Книга: Миллионы женщин ждут встречи с тобой
Назад: «Бонго-Бонго тридцать два года, и она считает себя привлекательной»
Дальше: Chinalady5 «также доступна в цвете»

Лиззи зарегистрировалась на udate.com «по причинам, известным ей и только ей»

На фото у нее хорошенькое личико, темные волосы, глуповатая улыбка и что-то вроде белой шубы. Не без юмора она отмечает, что любит читать «Гардиан». Лиззи «смешанной расы»: судя по фото, в ней есть испанская или даже филиппинская кровь. Трудно сказать. Безусловно, она очень мила. Пульс мой участился на пять ударов в минуту. Или на десять.
Что еще? Она не курит. «Консультант». Любит китайскую кухню, наркотиками не балуется. Вернее, она написала так: «Наркотики не принимаю!» Да-да, с восклицательным знаком. Знаю, их обычно автоматически расставляет сайт, но все равно выглядит это странно. Словно кто-то застукал ее с косячком в туалете, а она выбежала и кричит: «Я не принимаю наркотики! Я не принимаю наркотики!», при этом разгоняя руками дым.
Абсурд. Мой профиль не лучше.
На вопрос: «Кем вы будете через три года?» — Лиззи ответила: «Буду на три года старше». Почти смешно. «Лучшее место для свиданий?» — «Только не бар „Заваруха“ на Грейт-Портленд-стрит». Значит, у нее есть вкус, потому что бар «Заваруха» просто кошмарен. Словом, все выглядит очень прилично. Я даже не против того, что она «среднего телосложения». На языке интернета «среднее телосложение» значит «полноватая», если речь о женщине. Ну да ничего. Я люблю пышечек.
Не выдержав, пишу Лиззи:
Спасибо, что поместила меня в «Избранных». Я польщен. Ты и сама очень симпатичная. Э-э… что-то я не то написал. Ох уж эти сайты! Пиши, если захочется поболтать.
Прямо скажем, письмо вышло не слишком удачное, если не сказать грубоватое и непонятное. Плевать. Моя уверенность в собственных силах крепнет. Что плохого может случиться? Девочка сделала первый шаг, поместив меня в свой список. Это как если бы в реальной жизни она, сидя в баре, подняла бокал и улыбнулась мне. А поступок Бонго-Бонго — та написала первой — вообще приравнивается к открытому флирту. С тем же успехом она могла подойти, обвить мою шею руками и поцеловать в ухо.
Два дня спустя Лиззи ответила:
Нобель, говоришь? Мне нравятся амбициозные мужчины. Вот мой прямой e-mail, пиши, если тебе надоела эта волокита на сайте.
Сперва ее сообщение меня смутило, но потом я вспомнил. На вопрос: «Где вы будете через три года?» — я ответил: «За кафедрой в Стокгольме — получать Нобелевскую премию по литературе». Конечно, я пошутил, и все-таки намек на мои амбиции сработал. Ура! Стало быть, я уже чему-то научился. Наверное, мне стоило попробовать интернет-знакомства раньше, лет эдак пятнадцать назад. Тогда бы не пришлось просиживать ночи напролет в шумных клубах и орать своим собеседницам в ухо какой-то вздор о любимых поэтах. Теперь-то я понимаю, почему не подцепил в клубе ни одной девчонки.
Следующие несколько дней мы с Лиззи пишем друг другу все более откровенные письма. Доходит до того, что она признается: «Обожаю танцевать голышом под тяжелый рок!» Не знаю, как реагировать на подобное заявление: возбудиться при мысли о пляшущей голой Лиззи (о’кей, я уже возбудился) или отколоть шутку насчет ее музыкальных вкусов. К черту! Я слишком возбужден.
Нам пора встретиться. В следующем письме назначаю ей свидание в Хэмпстеде. Сама она живет на севере Хэмпстеда, поэтому такое предложение кажется мне справедливым. Я не знаю, куда именно пойти, но в том районе полно классных баров, как-нибудь определимся.
Вечер. Стою у хэмпстедского метро и смотрю на часы. Лиззи опаздывает. На десять минут. На двадцать пять. Мимо проходят довольные парочки и посмеиваются над человеком без подруги, то есть надо мной. Полчаса спустя я начинаю писать sms-сообщения друзьям, просто чтобы не стоять в жалком одиночестве, а заняться каким-то делом.
«Не может быть. Она меня продинамила. О женщины!» И все в том же духе.
Ровно в 8.57, то есть когда я прождал уже пятьдесят семь минут и вот-вот собирался домой, а всякое допустимое время для опозданий давно вышло (сперва я хотел уйти через сорок пять минут, но потом понял, что мне все равно нечего делать, и заодно вспомнил о голых танцах), Лиззи выходит из метро.
Ничего себе! Она обалденно выглядит. Немного пухленькая, но с милой обаятельной мордашкой, двумя грудями, четырьмя конечностями, длинными волосами… Голые танцы, голые танцы, голые танцы… Подбежав ко мне (подбежав!), она делает страшно виноватое лицо и восклицает:
— Шон? Умоляю, прости, у меня заболела кошка, а соседка ушла, и мне пришлось вызывать ветеринара, прости, прости, прости!.. Куда пойдем?
Она запыхалась. И при этом фантастически хороша. Духи приятные. Состроив понимающую, но немного снисходительную мину, я что-то мычу. Потом вспоминаю, что девчонкам нравятся решительные мужчины. Бар на Хай-стрит кажется уютным, хорошо освещенным и весьма заманчивым, поэтому я говорю:
— В бар?
Лиззи, смеясь, кивает. По дороге она пытается рассказать, почему уехала ее соседка и чем заболела кошка. И еще почему ей нравится тяжелый рок. А также астрономия, Лос-Анджелес, регби, Прованс и глютамат натрия («А что плохого? С ним все такое вкусное!»). По-моему, она слегка нервничает. А может, всегда так тараторит. Впрочем, это очень соблазнительно, у меня даже немного встает, когда я просто иду рядом.
Такое бывает. Эрекция может случиться даже в автобусе или в магазине, если поблизости окажется симпатичная девушка. У одного моего приятеля встает даже тогда, когда он просто думает позвонить своей подружке. Хотя это, наверное, не показатель. Потому что другой приятель возбуждается от разговоров о курсе доллара. Он работает в деловом центре.
Когда мне удается вставить словечко, я немного рассказываю Лиззи о себе. В баре мне даже удается ее утихомирить. Она молчит довольно много… подозрительно много.
Странно. Минуту назад мы вовсю болтали, вернее, я слушал ее веселую болтовню, и пили вино. Все было отлично. А теперь она как воды в рот набрала. Я что-то не то сделал? Сказал? Мы разговаривали о книгах, кино, Индии, ее «седьмой по счету любимой стране», и вообще о всякой всячине, однако на спорные темы не переходили. Оглянувшись, я понимаю, что дело в баре. Она замолчала, когда мы сюда пришли.
Я пытаюсь разобраться, что здесь не так. Сперва ничего не замечаю. За столиком в углу треплются двое парней. Другие о чем-то шепчутся с барменом. В правом углу четверо усачей в обтягивающих джинсах шутят и смеются. А рядом с ними еще двое в узких белых футболках подпевают Тине Тернер и машут руками, точно продавцы в отделе парфюмерии.
Дьявол. Я привел Лиззи в гей-бар.
Хуже не придумаешь! Гей-бар! Хренов гей-бар! Что она обо мне подумает? Что я бисексуал? Метросексуал? Гомик с широкими взглядами?
Склонившись над столом, я угрюмо замечаю:
— Это бар для геев.
Тишина. Только в автомате поет Джуди Гарленд. Я смотрю на Лиззи. Ее лицо исказила странная гримаска: она беззвучно смеется. Беззвучно, но очень сильно. Наконец приходит в себя и выдавливает:
— Кхм… а я все никак в толк не возьму, куда ты меня привел! Ошибочка вышла?
— Ну… вроде того.
Теперь она смеется вслух.
— Я подумала, ты хочешь показаться современным. Тот парень в углу явно положил на тебя глаз. Может, найдем другое место?
Молодец. Молодец, Лиззи! Ты все правильно сказала. Я встаю и с улыбкой отвечаю:
— Конечно! Если хочешь. То есть я ничего не имею против гей-баров, у меня даже есть друзья-геи и один трансвестит, и…
Лиззи уже встала. Она берет меня под руку.
— Я знаю местечко, где делают отличные коктейли!
О да!
Три часа и семь коктейлей спустя мы прощаемся у метро. Довольно-таки неуклюжее прощание, пока Лиззи вдруг не вспоминает:
— Кстати, я соврала про кошку.
— Нетрудно было догадаться, — вру я.
— Правда? — Она смеется. — Надо же! На самом деле у меня был приступ девичьей болезни. Я не знала, что надеть: джинсы или юбку. Прости.
Лиззи по-прежнему улыбается. Красотка! Я подумываю о том, чтобы ее поцеловать, но потом решаю, что это слишком для первого свидания. Важно не переусердствовать, как было с Бонго-Бонго. Поэтому я по-идиотски жму ей руку и не знаю, что сказать. Лиззи сама выходит из положения:
— Звони! — говорит она.
Я открываю рот, чтобы сказать: «У меня нет твоего номера», но она протягивает визитку, чмокает меня в щеку и исчезает в метро.
Когда Лиззи уходит, мне жутко хочется станцевать победный танец. Эдакий разбитной народный, засунув большие пальцы в карманы жилета. Но жилета у меня нет, поэтому я возвращаюсь домой, где с трудом удерживаюсь от звонка Лиззи.
Сколько ждать? На следующее утро я даже беру трубку, однако вовремя останавливаю себя… э-э, мастурбацией. Может, это и грубо, но мой разум часто затуманивает сексуальное влечение, а так как мастурбация — самый простой способ от него избавиться, она, как правило, помогает. Я успокаиваюсь и готов ждать еще целый день.
Разговор по телефону проходит гладко, без сучка без задоринки. Хороший знак. Думаю, по телефонным звонкам можно судить о том, как все пойдет в постели. Если вы сумели поддержать ритм беседы, то, вероятно, животный ритм вы освоите без труда. Сказать по правде, раньше я об этом не думал, но слишком уж Лиззи охотно согласилась на второе свидание.
Теперь мы встречаемся в пивном ресторанчике. С едой на свиданиях бывает туго. Однажды я попал в жутко неудобное положение, когда пришел с подружкой в ресторан, заказал вина, свежего хлеба и любовно уставился на подругу поверх меню, а та вдруг беззаботно объявила, что села на диету и ничего есть не станет. Два часа она лихорадочно курила и пожирала взглядом мой ужин. Свидание было первым и последним.
Лиззи ведет себя совершенно иначе. Она ест вволю. Суп, мясо, овощи, пудинг и все остальное. Мне это по душе. Сексуально. Я никогда не разделял мнения Байрона, что женщина должна питаться только шампанским и салатом из лобстеров. Очень уж дорого.
Доедая пудинг, Лиззи рассказывает о своей семье:
— О, в нас столько всего намешано! Папа итальянец, мама еврейка с русской, уэльской и — господи! — наверное, марсианской кровью. Отец занимается мрамором… каррара и прочая муть… хотя я не видела его лет шесть. — Она поднимает на меня глаза. — Знаешь, в каждой семье есть своя трагедия. Мои мама с папой постоянно ссорились, да так, что он уходил из дома, а она пыталась настроить нас против него, но я ведь люблю мать, и, понимаешь…
— Понимаю. Лучше расскажи о голых танцах.
Конечно, я такого не сказал. Но очень хотел. Нет, мне не скучно с Лиззи — она забавная и искренняя, — просто на ней сейчас кофта с глубоким вырезом, и при свечах ее груди дружелюбно мне улыбаются, словно свеженькие телеведущие с детского канала.
— Телеведущие, — говорю я.
Лиззи озадаченно умолкает. Я прочищаю горло.
— Э-э, ну то есть, это всегда трудно. Когда родители не в ладах. Мои тоже развелись…
— Да… — Она прищуривается, а потом многозначительно улыбается: — Ты что, смотришь на мою грудь?
— Нет.
— Смотришь!
— Ну… да.
Мы смеемся. Она смеется громко. Между нами пробегает искра сексуального влечения. И что-то еще. Я уже чувствую первые симптомы…
Нет, быть такого не может. Конечно нет. И все-таки да. Нет, нет, нет. Но да, да, да. Так и есть. Это первый намек на… можно сказать, что я уже начинаю влю…
Хватит! Держись, дружище. Не будь кретином.
И все же… кто знает? Внутри у меня, похоже, обосновался музей бабочек вроде того, что в Сайон-парке. Я влюбляюсь в эту странную, пухленькую, смешную, сексуальную девочку. А кто запретит мне влюбляться на втором свидании? Что здесь дурного?
В эту минуту экран в моей голове туманится. И когда Лиззи начинает второй пудинг (мой пудинг), я вспоминаю первую девушку, в которую влюбился по-настоящему. С ней я впервые постиг вкус любви.

 

Ее звали Бриони. Она была миниатюрной (само собой), довольно смуглой, очень красивой студенткой Лондонского университетского колледжа. Родом из Дорсета. Первый раз я увидел Бриони, когда звонил маме из холла в общежитии. Я был неказистым усатеньким первокурсником. Она тоже была неказистой первокурсницей. Но у нее были фантастически красивые ноги и очень короткая юбка. И никаких усиков.
Бриони спускалась по массивной бетонной лестнице, по своему обыкновению чуть приподняв одну руку. Я вытаращился на нее и подумал, что для меня она слишком хороша. А через месяц встретил ее на танцульках. Через два месяца впервые в жизни занялся сексом. В ее комнате, обклеенной постерами. Это был неуклюжий, ужасный, подростковый секс. Но обалденный.
Бриони была первой девушкой, с которой я переспал и в которую влюбился. Обычное дело. И, наверное, ошибка с моей стороны. Потому что Бриони, кроме всего прочего, была немного сумасшедшая. Она завивала волосы плойкой, да так сильно, что порой они начинали тлеть. Крала туфли и побрякушки у знакомых. Ходила в бар без трусиков и потягивала «Фостерс», стыдливо раздвигая при этом точеные ноги, пока я оборонялся, как мог, сгорая в черном огне ее лонных волос.
Я был на седьмом небе от счастья. При мысли о Бриони мое сердце так и норовило выпрыгнуть из груди. Она была загадочной и соблазнительной, неуловимой и сумасшедшей. Я любил в ней все, даже запах горелых волос. Меня переполнял восторг. Хоть морфий впрыскивай и клади в больницу.
Нет, любовь обычно описывают не так. Разве ее можно сравнить с болезнью или раной, которую лечат морфием? Но если не так, то как? Проще любовь нарисовать, что я и попытаюсь сделать. Одна из лучших картинок в моей голове изображает то время, когда нам с Бриони было по девятнадцать, — пик нашей страсти. Представьте…
На моем мотоцикле «кавасаки-200» мы едем по графству Херефордшир и любуемся изумительными пейзажами. В конце летних каникул я привез Бриони в наш старый фамильный дом. Мимо со свистом проносятся деревья, похожие на огромные золотые клетки; плотные живые изгороди подернуты алым и розовым. Божья благодать.
Мы направляемся к моей любимой церковке, затерянной в дальнем уголке графства. Погода стоит теплая, но Бриони за моей спиной слегка дрожит. На ней защитный шлем, взятый у подруги, и новая короткая юбка (она сделала ее сама, покромсав старую на две части).
— Шон!
На мне тоже шлем, поэтому мы едва слышим друг друга.
— Что?!
— Я замерзла!
Еще бы. Я не вижу Бриони, зато очень хорошо представляю: милое личико, как у феи, миниатюрный носик, бледная кожа и жутко недовольная гримаса.
Наверное, ей действительно холодно, но я не хочу останавливаться, потому что мы почти на месте. Чтобы немного ободрить свою продрогшую и наверняка сердитую подругу, я сжимаю ее мягкое, ужасно холодное бедро. Бриони кладет голову мне на спину, и меня переполняет внезапное желание защитить ее (а заодно укусить за голую попку). Потом она вся обмякает — мы подъезжаем. Я медленно сворачиваю, пролетаю несколько садов и останавливаюсь возле старой церкви из красного песчаника.
Слезая с мотоцикла, Бриони едва заметно улыбается, словно бы говорит: «Ну, и что теперь?» На ее лице вновь удивительно робкое нетерпение. С ума сойти. Она смотрит на меня все пристальней, почти насмешливо, потому что я без всякого стыда пялюсь на ее ножки в странных, заляпанных грязью балетках. Она часто покупает черные балетки — строит из себя девочку из группы «Флитвуд Мак», балерину с обложки их альбома «Слухи».
Тут Бриони смеется, сверкая зубами, быстренько меня целует и убегает прочь. Я пускаюсь в погоню. Мы бежим по залитому солнцем кладбищу, прямо к руинам нормандского замка на холме. Девичий смех Бриони разносится по лесу, смех, полный жалости ко мне, к моему безнадежному половому влечению. Но я тоже смеюсь. К черту! Бегу вдоль церковной стены. Бриони хихикает и прячется за могильным камнем. Я хватаю ее за руку. Она вскрикивает и начинает болтать что-то о своей родине, о Дорсете. Я предлагаю ей полюбоваться видами. Пожимает плечами: «Давай». Вместе мы идем по кладбищу, потом Бриони вскарабкивается на ступени, сверкая белыми трусиками.
Из-под забора с блеяньем выбегает овца. Здесь херефордширская земля взрыта тракторами; где-то вдалеке курится дымок. Мы залезаем на холм. Высоко в небе радостно светит солнце. По каким-то необъяснимым причинам я отчетливо понимаю, что больше такое никогда не повторится. Скользя по красной жиже, мы продираемся сквозь кусты ежевики и груды нормандских камней. Наконец я стою на вершине холма и тонкой, еще мальчишеской рукой обвожу окрестности: зеленые холмистые поля, церкви и тюдоровские деревушки, горы в легком мареве.
Внизу Маргарет Тэтчер любыми способами пытается поднять экономику запуганной страны; по всей Европе появляются американские ракетные установки; Китай с трудом встает на ноги после культурной революции и проделок «банды четырех». А под ярким английским солнцем девятнадцатилетний юноша приподнимает юбку своей подруге.
Потом мы сбегаем вниз и мчимся по кладбищу — рука в руке, точь-в-точь молодожены в кино. Запрыгиваем на мотоцикл и летим навстречу далеким холмам.

 

Согласен, история неважнецкая. Даже слащавая. Однако она вроде бы отражает чувства, которые я испытывал к Бриони, ее девичью неуловимость и мое мальчишеское бессилие. Гремучая смесь.
Но разве те переживания сродни теперешним? Неужели это в самом деле любовь? Или хотя бы первые ее предпосылки?
Лиззи наконец-то доела. Мы расплачиваемся и выходим на улицу. В этот прохладный вечер я снова чувствую себя неуклюжим подростком — в хорошем смысле. Мимо пролетают такси. Лиззи провожает одну машину взглядом и говорит:
— Мне завтра рано вставать…
— Поймать тебе такси?
— Хорошо бы…
Вот черт. Уже второе свидание, а все никаких подвижек. Где я просчитался? Неужто я неправильно истолковал ее сигналы? А как же шутка про грудь и откровенные разговоры о семейных проблемах? Мы болтали без передышки целых три часа… не считая того времени, пока она жевала. Разумеется, это что-то значит… Ведь значит?
Лиззи стоит на тротуаре и высматривает такси. Одно появляется из-за поворота, сверкая оранжевыми фарами. Когда машина останавливается и настроение мое падает ниже плинтуса, Лиззи разворачивается и говорит:
— Дивный был вечер.
Ее большие глаза словно тают, я вдыхаю чудесный запах духов, и… мы целуемся.
Поцелуй по всем правилам. Так целуются в Париже. Восхитительно. Мое сердце замирает. Покачнувшись, я открываю дверцу такси, Лиззи залезает внутрь. Машина трогается, и я любуюсь ее личиком в окне: она машет рукой, как королева, при этом насмешливо и все-таки очень мило улыбаясь.
Ну, теперь я точно сойду с ума. Надежда и желание бьют во мне ключом. Несколько минут я просто стою на тротуаре и глупо скалюсь. Затем иду домой. Как добрался, не помню, зато припоминаю, что несколько раз давал бродягам приличные деньги.
В таком состоянии я пребываю еще долго. Два с половиной дня. Все это время шлю друзьям сообщения в таком духе:
По-моему, это она. Та самая.
А потом, на третий день, получаю письмо:
Прости, но мне кажется, все как-то неправильно. Извини. Лиззи.
Я сверлю взглядом экран. Издаю сухой странноватый смешок. Медленно и вдумчиво перечитываю письмо. Еще раз. Потом неизвестно зачем закрываю почтовую программу и в каком-то оцепенении перезагружаю компьютер. Какого черта? Я что, решил, будто это глюк программы? Экран вновь загорается, я открываю ящик и вижу то же письмо.
Прости, но мне кажется, все как-то неправильно. Извини. Лиззи.
Я пытаюсь проанализировать эту строчку. Что значит «неправильно»? А что тогда «правильно»? Почему она просит прощения? Причем дважды? Может, я действительно ей понравился, и она расстроена? Но если так, зачем она порвала со мной, когда все шло прекрасно?
Я раздавлен. У меня мерзкое зудящее чувство где-то возле селезенки, а в придачу гудит голова. Конечно, дело в неудовлетворенном либидо, хотя и без разбитого сердца тут не обошлось. Точно так же, как во время ужина я испытал легкий намек на влюбленность, теперь я переживаю миниатюрную копию любовного разочарования. И знаю это только потому, что настоящее разочарование, вернее сказать, настоящее горе, меня уже постигало.
Бриони разбила мое сердце. Жестоко разбила. Я мог бы и догадаться, что все идет к расставанию… Она то и дело мне сигналила. Влюбиться в нее было крайне глупо с моей стороны. Бриони чокнутая, смешная, своенравная и в самом деле умная. И сексуальная. И снова — чокнутая. Я же слишком глуп, наивен и неумел, чтобы удержать ее любовь. Когда она говорила мне гадости, я отвечал комплиментами. Когда флиртовала с другими — не обращал внимания и дарил цветы. Это еще больше сводило Бриони с ума, она напивалась и делала вид, что меня не замечает. Словом, я не заслуживал такой подруги. Влюбиться в Бриони Смит-Эдиссон с моей стороны было так же глупо, как в восемнадцать лет сесть за руль «феррари»: она была сложной и опасной машиной, способной привести меня в экстаз и тут же причинить страшную боль. И черт побери, я понятия не имел, как ею управлять! Бывало, я просто сидел в баре, смотрел, как Бриони танцует с другими парнями, и думал, все ли женщины на свете похожи на нее.
Через некоторое время — видно, слишком поздно — я разгадал ее пугающую природу. Это случилось, когда мы впервые поехали к ее родителям, в глушь Дорсета, на военную базу. Отчим Бриони был шотландский полковник; мать, итальянку, в детстве поцеловал Муссолини, а сейчас она явно не надевала трусики под юбку.
Мне стало совсем не по себе, когда я узнал об их семейном устройстве. Зря я задавал бестактные вопросы. Выяснилось, что настоящий отец Бриони женился на первой жене ее отчима. Понимаете? Мужья просто взяли и обменялись женами. Безумие, конечно, однако еще безумней — намного безумней — было другое. Во всех комбинациях у этих родителей появились дети. Результат: несколько деток, чем-то похожих друг на друга. В основном стойкими неврозами.
Сперва я думал, это и роднит нас с Бриони. Мои родители тоже развелись, а в семидесятых практиковали «открытый брак». На самом деле Бриони ушла далеко вперед. Играла в другой лиге.
Теперь мне стало ясно, почему она спятила. Только ноги у нее все равно были первый сорт, и я по-прежнему горячо ее любил.
В ноябре того года, когда началась учеба, Бриони оставила мне сообщение на автоответчике. Она хотела встретиться со мной в церкви, что была неподалеку от нашего университета.
Я прослушал сообщение несколько раз. И меня одолело дурное предчувствие. Но на встречу я все-таки пошел.
Над головой висело тяжелое белое небо. У меня были редкие усики и прическа, отдаленно напоминающая «рыбий хвост», прославленный Дэвидом Боуи. В общем, сами понимаете, к чему все вело.
Когда я протиснулся в двери стылой церкви, то увидел Бриони. Она стояла возле купели. Я медленно подошел, предчувствуя неладное. Она смерила меня пустым взглядом. На ней были джинсы и странная бордовая кофта. У меня были усики.
— Привет…
— Привет… — ответил я, уже зная, что она собирается сказать.
— Ну…
— Что?
— Прости…
И все. Нас окружала тишина. Ледяной воздух. Я посмотрел на Бриони. Она была прекрасна. Я впился взглядом в ее красоту: надутые губы, дурацкие балетки, прилизанные волосы, тонкие слабые руки, которыми она не могла открыть даже банку с вареньем, и мне приходилось делать это за нее. В тот миг я любил Бриони сильнее всего: мучительно, болезненно. Она пожала плечами. Потом вздохнула и пошла к выходу; я уловил запах ее духов. Мне очень хотелось ее ударить, однако я сдержался. Вместо этого крикнул вслед:
— Да что стряслось? Бриони! Бриони? Какого черта???
Но она только чуть приподняла руку и вышла. Я успел разглядеть, что при этом она почти смеялась. Смеялась? Смеялась?! Бриони не просто бросила меня, а презрительно отшвырнула.
Мне было очень плохо. Несколько недель я жил в депрессии. Сам того не понимая, я построил вокруг Бриони всю жизнь; даже образ самого себя состоял из «меня и прекрасной Бриони». Именно она помогла мне избежать одиночества и прочих ужасов переходного возраста. А потом жестоко бросила. У меня напрочь снесло крышу, я превратился в шизоидного отморозка. Целый месяц я был безутешен, ночами не спал, в выходные ходил на дешевые студенческие вечеринки в общаге, где меня отпаивали плохим вином, пуншем и накуривали марокканским гашишем. Потом я в полном одиночестве бродил по лондонским улицам, потому что не мог разговаривать с другими девчонками. Девчонками, которые не были Бриони.
Я мучил друзей одними и теми же вопросами: почему она это сделала? чем я провинился? Однажды я даже позвонил маме и разрыдался в трубку (такого со мной не случалось с тринадцати лет).
Я пытался вернуть Бриони. Посылал ей цветы и стихи, оставлял в ящике смешные, трогательные письма. Она всегда отвечала одинаково: «Пожалуйста, уходи». Как-то раз я проторчал весь день в библиотеке напротив ее дома, чтобы сказать, как сильно я ее люблю.
Когда Бриони пришла — примерно восемь часов спустя, — библиотека уже закрылась, и я стоял один на морозе, дрожа как осиновый лист. Окликнуть ее я не смог. Просто сел в автобус и уехал домой.
Жалкий тюфяк, подумаете вы. Но, черт побери, почему я был так жалок? Отчасти потому, что мне перекрыли доступ к сексу. Когда шесть лет подряд мечтаешь о сексе, потом неожиданно его получаешь и опять теряешь, бывает очень больно.
Не то чтобы у нас с Бриони была яркая половая жизнь. Ей она доставляла умеренное количество оргазмов; я же был в неописуемом восторге только от того, что вообще занимался этим. Самый экстремальный секс у нас был, когда мы попытались заняться им втроем: третьей оказалась ее соседка по квартире, Кэтрин. Правда, получилось так, что Кэтрин просто смотрела на нас с Бриони, а под конец мы и вовсе закрылись в спальне.
Так о чем это я… Ах, да. Мое сердце было разбито. Но почему? Потому что я мужчина? Вполне вероятно. Я бы мог написать сотню книг (боюсь, довольно скучных) о том, как сходил с ума после разрыва с подругой. Почему мужчинам приходится так тяжело? У женщин иначе. Ближе к концу отношений они становятся куда безжалостней и оттого лучше подготовлены к расставанию. Если уж она решила, что все кончено, то все на самом деле кончено. Мы пребываем в блаженном неведении несколько лет, мы самодовольны и не замечаем очевидного. Когда же нас бросают, мы вдруг становимся неисправимыми романтиками и отчаянно пытаемся все вернуть. Отсюда эти письма и глупые эсэмэски, жалкие и невнятные попытки обратить необратимое. Стихи в почтовых ящиках.
Наверное, мы такие разные из-за биологических часов, которые в женском организме тикают гораздо громче, чем в мужском. Женщине нельзя стоять на месте, надо как можно скорее найти того самого и избавиться от неподходящего партнера. Разрулить ситуацию прежде, чем пройдет слишком много времени. Им необходим самец со здоровыми генами. А может, женщины просто бессердечней и лишь прикидываются милыми и добрыми. Мужчины в таком случае — круглые идиоты.
Пик моих страданий пришелся на тот день, когда я решил изобразить попытку самоубийства. Очень умно, ничего не скажешь.
Я остался ночевать у друга. Он терпеливо слушал, как я распускаю нюни и плачу о Бриони, а потом мы уснули прямо на полу. Наутро, когда я очнулся, его уже не было дома. Что ж, неудивительно. Лежа на полу с пепельницей под носом, я ощутил всю «безбрионность» своей жизни.
И просто-таки помешался на идее «самоубийства». Оно докажет Бриони, как сильно я ее люблю, как истинно и благородно мое чувство. И она тут же ко мне вернется. Проще пареной репы.
С завидной решимостью я принялся искать лезвия. Настоящих лезвий не нашел, поэтому вскрыл биковскую бритву и пару раз царапнул запястье.
Стало больно. Поэтому я прекратил, но тут же понял, что одна царапина вряд ли произведет на Бриони впечатление, и сделал еще несколько. Показались первые капли крови, меня замутило.
«Вот так», — подумал я, уставившись на эти более или менее заметные царапины. Сгодится. Теперь Бриони точно будет моей. Замотав руку тряпкой, я вышел в серую зиму, запрыгнул в автобус и поехал в универ. Но вместо того, чтобы пойти на пары, заглянул в медпункт. Сперва медсестра в ужасе уставилась на мою руку, затем, стерев запекшуюся кровь с «раны», сочувственно посмотрела мне в глаза и произнесла:
— Не так уж и плохо.
— В каком смысле?! — выпалил я. Неужели все мои мучения псу под хвост?
— Ну… — Медсестра была очень симпатичная, молоденькая, на пару лет старше меня. Она склонилась над моим запястьем, потом улыбнулась и сказала: — Швы накладывать не надо. Само заживет.
Ничего себе! Прямо скажем, мне было неприятно это слышать. Я угрюмо посмотрел на свидетельство моего «самоубийства».
Тишина. Мы оба молчали. Сестра задумчиво хмурилась, как будто сосредоточенно о чем-то размышляла. И, наконец, придумала:
— Хочешь, я сделаю тебе повязку?
Я с надеждой поднял на нее глаза:
— А что, можно?
На следующее утро я стоял с перевязанной рукой во дворе университета и поджидал Бриони. Я знал, что в этот день у нее занятия в странном, похожем на обсерваторию корпусе, стало быть, она обязательно пройдет по двору около полудня.
В полдень из-за угла вынырнула маленькая, темная и чуть сгорбленная фигурка Бриони в зимнем пальто. Она показалась мне очень сексуальной посреди огромного университетского двора. Голые ножки в высоких сапогах… Бриони несла книги и, как настоящая отличница, торопилась на пару. Я же гордо устроился на ступенях, выставив напоказ забинтованную руку.
Она меня не заметила, поэтому я ее окликнул. Тогда Бриони сделала безразличное лицо, а потом… улыбнулась. Не знаю почему. Но меня это приободрило. И я пошел вниз по ступеням, испытывая благородную боль в груди. Несмотря на февральский мороз, рукав моего пальто был закатан, чтобы Бриони увидела повязку — неопровержимый довод в пользу ее возвращения, свидетельство моей безграничной любви и попытки самоубийства.
Она посмотрела мне в глаза. В мои любящие и отчаянные глаза. На всякий случай я приподнял руку.
Бриони помолчала немного, а потом крикнула:
— Черт, когда ты оставишь меня в покое?! Идиот!
С этими словами она развернулась на каблуках и пошла в обсерваторию. Несколько секунд я просто стоял на лестнице и тупо глядел на свою забинтованную руку. Потом немного отодвинул повязку и увидел белесые царапины. Они уже заживали, через несколько дней от них не осталось бы и следа.
Подойдя к воротам, я сорвал повязку и выбросил в урну.

 

Примерно тогда мне и полегчало. Труднее всего пришлось в первые три месяца — говорят, это норма для отношений, которые длились полтора года. Конечно, я грустил о Бриони гораздо дольше, однако такой безысходности и отчаяния больше не испытывал. А шесть месяцев спустя сбрил усики.
Итак, что же происходит со мной теперь? Когда ушла Лиззи? Грусть длится четыре часа. К обеду я уже почти в норме — пора вернуться к интернет-знакомствам. И на этот раз я буду беспощаднее.
Назад: «Бонго-Бонго тридцать два года, и она считает себя привлекательной»
Дальше: Chinalady5 «также доступна в цвете»