Книга: Дэниел Мартин
Назад: Север
Дальше: Сука

Край света

Надо сказать, что этот монах без веры и даже без монастыря спал в ту ночь лучше, чем в предыдущую, и когда дежурный администратор разбудил его телефонным звонком, погода, по всей видимости, благоприятствовала путешествию: окно полнилось голубизной, сияло солнце, зимний воздух Средиземноморья дышал весной. Чуть позже восьми они уже выехали из города, направляясь на север, наслаждаясь неожиданным комфортом — машина была почти новая, «шевроле», а вёл её молодой человек, приятный и достаточно непринуждённый в общении. Он не был похож на левантийца, с рыже-каштановыми волосами и правильными чертами лица; на спотыкающемся, а порой и замирающем из-за незнания грамматики и нехватки слов английском языке он сообщил им, что он тоже христианин — маронит. Однако вскоре стало совершенно ясно, что его истинная религия — машина, в которой он сидит. Вёл он её с такой скоростью, что даже у Дэна, тоже не слишком терпеливого водителя, временами перехватывало дыхание. Но молодой шофёр со спокойной небрежностью осуществлял обгоны, казавшиеся на первый взгляд опасно опрометчивыми. Он, несомненно, знал, как управлять своей колесницей, и Джейн с Дэном вскоре стали более мужественно воспринимать его ненависть ко всему, что, находясь впереди, могло вынудить его хоть немного подождать. Его словоохотливость и стремление побольше узнать о них самих тоже помогали, не говоря уже о незнакомых пейзажах.
Они ехали по приморскому шоссе, ведущему в Триполи, на север страны. На протяжении многих миль побережье было разрушено бесконтрольным строительством, как на юге Франции или в некоторых районах Калифорнии. Но слева от них сияло поразительной синевой море, а справа, чуть дальше от берега, тянулась длинная гряда заснеженных горных вершин — спинной хребет Ливана. За Библосом их ждали гораздо более дикие пейзажи. Дорога шла у подножия усеянных валунами холмов, а внизу, на ярко-синей воде слепили глаза снежно-белые прямоугольники соляных чанов.
Через некоторое время пришлось ехать медленнее: дорога сузилась, и мест для обгона было не так уж много; их рыжеволосый водитель то и дело принимался нетерпеливо постукивать ладонью по рулевому колесу. Это всё правительство виновато, сколько разговоров о туризме, а дорог настоящих построить не могут… у него брат есть, на «Фольксвагене» работает, в Германии, он к нему в отпуск ездил, так что он знает, что такое настоящие дороги. Рискуя, что в зеркало заднего вида Лабиб заметит, как они переглядываются, Джейн с Дэном осторожно обменялись взглядами, довольные, что едины хотя бы в этом: печальна человеческая наивность в отсталых странах. Кроме того, Лабиб предупредил их и о сирийских дорогах, о том, что они едут в страну, где «всё сумасшедшее, все люди сумасшедшие», — сумасшедшие главным образом потому, что, пока там правит Баас, ни у кого ни копейки денег нет. Но Лабиб любит возить туда пассажиров: «Это такой радость, когда уезжать оттуда». И, обернувшись к ним, он просиял улыбкой, довольный своей остротой. Дэн едва заметно вопросительно повёл головой в сторону Джейн, она сдержанно улыбнулась: может быть, теперь о простых людях стали больше заботиться? Последовал презрительный взмах руки.
— Они — дурак люди. Вы увидит. Не знай, что такой деньги.
Они оставили всякие попытки обратить этого юного штурмовика в капиталистическую веру laissez-faire. Он включил радио: машину заполнило звучание народной песни; Лабиб принялся искать «американский музык», но они заставили его вернуться на прежнюю волну; женский, неровно льющийся голос то рыдал, то нежно увещевал под медлительный ритм сопровождения. Она знаменитая, сказал Лабиб.
— Все мущин на Ближний Восток хочет на нём женить. Даже израильный мущин.
Они очень осторожно, без особой необходимости, принялись прощупывать его на эту тему. Он с готовностью изложил им свои взгляды. Разумеется, он был проарабски настроен, но, похоже, израильтяне вызывали у него что-то вроде неохотного восхищения; а вот к палестинским беженцам никакого сочувствия Лабиб не питал. Глупые люди, ленивые, как сирийцы.
— Моя нет деньги. Моя нет работа. Потому моя хороший человек, твоя плохой.
И опять он махнул им рукой через плечо, не отводя глаз от дороги. С этим жестом им предстояло хорошо познакомиться: он означал презрение к ослиной глупости рода человеческого, допускающего, чтобы такая масса причин мешала людям делать деньги. Лабиб был странный юноша: грубоватый и невежественный, он в то же время поражал открытостью и, в общем, вызывал симпатию.
Миновали Триполи и повернули прочь от моря. Впереди поднялись суровые горы, часть неба скрыла тяжёлая гряда облаков. С последними лучами солнца они остановились у границы. Дэн вручил Лабибу паспорта и деньги, и тот исчез в здании таможни; через пару минут он появился в сопровождении двух мужчин в форме; они приблизились и пристально уставились на Джейн и Дэна. Между ними возник какой-то спор. В голосах военных звучала враждебность, в глазах стыло безразличие: Дэн почувствовал, как по спине побежал холодок. Наконец старший выплюнул какое-то слово и отвернулся. Когда Лабиб снова уселся за руль и объяснил, в чём дело, выяснилось, что они вовсе ни при чём, просто он сам в прошлый приезд, месяц назад, совершил какое-то незначительное нарушение установленных правил. Несколько миль он не мог успокоиться, кипел возмущением, словно ничего не подозревающий простак, вдруг оказавшийся в самой гуще романа Кафки. Он утверждал, что пограничники просто хотели получить взятку, как в старые добрые времена, но боялись открыто потребовать денег и срывали на нём злость.
Тем временем они поднимались всё выше под тяжёлым пологом туч. Местность вокруг них стала суровей и мрачней. Казалось, что, проехав всего двадцать миль, они перенеслись через двадцать градусов широты, куда-нибудь в Шотландию или в Скандинавию. Две-три жалкие деревушки прижимались к земле в редких и скудных долинах. Въехали в мелкий моросящий дождь, а серый полог, по мере того как они поднимались дальше в гору, нависал над ними всё тяжелее. Разговорчивый Лабиб тоже помрачнел. Он не верил, что тучи рассеются. Плохое время года. К тому же приходилось вести машину с большей осторожностью: других машин на дороге почти не было, но его приятель-шофёр всего неделю назад сломал здесь на выбоине подвеску.
Проехав городок Телль-Калах, свернули в сторону Крак-де-Шевалье. Замок уже забрезжил вдали, на другом краю по-зимнему стылой равнины, милях в шести от того места, где они находились, — длинный, свинцово-серый силуэт, пугающий и мрачный, будто катафалк, остановившийся на вершине крутого холма перед тем, как двинуться вниз. Машина шла по краю равнины, через деревни, своей нищетой напомнившие им Египет… правда, климат здесь был иной… а может быть, они походили на деревушки средневековой Англии. Видимо, здесь прошли обильные дожди, повсюду была жидкая грязь. Мужчины в мешковатых чёрных штанах, с закутанными в клетчатые куфийи лицами так, что видны были лишь глаза, провожали машину враждебными взглядами. Нигде не видно детей — не видно надежды… казалось, остальной мир напрочь забыл об этом мирке, таком же далёком от сверкающего Бейрута, как лунные ландшафты. Дальше дорога вилась всё вверх и вверх, по голым, исхлёстанным ветром склонам, мимо отовсюду сбегающих вниз ручейков, к грозному оплоту крестоносцев. Впервые за весь этот день Дэн почувствовал, что настроение у него улучшается. Всё вокруг вполне соответствовало состоянию его духа. После наваждения прошедших суток даже такая реальность выглядела приветливо.
Они подъехали к нижним воротам огромной крепости; с неба вперемешку с дождём, сыпала ледяная крупа. У подножия стены, прямо рядом с ними, лежали сугробы нетающего снега. К счастью, сестра мадам Ассад успела предупредить Дэна, что может быть холодно, и Джейн с Дэном взяли с собой все свои тёплые вещи. Джейн натянула шерстяную кофту, Дэн — свитер, а сверху оба надели и пиджаки, и пальто. Вслед за Лабибом они зашагали по длинному туннелю. Со сводов капала вода, завывал ветер, сырость пронизывала всё насквозь, можно было ожидать, что вот-вот из-за ближайшего выступа покажется сам тэн Глэмиса. Вместо него из-за дощатой перегородки у подножия стены туннеля навстречу им вышел мирный старый араб — их гид. Говорил он только на устаревшем французском, к тому же окрашенном в горловые арабские тона.
Лабиб исчез, а Джейн с Дэном, вслушиваясь в монотонную речь гида, следовали за ним сквозь лабиринт подземных конюшен, складов, пороховых погребов, через кухни, коридоры, внутренние помещения; время от времени им удавалось выглянуть в окно, на расстилавшиеся внизу печальные серые дали… и постепенно, несмотря на холод и ветер, на разор и запустение, они почувствовали, что ехать сюда стоило. Самые размеры замка, его абсолютная ненужность, столь же поразительная, как ненужность пирамид, и — на верхних этажах — всё ещё ощутимый дух элегантности тринадцатого века, осыпающиеся лестницы и арки с изящными колоннами, внутренние дворики, террасами спускающиеся с одного уровня на другой… театральность всего этого увлекла обоих. С самого верха крепостных стен открывались поразительные виды. С одной стороны, далеко внизу, по направлению к морю, они всё ещё могли видеть пейзажи, освещённые солнцем. Но на северо-западе, куда им ещё предстояло ехать, не было ничего, кроме бесконечных серых туч. Ни тот ни другая почти не слушали гида: оба гораздо сильнее ощущали какую-то донкихотскую правоту в том, что вот они, англичане, находятся здесь, у этого монумента примитивной политической власти и человеческой алчности, в такое совершенно неподходящее время года. Европа явно сбилась с пути с самого начала, а они оказались вечными изгнанниками, отлучёнными от бесконечных ошибок европейской истории. Это снова сближало их, вопреки их собственной ситуации, ведь здесь у них было то преимущество, какого недоставало во время плавания по Нилу: там они всегда находились в путающем все карты присутствии других пассажиров.
Наконец они попали в благодатное тепло, в самую нижнюю комнату полуразвалившейся крепостной башни: пылающая печь, мальчик-слуга, Лабиб, дымящий сигаретой, и небольшой медный сосуд с турецким кофе, очень сладким, но и очень крепким: самым лучшим, какой они когда-либо пили. Почему-то обстановка показалась им какой-то российской, примитивно простой, вроде зала ожидания на каком-нибудь вокзале у Толстого. Лабиб с гидом беседовали на арабском, мальчик-слуга сурово взирал на Дэна и Джейн. Но вот Лабиб перехватил взгляд Дэна и постучал пальцем по часам у себя на руке. Дэн взглянул на свои и состроил гримасу Джейн, готовясь встать.
— Ты как раз сейчас могла бы усаживаться за восхитительную итальянскую трапезу. Представляешь?
Джейн не ответила, только улыбнулась. Но чуть погодя, когда они пошли за Лабибом по длинной, сложенной из камня лестнице вниз, к туннелю, она рукой в перчатке сжала его руку, не глядя ему в лицо, и не отпускала её, пока они не дошли до самого конца ступеней: будто успокаивала уставшего и соскучившегося ребёнка.
Снова выехали на главное шоссе, потом опять свернули — следующая остановка город Хомс. Дорога шла по длинным голым плато, над бесплодными и бесцветными болотами. Над озёрцами тёмной воды кое-где виднелись одинокие чибисы. Дорога теперь поднялась к нижнему краю туч. Въехали в негустой туман, видимость резко уменьшилась до мили, местами и того меньше. Лабиб качал головой. Он слышал, что здесь бывает такая погода, но сам никогда с ней не встречался. А погода явно ухудшалась. На обочине возникла неподвижная человеческая фигура. В протянутой к ним руке человек держал убитую птицу с распростёртыми крыльями. Дэн разглядел плоский клюв, спираль красных и зелёных перьев на голове.
— Что это было?
— Чирок.
Он обернулся — посмотреть в заднее стекло: человек так и стоял с маленькой уткой в протянутой руке, разочарованно глядя им вслед.
Лабиб ухмыльнулся, оглянувшись:
— Вот как они думать бизнес тут, в Сирия. Моя дай вам птица, вы дай моя два пачка сигареты. — Его рука опять сделала пренебрежительный жест. — Очень глупый страна.
Через несколько минут Дэн пробормотал:
— Я его специально выбрал.
— Я так и подумала.
Он посмотрел ей в глаза:
— Хочешь, закончим сегодня на этом? Мне что-то не нравится, как всё тут выглядит.
— Заячья душа.
Он улыбнулся, глядя в ветровое стекло.
— О тебе забочусь.
— Обожаю приключения.
Однако стоило им въехать в Хомс, как всё вокруг показалось им похожим на тот край чистилища, что ближе всего к аду. Пошёл дождь. Город выглядел ужасно, во всём здесь ощущалась депрессия пришедшего в упадок общества, обречённого на строжайшую экономию. Всё было серым и изношенным: дома, магазины, люди. Джейн и Дэн ожидали, что контраст между Сирией и Ливаном будет очень велик, но Хомс не обладал даже той индивидуальностью, тем светом, той ленивой праздностью и привлекательным юмором, которые они видели в Египте. Лабиб поставил машину на главной площади очень аккуратно — напротив окна ресторана, так чтобы видеть свой «шевроле», пока они будут есть. Колпаки и даже колёса снимут — и пяти минут не потребуется, если он не уследит, утверждал он.
Хозяин ресторана был из Бейрута и еду подал вполне приличную, но потрёпанная обстановка зала напомнила Дэну английские рестораны в первые послевоенные дни. Вместе с Лабибом они сидели в эркере; Дэн понимал, что Джейн расстроена видом города, картиной объединённого марксистско-мусульманского пуританизма в действии: её взгляд постоянно устремлялся в окно, будто она ждала чего-то, какой-то детали, способной облегчить тягостное впечатление. Повсюду видны были вооружённые солдаты, армейские грузовики: это создавало неприятную атмосферу насильственного принуждения и ещё больше усиливало царившее вокруг уныние. Дэн воспринимал реакцию Джейн на окружающее с горьким удовольствием, надеясь, что она способна провести параллель с Крак-де-Шевалье. Казалось, что в Хомсе отсутствуют даже те блага, которыми могло бы пользоваться привилегированное меньшинство. Он попытался расспросить Лабиба о политической жизни Сирии, но тот предостерегающе поднял палец:
— Не говорить здесь.
Они словно откатились на тридцать с лишним лет назад: «Болтун — находка для врага».
Когда заканчивали ленч, хозяин ресторана подошёл к ним и заговорил с Лабибом. Он слышал, что на дороге в Пальмиру — туман, а им ещё по меньшей мере миль сто пустыней ехать. Движение по дороге всё-таки есть, но машины идут очень медленно. Завязался спор. Они всё равно раньше ночи туда не доберутся… но у них виза только на сутки, времени на осмотр развалин — одно завтрашнее утро… И, сказав так, Лабиб заявил, что надо ехать. Он доставит их на место во что бы то ни стало. Джейн с Дэном почувствовали, что брошен вызов его профессионализму и его обожаемому «шевроле». Казалось, что грозящий им туман — воплощение всего, что вызывает презрение Лабиба к этой стране. У Дэна были свои причины желать, чтобы путешествие продолжилось, да и Джейн, по всей видимости, ещё не утратила вкуса к сегодняшним приключениям. Они ведь уже так далеко заехали… А может быть, она хотела показать, что ни за что не примет увиденное сегодня в Сирии за единственно возможную реальность этой страны.
Они расплатились и снова двинулись вперёд. Миль десять или около того туман был нисколько не гуще. Но потом, как только они свернули на немощёную дорогу, ведущую через пустыню к Пальмире, видимость ухудшилась до сотни ярдов, а то и меньше. По обеим сторонам простирались пески, но совсем недалеко от дороги их обрезала плотная серая стена тумана. Лабиб напряжённо вглядывался вперёд, опасаясь выбоин, порой снижая скорость до пятнадцати миль в час. В одном месте он, без предупреждения, резко свернул с дороги и остановился: его острый взгляд обнаружил тусклый свет фар впереди. Мимо промчался армейский грузовик, на гораздо большей скорости, чем позволяли себе они. Такое повторялось не раз за время пути. Оказалось, эта дорога была хорошо известна тем, что военные шофёры плевать хотели на штатских, и как бы ни был прав пострадавший от них водитель, вина всё равно возлагалась на него.
Через некоторое время они миновали группу глиняных хижин с округлыми куполами; хижины были белые, напоминали мавзолеи и казались совершенно безжизненными. Потом, милю за милей, они буквально ползли вперёд. Все молчали; отгороженность от внешнего мира и монотонность движения действовали как гипноз. Песчаные полосы по сторонам дороги походили на охряного цвета снег. Каждая мелочь могла развлечь, привлекала внимание, заставляя оглядываться и рассматривать то каменный столбик-веху, то скелет погибшей овцы, то россыпь низких кустиков у дороги. Всё было незнакомо и странно, гораздо более странно, чем они ожидали: туман в пустыне. В поле зрения вдруг возникли две тёмные фигуры в плащах с капюшонами, отдалённо напоминающие монахов. Пастухи. Их стадо паслось на чахлой, жёсткой, словно щётка, бледно-зелёной траве, что росла рядом с глубокими колеями, обрамлявшими центральную, выпуклую часть дороги: небольшие овечки нежного рыжевато-коричневого цвета, пегие ягнята. Один пастух поднял руку, мрачно, чуть ли не угрожающе, как бы приказывая им остановиться, но Лабиб прибавил скорость и проехал мимо. Дорога была прямой, как стрела, шла, ни на йоту не отклоняясь ни вправо, ни влево. Около четырёх, когда день стал уже угасать, туман слегка поредел, и они смогли увидеть окрестности на милю или чуть больше вокруг. Выяснилось, что они ничего не пропустили, или если и пропустили, то нечто такое, что фактически было ничем: беспредельные пески, едва намечающиеся вдали дюны, едва заметные откосы… неизмеримая пустота, словно ничем не заполненный лист бумаги. Однако, поднявшись на небольшой холм, они обнаружили что-то более интересное — ярдах в двухстах от них стоял приземистый чёрный шатёр бедуина, укреплённый длинными верёвочными оттяжками. Дэн заставил Лабиба остановиться и вместе с Джейн вышел из машины на несколько секунд — сделать снимок. Снаружи было нестерпимо холодно и угрожающе негостеприимно. Они с радостью вернулись в благодатное тепло машины.
Уже спускались сумерки, когда они подъехали к насосной станции Трансиорданского нефтяного трубопровода: путаница истерзанных бледно-серых труб, часовые в военной форме, несколько мрачных строений с плотно закрытыми ставнями на окнах; и снова — пустыня, бесконечная дорога в свете фар. Но тучи теперь нависали не так низко и туман почти рассеялся. Время от времени они могли разглядеть в пустыне оранжевые точки — в шатрах бедуинов горели керосиновые фонари. Вдруг — драматический момент — странные силуэты потянулись цепочкой в свете фар, медленно и неуклюже, но с гордым достоинством шагая через дорогу: караван верблюдов, каждый привязан верёвкой к идущему впереди уродливому собрату. Они выглядели весьма загадочно, тем более что, по всей видимости, никто за ними не следил. Лабиб осторожно двинулся вперёд, но, как раз когда они проезжали то место, где только что прошли верблюды, позади машины послышался звон металла. Дэн решил, что это рессора или болтающаяся выхлопная труба, но Лабиб поднял руку, как бы бросая что-то:
— Камень.
— Но я никого не видел.
— Он прятался.
Вот почему, как выяснилось, он не остановился, чтобы обменяться дружескими приветствиями. Бедуины вовсе не были дружески настроены. Из-за армейских грузовиков. Слишком много овец они передавили.
Дэн скользнул взглядом в сторону Джейн:
— Тебя ждёт здесь множество приключений.
— Я и так уже в самой их гуще. Будто попала на другую планету. Всё кажется совершенно ирреальным.
Он протянул в темноте руку и сжал пальцы Джейн в своей ладони, как бы ободряя, и сразу же отпустил бы, но она ответила на его пожатие, и теперь их соединённые руки лежали на обивке сиденья между ними — последний контакт с реальностью.
Дэн сказал:
— Кто бы мог представить себе такое не так уж много лет назад?
— Да. Я как раз подумала то же самое.
Он ощутил ещё одно лёгкое пожатие её руки, потом — более крепкое, и рука отодвинулась, будто Джейн опасалась быть неправильно понятой; а последнее своё движение она оправдала тем, что потянулась за сумкой и принялась искать сигареты.
Заговорил Лабиб, указывая куда-то в небо:
— Пальмира.
В небе наметилось далёкое сияние. Местность стала более холмистой. Они взобрались по склону, и внизу перед ними открылась неяркая россыпь огней — современный оазис. Наконец-то дорога изогнулась, как бы решив стать более человечной. Дом с закрытыми ставнями; на миг из тьмы, в свете фар, выступает вдали полуразрушенная арка. Машина замедляет ход и вдруг сворачивает под прямым углом и съезжает с дороги; подскакивая и накреняясь, идёт сквозь ирреальный окаменелый лес полуразрушенных колоннад, сломанных стен, упавших капителей. Несколько сотен ярдов, и они приближаются к низкому длинному бунгало, удивительно похожему на выстроенную на скорую руку кладовку для клюшек на поле какого-нибудь захудалого гольф-клуба двадцатых годов.
— «Зиновия», — объявляет Лабиб.
Единственная гостиница Пальмиры одиноко стояла посреди безграничного кладбища мёртвого города. Выйдя из машины, Джейн с Дэном ступили в морозный воздух, в пронизанную ветром тьму. Неровные очертания лишённого крыши храма вырисовывались невдалеке на фоне облаков, подсвеченных огнями невидимого отсюда современного городка. Вокруг царила мёртвая тишина, в самом древнем и прямом смысле слова. Но тут отворилась дверь, и на песок упала жёлтая полоса света. Лабиб что-то резко крикнул, и человек, стоявший в дверях, поднял руку.

 

Если они и ожидали, что в гостинице «Зиновия» смогут отдохнуть от ирреального, то надежды их не оправдались. Внутри гостиница выглядела не менее странно, чем местность, где она располагалась. Джейн и Дэн очутились в большой комнате, где центральное место занимала огромная печь, вокруг которой на деревянных стульях сидели трое. Один — явно старший из троих — был мучительно косоглаз, другой — облачён в фартук, который когда-то, очевидно, сверкал белизной, а третий оказался тем самым молодым человеком, что встретил их у дверей. Ни один не обратил на Джейн и Дэна внимания. Заговорили по-арабски: Лабибу задавали вопросы. Дальний конец комнаты представлял собой примитивную столовую. С полдюжины накрытых столиков, вышитые перемётные сумы и пара-тройка ковров на стенах. Позади печи, у стены — старый диван с высокой спинкой, пережиток более буржуазных (или — более французских) времён; на нём во множестве разбросаны пурпурные, красные, синие коврики и подушки, словно выставленные для продажи; однако забытая на диване газета и вмятина там, где кто-то недавно сидел, говорят иное. Вся комната походит на театральную декорацию, раз и навсегда установленную драматургом. Тишина и холод снаружи, душное тепло внутри, сидящие вокруг печи трое мужчин — явно гостиничная обслуга, столь же явно не выказывающая ни малейшего желания их обслуживать или, хотя бы из вежливости, проявить гостеприимство. По всей вероятности, Лабиб описывал их путешествие милю за милей, но вопросы одного из мужчин, очевидно, коснулись наконец Джейн и Дэна, потому что шофёр, как бы вспомнив об их существовании, повернулся к ним и спросил, не хотят ли они посмотреть свои комнаты.
Старший араб, тот, косоглазый, встал и кивком головы пригласил их следовать за ним. Они вышли в дверь, за которой царил мрак и воздух был много холоднее, чем в большой комнате. Араб повернул старый фаянсовый выключатель, и тусклая лампочка осветила длинный казарменный коридор с двумя рядами дверей по сторонам. Старик обернулся к Дэну и вопросительно поднял один палец, потом два. В ответ Дэн поднял два. Старик проковылял по коридору чуть дальше и открыл одну из дверей. Кровать, стул, шкаф, два истёртых узких коврика на плиточном полу и керосиновая печка. Араб наклонился и зажёг печь: затрепетало неровное пламя. Дэн поставил сумку Джейн на пол и пошёл за стариком на другую сторону коридора: такая же голая комната, тот же процесс возжигания печи. Дэн повернулся к Джейн, подошедшей к ним сзади:
— Этот номер чуть просторней. Может, тебе лучше будет здесь?
— Кажется, тут ещё холоднее. Как ты думаешь, ванная здесь есть?
Как ни удивительно, оказалось, что ванная есть — в конце коридора. Вода шла только холодная, но старик указал на пластмассовое ведро, потом на себя и сделал несколько движений, будто моется: если надо, он принесёт горячей воды. Сзади к ним подошёл Лабиб. Он явился, чтобы объявить меню. Можно заказать яйца или баранину, лапшу или рис.
Минут через пять Дэн и Джейн сидели на диване в большой комнате, безропотно ожидая обеда: тут было хотя бы тепло. Повар исчез, но другие двое сидели у противоположной от печи стены и в суровом молчании взирали на двух англичан, будто были раздражены тем, что нарушен покой их зимних вечеров у огня. Лабиб сидел за одним из столиков в той части комнаты, что служила столовой, и читал газету. Из-за занавески в торце доносилась арабская музыка — включили радио; время от времени слышался скрежет передвигаемой сковороды. Но в комнате царила всепоглощающая тишина, грозная аура ожидания. Джейн наклонила голову.
— Если ты ничего сейчас же не скажешь, я не выдержу и захихикаю.
— Думаю, в том-то и дело. Они заключили пари, кто из нас не выдержит первым.
— Что за невероятное место!..
— Край света.
— Напоминает какую-то пьесу об искривлении времени.
Дэн быстро взглянул на неё и улыбнулся:
— И я то же самое почувствовал. Когда мы вошли. В самом ли деле мы сюда добрались.
— Да нет. Мы лежим где-то на обочине дороги.
— Лабиб прочтёт об этом в своей газете. Вот-вот наткнётся на сообщение.
Она бросила взгляд туда, где сидел Лабиб. Тот как раз в этот момент перевернул страницу, и они оба, не так уж притворно затаив дыхание, наблюдали за ним. Но шофёр всего-навсего нащупал в кармане пачку сигарет. Джейн улыбнулась, опустив глаза.
— А что случится, если мы попросим чего-нибудь выпить?
— Думаю, получим не меньше десяти лет в соляных копях.
Тем не менее он встал и подошёл к Лабибу. Есть только пиво. Закон такой. Лабиб обернулся и сказал что-то тем, у стены. Младший исчез в кухне и вернулся со стаканами и двумя бутылками без ярлыков. Местное пиво, очень слабое, но приятное на вкус. И снова — гнетущая тишина; двое арабов взирают на англичан с противоположной стороны комнаты. Снаружи, от дороги из Хомса, донёсся шум армейского грузовика. Но грузовик промчался мимо. Где-то в развалинах залаял бродячий пёс, короткое тявканье перемежалось воем. Лабиб отложил газету и уставился куда-то в пространство, за пределы пустой столовой; потом извлёк записную книжку и взялся за какие-то подсчёты, во всяком случае, так рассудил Дэн, потому что карандаш Лабиба постоянно зависал над страницей. Отлучённый от руля, он приуныл, ему было скучно: кентавр, утративший тело. Дэн взглянул на Джейн.
— Жалеешь, что мы сюда заехали?
— Что за абсурд!
— Завтра опять эта занудная дорога обратно.
— Ни за что в жизни не пропустила бы такое. Раз уж мы тут.
— И я чувствую то же самое. — И он очень тихо добавил: — Хлеб. И ты.
Она иронически откликнулась:
— Боюсь, я не смогла бы петь в этой пустыне.
— А эту часть я забыл. — Джейн сидела, потупившись, разглядывая стакан, который держала на колене. — Не стану нарушать обещание. Только я и минуты сегодня не выдержал бы, если бы тебя со мной не было.
Она промолчала, будто его слова не требовали ответа. Но молчание, царившее в комнате, заставило её заговорить:
— Нас ждут и другие дни, Дэн.
Он подождал минуту-другую, встретил взгляд косоглазого араба и проговорил, глядя на него и как бы к нему обращаясь, хотя оба понизили голоса, чтобы их не слышал Лабиб:
— Когда мы будем путешествовать в одиночку.
— Ну, по местам вроде этого…
Он украдкой взглянул на неё.
— А по другим местам — это всего лишь сентиментальное помрачение ума?
Она всё смотрела на свой стакан.
— Если человек чувствует, что должен…
Дэн опять подождал.
— Жаль, что всё это происходит не двести — триста лет назад.
— Почему?
— Когда существовали настоящие монастыри, по крайней мере ясно было, с чем борешься.
— Мне жаль, что ты так это воспринимаешь.
— Но ведь похоже? Хоть немного?
— В том смысле, что у меня нет иного выбора. Такое у меня чувство.
— Может, тебе просто храбрости не хватает?
— Возможно.
Но это было сказано так, будто она взвесила обвинения и выбрала то, что полегче, чтобы избежать более тяжкого. Дэн поглядел на Лабиба. Тот зевнул, убрал записную книжку, потом поднялся на ноги и исчез в кухне. Они услышали, как он что-то сказал повару.
— А ты не думаешь, что моей храбрости хватит на нас обоих?
— Нельзя же просто передать свою храбрость другому, Дэн. Она либо есть в тебе, либо…
Джейн пожала плечами, и голос её замер: ей явно хотелось, чтобы замер и разговор на эту тему. Дэн снова впился взглядом в безмолвных зрителей у противоположной стены. Но всё же у него теперь было за что ухватиться. Ведь она приехала сюда. Не стала настаивать на немедленном отъезде в Рим, не отказалась продолжать разговор с ним. Да и то, как она сидела, опустив голову, словно непослушная школьница, ожидающая нового выговора. Он спокойно продолжал:
— Мы только что проехали через одно из самых пустынных и одиноких мест на земле. Ты назвала пейзаж ирреальным. Для меня же он — воплощение страшной реальности. Символ. — Дэн украдкой взглянул на всё ещё потупленное лицо Джейн. — Хочешь, чтобы я замолчал?
Она покачала головой. Он принялся рассматривать свой стакан.
— У меня такое чувство, будто мчусь в пустоте. За занавесом, о котором говорил герр профессор. А эта девочка в Калифорнии — просто коврик, повешенный, чтобы не дуло. Я не могу больше использовать её для этой цели. Не говоря уже ни о чём другом, она это прекрасно понимает. — Голос его звучал очень спокойно, словно разговор шёл о ком-то другом. — Всё это звучит так, будто я уговариваю тебя спасти меня от неё. Вовсе нет.
— Пустота — вещь весьма относительная, не так ли?
— Хочешь сказать, что я не имею права на это чувство? Экономическая привилегированность лишает человека других человеческих прав?
— Разумеется, нет. Просто… пустота — понятие из словаря отчаяния.
— Мне не позволено рассуждать, как рассуждает Беккет?
— Только там, куда не распространяются твои иные привилегии.
Он всмотрелся в её потупленное лицо, в застывшее на нём выражение упрямства и поразился возникшему в его душе чувству нежности — даже к этой её черте.
— Это ещё хуже. Чем больше и острее ты способен чувствовать, тем счастливее должен казаться?
Она чуть повела головой, не соглашаясь.
— Я подумала о том человеке у дороги. Который протягивал нам утку.
Дэн понял, что она имеет в виду: реальную пустоту жизни некоторых людей… многих. Молодой араб встал со стула и отправился на кухню. Косоглазый старик уронил голову на грудь — похоже, задремал.
— Я согласен, что каждому из нас невероятно повезло — в биологическом смысле. Образование, культура, деньги… и всё прочее. Но логика, которой я не могу следовать, говорит, что любые решения должны быть продиктованы чувством вины по этому поводу. Не верю, что это чему-то поможет. Я не утверждаю, что мы всегда правильно используем полученные нами дары, никак ими не злоупотребляя. Но когда ты вообще отрицаешь их подлинные или потенциальные достоинства…
— Вовсе я этого не отрицаю.
— В каком-то абстрактном смысле — возможно. Но в практическом — весьма эффективно. Мне не позволено даже реально сознавать, что я злоупотребил этими дарами. — Он снова бросил быстрый взгляд на её лицо и отвернулся. — Мы прилагали недостаточно усилий, Джейн. Мы бежали, как крысы с корабля. Струсили. А оснований для этого у нас было гораздо меньше, чем у кого бы то ни было. Энтони должен был стать священником. Ты — моей женой. Я должен был попытаться стать серьёзным драматургом. — Джейн так ничего и не сказала, и он заговорил более лёгким тоном: — Я вовсе не уверен, что на тебе лежит не самая большая вина. Ведь именно ты полуразглядела всё это тогда, в Оксфорде. Что мы живём в нереальном мире.
— И сразу же попали в ещё худший.
— Я — за твою интуицию. Не за то, что ты делаешь. Пытаюсь убедить тебя, что ты опять принимаешь неверное решение, исходя из верного ощущения.
— Дэн, я просто пытаюсь не причинить боли тому, кто мне очень дорог.
— Ты, может, и пытаешься. Но безуспешно.
Она замешкалась, потом упавшим голосом проговорила:
— Ты уже сам объяснил. Всё — из-за огромного списка неверных шагов, сделанных мною в прошлом.
— А то, что ты сказала мне на острове Китченера , — правда? Что я помог тебе решить, что ты будешь делать, когда мы вернёмся домой?
— Ты и сам знаешь, что правда.
— Тогда я не понимаю, почему ты могла послушать моего совета тогда. И не принимаешь его сейчас.
— Потому что я очень ценю твоё знание жизни. Твоё мнение вообще.
— Но не о том, что касается лично тебя. Нас.
— Ты идеализируешь меня. Не понимаешь, какой я стала.
— Ни один мужчина, ни одна женщина никогда до конца не понимают, каким стал каждый из них. Если главным условием будет понимание, им придётся жить на разных планетах. Потому что такое требование нереально.
— Но боль, которую это может причинить, — реальна?
— Если допустить, что она более реальна, чем счастье.
Джейн не поднимала головы.
— Это вовсе не потому, что в тебе что-то не так. Поверь мне.
— Я думаю, ты лжёшь. Может быть, из чувства порядочности. Но всё-таки лжёшь.
— С чего ты взял?
— Каро рассказала мне, как ты отозвалась обо мне — не так давно. Что я из тех, кто постоянно бежит от своего прошлого. От прочных привязанностей.
Она чуть слышно охнула.
— Не надо было ей говорить тебе об этом.
— Возможно. Но она сказала.
— Я хотела, чтобы ей было легче. Вовсе не собиралась в чём-то винить тебя.
— Не сомневаюсь. И диагноза не оспариваю.
— Но я вовсе не хотела сказать, что ты бежишь от неё.
Он поболтал пиво в стакане.
— Но ты опасаешься, что я мог бы вскоре снова бежать — от тебя?
— Мне очень жаль, что она тебе это сказала.
Дэн поднял на неё глаза. Лицо её замкнулось, в глазах — смущение, растерянность; она не знала, как объяснить ему, как сорваться с неудобного крючка, который он долго держал в запасе и наконец нашёл повод использовать.
— Но раз уж сказала?
— Больше всего я опасаюсь, что твой побег от меня был бы вполне оправдан.
— Это тяжёлый случай ложной скромности. Предвкушение беды прежде, чем она может произойти.
— Очень жаль. Но опасения эти вполне реальны.
— Мне хотелось бы, чтобы мы похоронили твоё представление, что я втайне собираюсь как-то повлиять на тебя, испортить. Я полностью принимаю тебя такой, какая ты есть. Такой, какой ты хочешь быть. — Он перевёл дух. — И не только потому, что я так хочу. Невозможно создать тебя по своему образу и подобию. Хоть тыщу лет старайся.
Она помотала головой, словно в отчаянии, что их желания идут вразрез одно другому.
— Если бы речь шла лишь о терпимости друг к другу…
— Это уже что-то.
— Я вполне с тобой согласна.
Снова оба замолчали, не зная, что сказать.
— Дело не просто в прошлом, Джейн. Мне пришлось узнавать тебя заново. Какой ты стала. Я чувствую, что ты мне очень близка. — Он помолчал, потом попытался вытянуть из неё ответ: — Разве ты не видишь этого? Не видишь этого родства душ?
— Вижу. Временами.
— В Египте я почувствовал, что впервые в жизни бегу не от чего-то, а к чему-то. Я не питаю иллюзий, Джейн. Я знаю, что нам с тобой придётся разбираться со множеством недопониманий и недоразумений. Если бы ты только поверила, что я, со своей стороны, готов к беспредельному терпению. Сочувствию. Любви. Да как хочешь это назови. Я хочу писать, но ведь писать я могу где угодно. Просто я хочу быть рядом с тобой. Вместе с тобой. Где бы ты ни была. Даже если там будет не лучше, чем здесь. Лучше так, чем никак. Чем вообще не пытаться. — Он замолчал, дав тишине продлиться. Но Джейн, казалось, была в плену тишины ещё более глубокой. Дэн снова заговорил, не так настойчиво. — На самом деле, я вижу всего два возможных объяснения. Первое — что прежнее физическое взаимопонимание между нами ничего больше для тебя не значит. В этом случае я, разумеется, умолкаю. С такими вещами не спорят.
— А второе?
— Второе означало бы, что ты точно так же в бегах, как, по твоим словам, и я. Бежишь в ином направлении, но никак не более честно.
— Куда же?
— К мысли, что можно исправить то, что плохо у тебя внутри, пожертвовав всем ради социального самосознания… помогая обездоленным. И так далее и тому подобное. В пользу моего решения говорит хотя бы то, что оно бьёт в самую точку, потому что я в своей жизни по-настоящему предал только две вещи, те, к которым у меня был хоть какой-то талант. Владение словом и истинную любовь к другому человеческому существу, для меня — единственному на свете. — И он добавил: — Вину за второе предательство мы несём оба. — Странным образом, тем более странным, что он уже знал, что собирается сказать, к нему вдруг пришло воспоминание об анданте, далёком, медленном, бесконечно прерывающемся анданте из вариаций Голдберга, его паузы, его тишина и то, что крылось за нею. — Ты убила что-то в нас троих, Джейн. Конечно, не подозревая, что делаешь, и, конечно, «убила» — недоброе слово. Но ты сделала так, что иной выбор, иное развитие событий стали невозможны. Мы до сих пор окружены тем, что ты сделала тогда с нами. Мы всё ещё где-то там.
Его последняя резкость явно поразила её, убила малейшую надежду на то, что можно удержать разговор в каких-то рамках. А Дэн продолжал:
— Не могу простить тебе ту аналогию с тюрьмой, о которой ты говорила. Я бы предпочёл, чтобы ты прямо сказала, что не доверяешь мне. Это было бы по крайней мере честно.
Она слегка откинулась назад и снова помотала головой:
— Мне вовсе не нужно искать кого-то, кому я не доверяю. Достаточно заглянуть внутрь себя.
— Мне кажется, вся разница между нами в том, что в тебе есть что-то, чего я не понимаю. И я просто счастлив, что это так. А я для тебя вроде зверюшки в клетке. Легко табличку навесить.
— Ты умеешь жить с собой в ладу, Дэн. Я — нет.
— За это мне полагается чёрный шар?
— Это несправедливо.
Он опустил глаза и иронически усмехнулся:
— Ну и пусть. Мне это по традиции прощают. — Но даже этот его призыв к меньшей серьёзности не был услышан. Дэн почувствовал, что она отдаляется, уходит, не только от него, но от настоящего времени, в те годы, когда они ещё не знали друг друга, во времена вечного непрощения, нежелания слушать. Он сказал мягко: — Может быть, вся разница между нами в том и состоит, что только один из нас любит любовь.
— В состоянии верить в любовь.
— Господи, речь ведь не о святом причастии. Веры не требуется. Как и отпущения грехов. — Джейн молчала. — Мы оба — существа несовершенные, Джейн. Эгоист и идеалистка. Не воплощение Платоновой мечты. Но это вовсе не означает, что мы не можем много дать друг другу. — Она не произносила ни слова. — Тогда ничего не остаётся, как вернуться к физической стороне дела.
Он понимал, что она охвачена паникой, несмотря на неподвижность позы, на застывшее лицо; мысленно петляет, запутывает след, пытается ускользнуть.
— Твои слова ставят меня в очень трудное положение.
— Тогда я попробую его облегчить. Я скорее предпочёл бы, чтобы всё объяснялось чисто физическими причинами, а не тем, что ты, как мне кажется, имеешь в виду.
Дэн чувствовал, что она взвешивает возможности, видит в его словах некий выход; это послужило ему доказательством, что дело в чём-то другом. Наконец она подняла голову, но смотрела на противоположную стену.
— В Асуане я часами лежала без сна. Если бы я ничего такого не чувствовала, я не говорила бы о тюрьме.
— Бог ты мой, да в чём же тогда дело?
— Может быть, как раз в Боге. Как ни странно.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что-то же заставило меня на следующее утро обрадоваться, что ничего не произошло. — Она помолчала. — Я знала, что надо будет тебе лгать. Потому что причина была бы не та.
— Тогда почему же?
Она молчала, по-прежнему не испытывая желания говорить, но поняла, что от ответа не уйти.
— У тебя такой богатый сексуальный опыт, вряд ли ты можешь представить себе, что это значит для человека, у которого такого опыта очень мало. Как бережёшь воспоминания о том немногом, что у тебя было. Вот единственная причина, почему я не решилась прийти тогда. Зная… — И она снова умолкла.
— Зная что, Джейн?
— Что старое чувство может вернуться. — И поспешно продолжала, не дав ему прервать себя: — Но отчасти ещё и Энтони. Это ещё не совсем прошло, Дэн. Не его смерть, нет. Жизнь с ним. Все наши неудачи.
— Но, как я подозреваю, он почти надеялся, что всё именно так и случится.
— Но основания, которые его заставили этого хотеть, не для меня. Даже если его нелепый метафизический расчёт верен, Энтони должен сам нести наказание.
— Но ведь ты ведёшь себя так, будто он верен. Будто Энтони наблюдает за нами, а ты поступаешь ему назло.
— Я не должна принимать во внимание то, чего хотел он. — Теперь она обращалась прямо к Дэну, во всяком случае, слегка повернула к нему голову. — Как и то, чего хочет моя женская суть. — Джейн снова отвела глаза и опустила голову. — Когда в машине ты взял меня за руку, я чуть не расплакалась. Я понимаю, это звучит нелепо. Многое во мне протестует против того, что я… что я такая. — Она провела пальцами по краю стакана, дав молчанию разрастись. Снаружи снова залаял бродячий пёс. Через некоторое время она заговорила снова: — Получается так, будто какая-то часть твоего существа, та, которую ты не хочешь задействовать, в силу каких-то ужасных причин запрещает, отвергает ту, что хочет давать, дарить, сказать «да». Ты ждёшь от меня того, что, говорят, существует, и я знаю — да, существует, но где-то в другой стране, куда мне нет доступа. В ту ночь, в Асуане, я лежала без сна, пытаясь стать другой, не самой собой. Уговаривала себя: меня всегда влекло к этому мужчине, так почему бы и нет? Просто как приключение. Как… Как это уже было когда-то. Но поняла, что не смогу. — Она подождала немного. Но он молчал. — Отчасти ещё и потому, что я не могу воспринимать тебя объективно, думать о тебе как об «этом мужчине». — Она снова помешкала. — На корабле мне был устроен небольшой тест. Алэн предложил мне себя — очень мило, тактично, в типично французском стиле. Как бы начиная партию в бридж. Но я посмотрела на противоположную сторону салона — на тебя. Если бы ты только мог понять, что причина, из-за которой это было бы предательством по отношению к тебе, та же самая, что и сейчас…
— А если бы тогда, в Асуане, я пришёл к тебе?
— Тогда у меня не было бы времени подумать. А сейчас есть.
Дэн внимательно рассматривал свой стакан.
— Всегда можно распознать плохой сценарий по тому, что сюжет строится на упущенных возможностях.
— Но наш сценарий на том и построен. Ты только что сказал, что я убила возможность выбора для всех нас. Я не рискну снова пойти на убийство.
— Тогда все эти годы ничему нас не научили. Только тому, как сделать пустыни ещё более бесплодными.
— Я правда расплачусь, если ты будешь так говорить.
— Я вполне могу к тебе присоединиться.
Но, как бы для того, чтобы положить конец этой бессмыслице, он протянул руку и сжал её ладонь. Она ответила на пожатие, и теперь их соединённые руки лежали между ними на диванном коврике.
— Единственное, чего я никак не могу понять, это как я мог дважды в жизни влюбиться в такую невероятную стерву.
— Вот в этом я с тобой вполне могу согласиться.
Дэн осторожно шлёпнул её рукой по коврику, но не стал нарушать наступившее молчание. Нежность и раздражение овладевали им всё сильнее: нежность становилась глубже, ведь он понимал, что отказ Джейн был продиктован теми её чертами, которые он любил в ней более всего, которые делали её не похожей ни на одну из женщин, встречавшихся ему в жизни; и не имело значения, что эта её уникальность так ярко окрашена любимым аргументом Энтони — «credo quia absurdum», хотя у неё это было скорее «nego quia absurdum»; а раздражение росло не только потому, что она сама признала — на его стороне и разум, и природа, но и оттого ещё, что её отказ оскорблял в нём некое чувство архетипически верного развития драмы… они добрались до края света, и то, что они и здесь оказались неспособны встретиться, отвергало существование в его подсознании далеко упрятанной, но всесильной области, где гнездилась глубокая вера в предопределённость личной судьбы. Он мог потратить бесчисленные годы и всё равно не придумал бы места лучше, чем это; а попав сюда, не смог воплотить то, что ему неожиданно принесли с собой превратности одного дня: это место было таким подходящим, таким отделённым от внешнего мира, так громко возвещавшим правду о состоянии человека… Дэн взглянул через комнату, на пример человеческого состояния, сидевший у противоположной стены: теперь голова старика свесилась набок, щека прижалась к лацкану европейского пиджака, надетого поверх галабийи: Тирезий в мусульманском обличье.
Пат. Но Дэн не отпускал её руку. Теперь его раздражение распространилось более широко, на всю их историю, их тип людей, их время. Они воспринимают себя — или свои воображаемые моральные устои — слишком всерьёз. Это и в самом деле ярко выразилось в зеркалах, висевших в его оксфордском жилище: всепоглощающий нарциссизм целого поколения… все их либеральные взгляды, стремление жить правильно и правильно поступать, основывались не на принципах, воспринятых извне, но на поглощенности собой. Вероятно, в том-то и была доведённая до предела вульгарность, что они пытались соответствовать современному им представлению о духовном благородстве, как будто, посмеиваясь в душе над верой в загробную жизнь, никогда не думали о себе как о живых существах, наделённых всего лишь одной жизнью и обитающих на умирающей планете, как будто на самом деле каждый обладал бессмертной душой и собирался в конце времён явиться на Страшный суд. И даже если то, чего ты хотел, было столь невинным, личным, незначительным… соблазн сказать всё это Джейн был очень велик. Но, видимо, поняв, что обречён на неудачу, он решил опустить доводы и перешёл сразу к выводу. Повернувшись к ней и глядя ей прямо в глаза, он сказал:
— Слушай, почему бы нам не повести себя как нормальные люди и не провести эту ночь в одном номере?
— Потому что это ничему не поможет.
Он пробормотал с шутливой язвительностью:
— Говори за себя.
Но она не смогла ответить на шутку, даже не улыбнулась. Он сжал её руку и заговорил ещё тише:
— Ты же знаешь, речь вовсе не о том. Мне просто хочется обнять тебя, прижать к себе. Быть рядом.
Взгляд Джейн был устремлён вниз, на пол, чуть ли не сквозь него, на что-то за его пределами. Дэн снова сжал её пальцы, но они казались безжизненными. Лицо её нисколько не смягчилось, однако, кроме мрачного упрямства, была там и глубокая печаль, как у существа, загнанного в угол, но неспособного сдаться.
Как была бы нарушена наступившая тишина, Дэну узнать не пришлось: появился Лабиб (как показалось в тот момент — к счастью) и подошёл к ним, Не сядут ли они за стол. Еда готова. Они встали и, хотя выбрали столик подальше от Лабиба, на другой стороне комнаты, чувствовали себя неловко, зная, что он может их услышать. Обслуживал их молодой араб. Тушёная баранина на холмике плова, всё очень просто, но вполне аппетитно… аромат тмина и каких-то других экзотических трав… и рис был очень хорош. Дэн взял ещё пива. Они сидели лицом к Лабибу, который ел то же самое футах в двенадцати от них. Ему явно доставляло удовольствие щеголять знанием английского языка. Косоглазый старик проснулся, в перерывах между блюдами молодой араб снова садился рядом с ним; из кухни явился повар и сел у печки. В порядке исключения Лабиб на этот раз признал, что не всё в Сирии так уж плохо: он знал повара с давних пор, когда тот ещё работал в гостинице в Дамаске. Им надо бы съездить в Дамаск, соук там очень неплохой, дешёвый, много народной одежды, ювелирных изделий… Джейн отвечала ему чаще, чем Дэн, опять, как истинная дочь своего отца, взяв на себя роль любезного дипломата; беседа велась через довольно большое пространство, разделявшее столики. Как будто ничего не произошло, ничего не было сказано; но они избегали смотреть друг на друга.
Подали две миски йогурта, вазу с апельсинами, потом — кофе по-турецки. Обсудили с шофёром планы на завтра. Он хотел отправиться в обратный путь примерно в полдень. Надо побывать в музее, посмотреть бани, захоронения и сам мёртвый город… слишком много всего, придётся встать на заре, в семь, если они хотят всё посмотреть. Он слышал прогноз погоды по радио. Тумана не ожидается, но будет облачно, может пойти дождь. И прежде, чем он закончил, завтрашний день предстал перед ними пугающе напряжённым из-за нехватки времени, множества обязанностей и гнетущего уныния. Потом Лабиб заметил, что в гостинице имеется старый французский путеводитель, они, если хотят, могут его почитать. И он заставил старика принести книжку.
Получив истрёпанную брошюрку, Джейн с Дэном снова устроились на диване за печкой. А Лабиб остался за своим столиком и, когда со стола убрали, затеял какую-то игру с поваром, похожую на триктрак. Только играли они не в кости, а в карты. Другие двое подошли к ним, наблюдали, тихо комментировали ход игры; время от времени слышалось постукивание передвигаемых фишек. Тем временем Джейн переводила Дэну тексты из путеводителя, видимо радуясь возможности укрыться в чём-то третьем, педантичном, не сегодняшнем, будто эта небольшая услуга могла стать искуплением её вины. Дэн слушал её голос, не вдумываясь в слова. Какая-то часть его существа жаждала вырвать путеводитель из её рук и швырнуть через всю комнату, но другая была как бы погружена в транс, околдована странностью происходящего, неопределённостью, тем, что они очутились здесь. Он взглянул на часы. Не было ещё и девяти. Казалось, они пробыли здесь много дней, хотя на самом деле прошло всего около трёх часов. Джейн кончила читать. Четверо мужчин у столика зашумели, кто-то ухмылялся, раздались восклицания — какая удача, везение — повар выиграл у Лабиба! Началась новая партия.
— Может, пойдём подышим?
— Если хочешь. Здесь невыносимо жарко.
Поднялись с дивана. Джейн пошла в свою комнату, а Дэн объяснил Лабибу, что они намереваются сделать. Шофёр показал рукой в сторону:
— Не туда. Не в развалин. Плохой собаки. — Пальцами одной руки он как бы укусил большой палец другой, объясняя, что может произойти.
— А в ту сторону? — Дэн махнул рукой в сторону дороги. В той стороне вроде бы всё нормально. Лабиб поговорил с молодым арабом, тот пошёл и принёс электрический фонарь.
Дэн обнаружил Джейн в дверях её номера — она уже надела своё русское пальто и повязывала голову платком. Из комнаты несло керосиновым чадом.
— Боже милостивый! — Он шагнул мимо неё в провонявшую керосином комнату. — Ты же не сможешь здесь спать!
— Ничего. Я окно открою.
— Да ты до смерти замёрзнешь!
— Не замёрзну. Тут одеял полно.
Снаружи ветер утих, но в холодном воздухе повисла влажная пелена. Вопреки прогнозу, слышанному Лабибом, туман снова сгустился. Под чьим-то призрачным дыханием его пряди змеями извивались в луче фонаря. Джейн с Дэном прошли мимо чёрного силуэта «шевроле» назад, к дороге, рассуждая о загадочных собаках… может быть, Лабиб говорил о шакалах? Ни Джейн, ни Дэн не были уверены, что шакалы здесь водятся. Дэн хотел было возобновить разговор, но удержался: пусть теперь говорит она. Однако вскоре стало совершенно ясно, что она не хочет возвращаться к опасной теме. Но и молчания она не могла допустить. Она снова играла роль идеальной спутницы, отгородившись тем, что непосредственно представало их глазам.
К северу небо оставалось чуть светлее, чем над ними; вокруг сгущалась тьма, усугубляемая разбросанными повсюду, утопающими в туманной дымке обломками мёртвой цивилизации: осыпающиеся стены, колоннада, вал, усыпанный черепками. Всё дело в погоде, решили они, погода лишила классическую древность присущей ей ауры безмятежности, свела всё к составным частям, к затерянности, безжизненности, истинной смерти… подчёркивала контраст этой реальности с тем, что обещало само название — Пальмира, неизбежно вызывающее в воображении затенённые бассейны, сверкающий мрамор, просвеченные солнцем сады, страну, где сибаритствующий Рим заключил брачный союз с томным Востоком. Гораздо больше всё это напоминало Дартмур в Шотландии или Коннектикут времён войны, где Джейн и Нэлл провели школьные годы.
Вышли на твёрдую дорогу и прошли немного в направлении Хомса, но пронизывающий холод и влажный туман были непереносимы. Где-то в тумане, справа от них, совсем близко, хоть и неразличимый во тьме, злобным лаем залился учуявший их пёс, может быть, тот же самый, которого они слышали раньше. Они повернули назад, капитулируя перед угрозой, звучавшей в собачьем лае. Он преследовал их, то отдаляясь, то приближаясь снова, — голос души, разрывающейся от злобы и отчаяния, — вплоть до самой гостиницы «Зиновия».
Мужчины, оторвавшись от игры, встретили их ухмылками: быстро же эти иностранцы вернулись, видно, здравый смысл всё-таки одержал верх! Джейн встала у печи, отогреваясь, а Дэн тем временем заговорил с Лабибом о собаках. Видимо, речь шла о домашних собаках, они одичали и плодились в норах среди развалин. Официант, подававший им ужин, прицелился из воображаемого ружья, сделал вид, что стреляет; по всей вероятности, жест был шутливым, но в глазах парня зажёгся какой-то зловещий огонёк. Он тихо сказал что-то по-арабски, остальные усмехнулись.
— Что он сказал, Лабиб?
— Он сказать, всё равно израильный солдаты. Когда он собака стрелять.
Дэн вежливо улыбнулся.
— Нас разбудят?
— Точно. Семь часов.
Он взглянул на Джейн:
— Не хочешь ещё посидеть здесь, почитать?
— Нет. — Она отошла от печки.
— Давай поменяемся комнатами.
— Да нет, не стоит…
— Ты не сможешь спать в этой вони.
— А ты?
Она пожелала арабам спокойной ночи. Дэн прощальным жестом поднял руку, и они вышли в коридор. У закрытой двери своего номера Джейн остановилась, понурив голову, будто знала — что она теперь ни скажет, не сможет его удовлетворить.
— Ну хотя бы позволь мне самому выключить эту чёртову штуку.
Она замешкалась, потом молча кивнула головой и открыла дверь. В лицо им ударил чад. Дэн задержал дыхание и, присев у древней печки, повернул краник на подающей керосин трубке. Она текла и была вся мокрая. Потом повернул забитое сажей колёсико — пламя вспыхнуло на миг, фыркнуло, чад поднялся столбом. Дэн поморщился.
— Давай я попрошу открыть другой номер.
Джейн молча смотрела в пол, засунув руки глубоко в карманы пальто. Он подошёл и встал перед ней.
— Джейн?
Очень медленно она высвободила руки в перчатках из карманов и нерешительно протянула их ему. Её голова в зелёном платке, который она не успела снять, была низко опущена, будто Джейн всё ещё собиралась с ним спорить. Он взял её руки в свои. Она сказала еле слышно:
— Это ничего не изменит.
— И всё же?
— Мне так холодно, Дэн.
Он улыбнулся — её слова прозвучали чуть ли не оскорбительно, словно эта её уступка зависела всего лишь от температуры и он ничем другим не мог ей помочь.
— Всё тепло этой бесплодной земли — твоё.
Она стояла неподвижно, словно и вправду замороженная; но вот её руки в перчатках сжали его пальцы:
— Я приду… через минуту.
Он наклонился, поцеловал её укутанную платком голову, сжал в ответ её затянутые в кожу пальцы, вышел из комнаты и отправился в ванную. Когда он шёл назад по коридору, дверь её номера была закрыта. Его номер тоже пропах керосином, но не так сильно; зато в комнате теперь было тепло. Дэн присел было — выключить печку, но передумал, разделся и забрался в холодную постель. Простыни были грубыми на ощупь, неглажеными и явно сырыми. На потолке от голубого пламени печки играли, словно фосфоресцируя, блики. Он услышал, как Джейн прошла по коридору в ванную, потом вернулась к себе. Дверь её комнаты захлопнулась, и наступила тишина. Он думал о Дженни, о предательстве; о мостах, о пропастях, о бесплодных землях. Тишина была слишком долгой. Уже пять минут прошло с тех пор, как она вернулась к себе, гораздо больше времени, чем могло понадобиться, чтобы раздеться; значит, она противится всеми силами души. Он боялся, что она вообще передумает. Представил, как она сидит на краешке кровати, полностью одетая, не в силах пошевелиться.
Подожду ещё минуту, решил он, и принялся считать; но тут её дверь тихо отворилась и так же тихо закрылась. Джейн вошла. Дэн приподнялся на локте и в первый момент испугался, что она пришла сказать «нет» — на ней было пальто; но вот она повернулась — закрыть дверь, и он понял, что пальто она надела вместо халата. Джейн быстро подошла к кровати и одним движением сбросила пальто прямо на стул, где уже лежала его одежда. Миг — и она скользнула под приподнятое им одеяло. Уткнулась лицом ему в шею, как только он привлёк её к себе, и вдруг это первое соприкосновение их обнажённых тел, эта склонённая голова сказали ему гораздо яснее, хотя он и так это знал, что ему доступно, а не просто уступлено это тело: исчезло время, потерянные годы, её замужество, материнство, исчезло всё, кроме юного тела той девушки, какой она когда-то была. Острое до боли воспоминание, новое переживание того, как это было когда-то, в тот единственный раз, до всех многочисленных раздеваний, до всех других постелей, притупивших это воспоминание… падение из интеллектуального и общего в физическое и интимное… поразительная простота, восхитительный шок, удивление, что человека вообще может интересовать какое-то иное знание, какие-то иные отношения. Они лежали вот так, обнявшись, минуту или две, потом он поцеловал её. Она ответила, но он почувствовал если и не физическую застенчивость, то не преодолённую ещё сдержанность. Дэн чуть ослабил объятие, и они лежали так, нос к носу, словно дети.
— Что тебя так задержало?
— Когда я была католичкой, мы называли это молитвой.
Но её глаза и губы улыбались, и он чувствовал аромат духов — признак более мирской тщеты.
— О нас обоих?
— Больше всего о тебе.
Он погладил её бок под одеялом.
— У тебя кожа замечательная. Ты совсем не изменилась.
— Ты не можешь помнить.
— Ещё как могу. — Он отыскал её руку, пальцы их переплелись. — А ты — нет?
— Не физически.
— Эмоционально?
Она долгим взглядом посмотрела ему в глаза.
— А ты помнишь ту ночь в Тарквинии? Купались ночью, а потом спали вчетвером в одной комнате?
— Очень чётко помню.
Она опустила глаза.
— Вот тогда я это помнила.
— Расскажи.
— Тогда я поняла, что всё ещё люблю тебя. — Глаз она не поднимала. — Собиралась сказать об этом Энтони, когда мы вернулись в Англию. Не смогла. Хотела исповедаться. Но и этого не смогла сделать. Не могла решить, что больший грех: что я всё ещё люблю тебя или — что считаю это грехом.
Джейн снова посмотрела ему в глаза, в её взгляде была и печаль, и застенчивость, будто Дэн сейчас был Энтони тех времён или тот священник, к которому она тогда так и не пошла; и он понял, что это и есть та непонятная причина, из-за которой её тайна не соединяет их, а барьером встаёт между ними, словно то, что когда-то было запретным и преступным, до сих пор таким и оставалось.
Где-то за окнами снова залаял злосчастный пёс, и Дэн опять вспомнил Т. С. Элиота — «…пусть будет Пёс вдали отсюда…», но не мог заставить себя вспомнить, что же там дальше, сознавая, ощущая всем своим существом близость этого странно девического, желающего его и не желающего тела, которое он сейчас обнимал, обнимал, вопреки всем былым противоречивым личинам, какие на публике надевала на себя Джейн, — профессорской жены, сдержанной и холодной англичанки средних лет… теперь так тревожаще обнажённой — не только в прямом смысле этого слова.
— Простыни сырые.
— Ну и пусть…
— Хочешь, просто полежим вот так, обнявшись?
Она покачала головой и закрыла глаза.
Ноги у неё были совсем холодные, но тело горело. Она позволила ему притянуть её к себе и снова спрятала голову у его шеи. За её пассивностью Дэн чувствовал душевный разлад, смятение мыслей в тёмной глубине мозга. Прошло с полминуты… но вот, в ответ на движение, которое он и не пытался сдержать, её рука скользнула ему за спину, а в следующий миг Джейн приподняла голову, чтобы он мог поцеловать её губы, и не было больше в ней ничего девического. Она смогла наконец отдаться во власть Эроса, уступить поцелуям, ласкам, ощутить страсть, позволить открывать себя снова. И вот он наверху… в глубине матраса под ними застонала изношенная пружина. Руки Джейн опустила, они безвольно лежали по бокам тела, но ногу она согнула в колене, шатром натянув простыню, впуская его в себя, словно её плоть желала этого, но руки не могли с нею согласиться.
Когда на несколько минут чувство физического наслаждения поглотило обоих, Дэну показалось, что кто-то ещё явился и овладел её телом. Не потому, что она оставалась пассивной: руки её ожили, стали отвечать на его ласки; но каким-то парадоксальным образом именно руки делали всё похожим на некий ритуал, уступку физиологическим условностям. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы его партнёрша заговорила, захотелось узнать, что же она на самом деле чувствует. Он отбросил простыни и одеяла, и его глаза, уже привыкшие к темноте, вглядывались в её лицо, ища ответа… но даже когда тела их слились в одно, лицо её ничего ему не сказало. Тело её возбуждало гораздо сильнее, чем он ожидал, — в тусклом свете печки оно казалось, нет, было совсем юным: изящные руки, небольшие груди… и эти её черты явились словно ещё одна, последняя тайна, тщательно хранимая ею, ещё одна несправедливость.
Всё получилось совсем не так, как он мечтал; им не удалось достичь той неплотской, не-физической кульминации, духовного единения, к которому он стремился, которое могло бы растопить все сомнения. Джейн оказалась мудрее — ведь она этого не ждала… впрочем, в глубине души он всё-таки ощущал, что обманут: почему она не попыталась сотворить то, чего не ждала? Но, в конце концов, она ведь не просто утешала его, не просто потакала его желаниям. На краткий миг в ней возобладало женское, чувственное начало… она жаждала обладать, жаждала, чтобы обладание продлилось. Как только они разъединились — он ещё не успел разомкнуть объятие, — объяснение пришло к нему в форме грамматической категории лица: всё как бы происходило в третьем лице, а ему так хотелось, чтобы в первом и втором.
А ещё осталось чуть обидное чувство разницы в возрасте: погибла иллюзия, что они могут вот так, запросто, обрести друг друга. Иллюзия оказалась слишком никчёмной, недолговечной, инфантильной. Может быть, потому-то он в последние годы и предпочитал женщин моложе себя — эти юные особы, эти Дженни не успели созреть настолько, чтобы не соответствовать мифу собственного тела.
Он чуть отодвинулся и подложил локоть под голову, другой рукой всё ещё обнимая Джейн. Она открыла глаза, смотрела в потолок. Глаза были сухи, по-прежнему погружены во внутренний мир и, казалось, подтверждали то, чем только что были заняты его собственные мысли. Не в его силах изменить сказанное ею. Выходило так, что она позволила ему «заняться любовью», чтобы продемонстрировать, что истинная любовь между ними невозможна. Наконец он прошептал:
— О чём ты думаешь?
Она улыбнулась, повернула к нему лицо, чуть различимое в тусклом голубоватом свете.
— О том, как мне хочется, чтобы завтра никогда не наступило.
Во взгляде её всё-таки была нежность, что-то вроде признания.
— Значит, ты рада, что наступило сегодня?
— С тобой так хорошо. — Она протянула руку и сжала его пальцы.
— Согрелась? — Она кивнула, всё ещё улыбаясь. — А почему ты передумала?
— Хотела, чтобы ты не думал, что всё из-за этого.
Он поднял к губам их соединённые руки, поцеловал её пальцы.
— А я вовсе не готов удовлетвориться единственным доказательством. Ведь я теперь знаю, как ты эротична.
Тёмные глаза Джейн смотрели на него с нежностью. И было в этом взгляде что-то новое, материнское и в то же время прежнее, нисколько не изменившееся. Она по-прежнему оставалась той юной женщиной, что никогда не понимала ни его, ни себя: вечно искушаемой им, вечно сомневающейся, словно они обменялись полами, и он был — Ева, а она — сопротивляющийся Адам; только теперь она понимала, какую боль причиняет. И в этот момент он тоже понял — он не знал, как и почему, но об этом говорили её глаза, — что ничего не изменилось. Он ни в чём не смог её убедить, а если и убедил, то лишь в том, о чём она и так подозревала: близость не поможет снять их глубинную несовместимость. Глаза её закрылись.
— Устала?
— Мгм.
— Я выключу печку.
Он наклонился над Джейн и поцеловал в губы. Её рука обвилась вокруг его шеи, Джейн на миг притянула его к себе, как бы прося прощения за то, что он только что прочёл в её глазах. Он выбрался из постели, загасил печь; раздвинул ставни и чуть приоткрыл одно из окон. Тем временем Джейн расправила простыни и одеяла, натянула их до подбородка. Он улёгся рядом с ней. Они поцеловались, и Джейн повернулась к нему спиной. Он просунул одну руку ей под шею, так, чтобы дотянуться до груди, другой обнял за талию и прижал к себе. Её ладони легли на его руки, как бы удерживая их на месте. И постепенно, по мере того как они согревали друг друга, понимая, что оба лежат в холодной тьме комнаты без сна, его охватило чувство, что эта невинная, безмолвная нагота сближает больше, глубже, сильнее, чем физическая близость, что так они более едины, чем когда он реально обладал ею. Аромат, лёгкое прикосновение её волос, прижавшееся к нему тело, её ладони на его руках… загадка — как это она не видит, что её опасения совершенно беспочвенны, принципы нелепы, одержимость идеей одинокой самостоятельности абсолютно чужда её истинной сути; что нечто более глубокое, чем случайность, чем простое совпадение судеб, предопределило то, что произошло.
Вероятно, минут через двадцать он обнаружил, что она спит.
Он тихонько убрал из-под её шеи онемевшую руку и повернулся на другой бок. Это, видимо, на миг разбудило Джейн. Чуть погодя он почувствовал, как она тоже повернулась и инстинктивно, словно уснувшая жена, положила руку ему на бедро, будто ей снилось, что бежать собирается он.
Назад: Север
Дальше: Сука