Будущее в прошедшем

Дэн смотрел, как Дженни стоит у стойки бара, гораздо дольше, чем требуется, чтобы заказать напитки. Бар только что открылся и был почти пуст, как она и предсказывала, ведь это — «её пивнушка»: здесь, в северной части Лондона, которой Дэн почти не знал, была её родная почва, её мир. Стену за стойкой украшали фотографии с автографами телевизионных и других представителей шоу-бизнеса: наилучшие пожелания, шутливые надписи… Неразборчивые подписи, неразличимые таланты. Как-то, в Лос-Анджелесе, Дженни говорила ему, что бар на самом деле — неофициальное театральное агентство… Здесь по утрам, каждое воскресенье, собираются те, кто, как она, живёт в этом районе, но не преуспел, или — преуспел, как она, но считает, что будет выглядеть лучше в глазах других, если порой станет делать вид, что не добился успеха. Тогда Дэну не понравилось то, что она сказала, а теперь не нравилось то, что он увидел в реальности; однако он догадывался, что Дженни выбрала «пивнушку» для встречи отчасти по этой причине.

Человек за стойкой — хозяин, — видимо, знал о ней многое, и теперь она сообщала ему последние новости. Она с улыбкой повернулась, чтобы отойти, бросила последнюю реплику через плечо и вернулась к столику с бокалом и кружкой в руках. Какой-то молодой человек в дальнем конце бара внимательно смотрел, как она идёт через зал к Дэну. На Дженни по-прежнему была одежда, которую она носила в Калифорнии, — джинсовый костюм, туфли без каблуков, вязаная, облегающая голову шапочка из сиреневой, голубой и белой шерсти, лицо не накрашено. Из-за всего этого она выглядела не такой умной, чуть простоватой и более спортивной, чем была на самом деле.

Она поставила бокал и кружку на стол — виски для него, полпинты пива «Гиннес» для себя — и села рядом с ним на банкетку.

— Это всего лишь «Гленливет», «Деттола» он не держит.

Дэн улыбнулся — «Деттолом» она прозвала «Лафроэйг», который, как она знала, он любит, хотя он просил просто шотландского виски.

— Ты, кажется, чувствуешь себя здесь как дома.

— Прошу прощения.

Дэн опять улыбнулся; сделал ещё одну попытку:

— Я слышал, на студии все в восторге. — Она слегка пожала плечами. — Билл звонил на днях.

— Мне тоже.

— А с новым фильмом? Решено и подписано?

— Не совсем. Дэвид ждёт, чтобы благая весть облетела округу. Чтобы выжать из них хоть чуточку побольше. — (Дэвид — её коммерческий агент.)

— Но ты ведь согласишься?

Она не ответила; потом сказала:

— Дэн, не будь таким! Пожалуйста.

— Каким?

— Вот таким «каким?». — И она добавила: — Я ведь тебе не дочь. — Потом: — Да, кстати. — Она наклонилась к плетёной сумке, стоявшей на банкетке рядом с ней, и достала небольшую картонную коробочку. Протянула Дэну, не поднимая на него глаз. — Я подумала, может, тебе будет приятно дать ей это. Не обязательно говорить, что от меня.

Он снял крышку и раздвинул складки папиросной бумаги. Там лежала серебряная цепочка, а на ней, в виде кулона, — черепок из Тсанкави, обрамлённый серебряным ободком.

— Спасибо, Дженни! Это и правда приятно.

Она искоса взглянула на кулон или на то, как он его рассматривал.

— Он может и ей принести беду.

— На эту удочку я поддаваться не собираюсь. — Дэн повернулся к ней, поцеловал в висок и снова принялся рассматривать кулон. — И разумеется, я скажу ей, что это — от тебя.

Она произнесла неловко:

— Я, видно, совсем с ума сошла. Очень много таких заказала.

— Он просто прелестный. — Дэн замешкался. — Знаешь, я привёз тебе кое-что из Египта. Только у меня не хватило смелости это сюда принести.

— А что это?

— Старые бусы. Из захоронений. Тебе они, может, и не понравились бы.

Она пожала плечами:

— Не имеет значения. Я всё равно теперь настроена против всяческих украшений.

Он снова закрыл кулон папиросной бумагой.

— Каро он очень понравится.

Дженни отпила пива.

— А она всё ещё?..

— Теперь он заговорил о разводе.

— А она?

— Стучу по дереву.

— А за тебя она рада?

— Она всегда очень любила свою тётку. — Он продолжал — чуть слишком поспешно, чуть слишком лёгким тоном: — Это позволяет ей двух родителей одним камнем убить. Первое, что она мне заявила: «Я всегда знала, что ты выбрал не ту сестру».

Дженни не улыбнулась. Допрос продолжался. Однако он вёлся очень осторожно, и на Дэна она не смотрела.

— А твоя бывшая?

— Кажется, она решила, что может всё-таки не рвать с нами отношений. Поскольку мы оба всегда были совершенно несносными людьми. Как она деликатно нам объяснила.

— А что вы делали в Италии?

— На пару дней останавливались, чтобы повидать младшую дочь Джейн. Она там, во Флоренции, изучает итальянский.

— И чтобы написать мне уведомление об отставке.

— Чтобы объяснить почему, Дженни.

— А я и так поняла. Из той открытки, что ты из Асуана послал. — Она взяла кружку с пивом, но пить не стала. — Жалко, ты не сказал мне, что происходит, до того, как вы уехали.

— Честно, Дженни, я ведь и сам не знал. Ты должна мне поверить.

— Но какое-то представление об этом у тебя должно было быть.

— Только — что мне её очень жаль. Это я и попытался объяснить тебе в письме из Италии.

Последовало долгое молчание. Дженни выпила немного пива и теперь смотрела в противоположный конец зала, на стойку бара. Дэн чувствовал себя ужасно, он ведь пришёл сюда с уверенностью, что не допустит такого. Но с первой минуты, с первого взгляда на Дженни, которая уже ждала его… её одиночество в пустом зале, её пальто и сумка на банкетке рядом с ней, натянутая улыбка, облегчение, что он всё-таки пришёл, неприязнь и обида… символический поцелуй в щёчку, банальный спор по поводу её настойчивого желания самой заплатить за напитки — «Мы же теперь в Лондоне» — …всякая возможность оставаться естественными исчезла, растворилась в притворной естественности обоих. Дженни заговорила, всё ещё пристально глядя на стойку бара:

— Каждый день я думаю — что ты делаешь, чем занят? Хотя твёрдо знаю, какой ты изощрённый лгун и подонок.

— Ты же обещала, что мы…

— Просто я хочу тебе об этом сказать.

Он помолчал.

— А я сам иногда думаю — что же я делаю? Если это может служить утешением. — Дэн почувствовал её взгляд на своём лице, но сам на неё не взглянул. — Когда оба гораздо старше, становится очень трудно. За жизнь оба понадевали на себя столько брони, что теперь непонятно, как её снять. Так что «подонок» знает, что он теряет в тебе.

— Не пытайся позолотить пилюлю, Дэн.

— Если бы можно было её позолотить!

Дженни поставила кружку на столик, оперлась спиной о стену и скрестила на груди руки.

— Завтра я домой уезжаю. В Чешир.

— А твои знают?

— Я сделала вид, что ты повёл себя как настоящий джентльмен. Бог знает зачем. — Но тут она поморщилась, глядя в стол. — Ты заставляешь меня произносить все те реплики, которые я собиралась вырезать. — Потом: — Я хотела встретиться с тобой здесь только потому, что здесь мне стыдно плакать.

— Ты же знала, что я чувствовал. До отъезда.

Дженни опустила руки на колени, разгладила шов на рукаве.

— Но ты так и не узнал, что чувствовала я. В глубине души. — И вдруг спросила, понизив голос: — А если бы я написала про Тсанкави с самого начала? Всё было бы по-другому?

Он не ответил. Он тоже пришёл на эту встречу, заранее решив заговорить о Тсанкави, как только представится возможность: и повод был прекрасный, когда она показала ему кулон; он же чувствовал себя распоследним трусом, потому что понимал — то, что он молчал об этом, несомненно, окрасило их недолгий разговор по телефону, предшествовавший встрече. Она — в Лондоне; ей просто хочется ещё раз с ним повидаться; она не расчувствуется; всего на час, где-нибудь на нейтральной территории, в каком-нибудь людном месте. Теперь она подняла на него глаза:

— Ты ведь его получил?

— Да, Дженни. Попала в самое яблочко. Куда и метила. — Она опустила глаза, а он добавил очень мягко: — Но так ужасно не вовремя. Мне очень жаль.

— А если бы вовремя?

— Я думаю, тогда, в один непрекрасный день, ты почувствовала бы себя ещё несчастнее, чем сейчас.

Она по-прежнему рассматривала собственные колени.

— Но мы по крайней мере попробовали бы.

— Дженни, моя дорогая, невозможно опередить жизненный опыт. То, как ты справляешься с жизнью. Открываешь жизнь вместе с кем-то того же возраста, что и ты. Кто тоже учится.

— Я уже прошла через всё это. С Тимоти.

— Нет. Тебе только кажется, что прошла.

Она с минуту обдумывала сказанное — поспорить в открытую или не стоит.

— Если бы только ты смог понять, что моё дурацкое притворство с этой «оценкой тебя по-честному» на самом деле было вовсе не о том, почему я не могу любить тебя. А о том, почему люблю. — Помолчав, она сказала: — Вот эта часть твоего письма была ужасна Больнее всего.

— Ничего дурацкого в этом не было. Была смелость. И проницательность.

— Необычные для актрисы.

— Необычные для любого человека твоего возраста. Тебе трудно будет найти такого, Дженни. Но зато ты знаешь, кого искать.

— Ну, значит, со мной всё в порядке.

— Ты же знаешь, я не это имел в виду.

Её лицо становилось всё более и более замкнутым.

— Мне хотелось бы, чтобы ты их вернул.

— Чтобы ты их уничтожила?

— Этот «Третий вклад»… одна мысль о нём заставляет меня краснеть.

— Из-за того, что писала честно?

— Будто онанизмом перед камерой занималась.

— А теперь ты рассуждаешь по-стариковски.

— Вижу, ты и сейчас веришь, что так оно и было.

— Никогда я так не думал. Но твёрдо знаю, что никакого значения не имеет, было так или нет.

Она глубоко вздохнула и подняла на него глаза.

— Единственное, что я в реальной жизни сделала, это отказалась ещё раз пойти с ними вместе в ресторан. Думаю, они решили, что я ужасно скучная. Англичанка. — Дженни отпила чёрного пива из кружки, и вдруг её мысли, как часто бывало, перескочили на другое. — А ты помнишь, как первый раз вернулся сюда?

— Этот шок с годами не слабеет.

— Начинаешь скучать о тех вещах, какие там думал, что презираешь. А тут заново открываешь вещи, которые всегда принимал как нечто само собой разумеющееся. Знаешь, когда я впервые взяла из-за двери моей квартиры бутылку молока, я готова была её расцеловать. — И тут, без всякого перехода, она сказала: — Я тебя никогда не прощу, если ты их кому-нибудь когда-нибудь покажешь.

Он улыбнулся:

— Ну я мог бы призанять главную идею. Ты ведь сама говорила, что можно.

— Знаю я эти твои игры. Со всеми нами гораздо легче сосуществовать, когда мы становимся лишь образами из твоего прошлого. Я думаю, ты — весьма оригинальное воплощение мужского шовинизма.

— Все писатели такие. Даже писательницы.

Кажется, она собиралась с этим спорить, но вместо этого опять устремила полный неодобрения взгляд в другой конец зала.

— И где же это будет?

— Подозреваю, это будет всегда в одном и том же месте. В размышлениях.

— А сценарий?

— Отдан на машинку.

— Доволен?

— Счастлив был закончить последнюю сцену.

— Как и тут.

— Это неправда.

— Наверное, это на всех нас сказывается. Два месяца на это. Два месяца на то. — Она бросила на Дэна осторожный взгляд. — Не думаю, что тебе хватит терпения написать роман. — Он понимал, что она на самом деле имеет в виду под словом «роман», но не знал, как ответить ей, не обидев. — Наверняка опять возьмёшься за сценарии — не пройдёт и полгода.

— Даже года не дашь?

Она молча покачала головой, но так, что он впервые внимательно вгляделся в её лицо и взял под столом её руку.

— Поэтому я и не хотел, чтобы мы встретились.

Она наклонилась вперёд, подняла локоть этой руки на стол, другой подпёрла щёку, внимательно глядя в кружку с пивом. «Пивнушка» постепенно наполнялась людьми, восемь или десять посетителей толпились у стойки.

— Не стану плакать. Это унизительно. — Дженни отобрала свою руку и снова откинулась к стене. — У меня не хватает смелости даже друзьям позвонить. Боюсь завтра домой ехать. Говорить с ними об этом. Притворяться, что это ничего не значит. — Она опять потупилась. — Лучше бы ты оставил мне какую-нибудь другую миленькую болезнь. Вполне тривиальную. Вроде сифилиса.

— Лучше, чем что?

— В самолёте ко мне прицепился какой-то тип. Самолёт был битком набит. А он сидел в соседнем кресле.

— И что же?

— Был довольно мил. Очень интересовался искусством. Театром. Какой-то босс в торговом банке. Только что развёлся. Всё мне в подробностях рассказал. Вёл себя в высшей степени по-дурацки. Предполагается, что мы пообедаем вместе.

— Молодой?

— Чуть за тридцать.

— Он тебе понравился?

— Довольно симпатичный. Забавный. В Нью-Йорке был по делам. Рассказывал мне про то, как ему вызвали по телефону девицу, очень дорогую, высший класс. Как они провели всю ночь, просто разговаривая. До постели дело так и не дошло. А она сказала, так очень часто случается.

— А зачем ты мне про это рассказываешь?

— Потому что я не пойду с ним обедать.

— А почему у них не дошло дело до постели?

— Он подумал, что это может быть сговор с целью шантажа. И нечего менять тему разговора.

— Тогда опиши мне симптомы.

В бар явилась группа молодёжи — трое мужчин, две девушки; при виде Дженни одна из них округлила глаза и открыла рот; Дженни приветственно подняла руку. Девушка сделала вид, что набирает номер телефона, Дженни кивнула в ответ; потом объяснила Дэну, что они вместе работали в репертуарной труппе, в Бирмингеме. Дженни внимательно наблюдала, как молодёжь прошла к столику в противоположном конце бара; потом продолжала, не сводя глаз с этих людей:

— В самолёте мне всё время хотелось, чтобы ты был рядом. Чтобы сказал, что мне делать. Расспросил, что я чувствую.

— Значит, я и был с тобой рядом.

— Это звучит как одна из реплик в твоих сценариях. Всё должно быть так, как должно быть. Не так, как есть на самом деле. — Тут она задала ему совсем наивный вопрос, но именно такую наивность он в ней и любил: — А она-то видит это в тебе?

Дэн заметил два-три взгляда, исподтишка брошенных в их сторону от столика молодёжной группы — на Дженни, разумеется: успех! — и подумал, интересно, их не удивляет, что она так всерьёз обсуждает что-то, опустив голову к самому столу?

— Ты же знаешь меня в геологическом разрезе, Дженни. А она — в историческом. В результате получается одно и то же.

— А она не возражает, что ты со мной встречаешься?

— Нисколько. Она ведь и сама была очень неплохой актрисой в студенческие годы, когда мы в Оксфорде учились. У тебя с ней гораздо больше общего, чем ты можешь себе представить.

— Кроме тебя.

Это было сказано так мрачно, что Дэну оставалось только улыбнуться… и подумать, что же ещё не было у них общим; а кроме того — насколько легче был бы диалог с Дженни, если бы он его сочинил. Он прятал так много совсем недавних воспоминаний о Джейн, прятал уверенность, разрушавшую крохотную надежду, которая, как он знал, всё ещё втайне теплилась в душе этой девочки, что сидела сейчас рядом с ним; он знал, что вовсе не эта надежда заставила её искать встречи с ним, она возродилась — против её первоначального намерения — как только они встретились. Что в гораздо большей степени говорило о её характере, чем льстило его самолюбию.

— Полагаю, ты ей всё обо мне рассказал?

— Всё о том, почему я никогда не был тебя достоин.

— Мечтаю, чтобы ты написал сценарий о женщине, которая в гневе убивает мужчину из-за его фальшивой порядочности. Я вполне сейчас способна на это.

— Не ты. Актриса, в тебе живущая.

— Вряд ли ты когда-нибудь видел во мне кого-то другого.

— Меня бы здесь сейчас не было, если бы не видел.

— Ты будто хочешь, чтобы я стала безжалостной тщеславной сучонкой, для которой главное — успех.

Дэн помолчал. Потом заговорил снова:

— Как ты думаешь, почему друзья твоей подружки за тем столиком всё время исподтишка поглядывают на нас? — Она не ответила. — Этим молодым людям нравится, как ты смотришься, Дженни. Но ещё больше — то, какой ты становишься. Ты обречена стать чем-то вроде богини. Даже теперь. Неприкасаемой весталкой-девственницей. Какой мечтает быть каждая молодая женщина. Какую мечтает заполучить каждый мужчина. И не важно, что они знают, что ты не девственница. Очень скоро в воображении публики ты станешь особой священной и неприкосновенной. Ты прекрасно знаешь, какова альтернатива. Либо ты поворачиваешься ко всему этому спиной, отказываешься играть роль иконы. Либо принимаешь правила игры и расплачиваешься за последствия.

— Я звоню по телефону в свой последний час, а он стал слишком важной шишкой и не отвечает.

— Мы живём в иной культуре. Ты никогда не станешь Монро. И судьба уже сравняла этот счёт. — Дженни ничего не ответила. — Нельзя иметь и то и другое. Я знаю. Я слишком долго прожил в мире кино.

— Я не хочу отказываться от себя — такой, какая есть.

— Тогда тебе останется только выбрать, весталкой какого из современных стилей ты хочешь быть. И всегда помнить, что ты работаешь в самом прогнившем из современных искусств. Где даже самых лучших «опускают» чуть ли не до того, как они ногу на порог поставить успеют. Где всегда правили и будут править кретины. Где привычная модель отношений — это отношения сутенёра и проститутки. Ты всё это и сама знаешь. Знаешь все «отчего» и «почему».

— Кажется, ты и вправду прожил в мире кино слишком долго.

— Я только прошу тебя не отказываться от себя — такой, какая есть. Но за это придётся расплачиваться.

— Я привыкла принимать прекрасные — чёткие и ясные — решения по разным поводам. А ты взял и всё безнадёжно запутал.

— Это не я. Просто ты взрослеешь.

— Я прекрасно взрослела и без этого, до того, как мы встретились.

— Я не собираюсь играть роль Ловеласа в твоей жизни.

— А это ещё кто?

— Соблазнитель в «Клариссе» Ричардсона.

И наступила тишина, тяжкая, тупиковая, когда просто больше нечего сказать. Дженни оказалась более угрюмой и невосприимчивой, чем Дэн ожидал, точно возвращение домой, в знакомую обстановку позволило ей расслабиться, выплеснуть прочь тот эмоциональный заряд, который она носила в себе всё то время, что была в Калифорнии, и теперь за блестящей внешностью, стильной одеждой, профессиональным успехом осталась маленькая, растерянная, сердитая и одинокая Дженни. Однако Дэн знал что происходит с актрисами, когда заканчиваются съёмки, и понимал, что её настроение отчасти объясняется обстоятельствами, за которые он сам ответственности не несёт. Но чувствовал он себя совершенно несчастным из-за того, что не способен был утешить её тем единственным способом, который мог сработать. Дженни нарушила молчание, сказав подобающе светским тоном, но потухшим голосом:

— Может, съешь что-нибудь?

— А ты? Возьмём сандвичи?

— Я бы взяла с копчёной севрюгой, если у них есть. Тут скоро станет совсем полно.

— Ещё пива?

Она покачала головой:

— Нет. Только кофе.

Дэн отошёл к стойке и подождал, пока приготовят сандвичи. Увидел, что Дженни направилась в дамскую комнату в конце зала; проходя мимо столика своей подруги, она наклонилась к ней и что-то быстро сказала, не обращая никакого внимания на сидящих там мужчин. Дэн попытался прочесть подписи на портретах знаменитостей; на большинстве фотографий были лица, которых он раньше никогда не видел. Когда Дженни возвратилась — он уже снова сидел на своём месте. Она уселась рядом с ним с видом человека, принявшего новое важное решение.

— Я хотела всего-навсего увидеться с тобой ещё раз. Выпустить пар. — Она выжала лимон на сандвич с копчёной севрюгой. — Если мы когда-нибудь ещё встретимся, ты будешь для меня просто странным, запутавшимся писателем, с которым я когда-то завела интрижку.

— Ну, для меня ты всегда будешь гораздо более близким человеком.

Дженни принялась за еду.

— А в Египте было интересно?

Ему надо было бы отвергнуть эту постыдную смену тона и темы, но вместо того он последовал её примеру. Народу в баре становилось всё больше. Дэн видел — Дженни его почти не слушает; может быть, слушает голос, не вслушиваясь в слова; прислушивается к их прошлому, не к их настоящему. Теперь она показывала ему, что она его преодолеет, что она это преодолеет. Характерный для нашего времени гладенький переход от высокого форстеровского «Связывай…» к прагматическому «Материализуй…». Подошли две девушки и сели на стулья с другой стороны их столика. Дэн и Дженни на минуту замолкли, невольно слушая их болтовню. Потом она вдруг сказала:

— Пойдём?

Натянула пальто замшевое, лоскутной работы, очень дорогое, — в Лос-Анджелесе она раздумывала по многу дней, прежде чем решиться на такие траты; взяла плетёную сумку. Дэн вышел следом за ней на улицу, на свежий воздух. Прохожие, машины, медленно ползущие наверх, к Хэмпстеду. Погода стояла ясная, предвестье весны; яркие солнечные блики ложились на всё вокруг. Дженни встала к Дэну лицом, обеими руками держа перед собой сумку, и улыбнулась дрогнувшими губами.

— Ну что ж. Очень мило с вашей стороны, мистер Мартин, что смогли уделить мне часок.

Он пристально смотрел ей в глаза — миг-другой… Она потупилась.

— Есть ведь и другая противоположность тому, как должно быть, Дженни. Как не должно быть.

Она слегка пожала плечами, но по-прежнему не поднимала глаз:

— Я не обладаю твоим даром сочинять изящные диалоги.

Странно — Дэну вдруг припомнился разговор с ней на пляже в Малибу, в тот день, о котором она писала: та же агрессивная робость, хотя тогда она проявлялась не так открыто… словно ею пользовались почти сознательно, чтобы дать волю чему-то более привлекательному. А ещё он почувствовал, что у него за плечом возник другой, более давний призрак — призрак его отца; долгие годы Дэн был свидетелем его пастырских трудов, не понимая их сути и поэтому презирая за бессодержательность, за долгие скучные сборища, где надо было демонстрировать хорошее воспитание и выслушивать бесконечную болтовню ни о чём… но насколько больше было в этом человечности! И ещё один призрак — гораздо более близкий, да и призраком назвать его можно было лишь в смысле фактического неприсутствия здесь — наблюдал за Дэном, наблюдавшим за собой, стоял совсем рядом с ним, говоря, что, как бы ни трепетала магнитная стрелка, она никогда не отклонялась от верного курса дальше, чем сейчас.

— А есть здесь какое-нибудь местечко, где можно погулять на свежем воздухе?

— Хэмпстед-Хит. Можно взять такси.

— Ладно. Поехали.

Они с минуту постояли у обочины, ни слова не говоря; наконец, послушное жесту его руки, перед ними остановилось такси. Дженни сказала водителю, куда ехать, но, оказавшись в салоне машины, оба снова погрузились в молчание. Дэн взял её руку в свою, Дженни смотрела в окно. Она снова сражалась со слезами; Дэн крепче сжал её руку. Она всё-таки не заплакала. Пять минут спустя он расплатился с шофёром на самом верху, у озера Уайтстоун-Понд. За деревьями, далеко внизу, простёрся Лондон: он словно спал, окутанный в нежно-голубые, серые и розовые тона, обманчиво уводящие в прошлое: Лондон Констебла. Они сошли с асфальта на усыпанную гравием дорожку… матери с детьми, студенты, старики… Белка, лесные голуби… Дженни слушала его молча, лишь время от времени задавая вопрос-другой. Он сознавал теперь, когда пришлось вплотную столкнуться с этим, как трудно впервые облечь в слова, в живую плоть столь давние кости, как трудно даже просто выговорить эти слова: обрисовать целый мир ценностных систем, предрассудков, сдерживаемых порывов, фальшивых представлений о вере и свободе… он чувствовал, что ей трудно всё это понять, представить себе. Он попытался сказать ей всё то, чего ему не хватило честности сказать в письме: что было главным врагом, против которого ей всё время приходилось сражаться. Про женщину в камышах и про всё, что за этим крылось. И немного про Асуан и Пальмиру. Всё это говорилось сухо, иронично, почти безразличным тоном: так он мог бы говорить об оригинальном замысле с каким-нибудь скептически настроенным, но умным продюсером вроде Дэвида Малевича — скорее чуть принижая, чем выпячивая достоинства этого замысла; в его описании и он сам, и Джейн выглядели как двое великовозрастных шутов… только таким и заниматься подобной ерундой, это не для молодого поколения.

Когда он закончил, Дженни молчала. Они к этому времени уже перестали бродить по парку, посидели немного на скамье, но теперь снова встали, вышли из-под деревьев, к самому склону холма, и направились вниз, потом — снова вверх, по другому склону, к Кенвуд-Хаусу.

— Почему ты мне никогда об этом не говорил, Дэн?

— Потому что никогда никому не говорил об этом, Дженни.

Несколько шагов она прошла молча.

— Ты по-настоящему её любишь?

— Она по-настоящему нужна мне.

— Она сильно изменилась?

— Внешне. Не внутренне.

— Близкие души?

— Вряд ли. Слишком во многом мы с ней не согласны.

— Этим меня не одурачишь.

— Я и не пытаюсь. Во всём главном мы с ней согласны.

И снова они шагали вперёд в полном молчании.

— Вижу, у тебя всегда были проблемы с подбором актрисы на главную роль. Ведь мы — претендентки — всего лишь бледные тени.

— Я давным-давно вывел всё это за пределы драматургических игр.

Дженни искоса взглянула на Дэна.

— Как жаль, я не знала. Я бы надела длинную ночнушку и отправилась танцевать меж пальмами на бульваре Сансет. — Она встала в позу и состроила мину глупенькой ingenue: — Вы не можете забрать меня в полицию, господин полицейский, ведь я просто плод чьего-то воображения. — Она увидела, как Дэн усмехнулся, вдруг подошла поближе и просунула ладонь под его локоть. — Я хотела бы, чтобы ты собрал нас всех вместе. Тогда мы могли бы обменяться заметками.

— А я и собрал вас всех вместе.

— Как Синяя Борода.

— Ерунда какая!

Она дёрнула его за локоть:

— Собрал только то, что ты о нас думаешь.

— Я не допущу, чтобы к великой тайне моей жизни относились с неподобающим легкомыслием.

— Ай-я-яй! Эта противная девчонка его обидела? Посмеялась над ним? — Дэн улыбнулся. Её рука скользнула вниз и сжала его пальцы. Мгновение спустя она сказала: — Мне просто хотелось ещё раз почувствовать, что ты мне близок.

— Дело не в том, что она мне ближе, чем ты, Дженни.

— А в чём же?

— Может быть, мы просто больше жалеем друг друга. И с большими основаниями.

Она рассматривала траву под ногами.

— А она сейчас в Лондоне?

— В Оксфорде. Она собирается продавать дом. Поехала, чтобы заняться этим.

— Вы с ней собираетесь изображать Дарби и Джоанну в славном Девоне?

— Я уже потерял надежду уговорить хоть одну из женщин моей жизни пойти на это. Может быть, удастся купить дом здесь.

— И ты продашь свою ферму?

— Буду наезжать туда, как раньше. Может, немного чаще. — Немного погодя он сказал: — Джейн хочет заняться политикой. На местном уровне. — И он смущённо улыбнулся. — Между прочим, ты прогуливаешься с полноправным членом лейбористской партии. Стал им на прошлой неделе.

— Ты что, всерьёз?

— Пока что не очень. Но посмотрим.

Его сообщение всё-таки вызвало у неё улыбку, но не ту, какую он ожидал увидеть: насмешливого презрения в ней не было, было лишь насмешливое любопытство.

— Она что, правда дама очень левых взглядов?

— Знаешь, мы с ней словно актёры в трудной пьесе. Мы понимаем, что нам обоим хочется сыграть свои роли. Но пока не представляем, как нам в эти роли войти. — И добавил: — Тем более что мы оба не очень-то доверяем режиссёру… или режиссёрам.

— Для тебя это, видимо, совсем новый опыт?

Дэн улыбнулся в ответ на её иронический тон.

— Писатели тут котируются ещё ниже, чем обычно. В этом главная проблема.

Он чувствовал — соблазн продолжить расспросы очень велик, но она явно решила не отказываться от роли, которую теперь играла. Он ясно чувствовал, что она играет, хотя это требует большого мужества: играет, потому что должна.

— Думаю, из тебя выйдет прекрасный политик — с твоим-то умением лгать да за нос водить.

— О, я ещё тебя удивлю, вот посмотришь.

Она украдкой глянула на его лицо:

— И что же — правда прощай экран?

— Не знаю. Если роман разобьёт меня в пух и прах, рискну снова сунуться в театр.

— Это было бы замечательно. И для меня бы нашлась хорошая объёмистая роль. — Она помолчала. — Мне так хочется вернуться в театр. Прямо сейчас. На следующей неделе.

— Так сделай это. Как только закончишь следующий фильм. Дэвид — прекрасный агент. Только он всей твоей жизнью станет руководить, если ты ему позволишь.

Дженни кивнула. Они опять прошли несколько шагов молча. Потом она снова взяла его за руку:

— Ты согласишься иногда встречаться со мной? Чтобы я смогла время от времени получать какие-то крохи от работы твоего старого, насквозь прогнившего мозга. Даже если ты всего-навсего будешь объяснять мне, какой отвратительной весталкой-девственницей я становлюсь.

— Ну конечно.

— Вот мы погуляем здесь, и я больше не увижу тебя целый год.

Теперь сам Дэн — вроде Дженни — перескочил совсем на другую тему:

— Только бы он как следует разглядел, что такое Дженни Макнил.

— Приведу его к тебе на осмотр.

— Он этого не потерпит, если только сам чего-то стоит.

— Тогда использую это в качестве проверочного теста. Если он кулаком свалит меня с ног при одном лишь упоминании об этом, я буду знать, что он — то, что надо.

— Пожалуй, тебе стоит посмотреть, что это за торговый банкир. — Она покачала головой. — Почему нет?

— Я больше не вожусь с симпатичными порядочными мужчинами.

Они медленно поднимались по склону холма к светлому фасаду Кенвуд-Хауса; молчали, но рука Дженни легко лежала на сгибе его локтя. Несколько пожилых людей сидели на скамьях в лучах зимнего солнца; издали доносился приглушённый шум уличного движения. Когда они подошли к ступеням, ведущим на усыпанную гравием террасу перед домом, Дженни снова, на этот раз шаловливо, сжала его пальцы.

— Я ведь тебе даже не сказала, как милы со мной были Эйб и Милдред, когда ты меня бросил.

— Да?

— Он предложил развестись с Милдред и жениться на мне.

— В её присутствии, надеюсь?

— Разумеется. И тебе больше не будет позволено жить в «Хижине».

— А тебе?

— Когда захочу.

Дэн сжал её руку:

— Я рад.

После того как он отправил Дженни письмо из Италии, он позвонил Милдред — предупредить об этом, а потом ещё раз — чтобы узнать, пришло ли оно. Оно пришло. Милдред сухо сообщила ему, что вынуждена «делать за него его грязную работу», но он, разумеется, знал, на чьей она стороне. Сейчас он ничего не сказал. Они поднялись на террасу и вошли под кроны грабов, образующих зелёный туннель вдоль стены дома. Дженни неожиданно потянула Дэна за руку, резко остановив его, словно у меловой черты.

— Тут я попрощаюсь с тобой, Дэн.

Она встала перед ним, словно молоденькая племянница перед дядюшкой после праздничного угощения: улыбка, взгляд прямо в глаза.

— Спасибо, что был со мной, Дэн. Во всех смыслах. И я думаю, что второй вариант этой сцены получился значительно лучше, чем первый набросок.

— Но как ты собираешься?..

— Если пройти через этот туннель, а потом по въездной аллее, попадаешь прямо на Хэмпстед-лейн. Там легко взять такси. — Она опять улыбнулась. — А я, пожалуй, пойду домой одна.

С минуту они оба стояли, словно застыв, первой сделала движение Дженни — легко коснулась губами его губ, позволила ему на кратчайший миг обнять её и прижать к себе, и вот она уже идёт прочь. Дэн стоял, глядя ей вслед, почему-то чувствуя, что его провели, даже чем-то обидели — ведь это она решила уйти… и это заставило его понять, что на самом деле; в тёмных глубинах души его собственное решение не было таким уж окончательным. У начала ступеней, ведущих вниз, ярдах в пятидесяти от него, Дженни оглянулась, чуть подняла руку и махнула ему, прощаясь, точно они расставались всего на несколько часов и она опаздывала на какое-то деловое свидание. Она отвернулась прежде, чем могла увидеть, что и он поднял руку в ответ. Дэн глядел, как она удаляется: шерстяная шапочка, замшевое лоскутное пальто, коричневая плетёная сумка — идёт вниз по склону, по зелёной траве, к горбатому мостику через ручей и снова вверх — по другому склону, к лесу. Больше она не оглядывалась. Он прошёл несколько ярдов назад, сел на пустую скамью и всё смотрел ей вслед — на крохотную фигурку с сумкой, — пока она не ушла навсегда из его жизни; он закурил сигарету и продолжал смотреть на приручённый спокойный пейзаж, ничего не видя перед собой.

Его горе было много сильнее, чем он ожидал; он почти решил, что обманулся, считая, что наконец-то, в последние два месяца, пришёл к пониманию самого себя, к пониманию, которое только что пытался передать ей; что попался в собственные сети, стал кем-то, кем на самом деле вовсе не был. Словно он, высосав из её раны яд того настроения, в котором Дженни пришла в «пивнушку», сам отравился этим ядом. Наконец он встал, прошёл под грабами вдоль дома, но, дойдя до въездной аллеи, вместо того чтобы пойти вверх к выходу на Хэмпстед-лейн, последовал примеру двух других посетителей и, смутно припоминая, что здесь должна быть картинная галерея, вошёл в дверь. Он бродил по залам маленького дворца, фактически ни на что не глядя, пока, совершенно случайно, в самом последнем зале, не оказался перед знаменитым поздним автопортретом Рембрандта.

С полотна глядел печальный, гордый старик, и в его вечном взгляде виделось не только ясное понимание того, что он — гений, но и сознание, что всякий гений неадекватен человеческой реальности. Дэн смотрел ему в глаза. Казалось, портрету неловко здесь в этой уютной гостиной восемнадцатого века, возвещать истину, ради отрицания которой и создавалась подобная обстановка. Высшее благородство этого искусства, плебейская простота этой печали… бессмертный, угрюмый старый голландец… глубочайшее внутреннее одиночество, выставленное на всеобщее обозрение… дата под рамой, но — неизбывное присутствие, настоящесть, вопреки времени, моде, языку общения… оплывшее лицо, старческие глаза в покрасневших веках — и неутолимое зрение провидца.

Дэн почувствовал, что он мал, словно карлик, как мал его век, его личное существование, его искусство. Казалось, великая картина обвиняет, чуть ли не отвергает… И всё же она жила, была вне времени, говорила… о том, чего ему никогда не удавалось сказать и никогда не удастся… хотя на самом деле вряд ли он успел всерьёз подумать об этом до того момента, когда, неожиданно для себя самого, решится высказать эту мысль женщине, которая будет ждать его вечером на вокзальной платформе в Оксфорде; он расскажет ей и о том, что произошло раньше, — о девушке и о прошлом, что исчезли среди деревьев зимнего леса, — зная, что она всё поймёт. Он немножко солгал Дженни, чтобы облегчить ей разлуку. Но теперь он хранил это в секрете как свою личную разделённую тайну, свою загадку: это позволяло ему вообразить реальное и воплотить в реальность воображаемое. Стоя в зале музея, перед портретом Рембрандта, он испытал нечто вроде головокружения — от тех расстояний, на которые ему предстояло вернуться назад. Ему показалось устрашающим это самое последнее совпадение из тех, что выпали ему на долю за не такое уж долгое время, эта встреча, произошедшая сразу же вслед за прощанием со столь многим, не просто с одним девичьим лицом, одним выбором, одним будущим… встреча с этим грозным часовым, охраняющим путь назад.

Только одно утешение смог он разглядеть в безжалостных и отстранённых глазах старого голландца. В конечном счёте дело не в умении, не в знании, не в интеллекте; не в везении или невезении; но в том, чтобы предпочесть чувство и научиться чувствовать. Дэн в конце концов распознал это за внешними чертами портрета: за суровостью крылось провозглашение единственно мыслимого союза ума и души, дозволенного человечеству, главной максимы гуманизма. Нет истинного сострадания без воли, нет истинной воли без сострадания.

В зале появилась группа школьников, зазвучали детские голоса. Покой был нарушен, и Дэн двинулся прочь. Но, выходя из зала, он на миг обернулся на старика в углу. Школьники беспокойной стайкой собрались перед портретом, утомлённая и растерянная учительница пыталась что-то им объяснять. Но над юными головами глаза Рембрандта, казалось, не переставали неумолимо следить за Дэном… давным-давно, когда ему было столько же лет, сколько этим ребятишкам, его отец невольно перепугал сына: глаза Христа, утверждал он, следуют за тобой повсюду… куда бы ты ни пошёл, что бы ты ни делал — они следят.

В тот вечер, в Оксфорде, склонясь над Джейн, готовившей на кухне ужин, Дэн сообщил ей с подобающей случаю иронией, что нашёл последнюю фразу для романа, который не собирается писать. Она рассмеялась — типично ирландский парадокс; может быть, именно поэтому, в конце концов поняв, что этот роман никогда не будет прочитан, ибо весь целиком и навсегда существует лишь в будущем, плохо скрываемый призрак Дэна поставил его несуществующую последнюю фразу в несуществующее начало своего собственного романа.