуляризация. (Примите к сведению и действуйте.)».
— Это восемь слов, — промямлил Фил.
— Это я заранее сделал допуск на редактуру, — сказал я, глядя на Никки ясными глазами, — Так или иначе, мое предложение было, как видишь, встречено в штыки, знаешь, они там в Северной Ирландии жутко обидчивые.
Прокашлявшись, Фил изрек:
— Кстати, думаю, ты приобрел в тех краях немало фанатов своим искрометным замечанием, будто Красная рука, этот символ Ольстера, в свое время упала на землю Северной Ирландии, отдавая ее неудачнику, проигравшему соревнование и готовому пойти на членовредительство, дабы заполучить кусок этой дерьмовой трясины, над которой вечно идет дождь и которая больше похожа на выгребную яму.
— Видишь? Изо всех сил тужишься, чтобы выявить местный колорит в каком-нибудь медвежьем углу, а глупые людишки так и норовят понять все превратно.
— Уверена, твоя Нобелевская премия мира уже лежит на почте, дядя Кен, — успокоила меня Никки. — А что это?
— Первая угроза прикончить меня, поступившая из-за границы, — объяснил я, — А все из-за нашей тогдашней новой, с иголочки, веб-страницы. Там зашла речь о старой как мир проблеме: давать людям в руки оружие или нет. Если память не изменяет, я считал, что не стоит. Но тут же отметил, что для США время уже упущено; американцы сами застелили себе постель, пусть теперь в нее и ложатся. В Штатах, по моему мнению, не нужны никакие законы, ограничивающие владение оружием. Собственно, я признал, что там ношение пистолетов следует даже сделать обязательным для всех подростков. Это, конечно, может привести к массовому их отстрелу, но кто поручится, что в конечном итоге такой исход не окажется благом для остального мира? Количество этих маленьких стервецов, досаждающих всему свету, сильно бы сократилось. И стоит ли ограничиваться только револьверами да автоматами? Почему бы не воспользоваться также гранатометами, не перейти к минометам и гаубицам, не порезвиться с зенитками и тяжелыми орудиями серьезного калибра? Существует, кстати, также химическое и бактериологическое оружие, оно тоже не лишнее, оно, пожалуй, должно бы прийтись по душе гринписовцам. А еще есть ракеты дальнего радиуса действия. В том числе с ядерными боеголовками. И если какой-нибудь злобный придурок решит накрыть Манхэттен или Вашингтон — ну, не повезло. Но ничего не поделаешь, такова цена, которую приходится платить за свободу.
Никки смотрела на меня во все глаза.
— И они тебе за такое платят, Кен?
— Юная леди, они мне за такое не просто платят, они еще дерутся за меня, чтобы я у них работал.
— Он и правда модный диджей, таких хватают двумя руками.
— Вот так-то, — сказал я.
— Прямо как горячую картошку, — отозвался Фил.
Я улыбнулся, и ухмылка моя предназначалась Никки.
— Сейчас он скажет: «Которую так и хочется поскорее выронить».
— Которую так и хочется поскорее выронить.
— А я что говорил.
— Послушай, Никки! Может, я все-таки приглашу тебя на ланч?
— Да нет, спасибо, я не голодна.
— Не может быть.
— Мне лучше вернуться домой. Закажу учебники, а кроме них надо прочитать еще уйму конспектов.
— Понятно. Кавалерийская атака на вводный курс китайского.
— Вот именно.
Мы сидели в моем допотопном «лендровере» на подземной автостоянке, принадлежащей радиоцентру, и ждали, когда прогреется мотор.
— Ты уверена, что не хочешь перекусить? Соглашайся, надо же как-то компенсировать несостоявшуюся встречу с лордом Томом Йоркским. Пожалей меня: только собрался попотчевать тебя эдаким лакомством, и вот на тебе, все сорвалось. Так что будь добра, не лишай меня финала. Нет, правда, я знаю несколько потрясающих мест. Вполне можем наткнуться там на каких-нибудь других звезд.
— Спасибо, нет.
— Это твое последнее слово?
— Ну!
— Может, хочешь пригласить кого-нибудь еще?
— Нет, правда не могу. Послушай, Кен, вовсе не обязательно везти меня обратно к отцу. Я могу подскочить к нему на такси.
— Подскочить?
— Ну, подхромать, завалиться. Нет, честное слово, я против этого совсем не возражаю.
— А вот уж и нет. Я дал слово Крейгу, что сам доставлю тебя в целости и сохранности.
— Знаешь, Кен, я ведь могу за себя постоять, — Никки словно успокаивала меня, снисходительно улыбаясь.
— Никогда в этом не сомневался. Но отвезти тебя домой — это самое меньшее, что я могу для тебя сделать. А что касается ланча, хотя бы пообещай принять предложение в другой раз. Когда-нибудь. Ну, скажи «да».
— Хорошо, в другой раз, — согласилась она со вздохом.
— Прекрасно.
На панели управления загорелась зеленая лампочка. Я нажал на педаль газа, и двигатель тревожно забился и задребезжал, словно некий ударный инструмент.
— Послушай, — проговорил я, крутя большой, как у автобуса, руль, чтобы выехать с парковки, — не помню, говорил тебе или нет, но то, что ты поступила в Оксфорд, чертовски круто.
Она пожала плечами с почти смущенным видом.
— Ты абсолютно уверена, что не хочешь сжевать призовую шаверму за то, что попала в царство заветных оксфордских шпилей?
Она только бросила еще один взгляд в мою сторону.
Я рассмеялся, сворачивая на выездной пандус.
— Ну ладно, нет так нет, поедем к тебе домой.
«Лендровер» вздрогнул и рывком выехал с автостоянки «Маут корпорейшн»; еще несколько раз дернувшись, мы с ревом, визгом и скрежетом двинулись по Дин-стрит.
— Ну и чего тут смешного? — спросил я Никки, оборачиваясь в ее сторону.
Та еще раз фыркнула себе под нос и покосилась на меня сквозь свисающие на глаза длинные рыжие волосы.
— Не ожидала «лендровера», — сказала она. — Думала, у тебя «харлей-дэвидсон» или крутой лимузин, а может, «смарт» или одна из тех «ауди», которые похожи на мыльницу, либо что-нибудь в том же духе.
— Меня никогда не тянуло к «харлеям», — возразил я. — Когда подрабатывал курьером, я предпочитал «судзи» и «ква-ки». А эта старушка… — Я похлопал по темно-серому пластику приборного щитка пониже узкого ветрового стекла моей Ленди, — Хотя эта рухлядь, согласен, по виду годится только на то, чтобы возить мокрых от дождя овец с поля на поле на разоряющейся ферме в дальних уэльских гребенях, на самом деле это практически идеальный для Лондона транспорт.
— Ты так считаешь? — Никки как будто решила подыграть мне.
— Посуди сама, — предложил я — Она старая, медленная, малость помятая, так что никто и никогда на нее не позарится. Даже колеса снимать бессмысленно: они просто ни к чему не подойдут. Посмотри на дворники, смех да и только, — Тут я включил их; на «лендроверах» моей модели они, наверное, всего дюймов семь длиной и лишь уныло шлепают по ветровому стеклу, как будто приглашающе машут дождевым каплям вместо того, чтобы утруждаться попытками стереть их, — Душераздирающее зрелище. Ни один уважающий себя вандал их даже сгибать не станет. Это же неспортивно.
— Что-то душераздирающее в этом есть, — согласилась Никки, когда я их выключил и они, как бы с усталой благодарностью, упали к подножию ветрового стекла.
— " Далее, ты сидишь высоко, сама, верно, обратила внимание, когда с таким трудом карабкалась со своей костяной ногой, а потому тебе видно поверх других машин, что делается на дороге, а это дает преимущество в сутолоке, называемой ездой по Лондону. Далее, это «лендровер» третьей серии, то есть с дизельным двигателем, и когда водители его слышат, то думают, что несется таксомотор, и — спасибо нашим кебам! — относятся к тебе с незаслуженным уважением. Конструкция древняя, а значит, автомобиль узкий и колесная база короткая, так что можно воспользоваться неожиданно возникшим промежутком в потоке или занять какое-нибудь труднодоступное место при парковке; и наконец, на такой машине тебе не страшен ни один поребрик во всем Лондоне. Так что если для успешного продвижения вперед надо слегка прокатиться по тротуару или заехать на островок безопасности, то вы преодолеете их, как и любое другое препятствие, в два счета. Конечно, из-за впечатляющего уровня шума и патентованных сидений, набитых, такое ощущение, бетонной крошкой, путешествия в ней на длинные расстояния стали бы адской пыткой, равно как и езда с любой скоростью, превышающей бег трусцой, но разве подобные вещи возможны в Лондоне? — Я снова взглянул на Никки, — Таким образом, для сельскохозяйственного агрегата, который только одной-единственной автомобильной хромосомой отличается от трактора, мой драндулет есть транспортное средство, поразительно подходящее для передвижения в городских условиях. И я готов рекомендовать его всем заинтересованным лицам.
Я бросил еще один взгляд в сторону моей пассажирки и пошевелил бровями, в то время как мы уже черепашьим шагом ползли по Олд-Комптон-стрит. Истекал год, как я начал оттачивать свою речь на тему «Почему моя старушенция Ленди идеально подходит для Лондона», и нынешний ее вариант (по моему скромному мнению) оказался совсем недурен; то был мастерский образчик жанра, которому, по моему замыслу, следовало вызвать у красотки Никки хотя бы вымученную улыбку, но он исторг лишь ранящее мою гордость рассеянное «ну, да…», и в чертах ее румяного личика засквозила какая-то неловкость.
— Не помешал бы гидроусилитель руля, правда? — предположила Никки.
— И радиус поворота получше. Но я рад, что ты обратила внимание, — добавил я, — Возможность использовать руль в качестве тренажера, прекрасно развивающего мышцы торса, является по-настоящему ценной опцией, к тому же совершенно бесплатной.
— Ага, верно, — сказала Никки. Помолчав несколько секунд, она кивком указала на работающий приемник. — Он, кажется, настроен не на твою радиостанцию?
— Нет-нет, это Марк и Лард на «Радио-один».
— А это не проявление нелояльности?
— И еще какое. Хочешь, открою тебе страшную тайну?
— Какую?
— Я не совсем шучу, назвав это тайной. Об этом пресса еще не пронюхала, и в тихий день, мало насыщенный новостями, попутный ветерок может занести сию весть на страницы газет, и у меня возникнут проблемы типа той самой соломинки, сломавшей хребет верблюду.
— Честное скаутское, — насмешливо произнесла девушка, отдавая салют.
— Спасибо. Тогда все в порядке. Погоди-ка… Секундочку…
Я все дальше и дальше просовывал изрядно помятую морду моего «лендровера» в казавшийся сплошным поток машин, ища лазейку, пока кому-то, управляющему шикарным авто, не стало наконец ясно, чем он рискует. Благодарно помахав рукой серебристому «мерсу», который меня пропустил и дал съехать с Олд-Комптон-стрит, я позволил бурной реке, несущейся по Уордор-стрит, подхватить мою старушку, и мы понеслись к северу, то есть все-таки более или менее в направлении Хайгейта, где жила Никки. Я взглянул на нее.
— Ну да, так и есть: терпеть не могу это поганое коммерческое радио. — Я кивнул. — Вот, другое дело, как камень с души снял.
— Судя по всему, ты терпеть не можешь даже ту станцию, где работаешь.
— Именно так.
— И поэтому слушаешь «Радио-один»?
— В три начнется перерыв, но, как правило, да. И я определенно неравнодушен к Марку и Ларду. Вот послушай.
По правде сказать, слышно было только рев двигателя старушки Ленди да проникающий в кабину шум транспорта; наконец дружище Лард выкрикнул: «Оставайтесь с нами!», и передача возобновилась.
— Видишь, — сказал я, — мертвый эфир, тишина. А ведь когда-то это считалось позором для диджеев и вообще всех радийщиков. Конечно, теперь никого не волнует, когда повисают паузы, но эти ребята умудрились превратить их в свою фирменную фишку. Они как бы говорят: все надо повторять до тех пор, пока не станет смешно. Просто гении, — Я посмотрел на Никки, скептически глядевшую на меня из-под облака рыжих волос, — Но главное все-таки в том, что на Би-би-си минимум рекламы. После каждой передачи они, конеч но, дают долгие и муторные анонсы своей дальнейшей программы, но чего у них нет, так это повторяющейся каждые пятнадцать минут бесконечной трескотни чертовых кредитных компаний, темных стряпчих из адвокатских контор, готовых гоняться за каждой машиной «скорой помощи», а также истошных воплей какого-нибудь владельца склада древесностружечных плит, призывающего слушателей посетить его заведение, дабы попользоваться тамошними сверхнизкими ценами. Ненавижу рекламу. Предпочитаю покупать лицензию на право быть не потребителем, а только слушателем. Такая форма оплаты кажется мне куда предпочтительней. Рассчитываешься вперед, и все, баста, потом можешь слушать лишь то, что хочешь, и более ничего, хоть клонов от попсы, хоть Бетховена, а то еще какие-нибудь круглосуточные ток-шоу, столь обожаемые таксистами.
— Думаю, твой дорогой Фил не раз тебе объяснял, что именно заказывающие рекламу люди и платят тебе зарплату.
— Фил? — рассмеялся я, — Он слушает «Радио-три» и «Радио-четыре». Ненавидит рекламу даже больше меня, — Я опять посмотрел на нее и, воспользовавшись таким поразительным явлением, как просвет в потоке транспорта, потревожил ту часть коробки передач старушки Ленди, которая использовалась очень редко, и почти беспрепятственно пронесся аж до самого светофора на перекрестке с Оксфорд-стрит. — Пойми, он хороший режиссер и настоящий меломан: ходит слушать разные группы практически каждый вечер вне зависимости оттого, где те играют, на стадионе Уэмбли или в каком-нибудь пабе в Хэкни, однако он терпеть не может радиоканал «В прямом эфире — столица!» так же, как я. Так что вовсе не ему приходится регулярно открывать мне глаза на реальности коммерческого радиовещания, а одному нашему менеджеру, которая уверяет, что делает это из хорошего к нам отношения.
Миновав перекресток, мы двинулись по Кливленд-стрит, пристроившись позади курьера на мотоцикле «Хонда VFR». Не вспомнить ли, подумал я, о тех днях, когда и сам подрабатывал таким вот лихим курьером; надо же, прошло всего несколько лет. Может, хоть это произведет на Никки впечатление. Я взглянул на нее.
— Ну хорошо, а ты слушаешь наш канал?
— Мм… иногда, — промычала она, не глядя в мою сторону.
— Тебе же восемнадцать, как раз наша целевая аудитория. Между прочим, а что ты слушаешь в основном?
— Гм, ну, они, эти станции, то возникают, то исчезают. Но похоже, все они подпольные и находятся где-то к югу от Темзы.
— Какие именно? «Кей-Блэк»? «Икс-мен»? «Чиллхарбор-лейн»?
— Ага, а еще «Раф-хаус», «Округ семнадцать».
— «Говорит свободный Пэкхем»… Их еще не прикрыли?
— Уже прикрыли.
— Нет, честно, хорошо, что ты игнорируешь коммерческую дребедень.
Украдкой я то и дело поглядывал на Никки, проверяя, впечатлило ли ее, что я знаю все эти крутые пиратские радиостанции, но не заметил никаких признаков восхищения.
— Правда, — добавил я, — Radiohead там вряд ли крутят.
— Увы и ах.
— Ничего, в Оксфорде они считаются местными — из эфира, наверно, не вылезают.
Синий «БМВ-Компакт» вынырнул с боковой улицы наперерез курьеру; все произошло у нас на глазах. Я даже успел заметить, что водитель болтает по мобильнику и не смотрит на дорогу. Мотоциклист просто не имел возможности ни уклониться от столкновения, ни затормозить, а потому на полном ходу въехал в крыло «БМВ». Его мотоцикл сперва встал на переднее колесо, а затем рухнул на грязную мокрую мостовую прямо перед нами; одна из сумок, размешенных по бокам от седла, расстегнулась, и на асфальт повалились раскрывающиеся папки, откуда по всей улице разлетелись деловые бумаги. Ездок перелетел через капот, задев за него ногами, что затормозило его движение, и упал головой вниз сразу за автомобилем. Удар оказался такой сильный, что бедняга проехал еще около метра на спине и врезался шлемом в поребрик.
Никки охнула.
Я подъехал поближе.
— Может, с ним все в порядке, — сказал я отрывисто, — оставайся в машине.
Она кивнула. Дрожащей рукой отвела с лица прядь волос и к тому времени, когда я открыл дверцу, уже успела вытащить из кармана куртки мобильник.
— Наверное, надо вызвать «скорую»? — спросила она.
— Хорошая мысль.
Я спрыгнул с подножки и побежал к пострадавшему мимо водителя «БМ В», только еще вылезающего с белым лицом из машины, в руках он по-прежнему держал мобильник. У меня промелькнула мысль рассказать ему, какой он засранец, но я ее отогнал. Несколько человек уже стояли рядом, глядя на черную фигуру, распластанную на мостовой. Курьер не шевелился. Совсем молодой парнишка в куртке-дутике присел рядом с ним на корточки и пытался снять шлем.
— Лучше не трогай шлем, ладно? — сказал я, становясь на колени с другой стороны пострадавшего и осторожно приподнимая забрало из прозрачного пластика.
За моей спиной кто-то наконец догадался заглушить мотор лежащего на боку мотоцикла; я об этом и не подумал.
Курьер оказался старше меня; серая борода, очки, все лицо в крошках пенистого пластика, которым был покрыт шлем изнутри. Наконец он приоткрыл глаза и моргнул.
— Ё-моё, — произнес он слабым голосом.
— Как ты, друг? — спросил я.
— Больновато, — прохрипел он.
Дождь оставлял маленькие точечки на его очках. Он поднес руку в перчатке к застежке шлема. Я отвел ее.
— Погоди, погоди, — проговорил я. — Ты хорошо чувствуешь руки и ноги? Ну-ка пошевели пальцами и всем остальным.
— Ага… да, да… кажется, да. Я в порядке. Вроде ничего не сломал. Только вот дышать… Что с мотоциклом?
— Похоже, придется покупать новые вилки.
— Вот гребаное дерьмо. Подонки. Ты тоже байкер, а?
— Ага. Был.
Он перевел взгляд туда, где уже стояла кучка людей и подходил еще кто-то. Обернувшись, я увидел приближающегося водителя «БМВ». Мотоциклист кашлянул и с заметным усилием проговорил:
— Если этот говнюк скажет: «Извини, приятель, я тебя не видел», врежь ему за меня, ладно?
Никки вымокла под дождем, и это ей шло.
— Не стоило выходить, малышка, — покачал я головой.
Она пыталась высушить волосы небольшим кусочком протирочной замши, словно полотенцем. Стекла в моей Ленди начинали запотевать.
— Оператор спрашивал меня, где именно случилось дорожное происшествие, а я не могла разглядеть названия улиц, — объяснила она. — А потом мне пришло в голову, что следовало бы заглушить двигатель мотоцикла.
— Думаю, с парнем все обойдется. Мы все сделали правильно. Из нас получилась бы прекрасная команда спасателей. Всем по тройной крепкого!
К тому времени я уже успел рассказать полицейским обо всех подробностях происшествия и помог убедить байкера отправиться на «скорой помощи» в больницу; он по-прежне-му находился в шоке — возможно, у него были сломаны ребра. Никки вручила ему ключи от его железного друга, хотя копы потом у него их забрали: им хотелось, чтобы те оставались при мотоцикле.
Она вернула мне клочок замши.
— Спасибо.
— Не за что, — Я принялся протирать ветровое стекло. — Ну как, черт побери? Добро пожаловать в Лондон? Не стесняйся сказать, если тебе нужно выпить чего-то покрепче или еще как-то расслабиться.
Она покачала головой:
— Нет, спасибо.
— Тогда, я полагаю, надо ехать прямо домой.
И мы покатили на север, пробиваясь сквозь дождь к Хай-гейту.
— Наверное, это как раз из-за того, о чем мы с тобой думаем?
— Пожалуй, что так.
— Ну и что ты об этом думаешь?
— Вызывают на ковер, старик.
— Начальство строгача влепит, да?
— Выпорет. Только после вас.
— Ну, понеслась.
— «…вот вам альтернативная фетва: женщины ислама, судите мужей своих тем же судом и убейте, если найдете их достойными этого. Они угнетают вас и презирают, но в то же время боятся вас; иначе почему они держат вас подальше и от власти, и от взглядов других мужчин? Так что у вас есть власть. Власть судить мужа, выносить вердикт о его виновности или невиновности. Спросите самих себя вот о чем: способен ли он убить человека лишь потому, что тот еврей, или американец, или один из представителей любой другой нации, рожденный, чтобы жить? Аллах позволил им появиться на свет такими, какие они есть; может ли ваш муж убить кого-то из них, не имея иных причин, кроме той, что они исповедуют религию страны, где родились по воле Аллаха? Если ваш муж на это способен, то он плохой человек и заслуживает смерти, ибо позорит вашу веру и имя Аллаха. И впредь держите под простыней кухонный нож, или ножницы, или хотя бы перочинный ножичек, а то даже и просто нож для разрезания бумаги. И когда он явится к вам в спальню, перережьте глотку нечестивца. А если нет ножа — перегрызите ее зубами. Если же вы захотите всего лишь нанести ему увечье, лишите его мужественности теми же ножом или зубами». Но что же на самом деле получается…
Дебби Котти, наш менеджер, нажала кнопку на ручном пультике, и DAT-магнитофон в другом конце ее просторного светлого офиса умолк. Она сдвинула очки на кончик носа и посмотрела на меня затуманенным от усталости взглядом голубых глаз.
— Ну?
— Гм, даже не знаю, может, вам кажется, что мой голос звучит как-то не так?
— Кен…
— На самом деле, — вмешался Фил, — никто ничего подобного не заявлял. Я хочу сказать, что непосредственно перед этим прозвучал фрагмент, где Кен говорил, что мы в Англии не принуждаем мусульманок носить бикини и мини-юбки, тогда как западные женщины, отправляющиеся, например, в Саудовскую Аравию, волей-неволей вынуждены следовать тамошней моде. Речь шла о терпимости и нетерпимости, о политической роли некоторых религиозных лидеров, которым позволено, по сути, выносить смертный приговор гражданам других стран, без суда и возможности защиты. В том-то и была идея — начать с процитированного отрывка, чтобы далее сказать: никто из мало-мальски ответственных западных политиков никогда не заявил бы ничего подобного…
— Эго прозвучало чертовски неподобающе, Фил, — прервала его Дебби, кладя очки на стол, такой большой, что он один занимал больше места, чем все помещение, в котором работали мы.
Из окон ее кабинета, расположенного почти на самом верху здания «Маут корпорейшн», открывался вид на прилегающую площадь и на тесно прилепившиеся одна к другой крыши Сохо, а за ними высилось щербатое лезвие высотки «Сентер-пойнт». Дебби едва стукнуло тридцать, но она казалась старше. Она была в хорошей физической форме, несколько коренаста, у нее были волосы мышиного цвета с русым отливом и утомленные, окруженные морщинками глаза.
— По правде сказать, не совсем понимаю, что тут можно найти неподобающего, — изрек Фил с таким видом, словно вел научную дискуссию о неких тонкостях земельного законодательства у древних этрусков или об исторической обоснованности оценки величины наносов на Желтой реке во времена династии Хань. — Мы дважды делаем необходимые оговорки, и в начале, и в конце. Никто не призывает: «Идите и убейте». Мы только говорим: «Никто на Западе не скажет: “Идите и убейте”».
Дебби пристально посмотрела на него.
— Это вопрос семантики, смысла.
— Нет; это… грамматика, — возразил Фил с таким видом, будто не представляет, как можно предполагать иное. И бросил в мою сторону беглый взгляд.
Конечно, дело касалось семантики, а не грамматики (я не мог этого не признать), но Дебби, одна из самых человечных менеджеров в корпорации «Маут» вообще и на радиостанции «В прямом эфире — столица!» в частности и отнюдь не невежда, не была достаточно подкована, чтобы уверенно оспорить подобную телегу. В такие моменты я прямо-таки обожал своего режиссера.
— Фил! — воскликнула Дебби и хлопнула по столу ладонью. Да так, что стоящий на нем плоский монитор зашатался, — Что, если кто-нибудь, а особенно мусульманин, включит радио уже после твоей первой «оговорки», в самом начале этой… этой филиппики, а затем выключит, глубоко оскорбленный… ты знаешь, как они это умеют — обижаться, обидятся так обидятся, если только поверят собственным ушам… так вот, что получится, если он не дослушает до конца? Что он может подумать о вашей трепотне?
— Да полно, — возразил Фил, — это все равно как спрашивать, что выйдет, если кто-то включит радио на словах «нога в ногу» после первого слога и выключит, не дослушав последнего. Тут практически та же самая ситуация, — Он развел руками.
— То одно слово, а тут целая речь.
—. Да, но принцип тот же, — упрямо настаивал Фил.
Дебби решила переключиться на меня.
— Кен, — заявила она, — даже для тебя…
— Дебби, — перебил я ее, поднимая руки, словно сдаюсь, — Мы всего-навсего пытаемся высказать нашу точку зрения относительно того, что видим вокруг.
— И чего же именно?
— Предрассудков и нетерпимости.
— Ну и как помогают бороться с нетерпимостью ваши оскорбления? И то, что после этого представители мусульманского совета орут на меня по телефону? Вы просто…
— А в прошлом месяце на нас наорал по телефону главный раввин, — вставил я.
— За прогон «Израиль как государство-изгой», — кивнул Фил.
— Ну и какого черта? — взвилась Дебби, — Вы что, пытаетесь мне доказать, будто оскорбить две религии лучше, чем одну?
— Во всяком случае, никакой предвзятости, — согласился я.
— Зато сплошная нетерпимость в отношении этнорелигиозных групп! — выкрикнула она, — И может быть, возбуждение религиозной и даже расовой ненависти к евреям и мусульманам!
— Ты к нам несправедлива, — запротестовал я. — Всякий раз, когда подворачивается возможность, мы оскорбляем и христиан. Недавно мы целую неделю представляли Христа психом со справкой.
— Но он был евреем! — взвизгнула Дебби. — И в исламе его тоже почитают как святого пророка.
— Одним камнем трех птиц! — выкрикнул я в ответ, — Чего в этом плохого?
— Все авраамические религии по очереди становились мишенью нашей язвительной, но справедливой критики, — вставил Фил, — Могу подтвердить документально.
Дебби перевела взгляд на меня.
— Это, ребята, не шутка. Уже были поджоги мечетей и синагог…
— Вы уверены? — осведомился Фил.
— …налюдей нападают из-за их «ближневосточной» внешности…
— Да, знаю. — Я сокрушенно покачал головой, — Бог знает, что творится; набрасываются на сикхов, приняв их за сторонников мусульманских террористов, — Я развел руками. — Но это же хорошо доказывает нашу главную мысль: фанатики — полные мудаки.
— Суть вот в чем, — раздраженно бросила Дебби, — какой-нибудь поганец из Национального фронта или Британской национальной партии может вслушаться в вашу безответственную болтовню повнимательнее, когда вы в очередной раз станете нападать на евреев или на мусульман, и это его очень вдохновит, Кен, черт бы тебя побрал, — Тут Дебби опять хлопнула рукой по столу, однако на сей раз не так сильно. Она надела очки и пристально на меня посмотрела, — Ты что, в самом деле этого хочешь?
Ее довод был действительно хорош, мы с Филом сами как раз опасались подобного.
— Вот почему мы просто обязаны всегда и везде нападать на глупость и фанатизм! — выпалил я. — Если мы сейчас прекратим это, создастся впечатление, будто те, на ком мы остановимся, и есть самые плохие парни.
— Что? — спросила Дебби, глядя на меня поверх очков, (она была совершенно права, последний мой довод не убедил даже меня самого).
— Думаю, это разумная мысль, — кивнул Фил.
— В таком случае вот вам еще два довода, джентльмены, — произнесла Дебби, поправив очки и придвинувшись поближе к столу, из-за которого с нами общалась, — Существует такая вещь, как лицензия на радиовещание и Совет по этике в средствах массовой информации. А еще есть рекламодатели. Именно они оплачивают все наши счета, и они способны отозвать свою рекламу даже быстрей, чем Совет — нашу лицензию. Некоторые уже так и сделали.
— Но их место заняли другие, — проговорил Фил, немного покраснев. И снял свои очки.
— Да, но платят они меньше, — произнесла Дебби голосом, в котором послышались стальные нотки.
— Расценки падают всюду, и уже целый год! — запротестовал Фил. И принялся протирать очки чистым носовым платком, — При нынешнем экономическом климате новые всегда окажутся ниже старых! Это…
— Кое-кто из очень солидных людей и крайне важных для нас клиентов обращался с жалобами к сэру Джейми, — произнесла Дебби сквозь зубы. (Должен сказать, что, к чести всех присутствующих, никто из нас троих в эту минуту даже не взглянул в сторону висящего на стене портрета Нашего Дорогого Владельца.) — На коктейлях. В его клубе. На собраниях совета директоров. Во время охоты на вальдшнепов. На благотворительных мероприятиях. По его мобильному и домашнему телефонам. И ему это не нравится. Не нравится настолько, что он всерьез взвешивает, что для него важней: ваша передача или его доброе имя. И как выдумаете, каким окажется его выбор? — Она откинулась назад, усевшись в кресло поглубже — Ребята, вы делаете для нас достаточно успешную передачу, но, в конце концов, из ста шестидесяти восьми часов нашего недельного вещания она занимает всего десять. До сих пор сэр Джейми вас покрывал, Кен и Фил, но он не может допустить, чтобы под ударом оказались не только наша радиостанция, но и репутация всей «Маут корпорейшн», не говоря уж о той доброй воле, которую он накапливал последние тридцать лет буквально с нуля.
Мы с Филом переглянулись.
— Боже мой, Дебби, — произнес Фил с дрожью в голосе, — неужели ты приказываешь нам сбавить обороты, если мы не хотим вылететь? Ты что, действительно имеешь в виду именно это? — Он снова надел очки.
— Никуда вы пока не вылетаете. Но речь идет не просто о том, чтобы сбавить обороты, а о том, чтобы возместить ущерб.
— Возместить? — жалобно охнул я.
— Особенно по части нападок на иудаизм и ислам.
— Так, значит, оттягиваться на христианстве можно? — предположил я; Дебби испепелила меня взглядом. — Ну? — Я вопрошающе протянул к ней руки.
— Как удачно все совпало, — заявил Фил. — А мы тут как раз получили интереснейшее предложение!
Может, впервые в жизни я убедительно изобразил удивление:
— Какое еще предложение?
Фил кивнул.
— Кен еще не знает, — пояснил он для Дебби.
— Не знаю?
— Пришло только вчера из «Горячих новостей».
(Я едва удержался, чтобы не спросить: «А ты не шутишь?»)
— Той новой передачи на четвертом канале? — спросила Дебби и прищурилась.
— Ну да, они запускают ее в пику «Вечерним новостям», — продолжал Фил.
— А разве они не думали заарканить для нее Паксмана?
— Кажется, так и было, но он отказался. Последний дошедший до меня слух гласил, что они задумали взять главными ведущими Кавана Латтон-Джеймса и Бетти Лейнг.
— Разве она сейчас работает не на «Скай»?
— Контракт заканчивается.
— Как бы то ни было… — Дебби махнула рукой.
— Как бы то ни было, — подхватил Фил, — пока они делают тренировочные прогоны, но с понедельника собираются уже выйти в эфир, а для этого им требуется что-нибудь ударное, спорное, такое, чтобы на первую полосу.
— А я думал, они меня тоже на тренировочный прогон зазывали, — отозвался я. (Но, едва закрыв рот, тут же осознал, что сморозил глупость; весьма возможно, Фил еще только прощупывал почву.)
— С этого разговор начинался, — ответил мой сообщник, — Но я их переубедил.
— Значит, Кена хотят уже на понедельник? — осведомилась Дебби.
— Если договоримся об условиях, — отозвался Фил.
Возможно, Дебби заметила на моем лице удивление.
— Но, Фил, ты же не агент Кена, черт тебя подери!
(И это было правдой, хотя порой Фил действительно оказывал мне подобные услуги. Мой настоящий агент Пол, сущий страдалец, всегда жаловался, что из-за моего неудобопонятно эксцентричного чистоплюйства в вопросах политики мне, по сути, нужен антиагент: человек, который стал бы отыскивать для меня фантастически высокооплачиваемую работу, которую я бы затем смог бодро и не моргнув глазом отвергнуть. Фактически, говорил он, если не считать краткого времени, когда дело доходило до обсуждения контракта с радиостанцией, мне хватило бы и автоответчика, который постоянно орал бы: «Нет!»)
— Я имел в виду, что мы будем настаивать на праве самостоятельно определять содержание передач и подбирать участников, — терпеливо пояснил Фил, — А то ведь как может быть: заходит Кен в студию, думая, что ему предстоит лишь поболтать о технике работы с микрофоном, а тут на него накидываются полдюжины оголтелых фанатиков-фундамента-листов самого разного толка, которых мы успели огорчить за прошедший год. Такое вполне может произойти, и мне нужно знать, что подобное не случится.
— А почему у Кена такой вид, будто… словом, такой вид?.. — И она указала на меня.
«Интересно, какой?» — подумалось мне. Я старался выглядеть по-деловому и невозмутимо.
Фил покосился на меня и продолжил:
— Вообще-то мы с Кеном это обсуждали. Уж больно часто телевизионщики подкатывались к нам и раньше. И это всегда оказывались либо какие-нибудь ублюдки-манипуляторы, либо совершенный хлам, либо, наоборот, звучало все заманчиво, но как только мы загорались, тут же все обламывалось: то они передумают, то вдруг выяснится, что кой о чем нам не сообщили. Вот мы и решили, что я стану работать с такими предложениями один, пока все не выяснится окончательно, и подключу Кена, только когда действительно будет о чем говорить, — Фил посмотрел на свои часы, — Если б не теперешняя встреча, мы бы с ним сейчас как раз беседовали на данную тему, — объявил он. (Хорошо еще не добавил «за пивом».) — Извини, Кен, что все вот так вываливаю.
В ответ я только махнул рукой.
— Итак… — произнесла Дебби таким тоном и с таким видом, будто в чем-то нас подозревает, — Что вы предлагаете?
— Дать им что-нибудь совершенно убойное, — ответил Фил.
Дебби по-прежнему одолевали сомнения, но она явно заинтересовалась.
— И чем вы собираетесь их убить?
— Они предложили, например, свести Кена с кем-нибудь из ультраправых христиан-арийцев, которые на полном серь-езе утверждают, будто фашисты не устраивали никакого холокоста и лагеря смерти были построены союзниками уже после войны.
Мы все трое переглянулись.
— Сначала я засомневался, — прибавил Фил. — Но потом подумал: а почему нет? Особенно с учетом того, что нас обвиняют — совершенно голословно — в предвзятости к исламу с иудаизмом, это может быть правильный ход. — Он отвернулся от Дебби и посмотрел на меня. — Но если тебя такая идея не греет, Кен, давай лучше сразу откажемся. Честно говоря, я сам не до конца уверен, стоит ли ввязываться.
— Еще как греет, — успокоил я его. — Долбаный отрицатель холокоста, говоришь? Кто-то из ультраправых христиан сам напрашивается? Так устроим ему взбучку! Какой уважающий себя воинствующий либерал откажется вонзить зубы в такое дерьмо?
Глаза Дебби сузились до крохотных щелочек.
— Ну что же, идея вроде как и вправду стоящая, — проговорила она, — только почему мне кажется, что мы опять вернулись к этому детскому саду, с которого начали: мол, единственный выход — это еще раз оскорбить христиан?
— Да чего там, — усмехнулся Фил, — этот злобный урод не больший христианин, чем сам Сатана. Он свихнулся на антисемитизме. Язык у него, может, и ничего подвешен, а на деле сущий псих. Кен же предстанет как защитник…
— Вы уверены, что он действительно сумасшедший? — спросила Дебби.
— Судите сами: он, к примеру, разделяет все более популярное в определенных арабских кругах мнение, будто события одиннадцатого сентября — это результат международного заговора сионистов, призванного дискредитировать ислам и развязать Шарону руки для борьбы с палестинцами. Но и по этой части все в полном порядке: арабов он ненавидит тоже. У парня целостная система взглядов, основывающаяся на тотальном превосходстве его расы, его религии и его половой ориентации; для него положительными являются лишь четыре определения: «нордический», «арийский», «христианин» и «натурал», все прочее — лишь отгенки зла.
По Филову тону — спокойному, рассудительному — я понял: он считает, что овладел ситуацией.
— И кто же он? Как его зовут?
— Фамилия Лоусон, а имя… Брайерли или что-то в этом роде…
Я слушал вполуха. И менно в ту минуту, когда Фил начал о нем рассказывать, мне в голову пришла потрясающая мысль. Меня осенило, как поступить. Теперь я точно знал, что сделаю с этим фашиствующим говнюком, если окажусь с ним в телеэфире.
Идея была что надо! Опасная идея, совершенно безумная; может, это означало, что и сам я немного спятил, но ничего: огонь иногда тоже тушат встречным огнем. Во рту пересохло, в повлажневших ладонях стало покалывать. Вот это круто, подумал я. Какая жутко красивая, светлая идея. Неужто я и вправду на такое осмелюсь?
— О’кей, но мне нужно проконсультироваться, — объявила наконец Дебби.
Очнувшись, я вернулся в реальный мир. Дебби решила отфутболить проблему наверх. Разумная женщина.
— Думаю, это мудро, — вставил Фил. Он взглянул на меня, и я кивнул. — Только надо бы узнать о принятом решении не позже пятницы, а еще лучше завтра.
— Решение будет, — пообещала Дебби.
Она оттолкнулась от письменного стола, и ее начальническое кресло — большое, черное, кожаное — катнулось назад. Похоже, мы были прощены.
— Дебби! — сказал я, вставая.
— Что еще?
— Пожалуйста, попробуй максимально четко втолковать всем, с кем станешь говорить, что мне действительно хочется это сделать. Я на это запал. По-моему, это важно.
Фил посмотрел на меня, нахмурившись, затем улыбнулся Дебби.
— Я вам дам знать, — подвела итог Дебби. — А пока мы все будем крайне признательны, если вы воздержитесь от оскорбления каких бы то ни было этнических или религиозных групп. Сможете сделать для нас такую малость?
— Во всяком случае, можем попробовать, — весело отозвался Фил.
— Вот дерьмо!
— Да нет, все в порядке, — успокоил меня Фил уже в коридоре, по которому мы возвращались к себе; он был широкий, на стенах висели вставленные в рамки таблички, «золотые» диски, дипломы победителей и благодарственные письма, ни одно из которых не касалось меня. — Это не баг, это фича.
— Надеюсь, ты не на месте все сочинил?
— Конечно нет, балда, — Словечко «балда», еще в начале семидесятых выпавшее, на мой взгляд, у большинства людей из списка сколько-нибудь убедительных ругательств, у Фила являлось самым крепким выражением, — Дай-ка я брякну ребятам из «Горячих новостей» до того, как завалимся в паб. — Когда’ мы вошли в лифт, он посмотрел на меня и нахмурился, — Даже не подозревал, Кен, что ты так загоришься.
Я не собирался рассказывать ему о своей идее. Чем позже он о ней узнает, тем ему же будет лучше.
— Ну да, меня так и величают: Кен-Огонь.
— Не ври, не величают.
