Часть
вторая

Близилась полночь, улица после дождя выглядела мрачно, как в фильме-нуар. Даже в темноте вода канала была тошнотворного цвета: едкая, мутная, как сильнодействующее китайское лекарство. Одно время года готовилось сменить другое.

Ричард сидел, склонившись над своим коктейлем «зомби», в блинной «Канал Крепри», расположенной между шоссе и каналом. На нем был обманчиво жизнерадостный красный галстук-бабочка; обманчиво шикарный пестрый жилет; длинные волосы были зачесаны назад, чтобы прикрыть шишку на шее. За темными очками прятались заплывшие глаза — они зудели и сочились. Дарко по телефону сказал, что они с Белладонной встретятся с Ричардом в «Канал Крепри» в одиннадцать. А на часах уже было пять минут первого. Напротив Ричарда сел какой-то молодой человек и положил перед собой открытую книгу. Лицо у него было асимметричное и озабоченное, с непропорционально маленьким подбородком. Это был не Дарко. И уж точно не Белладонна.

Ричард силился убедить себя, что у него есть что отпраздновать. Сегодня утром он самолично отнес законченный текст «Без названия» в офис Гэл Апланальп. Последние двенадцать дней он почти беспрецедентно много работал: он читал «Лос-Анджелес таймс». Нет, он не попросил газету у Гвина («Ты уже дочитал?») и не слонялся каждую ночь у мусорных баков семьи Барри в надежде наткнуться на объемистый мешок. Хотя он об этом подумывал. Вместо этого он не откладывая поехал в Чипсайд и купил еще один экземпляр, не обращая внимания на уже знакомые неудобства и издержки. Этот второй экземпляр «Лос-Анджелес таймс» он только что, по дороге в «Канал Крепри», запихнул в мусорный бак. Он сумел-таки найти то, что искал.

Сначала Ричард проштудировал разделы «Книги», «Искусство», «Развлечения», «Недельное обозрение», «Недвижимость» и «Спорт» — казалось, он знает газету вдоль и поперек. Потом внимательно просмотрел разделы «Хорошие манеры», «Стиль» и «Мода». Он прочел все, начиная от кулинарной колонки до кроссвордов. А что, если существует особый способ приготовления яиц или жареной картошки «а-ля Гвин Барри»? Вдруг кто-то включил в кроссворд это отвратительное имя почти без гласных или эту отрывисто-грубую фамилию (британский романист — постойте-ка, — вызвавший неожиданный эмоциональный отклик у нью-йоркской публики?). Ричард бродил по улицам, сжимая пальцами пылающий лоб, и думал: лучше я или хуже? Ночью, входя в темные чащи сновидений и соблазнов, ему казалось, что вещи раздваиваются: гладильная доска становится шезлонгом, а зеркало — тихой гладью пруда. Информация поступала по ночам и наваливалась на него могильной тяжестью. Все это время от проспекта Холланд-парк-авеню к улице Кэлчок-стрит пробегали волны агонии. Что это было? Электрический хлыст со скорпионьим жалом? Казалось, что улица превратилась в кнут или ременную плеть длиной в три километра: Гвин Барри лихо размахивает этим кнутом и заставляет Ричарда Талла, завывая и покрываясь испариной, приплясывать.

Вы скажете, что это бред? Разумеется. Пока Ричард просматривал результаты хоккейных матчей между студенческими командами, читал о видах на урожай зерновых или, скажем, перечитывал прогнозы погоды, ему не раз приходило в голову, что Гвин его раскусил и обвел вокруг пальца, что этот номер «Лос-Анджелес таймс» просто-напросто не имеет никакого отношения к Гвину Барри. И все же Ричард почему-то был убежден, что Гвину незачем вешать лапшу ему на уши. Это за Гвина сделает жизнь. На десятый день, уже поздно вечером, он наконец-то нашел, что искал. Страница одиннадцать, третья колонка: страничка частных объявлений в разделе «Разное». Выглядело это примерно так:

Ричард подозвал официантку. Нет, спасибо, «зомби» не надо: я, пожалуй, попробую «тарантула». Сидевший напротив молодой человек с асимметричным лицом, склонившийся над книгой как профессиональный велогонщик, воспользовался случаем, чтобы заказать себе содовую. Официантка чуть помедлила у их столика, записывая заказы.

Теперь официантки уже не такие молодые и симпатичные, как были когда-то. Впрочем, и сам «Канал Крепри» уже не такой молодой и симпатичный, как раньше. Теперь он превратился в пристанище беспробудных пьяниц, которые были согласны заплатить за еду в дополнение к напиткам — по закону посетители были обязаны заказывать закуску к напиткам, — и даже были согласны сидеть рядом с этой едой. На столике перед Ричардом стояла корзинка с нетронутыми, истекающими клейким соусом начос и совсем остывшая тортилья, похожая на какой-нибудь внутренний орган на подносе патологоанатома. Снова подошла официантка — она принесла «тарантула» для Ричарда. Пока он ее благодарил, она смотрела как будто сквозь него. Раньше девушки смотрели на Ричарда и проявляли или не проявляли своей заинтересованности. Потом какое-то время они смотрели мимо него. А теперь они смотрели сквозь него. Ричард почувствовал жалость к себе — кроткую, робкую, хроническую — как домашний воспитатель, которого его любимая четырехлетняя воспитанница, желая всем «спокойной ночи», не одарила обычным взглядом и улыбкой. Ему ничего не оставалось, как шмыгнуть носом и сказать себе, что детям следует позволять их детские причуды, а потом продолжить беседу со взрослыми об Аристофане и Афганистане… Раньше девушки смотрели мимо него. Теперь они смотрят сквозь него. Потому что его гены больше не притягивают их ДНК. Потому что он уже перешел рубеж, он уже почти невидим, как и остальные призраки, что бродят здесь.

Внезапно молодой человек, читавший книгу, выпрямился и откинулся назад и поднял свою книгу на уровень подбородка. Он держал ее в руке, как игрок — карты. Ричарда точно током ударило. Книга называлась «Мечты ничего не значат». Автором книги был Ричард Талл. На задней обложке в верхнем левом углу, поверх пузырей и блесток (оформление задумывалось — но не получилось — в духе антиконвенционализма), была помещена его фотография размером как на паспорт: Ричарду Таллу тогда было двадцать восемь лет. Какое чистое, свежее лицо! Какой необыкновенно открытый взгляд.

Ричард вспыхнул, глаза его забегали, ища, на чем бы еще остановиться. На стенах висели фотографии в рамках, запечатлевшие улыбающихся или серьезных кинозвезд: это все были образцы культуры, которую исповедовали в «Канал Крепри» (это и подставки для салфеток, и высокие узкие сахарницы-дозаторы, и приземистые музыкальные автоматы), — культуры, предназначенной на экспорт. Почти под самым потолком висели фотографии двух американских писателей, на их лицах застыла кривая усмешка тяжкого бремени славы… Через неделю после выхода «Преднамеренности» Ричард увидел в городе молодого человека интеллигентного вида, который, то хмурясь, то улыбаясь, читал его книгу. Это было в метро на Эрлс-Корт — там Ричард тогда жил. Он подумал, может, стоит сказать что-нибудь этому парню. Может быть, похлопать его по плечу. Показать поднятый вверх большой палец. Подмигнуть. Но потом решил: успокойся, приятель. Это твоя первая книга. Такое будет случаться постоянно. Привыкай… Разумеется, такого больше не случилось. До сих пор.

— Хотите, я подпишу вам книгу?

Книга опустилась, открывая лицо парня. Асимметричные черты его сложились в некое подобие улыбки. Улыбка эта не показалась Ричарду приятной, однако она обнаружила на удивление хорошие, можно сказать, зловеще хорошие зубы. Нижний ряд поражал почти кошачьей остротой. Нижние зубы Ричарда напоминали людей в плащах на трибуне стадиона, качающихся из стороны в сторону под рев толпы.

— Простите?

— Хотите, я вам подпишу книгу? — Ричард придвинулся к столу и легонько постучал по задней обложке. Потом он снял ненадолго темные очки и устало улыбнулся.

Какое-то время молодой человек переводил взгляд с фотографии на обложке на лицо перед ним, а потом сказал:

— Кто бы мог подумать? Мир тесен. Стив Кузенс.

Молодой человек протянул руку — резко, точно бросил карту. Ричард пожал ее, испытывая при этом редкое и тревожно сладостное чувство оттого, что ему не нужно называть себя. И тут же, непонятно с какой стати, он подумал, как бы его не побили. Когда-то его внутренний радар, настроенный на разных чокнутых и маньяков, работал без сбоев — когда он был не таким пьяным и психованным.

— Мне кажется, я вас как-то видел в «Колдуне», — сказал Стив.

— В «Колдуне»? Ну конечно. Вы играете в теннис?

— Только не в теннис. Не в теннис. Теннис мне всегда казался игрой для слабаков. Не сочтите за обиду.

— Никаких обид, — искренне ответил Ричард. У него вдруг возникло желание выложить на стол бумажник и показать фотографии сыновей.

— Сквош — вот это по мне. Сквош. Но в «Колдуне» я не играю. Я даже не член сквош-клуба. Я член ассоциации досуга.

Все знали, что представляют из себя члены ассоциации досуга. Они приезжали не для того, чтобы играть в теннис, сквош или в шары. Они приезжали, потому что им нравилось в «Колдуне».

— Вообще-то у меня травма, — сказал Ричард. — Локоть.

Это была правда. Сейчас он едва мог поднять сигарету, какая уж там ракетка.

Его собеседник кивнул: бывает. Он все еще держал перед собой книгу (уже закрытую): казалось, теперь-то он неизбежно должен что-нибудь о ней сказать. В напряженном молчании Стив Кузенс всерьез подумал о том, чтобы пересмотреть свои планы и перейти от плана А к плану Б, или к плану В, или к плану О, или даже к плану Икс. Он даже засунул руку в карман и нащупал лежавший там пузырек от глазных капель, чтобы привести в исполнение план Икс. План Икс состоял в следующем: подлить в стакан Ричарду лизергиновой кислоты, а когда его начнет мутить или он понесет околесицу о разных смешных огоньках, вывести его на свежий воздух, к воде, и там выбить ему все зубы.

Скуззи помолчал. План А снова показался ему более разумным. Словно луч прожектора выхватил из темноты кусок сцены. Негромко сглотнув, он не без усилия произнес:

— Я автодидакт.

Надо же, подумал Ричард, какие он знает слова… и снова подозвал официантку. Нет, спасибо, «тарантула» не нужно: я, пожалуй, попробую «гремучую змею». Неожиданно Ричарда стали посещать озарения. Он понял, что этот молодой человек, конечно, не оригинал, но все же что-то нетипичное в нем есть. И кроме того, Ричард понял (эта мысль посетила его впервые), что быть самоучкой — это вечная мука. Страх невежества — это жестокая сила, и этот страх атавистичен. Боязнь неизвестного — это как боязнь темноты. И еще Ричард подумал: ты ведь сам чокнутый! Так не дай загнать себя в угол: покажи, на что ты способен в состязаниях для чокнутых.

— А я закончил Оксфорд со степенью магистра, — сказал он. — Быть самоучкой — трудное дело. Все время приходится играть в догонялки. И не потому, что вам нравится учиться, а потому, что вы понимаете, что вам без этого никуда.

Ход Ричарда оказался удачным. Его слова заставили молодого человека быть более осмотрительным.

Держа «Мечты ничего не значат» на ладони, он прикинул ее на вес, потом вытянул руку, словно чтобы посмотреть на книгу со стороны.

— Интересно, — сказал он.

— Что именно?

— Знаете, вам не следует курить.

— Правда? Это почему же?

— Это вредно для здоровья.

Ричард вынул сигарету изо рта и сказал:

— Боже, я об этом знаю. Это на каждой чертовой пачке написано, что курение вредно для здоровья.

— И еще знаете что? Она очень… легко читается. Прямо не оторваться.

Что и требовалось доказать. Клинически очевидно, что у парня не все дома. Ричард прекрасно знал, что никто никогда не считал его книги легким чтением. Все считали их нечитабельными. И все сходились на том, что «Мечты ничего не значат» еще более нечитабельны, чем «Преднамеренность».

— Я и «Преднамеренность» читал. Просто залпом проглотил.

Ричард не думал, что эти заявления — блеф или розыгрыш. Даже сейчас он не допускал такой мысли. И Ричард не ошибся: молодой человек говорил правду. Но на всякий случай Ричард спросил:

— Что происходит в самой середине «Преднамеренности»?

— Там с середины начинается… курсив.

— А что происходит перед самым концом?

— Все начинается сначала.

Стив открыл книгу и прямо-таки «любовно» (увы, старомодные наречия не очень-то верно служат современному человеку) посмотрел на титульный лист, где под толстой полиэтиленовой пленкой была вставлена абонентская карточка больничной библиотеки, откуда он украл книгу. Не той больничной библиотеки, откуда он украл «Преднамеренность». Это была карточка библиотеки другой больницы, куда перевели Кирка после того, как его во второй раз покусал Биф. Кирк со слезами на глазах (и с окровавленными бинтами, закрывающими ему рот) сообщил Скуззи, что Ли собирается прикончить Бифа. И Кирк хотел, чтобы Скуззи пошел и отдубасил Ли! «Не будь идиотом», — ответил Кирку Скуззи. Но Кирк поклялся, что отомстит за смерть Бифа… Если автор захочет подписать свою книгу — что ж, пожалуйста, — Скуззи к этому готов. Книга была в очень хорошем состоянии: почти как новенькая. В больнице никто — ни дряхлые старушки, ни бледные тени в махровых халатах, ожидающие результатов анализов, ни уголовники, заштопанные после очередной травмы на работе, — никто из них не искал утешения или развлечения в романе «Мечты ничего не значат»…

— В «Колдуне» — вы там играли с еще одним писателем.

— С Гвином.

— С Гвином Барри. Автором бестселлера.

— Да, это он.

— Первый в списке. Оглушительный успех. Просто запредельно.

— Вот именно. Запредельно — это когда то, что ты пишешь, является чистопробным дерьмом.

— Совершеннейшим бредом.

— Чистейшей дрянью.

— Полнейшей мурой.

Ричард посмотрел на молодого человека. Глаза молодого человека сузились, в них вспыхнули огоньки ярости. Тонкие губы вытянулись в изогнутую прорезь. Чокнутый маньяк, который ненавидит книги Гвина. Почему их так мало?

— И жена у него наркотой балуется.

— Деми? Деметра?

— И ей определенно нравятся наши… цветные братишки.

— Да бросьте вы.

— Не знаю, в курсе вы или нет. Во-первых, она была классической кокаиновой шлюшкой. Из этих шикарных лечебниц для наркоманов не вылезала. Наркозависимость. Такие дела. И еще этой большой белой леди нравятся черномазые. Думаете, это можно утаить?

— Когда это было? Почему же ничего не выплыло?

— Все очень просто, представьте, что вы лежите, скажем, где-нибудь на полу. И вам так кайфово, что просто слов нет. А все потому, что Ланс или кто-нибудь еще принес белый мешочек и дал вам нюхнуть. И вот стоит над вами этот черномазик и торжественно так протягивает вам руку, как они это умеют, — Скуззи вытянул руку ладонью кверху, чтобы показать, как они это делают. — Остальные все в улете, но только не Ланс, он вообще ничего крепче «Лилта» не пьет. И вы станете мне говорить, что она откажет Лансу? Скажет «спасибо», и все? А весь этот бред про расовое равенство и тэдэ? Половина толкачей занимаются этим ради цыпочек.

— Ради чего?

— Ради телок.

Теперь стало абсолютно ясно, что этот молодой человек думает по поводу женщин. Ричарда самого не раз обвиняли в этом грехе (но не Джина), хотя чаще всего он был невиновен (во всяком случае, так считал Ричард: он относился к женщинам как обычный среднестатистический придурок, то есть так, как и полагается настоящему мужчине). Настоящего женоненавистника Ричард мог отличить за версту. У них было что-то особенное в глазах. Еще они обожали рассказывать анекдот про скунса и дамские панталоны, и при этом их рот очень скоро наполнялся слюной. Ричард снова насторожился. У этого молодого человека явно были сексуальные комплексы. И все же тут что-то другое. И похоже, он не собирался рассказывать этого анекдота.

— Папочка у нее граф де…

— Риво, — подсказал Ричард, произнеся простое слово из двух слогов, чтобы избавить (так ему казалось) молодого человека от затруднения.

— Большие связи. С так называемыми заправилами прессы. Он заставил всех заткнуться. Это было пять лет назад. Оргии с наркотой и черномазыми. Двадцатая троюродная сестра королевы все-таки. Только теперь так просто рот не заткнешь.

— Любопытно, — сказал Ричард и сонно подумал, что скоро он сможет договориться о встрече с Рори Плантагенетом.

Стив выпрямился. Абсолютно трезвым взглядом он смотрел на титульный лист книги — там была девственно чистая абонентская карточка. Если бы Ричард предложил подписать книгу (на что, как выяснилось впоследствии, у него так и не хватило времени), Стив мог бы сказать, что купил книгу на распродаже на Портобелло-роуд и заплатил за нее тридцать пенсов. Он понятия не имел о том, что такое литературная гордость, что для писателя — его репутация. Пока не имел.

— Тут написано — тут написано, что она была напечатана… давненько. А что вы?..

— Буквально сегодня утром я сдал в издательство новый роман. После долгого молчания, как говорится.

— Вот как? И как он называется?

Ричард внутренне собрался, прежде чем сказать:

— «Без названия».

— Здорово. Классно звучит. Поздравляю.

— Ваше здоровье. А насчет Деми, — Ричард задумался. Деми не пила. Он вспомнил, как за обедом она накрывает ладонью пустой бокал. — Это все в прошлом. Я хочу сказать — сейчас она счастлива в браке.

— Чушь собачья. Это все реклама. Не надо верить всему, что вам показывают по телику.

— Откуда вам все это известно?

— Знаете миссис Шилдс? Это их кухарка. Или бывшая кухарка.

— Ну, — задумчиво произнес Ричард, избегая прямого признания.

— Это мамуля моего брата.

— …То есть ваша мамуля.

— Сводного брата.

— Понятно, у вас один отец, — сказал Ричард, который, к несчастью, в эту минуту отвлекся, чтобы взглянуть на часы. Если бы он в этот момент посмотрел на своего собеседника, он наверняка бы понял, что у этого молодого человека нет сводного брата. Равно как нет и мамули. Или папули.

— Она говорит: никогда не видела, чтобы новобрачная столько плакала.

— Отчего же?

— Она детей хочет — католичка. А он не хочет.

Ричард с некоторой опаской отхлебнул «гремучей змеи». Его посетила мысль: а сможет ли он держаться на ногах, когда придет время уходить. Голова пока вроде ясная, — подумал Ричард. Но голос его с баритона сполз на бас — знакомый признак.

— А чем вы занимаетесь? — спросил он.

— Вы забыли, как меня зовут. Забыли?

— Верно. Подумать только. Совершенно забыл.

И снова навстречу его руке устремилась ладонь — напряженная, плоская, как сброшенная карта.

— Стив Кузенс. Чем я занимаюсь? Ну, я мог бы сказать: «Разными вещами». Как некоторые говорят: «Я? Да, знаете, разными вещами». «Немного тем, немного этим». Дело в том, что я могу маневрировать. Я сейчас не связан в финансовом отношении. Я почти отошел от дел, если угодно. В основном я сейчас, если можно так выразиться, занимаюсь вопросами досуга.

Секунду они изучающе смотрели друг на друга. Ричарду (который был под мухой, притом прилично под мухой) лицо Стива напоминало серую с белым шахматную доску или лицо подследственного, которого показывают по телевизору, намеренно размывая изображение. Стиву же (который был трезв, как ученик воскресной школы) физиономия Ричарда напоминала двухмерное изображение этой же физиономии: плоское, нечеткое, приблизительное — бесталанная работа судебного портретиста. Ричард был свидетелем. Ричард был типичным свидетелем.

— Так чем же все-таки вы занимаетесь? — спросил Ричард и отхлебнул «гремучей змеи».

— Я порчу людям кровь, — пожал плечами Скуззи.

Ричард повернулся на стуле. Он почувствовал, что без еще одной «гремучей змеи» ему не обойтись.

Офис «Маленького журнала» теперь располагался в Сохо. «Маленький журнал» перебрался сюда недавно, и вряд ли ему суждено задержаться здесь надолго. «Маленький журнал» переживал не лучшие дни. Офис «Маленького журнала» был маленьким, а рента — непомерно высокой.

«Маленький журнал» родился и вырос в пятиэтажном доме в георгианском стиле, что рядом с музеем сэра Джона Соуна в Линкольнс-Инн-Филдс (1935–1961). Пыльные графины, продавленные, точно гамаки, диваны, широкие обеденные столы, заваленные книгами и мудреными журналами: вот мы видим красавца-донжуана в полотняных брюках, он яростно обрушивается на Генриха Шлимана («Илиада» — это военный репортаж? «Одиссея» — это топографический отчет и судовой журнал вместе взятые? Какая чушь!). А вот ученый с трясущимися руками и головой, склоненной над статьей в 11 000 слов об особенностях просодии А. Э. Хаусмана («Триумфальная реабилитация хорея»). Распрощавшись с зелеными газонами Линкольнс-Инна, «Маленький журнал», постепенно приобретающий кочевые черты, проделал длинный путь с остановками на Фенчерч-стрит, в Холборне, Пимлико, Айлингтоне и на Кингз-Кросс (1961–1979). Он ночевал на чердаках, в пустующих комнатах, спал на полу у друзей и всегда искал жилье подешевле. В этих вынужденных переменах адреса было что-то близкое духу эпохи короля Эдварда, что-то дерзкое, шалопаистое (1979–1983). Теперь он уже не тот, что прежде.

Теперь — вот уже много лет — «Маленький журнал», пошатываясь, бредет по городу, стыдливо пряча лицо то ли бродяги, то ли попрошайки. Его то и дело насильственно изгоняют из той или иной трущобной квартирки, временами он отсиживается в темноте за ободранной дверью, как какой-нибудь незаконно вселившийся скваттер в вонючей майке. Денег хронически не хватает. Деньги всегда на исходе. Его самобытность — единственное, чего у него с избытком, — носит патрицианский характер. Его владелец и издатель, несмотря на безнадежное убожество окружающей обстановки, всегда является в монокле и с изящной табакеркой. Неподражаемо беспомощный и без конца сетующий на судьбу, «Маленький журнал» старается вытянуть денег из любого, кто оказался поблизости. Войдите в его дверь в цилиндре и кашемировом пальто, и через пару недель вы будете ночевать на улице. С другой стороны, у «Маленького журнала» действительно есть своя позиция в этот изворотливый материалистический век. Позиция эта заключается в том, чтобы не платить людям. Если же платить, то платить очень мало и с огромными задержками. Типографии, домовладельцам, налоговым инспекторам, разносчикам молока, постоянным сотрудникам: им платили сущие гроши и всегда, когда уже деваться было некуда. Никто не знал, куда уходят «взносы» — мелкие займы и щедрые пожертвования, которые «Маленький журнал» пускал в дело: социальные пособия и приданое, деньги, откладывавшиеся на «черный день», и состояния, накопленные пятью поколениями рода. Истории некоторых журналов — это истории успеха и процветания, но над историей этого журнала можно было лишь разрыдаться: даже Ричард Талл после года невознагражденного труда вдруг обнаружил, что и он выписывает сидящему в кресле главного редактора плакальщику в монокле чек на тысячу фунтов стерлингов… Ричард редактировал половину журнала. Впрочем, часто он редактировал и другую половину. Каждый второй понедельник он приходил и делал литературное обозрение. Каждую вторую пятницу он приходил и делал раздел «Культура и искусство». Все остальное время он писал «вставки» — разумеется, бесплатно и анонимно, хотя считалось, что об этом все знали (на самом деле об этом знал лишь очень узкий круг).

Сегодня была пятница. Ричард пришел в редакцию. Зонтик, бабочка, зажатая под мышкой увесистая биография, сигарета в зубах. Он остановился на Фрит-стрит перед тройной дверью, за которой кроме редакции «Маленького журнала» располагались еще турагентство и магазин, торговавший одеждой для очень высоких и очень полных людей. Он остановился и посмотрел себе под ноги. Он посмотрел себе под ноги, потому что бродяга, через которого он собирался перешагнуть (бродяга сосредоточенно ел пластмассовой ложкой собачий корм из жестяной банки), был как две капли воды похож на оперного критика из «Маленького журнала». Сходство было поразительным, и Ричард чуть было не произнес: «Хьюго?» Но это был не Хьюго. Или Хьюго не был бродягой. Во всяком случае, пока: на этой неделе. Ричард вошел и с облегчением увидел Хьюго, лежавшего лицом вниз на ступеньках лестницы, ведущей в расположенную на втором этаже редакцию. Перешагнув через Хьюго, Ричард снова остановился, пытаясь распознать источник странных звуков, навевающих мысли то ли о лежбище тюленей, то ли о дельфинарии, — протяжный вой, гиканье, громогласные утробные фиоритуры. Выяснилось, что звуки доносились из уборной на лестничной площадке. Оттуда вышел балетный критик Козмо. После этого Ричард вошел в литературный отдел. К нему подошла его секретарша и помогла снять плащ.

— Спасибо. Как дела, Энстис?

Не поднимая головы, Энстис сообщила ему все, что ему нужно было знать. Не было нужды говорить Ричарду об оперном критике, или о балетном критике, или же о радиокритике. Радиокритик был здесь — высунувшись из окна, он тер глаза и глубоко дышал. Не было необходимости говорить и о критике раздела изобразительного искусства, который сидел за столом и всхлипывал, уткнувшись в мокрые от слез ладони. Ричард спросил о кинокритике, и ему рассказали жуткую историю — оказалось, что несколько часов назад он выскочил на минутку купить сигарет. Ричард был рад услышать, что театральный критик, который готовил театральное обозрение для ближайшего номера, сидит в своем закутке наверху. Ричард решил к нему заглянуть и справиться, как идут дела. Бруно сидел за маленьким столиком, а его голова, как обычно, лежала на клавиатуре пишущей машинки. Ричард ухватился за его волосы и с силой потянул вверх: так ему удалось увидеть, что Бруно, прежде чем отключиться, почти успел закончить первое слово своей статьи. Ему удалось напечатать «Чехо…». Ричард слышал, что темой обозрения Бруно была новая постановка «Трех сестер». Подходя к литературному отделу, Ричард увидел поднимавшегося по лестнице кинокритика. Лицо кинокритика выражало полное безразличие, но двигался он так целеустремленно, что наверняка врезался бы в противоположную стену за столом Энстис. Но на пути кинокритика оказалась коленопреклоненная фигура балетного критика. Ричард вышел из литературного отдела и, переступив через кинокритика и балетного критика, направился в кабинет издателя, располагавшийся этажом выше: он там скрывался, когда там не скрывался сам издатель.

Прежде всего его интересовало следующее. Почему до сих пор нет никаких известий от Гэл Апланальп? Почему до сих пор не надрывается телефон? Где же длинный, благожелательный и детальный критический разбор его романа «Без названия»? Можно ли ставить на Стива Кузенса? Ричард подумал: а что ему мешает взять и самому позвонить Гэл Апланальп. Должно быть, гордость и сознание собственной значимости как писателя. Поэтому, закурив сигарету, он взял и позвонил Гэл Апланальп.

— Дело движется, — сказала она. — Фактически вопрос решен.

Само собой, она имела в виду не роман Ричарда, а литературный портрет Гвина Барри на 5000 слов, вызвавший широкий интерес. Гэл назвала сумму, которая равнялась годовой зарплате Ричарда в «Маленьком журнале».

— А что с моей книгой? — помолчав, спросил он.

— Я оставила для нее выходные. Сегодня же вечером заберу ее домой. Гвин говорит, она замечательная.

— Гвин ее не читал.

— А-а.

Попрощавшись, Ричард повесил трубку и попытался заняться какой-нибудь конструктивной деятельностью. Он обзвонил нескольких издателей, выяснил названия трех книг и запросил на их рецензию. Автором первой книги была Люси Кабретти, автором второй — Эльза Отон и автором третьей был профессор Стенвик Миллз. Вы, возможно, помните, что эти три человека входили в жюри премии «За глубокомыслие». Затем, обзвонив нескольких сотрудников «Маленького журнала», Ричард договорился о трех положительных рецензиях. Поверьте, у него были на то свои причины. Когда он уже собирался встать и отправиться к Энстис, она сама заглянула в комнату и внимательно посмотрела на Ричарда.

— Есть причины для беспокойства, Энстис?

— Нет. Думаю, мы прорвемся.

— Козмо уже намного лучше. И Хьюго тоже.

— Знаешь, я действительно уважаю Хьюго — он умеет взяться за дело. Нет, речь о Тео.

— Что такое?

По давней дурацкой традиции последняя страница книжного раздела (на ней помещались обзоры художественной прозы) шла в печать вместе с материалами раздела «Искусство». Обзоры художественной прозы считались делом выгодным. В «Маленьком журнале» это был лакомый кусочек, часто становившийся яблоком раздоров: тот, кому выпадало писать обзоры художественной прозы, в конце концов, мог продать с десяток новых книг в твердом переплете в архив на Ченсери-лейн. И Ричард с удовольствием писал обзоры художественной прозы. И даже главный редактор был не прочь их писать.

— Он хочет знать, может ли он отправить их нам по факсу, — сказала Энстис.

— У него нет факса. А главное — у нас нет факса.

— Так я ему и сказала.

— Короче, скажи ему, чтобы вылезал из кровати, одевался, садился на автобус и привез их сам. Как обычно.

— Голос у него был немного…

— Нисколько не сомневаюсь. — И Ричард сказал Энстис, что если ей не трудно — и если Тео действительно все написал, — пусть она ему позвонит и заставит привезти обзоры. Прежде чем она вышла, он спросил: — Как ты?

— Прекрасно, правда. Для погибшей женщины, которую использовали, а потом вышвырнули вон. Приходил Р. Ч. Сквайерс.

— Ужас. Он еще придет?

— Не знаю. А мы еще увидимся?

— Конечно, Энстис.

Она вышла. Она вышла очень медленно, неохотно отпуская его. Когда Энстис исчезла за дверью, голова Ричарда внезапно упала на грудь и застыла под прямым углом к его блестящему жилету, опустившись на сорок пять градусов… А то, согласно расчетам, не так уж мало. К примеру, скорость углового перемещения звезды Барнарда составляет 10,3 угловые секунды в год. Это лишь четвертая часть скорости склонения Юпитера, составляющая около шести градусов в год. И тем не менее ни одно другое небесное тело не выказывает такой прыткости. Вот почему ее называют «летящей» звездой… Уронив голову на грудь, Ричард изменил свои взаимоотношения с квазарами на тысячи и тысячи лет. На самом деле. Поскольку квазары находятся так далеко и удаляются с такой огромной скоростью. Все это помещало проблемы Ричарда в контекст вселенной.

Через одиннадцать часов он сидел с Энстис за столиком в кафе «вечная книга». Журнал был подготовлен к печати или, как говорят английские типографщики, «уложен в постельку», как укладывают маленьких детей. Взрослые же укладывают в постель друг друга.

Слегка перекусив и выпив несколько стаканов воды, «Маленький журнал», убаюканный негромким напевом, позабыл о своих страхах и мирно улегся в постельку. Театральный критик Бруно закончил свой опус о «Трех сестрах». К сожалению, он оказался всего в тридцать слов длиной. Оперный критик Хьюго так ничего и не написал. Хотя он полдня держал голову под струей ледяной воды и Энстис занималась с ним дыхательной гимнастикой. Эта гимнастика напомнила Ричарду занятия, которые они посещали вместе с Джиной: взрослые люди сидели кружком на полу и во все глаза смотрели на учителя, совсем как дети, которые у них должны были вскоре появиться. Радиообозреватель Отто закончил свой текст, потом разорвал его в клочья и выбросил в окно. Кинокритик Иниго сквозь слезы заявил, что предает свою поэзию ради денег. На эти слова обернулось несколько человек — сначала с тревогой, а потом с негодованием: хочешь сказать, что кому-то здесь платят деньги? Ближе к сумеркам Ричард и Энстис уже начали думать, что им предстоит еще одна «черная» пятница. Выглядело это следующим образом: семеро критиков раздела «Искусство» сидели и молча смотрели друг на друга. А Ричард в это время пытался «сшить» лоскутное одеяло из рекламных объявлений, кроссвордов и шахматных задач.

— Какой забавный этот Иниго, — сказала Энстис, допивая белое вино.

— Чрезвычайно забавный, — сказал Ричард, допивая виски.

Иниго лежал тут же — на ковре. Щедро одаренный, как, впрочем, и все они, каждый в своем роде, Иниго написал 7500 в общем вполне связных слов про один болгарский мультфильм — это все, что он видел за последние две недели или о чем еще помнил.

Энстис молитвенно склонила голову. Ричард, как обычно, уставился на пробор в ее волосах. Казалось, на этой черте встречаются две враждующие силы и ведут между собой ожесточенную схватку. Боже мой, какие растрепанные волосы бывают у людей на улицах, эти волосы словно состоят из отдельных прядей, не завитых, а просто спутанных, свалявшихся и торчащих в разные стороны. Волосы у Энстис были очень длинные — ниже пояса — и непослушные, она завязывала их в хвост, тяжелый, как старый корабельный канат. И ее волосы выглядели так, будто она их никогда не мыла. Энстис подняла голову и улыбнулась Ричарду с извиняющейся нежностью.

— По последней? — спросил Ричард.

Возвращаясь из бара, он подумал, что Энстис вполне могла бы смотреть на стену и с отрешенным взглядом напевать обрывки из песен — возможно, даже безумные песенки несчастной Офелии. Но вместо этого Энстис не менее зловеще склонилась над столом, почти касаясь его носом:

— Нам пора рассказать Джине. Иначе зачем продолжать? Не волнуйся, мы сделаем это вместе. Мы расскажем Джине обо всем.

Ричард думал, что, возможно, он закончит свои дни с Энстис. Он подумал, что закончит свои дни он, возможно, с Энстис. Поженятся ли они? Нет. Тогда, год назад, когда он шел от нее в то утро, в голове у него возникло это словосочетание — «старая дева». И он никак не мог от него избавиться. Это старая дева, дружище, повторял он про себя. Я действительно имею в виду старую деву. Он имел в виду волну, которая захлестнула его, когда он вошел в ее квартиру. Он унес с собой этот запах старой девы, исходивший от ее одежды, простыней, полотенец, волос. Это был запах одежды, которую годами не отдавали в химчистку; это был затхлый запах сырости, исходивший от протекших потолков; но прежде всего это был запах ненужности. Ричард знал, что значит быть ненужным. Но здесь ненужность ощущалась на уровне обоняния и осязания.

Теперь он стал подозревать, что сам пахнет холостяком. Пахнет старыми пижамами, шлепанцами, домашними кофтами и щеточками для трубки. Но ведь этого не может быть, твердил он себе. Не может быть, чтобы от меня пахло холостяком. Я ведь женат. Сидя в своем кабинете с биографией на коленях, Ричард принюхался к своему плечу, потом он поднял глаза, нахмурился, представляя в качестве свидетелей в свою защиту свою утонченную жену, своих сладко пахнущих мальчишек, ведь они все еще у него были. А потом он представил, как остается один и как со своим единственным обшарпанным чемоданом поднимается по сырой лестнице к Энстис. Старая дева и Холостяк сойдутся вместе. Холостяк и Старая Дева — в бесконечном шутовском танце.

— Черт побери, — сказала Джина. — Нет, ты это видел?

Ричард поднял глаза, чтобы убедиться, что это не письмо от Энстис на десяти страницах, а потом снова опустил глаза на «Любовь в лабиринте. Жизнь Джеймса Ширли». Разложив перед собой газету, Джина читала пространный репортаж о серийных убийствах где-то в Америке. Рядом с кухней, на полу в коридоре, спокойно играли близнецы, они, можно сказать, с нежностью возились со своими жестокими игрушками. Субботнее утро у Таллов.

Проблема, связанная с тем, чтобы побить Гвина… Ричард постарался сформулировать свою мысль более четко. Проблема, связанная с тем, чтобы отбросить Гвина назад в семидесятые, состояла в следующем: Гвин никогда не узнает, что это дело рук Ричарда. Правда, только слабоумный мог бы не заподозрить, что Ричард причастен к странному появлению «Лос-Анджелес таймс». Но, по мнению Ричарда, Гвин как раз и был слабоумным. И тем более от слабоумного или от пациента отделения реанимации нельзя ожидать, что он возложит на Ричарда ответственность за Стива Кузенса. Нет, всему плану недоставало беспристрастности, художественной правды. Ричарда все более привлекал другой план, другой проект — нечто классически простое и благородное. Он соблазнит жену Гвина.

— Но зачем? — сказала Джина. — Я просто не могу… О, господи.

Сегодня голова Ричарда была забита женщинами, впрочем, как и всегда, но не просто женщинами. Это были оригинальные личности: Джина, Энстис, Деметра. Да, еще Гэл Апланальп, которая сейчас лежит в своей постели с браслетом на лодыжке и увлеченно читает «Без названия», иногда чуть хмурится, иногда восхищенно поднимает брови. И еще была Гильда, Гильда Пол…

После того как Гвин закрутил роман с Деми, он тут же порвал с Гильдой, возлюбленной своей юности: буквально на следующее же утро. Вчера еще Гильда жила с безвестным писакой-валлийцем, у которого было за плечами два идиотских романа да еще комментарии к Чосеру для продвинутых студентов; а на следующий день на вокзал Паддингтон ее провожал автор неожиданного бестселлера. Она стояла на перроне в своем поношенном зеленом пальто, прижимая к груди потрескавшуюся пластиковую сумочку, на грани нервного срыва. К тому времени Ричард уже искал вескую причину для ненависти к своему старинному другу, и разрушенная жизнь Гильды поначалу показалась ему глотком свежего воздуха. Чтобы укрепиться в своей ненависти, он с натянутой улыбкой глубоко обеспокоенного человека совершил поездку в санаторий в Мамблсе и просидел там час, держа в своей руке влажную белую ладонь Гильды. В комнате один телевизор вещал на английском, а другой на валлийском. Помещение наполнял свет, казалось исходивший от кирпично-красного чая и апельсинно-коричневых бисквитов. Здесь было много женщин, причем ни одной старухи, и их любимым блюдом (эта странная мысль вдруг пришла ему в голову, когда он пил этот кирпично-красный чай) были мозги. Ричард до сих пор писал Гильде. Свои письма он, как правило, приурочивал к какому-нибудь удару со стороны Гвина или к какой-нибудь новой порции хвалебной писанины, в которой упоминалось о человеколюбии Гвина или, вернее сказать, о его милосердии. И все же, пожалуй, напрасно Ричард послал ей то интервью, в котором Гвин упоминал Гильду и назвал их расставание «дружеским». Лишь изредка Ричарду приходила в голову мысль о том, что публика — или Рори Плантагенет — должны узнать подлинную историю. Ричард был рад, что Гвин ни разу не навестил Гильду. Более того, Ричард надеялся, что так и не навестит. На самом деле Ричарду не было до Гильды никакого дела. На самом деле Ричарда волновала Деми.

— Я спрашиваю… зачем? — сказала Джина, — Господи, была бы моя воля…

Ричард взглянул на нее. Джина положила руку себе на горло. Час назад к этому месту прижимались его губы. Но ничего не получилось… Взгляд Ричарда вновь обратился к оглавлению «Любви в лабиринте»: «Месть девы», «Предатель», «Жестокая любовь», «Любительница удовольствий», «Мошенничество» и «Любовь в лабиринте». Размышляя об обольщении леди Деметры, Ричард, увы, был лишен возможности покручивать ус или тихонько хмыкать. Дамский угодник времен короля Якова имел перед Ричардом огромное преимущество. Трудно представить себе, скажем, Ловеласа, который, рыдая и прихрамывая, покидает спальню с сапогами в руках. Невозможно представить себе, чтобы Хитклифф из «Грозового перевала» Э. Бронте, раскинувшись на кровати с балдахином и прикрывая глаза рукой, говорил Екатерине о том, что он, должно быть, чересчур взволнован, и о том, что он, должно быть, вымотался на работе. По-видимому, дела начали приходить в упадок после 1850 года. Что же до Касобона в «Миддлмарче» Дж. Элиот, то есть что касается Касобона и бедной Доротеи, то шансов у них было не больше, чем у человека, который вздумал бы купить свежих устриц на автостоянке. Ричард понимал, что острая и хроническая импотенция вряд ли может служить плацдармом для операции под кодовым названием «Обольщение». Но теперь у него была информация о Деми, то есть знание о чем-то тайном, интимном, постыдном, о чем-то, что делает Деми уязвимой. Золотая жила. И никому не придет в голову обвинить Ричарда в том, что он пытался обмануть Гвина. Если только его не поймают с поличным.

— Я не знаю, — сказала Джина, — у меня просто нет слов. Зачем? Может мне кто-нибудь объяснить?

Медленно поднявшись со стула, Ричард подошел к Джине и встал у нее за спиной. На первых страницах газеты, которую она читала, сообщалось о судебном процессе над одним убийцей в штате Вашингтон. Там была и его фотография. Можно было его рассмотреть: он в тюремной робе, его взгляд обращен в себя, а верхняя губа — как лук Купидона или летящая прямо на вас чайка. «Простите меня! Простите!» — кричал, по словам свидетелей, маленький мальчик, которого незнакомый взрослый мужчина на детской площадке заколол ножом. Брат мальчугана был тоже заколот ножом. Он не произнес ни слова. Был еще и третий, намного младше первых двух, которого убийца, перед тем как зарезать, несколько дней держал взаперти.

— Ты только посмотри на лицо этого выродка, — сказала Джина.

На кухне появился Мариус и бесцеремонно огорошил родителей заявлением, что на школьной фотографии «вид у него дерьмовый». Фотография была тут же представлена на всеобщее обозрение. Вид у Мариуса отнюдь не был дерьмовым.

— Вид у тебя отнюдь не дерьмовый, — авторитетно произнес Ричард.

Он подумал, что уж кто-кто, а он-то знает, что значит выглядеть дерьмово.

— Ты хорошо выглядишь.

— Мне кажется, это просто ужасно, — сказала Джина, — малыш кричал: «Простите меня! Простите!»

В наши дни молодежь ругается чаще, и старики ругаются чаще..

Пожалуй, это единственная область, в которой ваши родители могут поразить вас в той же степени, что и ваши дети. Разумеется, люди среднего возраста тоже чаще ругаются, инстинктивно протестуя против того, что силы постепенно их покидают.

«Простите меня! Простите!» — кричал мальчик незнакомому дяденьке на детской площадке рядом с домом. Брата этого мальчика дяденька тоже зарезал. Но он не издал ни звука. Он не кричал: «Простите меня! Простите!» Он был старше, и, наверное, он знал то, чего не знал его младший братишка.

В последнее время многие потеряли свои привилегии. Вот и мотив утратил свое важное место в прежнем триумвирате сыска: орудие убийства, мотив, возможность. Орудие, мотив и возможность сменили свидетели, признание и материальные улики. Современный следователь вам скажет, что он практически и не задумывается над мотивом. Нет смысла. Простите, но от этого никакого толку. На кой черт мне знать «почему», скажет он. Лучше выяснить «как», и узнаешь — кто. И к черту «почему».

«Простите меня! Простите!» — кричал малыш. Он думал, что чем-то невольно обидел и разозлил убийцу. Он думал, что это и есть «почему». Маленький мальчик искал мотив на современной детской площадке. Не ищите его. Вы его не найдете, потому что его нет. Простите меня. Простите.

Этот район города ветвился и размножался, как семья нищих по фамилии Роксхолл. Роксхолл-роуд, потом Роксхолл-стрит. Роксхолл-Террас и Роксхолл-Гарденз. Потом — Роксхолл-Корт, Роксхолл-лейн, Роксхолл-клоуз, Роксхолл-плейс, Роксхолл-роу, Роксхолл-уэй. Так что сначала едешь по Роксхолл-драйв, затем паркуешься на Роксхолл-парк, а потом идешь пешком по Роксхолл-уок. Ричард запер «маэстро», дни которого уже были сочтены, потом обернулся, чтобы окинуть взором пейзаж, если уместно говорить о пейзаже, или о месте действия, или о чем бы то ни было в этом роде в такой перекошенной, с завихрениями прозе. Вообще-то, сейчас, пожалуй, самое время сделать краткий экскурс в прозу Ричарда (полагаю, именно этим сейчас и занимается Гэл Апланальп), пока он сам, чертыхаясь, ковыляет в поисках Дарко и Белладонны от Роксхолл-авеню через Роксхолл-Кресент к Роксхолл-мьюз.

По сути своей Ричард был заблудившимся, брошенным на произвол судьбы модернистом. Его оппонент Гвин Барри, пожалуй, не задумываясь, согласился бы с мнением Германа Мелвилла, что искусство должно доставлять читателю удовольствие. Модернизм был лишь кратким отступлением в сторону усложненности. Однако Ричард по-прежнему пребывал в этой усложненности. Он не испытывал ни малейшего желания доставлять читателю удовольствие. Как раз наоборот, Ричард испытывал своего читателя на прочность, чувства его читателя должны были звенеть, как туго натянутая тетива. В «Преднамеренности» повествование велось от первого лица, в «Мечтах…» — от строго конкретизированного третьего. Безымянные «я» и «он» были заместителями автора. Романы Ричарда представляли собой лишь изредка не прерываемые внутренние монологи автора. «Без названия» с его восемью временными планами и командой из шестнадцати рассказчиков — рассказчики сменяли друг друга, но ни один из них не был достоверным рассказчиком. На первый взгляд это могло показаться отказом от его прежней схемы, но лишь на первый взгляд. Как и прежде, это был только один голос. И этот голос звучал умно и эротично… Хотя проза Ричарда была талантлива, он не пытался писать талантливые романы. Он пытался писать гениальные романы, как Джойс. Что касается гениальных романов, Джойс, несомненно, на первом месте, но даже его романы — наполовину занудство. Ричард, вероятно, был занудой от начала до конца. Если попытаться определить его прозу одним словом, то почти наверняка таким словом окажется «нечитабельная». На тот момент роман «Без названия» еще оставался непрочитанным, но никто и никогда по собственной воле не мог дочитать до конца его предшественников. Ричард был слишком горд и слишком ленив и в некотором смысле слишком умен и слишком безумен, чтобы писать талантливые романы. К примеру, сама мысль о том, чтобы вытащить персонажа из дома и заставить его тащиться невесть куда через весь город, приводила его в состояние, близкое к изнеможению…

Ричард дошел до угла. За углом был Роксхолл-Парейд. На другой стороне улицы за проволочной изгородью располагалась детская площадка, впрочем, она была облюбована вовсе не детьми (вы заметили, как там тихо), а трезвыми старыми пьяницами. Они слонялись между качелями, перекладинами, лесенками, горками и каруселями. Интересно, похоже это на Нью-Йорк? По пути сюда Ричард пересчитал всех «лежачих полицейских». «Лежачие полицейские» — это единственные полицейские, которых можно увидеть в таком месте. От таких мест лучше держаться подальше. Ричард прошел мимо еще одного полусгоревшего матраса. Вероятно, Божье Откровение в этой округе снизойдет в виде горящего матраса… Ричард продолжал писать об этом мире, но в реальной жизни он не был в таких местах уже лет шесть-семь. Он лишь изредка соприкасался с этим миром, проезжая мимо на своем ядовито-красном «маэстро».

Добравшись до нужного дома и удостоверившись, что не ошибся адресом, Ричард помедлил у подъезда: обернулся и напоследок окинул окрестности смиренным взором. Проволочная изгородь, кроны деревьев с обкорнанными ветками. Нищета век за веком твердит об одном и том же, хотя свои мысли она выражает по-разному. Нищета, окружавшая сейчас Ричарда, изъяснялась кратко, предложения изобиловали синтаксическими ошибками и нецензурной бранью. Какая же связь между всем этим и неудачным силлогизмом, родившимся у него в голове десять часов назад, когда он пил чай и курил после очередной неудачи с Джиной? Силлогизм звучал примерно так:

A. Дерьмо Гвина нравится миру; значит, его дерьмо всемирно.

Б. Мир любит дерьмо; следовательно, мир и есть дерьмо.

B. В таком случае нужно использовать мир; и пусть Гвину досаждает нечто похожее на него самого…

И незачем было Ричарду, выбиваясь из сил, тащиться через весь город с «Лос-Анджелес таймс» под мышкой. Или искать пристанища на страницах «Маленького журнала», рассчитывая на смертоносный яд «вставки», которую он без конца повторял про себя. Литература не может ему помочь. Ему может помочь лишь сама жизнь… Пока Ричард поднимался по лестнице, сознательно вытесняемая мысль о том, что ему придется дорого заплатить за избиение Гвина, вернулась к Ричарду со всей свежестью открытия.

Как они и договаривались, дверь в подъезд была не заперта («Я вам это гарантирую», — сказал по телефону Дарко). Войдя в подъезд, Ричард услышал визг то ли шлифовальной машинки, то ли циркулярной пилы: циркулярная пила, истошно воя, звала свою циркулярную мамочку. Звук этот напоминал о зубной боли — это была озвученная зубная боль. Слабое звено — это вы, сказал Ричарду Стив Кузенс, когда они сидели в «Канал Крепри». Если так сделать, он сказал, то слабым звеном окажетесь именно вы. Если на вас нажмут, вы сломаетесь. Люди не знают, что такое боль и что такое страх, сказал он. А я знаю боль и страх. Боль и страх — мои друзья. Я — непроницаемый. А вы — слабое звено… Ричард всегда считал, что он знает, что такое боль и страх, но на самом деле он их не знал — пока. Боль и страх еще ожидали его, как они ожидают каждого. Богадельня боли и страха терпеливо ждала его.

Ричард постучал в первую же дверь. Ему открыл Дарко. Эта сцена напоминала очную ставку с трансильванским графом: глаза у Дарко были даже краснее, чем его рыжие волосы, краснее, чем томатный «маэстро» Ричарда. Дарко оглядел Ричарда с головы до ног и, словно уточняя имя посетителя, сказал:

— С рожей в пролете?

Через минуту они стояли в комнате размером примерно с теннисный корт. Комната была заставлена мебелью, которая могла быть позаимствована откуда угодно: из отдела по изучению социологических проблем провинции, из гостиницы для коммивояжеров или из казармы.

— Откуда вы, Дарко? Откуда родом? — спросил Ричард, поворачиваясь к собеседнику.

— Из страны, которую я по-прежнему называю Югославией.

Дарко стоял посреди кухонной зоны комнаты и смотрел на какую-то еду, распластанную на тарелке. Потом он поднял голову и улыбнулся. Верхняя губа с топорщившимися усами высоко открывала десну — тоже рыжеватого оттенка.

— Вы серб или хорват? Так, между прочим.

— Я не признаю таких различий.

— Ладно. В этническом отношении это одно и то же, верно? Только религиозные. — Ричарду показалось, что на камине он заметил какую-то культовую безделушку или иконку, подсвеченную изнутри, по форме напоминающую закрытый тюльпан. Что-то подсказало Ричарду, что это Дева Мария, точнее пародия на Деву Марию: ее груди выпирали, как груди грозной девы на носу корабля. — На самом деле какая разница, как именно человек осеняет себя крестным знамением? Во время Второй мировой войны хорватские солдаты сгоняли детей и заставляли их креститься. Чтобы посмотреть, как они это делают. Чтобы посмотреть, сохранить им жизнь или нет.

Это явно было новостью для Дарко: свежей информацией. Ричард постарался успокоить себя мыслью о том, что сегодня о незнакомом человеке можно узнать больше, чем он сам о себе знает. Недавно на крыльце собственного дома он ввязался в спор с мормоном, пытавшимся обратить его в свою веру (вскоре тот не выдержал острых замечаний Ричарда и ушел несолоно хлебавши). Так вот, этот мормон никогда не слышал о Морони — о пророке, который жил в Северной Америке в начале V века н. э., а в XIX веке явился в виде ангела и ходил со своими проповедями из дома в дом. Звучное имя — Морони. По-английски это значит «слабоумный, идиот», если убрать букву i в конце.

— Я верю, что каждый человек заслуживает человеческого обращения, — сказал Дарко.

— Разделяю ваше мнение. Белладонна, надо полагать, тоже человеческое существо. В смысле, она реально существует. Где она?

— Одевается. Или раздевается. Какая разница. Что же мне делать с этой холестериновой бомбой?

Он указал на тарелку и ее содержимое. Тарелка была расцвечена, как палитра художника: какого-нибудь современного примитивиста, работающего пастелью.

— Засуну-ка я это в МВ, — решил наконец Дарко.

MB означало микроволновку. Аббревиатура — это хорошо. Особенно если учесть, что микроволновка — это устройство, предназначенное для того, чтобы обманывать время. Так или иначе, Дарко разогрел свое блюдо и уже ел его руками — то ли пиццу с манго, то ли пирог с начинкой из фаната… Ричард вспомнил, как на одной видеокассете, которую он однажды брал напрокат, его восхитило то, как герой-автогонщик общался со своим ППА — полноприводным автомобилем. Кто-нибудь, пожалуй, припомнит и резвых специалистов по космологии, толкующих о «ЧВТИП-Вселенной», то есть о Вселенной типа «что видишь, то и получаешь». Справедливости ради нужно отметить, что это не аббревиатура, а акроним. Они ведь не говорят по буквам ЧэВэТэИПэ. Они просто говорят «чвтип». Негодяи. И это им мы доверяем столь важное дело: узнать, откуда мы пришли. Во Вселенной ЧВТИП темное вещество составляет примерно 97 процентов от общей массы Вселенной. В этом темном веществе нет ничего экзотического — туда, возможно, входят планеты, более крупные, чем Юпитер, но недостаточно крупные, чтобы стать звездами. Что с этими ребятами? Откуда они берут такие названия? Например, Вселенная типа «бесплатный обед»; вселенная «сам себе режиссер»; Вселенная типа «с рожей в пролете». Мысленно возвращаясь на шестнадцать миллиардов лет назад, они находят там броские словечки, которые устарели еще полгода назад.

— Так Белладонна присоединится к нам? Да, кстати, можно узнать поподробнее, — произнес Ричард, убедившись, что голос его звучит вполне беззаботно, — что у нее с Гвином Барри?

Дарко поднял вверх палец, показывая, что ему нужно управиться с куском, требующим особого внимания, а также активной работы языка и всех коренных зубов. — Кто? — переспросил он наконец.

— Белладонна.

— Вы хотите сказать, Дива. Теперь ее зовут Дива. Понятия не имею, что у нее на уме.

— Ну да.

— А у нас всегда так: куда ни глянь — кругом Дивагейт.

Это вроде Уотергейта.

— Да, случается, — согласился Ричард. — На каждом шагу.

— В койке она просто класс.

Ричард по-прежнему стоял: ему не предложили сесть.

— О да, — произнес Дарко. — Дива обожает побалдеть.

— А как давно ты ее знаешь? Где она сейчас, к примеру?

Дарко извинился и вышел из комнаты через дверь в дальнем конце кухонной зоны. Вернувшись, он бросил на Ричарда быстрый взгляд и спросил:

— Вы кто?

— Ричард. А вы кто?

— Я — Ранко.

— Вы хотите сказать — Дарко.

— Дарко — мой брат-близнец. Он — хорват, а я — серб. На вид мы одинаковые, но между нами нет ничего общего.

— Ну, вы оба едите пиццу. У вас кусочек застрял в усах.

Парень с безразличным видом продолжал чистить языком зубы.

— Она сейчас встанет, — сказал он. — А мне пора.

Пять или шесть беспокойных секунд Ричард оставался один в комнате, куда ему вообще не следовало приходить, потом одна дверь открылась, а другая — закрылась. Если провести помикронный мониторинг этого временного промежутка, то можно было бы в нем обнаружить: страх быть изувеченным, подцепить какую-нибудь болезнь, умереть насильственной смертью, боязнь темноты (впрочем, темноты Ричард уже боялся не очень сильно), страх нищеты, бедных комнат, страх перед Джиной и ее расширенными зрачками; и среди всех этих страхов было еще чувство облегчения, ясности и уверенности, которое испытывает мужчина, предвкушая соблазн, когда знает, что перед выходом из дома он успел вымыть свой член. Ричард искоса взглянул на Диву, входившую в комнату, и подумал: это безнадежно. Он в безопасности. Я в безопасности. Нет, это не смертоносная белладонна. Это всего лишь ядовитый плющ. Мы все в безопасности.

— Привет.

— Привет.

— Ричард.

— Дива.

Она покружилась на месте, чтобы он мог ее оценить, потом посмотрела на Ричарда и сказала:

— Белладонна — это я.

Ричард оглядел ее с ног до головы с беспристрастностью переписчика, проводящего перепись населения на местах. Несомненно, она рассмеялась бы ему в лицо, скажи он такое (возможно, она была девушкой по вызову или стриптизершей: надо было просмотреть субботние газеты, подумал Ричард, пытаясь придать себе уверенности), и тем не менее Белладонна была панком. Иначе говоря, она потрудилась над собой, чтобы сознательно нивелировать то, что ей дала природа. Глаза у нее были накрашены так, что напоминали маску ночного вора с прорезями для глаз; губы были неаккуратно намазаны кроваво-красной помадой, черные волосы стояли торчком во все стороны, как обрубленные ветви деревьев за окном. Панки — это телесные демократы. Своим внешним видом они хотят сказать: давайте все будем уродами. Для Ричарда в этой идее многое, безусловно, было привлекательным: он был не прочь быть бедным, если бы не было богатых, он не возражал бы против того, чтобы выглядеть неряхой, если бы совсем не было чистюль, он был не против того, чтобы быть старым и дряхлым, если бы не было молодых. И уж точно он был согласен быть чокнутым, независимо от того, сколько вокруг нормальных людей. По правде говоря, это доставляло ему истинное наслаждение. Он считал, это лучшее, что с ним произошло за долгие годы. Белладонна была совсем молоденькой, очень маленькой и очень темнокожей. Она носила белье поверх одежды с эпатирующей извращенностью: розовые трусики поверх черных велосипедных бриджей в обтяжку, тугой белый лифчик сиял на черной тенниске. Говорок у нее был лондонский. Но кто она в этническом плане, Ричард не смог определить. Он решил, что, возможно, она приехала с какого-нибудь острова.

— Ты не такой, как я думала, — сказала она.

— Правда? — Это было что-то новое: кто-то пытался его себе заранее представить. — Вы хотите сказать, что я не такой, как мои книжные обозрения? — шутя спросил он.

Белладонна оглянулась, ища, куда бы сесть, и выбрала диван.

— Вы тоже не такая, как я думал.

— Да-а?

— Вы такая молодая. Прямо не знаю. Вы совсем не во вкусе Гвина.

— Он типа… в меня влюблен.

Произнося «влюблен», она с вызовом тряхнула головой.

— В настоящее время? — спросил Ричард, усаживаясь рядом. Она опустила глаза, глядя на свои руки, — Белладонна-отшельница. Ричард поймал себя на том, что лелеет дерзкую надежду на то, что она уже беременна. — И что вы об этом думаете?

— Мне приятно, конечно. Я горжусь. Я знаю, он женат и вообше.

— Вы?.. То есть я хочу спросить — давно это у вас?

Она лукаво улыбнулась:

— Знаете, что во мне главное? Прочитайте по губам. — «Главное, — безмолвно произнесла она, — это мой рот».

— Ваш рот.

— Поэтому меня так и зовут. Ротик. Варежка. Я еще маленькая была, а рот у меня уже был такой. Главное во мне — это рот. Я знаменита своим ртом.

— Вы и сейчас еще маленькая, — сказал Ричард.

Вот он, подумал Ричард, — второй принцип панков. Каждый сам себя творит. У каждого своя собственная легенда. Какому-нибудь парню взбредет в голову наклеить себе на волосы кило старых газет, а какой-нибудь девчонке — прицепить себе на щеку бельевую прищепку. Белладонна выбрала свой рот. Ричард почувствовал в этом какое-то внутреннее противоречие (или, вернее, он почувствует его позже: сейчас ему было не до того) — получалось, что талант оборачивается бесталанностью, является досужим делом отдельного человека, не претендуя на всемирность. Это противоречие относилось и к Ричарду. Он согласился бы с тем, что он не гений, если бы в мире не было гениев. Нет, неправда. На самом деле он хотел бы, чтобы у человечества были гении, и он хотел, чтобы человечество о них знало.

«Смотрите, — одними губами произнесла Белладонна. — Подвиньтесь поближе». Она откинулась на спинку дивана и повернула лампу на сгибающейся ножке так, чтобы лампа светила ей в рот — как если бы она была своим собственным стоматологом. А Ричард был бы консультантом, который должен высказать свое мнение лечащему врачу. Он нагнулся к ней. «У меня нет одной пломбы», — прочитал он по ее губам, и ее нижняя губа танцевала в такт движениям языка… Зубы у нее действительно были убийственно идеальные. «Посмотри, какой у меня длинный язык…» Рот Белладонны. Ричард едва не засунул в него свой нос. Он понял, что никогда уже не сможет воспринимать женский рот как раньше: он казался ему таким сокровенным, таким красно-розово-белым и влажным. Вот именно: как платонически идеальное влагалище с тридцатью двумя зубами. Путаницы здесь быть не могло. Он знал, где полагается быть зубам, а где нет. Прежде чем принять прежнюю позу, он успел вдохнуть ее дыхание и почувствовать его сладость, но это была сладость лекарства, а не сладость плода.

— Я умею делать им разные штуки.

Ее язык высунулся, изогнулся и коснулся своим напряженным жалом кончика носа. Затем язык спрятался, губы улыбнулись и произнесли: «Или так». Теперь губы надулись и выпятились. «Черномазик», — можно было прочитать по ним. Потом зубы и десны словно отодвинулись вглубь, точно рот внутри рта. Придя в нормальное состояние, ротик произнес: «Возьми мою руку».

Ричард повиновался. Это была обыкновенная рука, но он с трудом мог представить, что это часть Белладонны, поскольку, как она сама сказала, то есть как сказали ее губы, она — это рот.

И этот рот произнес: «Смотри». Ее свободная рука приблизилась ко рту и исчезла в нем по самое запястье.

Ричард отвел взгляд, чтобы прийти в себя. Все вокруг было изношенное, старое.

— Тебе надо быть осторожней, — сказал он, — с теми, кому ты это показываешь.

— Я осторожная, — повернув к нему свое лицо, сказала она с мягким упреком. — Очень осторожная.

Потом она выключила лампу. В комнате молчаливо и плавно воцарился сумеречный свет адюльтера. Этот свет знаком всем любовникам — укромный, скрытный, ласково-янтарный. В теперешней точке его супружеской эволюции измена у Ричарда обычно ассоциировалась с районом красных фонарей, и красный свет означал опасность. Он и прежде оказывался в неправильных комнатах, куда ему вовсе не следовало приходить. Но все же обычно они были лучше приспособлены, чем та, в которой он притаился сейчас. Обволакивающий красноватый полумрак был того же оттенка, что и десны Дарко. Год назад, у Энстис, он снял с себя одежду в одной из таких неправильно выбранных комнат. В тот раз от физической измены его спасла некая таинственная внутренняя сила, таинственная даже для него самого (хотя теперь он знал об этом куда больше): импотенция… То, что с ним происходило сейчас, необязательно было эрекцией — скорее ощущением эрекции. А с потерей этого ощущения (ощущения пульсирующей крови) вас покидает вера и предчувствие чуда, и очень скоро (еще прежде, чем вы это поймете) и сама эрекция. И вместо нее приходит ощущение смерти, маленькая смерть, когда силы сломлены, а «чудо» оказалось фальшивкой. Так или иначе, это ощущение предупредило его, что, если на этот раз дело дойдет до дела, импотенция его не спасет. Придется прибегнуть к какому-то более действенному средству. Наиболее подходящим средством на данный момент Ричарду представлялась преждевременная эякуляция. Он подумал: я здесь, потому что боюсь умереть. Это не я делаю. Это делает смерть.

Его жизнь приближалась к кульминации своего третьего акта. Будут еще два акта. Четвертый (условно говоря, «тихий») акт. И, наконец, пятый. К какому жанру можно отнести его жизнь? Это вопрос. Не пастораль. И не эпос. По сути, это — комедия. Или антикомедия — особая, более современная разновидность комедии. Раньше комедии обычно рассказывали о влюбленных, преодолевающих трудности, чтобы потом сочетаться законным браком. В наши дни комедия вовсе не об этом. Раньше приключенческий роман рассказывал о рыцарях, волшебниках и колдовстве, а теперь его герои — влюбленные, которые решили пожениться, это история любви, действие которой разворачивается в супермаркете. Комедии же в наше время рассказывают совсем о другом.

— У меня есть специальный тест для парней, — сказала Белладонна. Ричард изобразил на лице заинтересованность, и она продолжила: — Просто скажите мне. Я выйду из комнаты, а потом вернусь и сделаю то, что вы захотите.

— Что ты имеешь в виду?

— Очень просто. Скажите мне, и я сделаю.

— Что именно?

— Все, что угодно. Что вам больше всего нравится.

— Больше всего нравится в каком смысле?

— Да не стесняйтесь вы. Любую прихоть. Что вам больше всего нравится.

— Ну, а если у меня нет прихотей?

— Они у всех есть. Иногда очень даже забавные. По ним о человеке можно очень многое узнать.

— Да, но что за прихоть?

— Все, что угодно!

Внезапно эта комната напомнила Ричарду класс в его школе, в той самой, что напротив дома Гвина. Главным образом, пожалуй, размерами, а еще невытравимо недомашним духом этой комнаты. И еще, наверное, ощущением, которое преследовало его тогда, когда ему было восемнадцать. Ему казалось, что его поместили сюда на всю оставшуюся жизнь и что информация о нем, нужная и ненужная, уже в пути и с каждым мгновением она все ближе.

— Тебе нравится тестировать парней?

— Да. Всем хочется побольше знать о людях. Знать, что им больше всего нравится.

— Потому что…

— Это говорит о многом. О них.

— И сколько раз ты уже… Хм… устраивала такое тестирование?

Белладонна выразительно пожала плечами. Однако это мало что прояснило. Два или три раза? Два или три раза в день? Ричард подумал, что вряд ли имеет смысл пытаться отгадать ее реакцию и подбирать определения («горделиво», «негодующе», «взволнованно» и так далее). Как и у Стива Кузенса, у Белладонны были свои чувства, свои реакции и своя игра, но совсем в другом, новом ритме, который был Ричарду незнаком.

— Приведи мне пример. Что больше всего нравится Дарко?

— Дарко?! — переспросила Белладонна («горделиво», «негодующе», «взволнованно»).

— …Ладно. А что обычно нравится больше всего? Что обычно хотят парни, чтобы ты сделала?

— Ну, обычно… — сказала она почти с нежностью и смолкла. Ее глаза широко раскрылись — прямо-таки сама невинность. — Обычно они просят меня выйти из комнаты, — сказала она, — а потом вернуться голой. А потом потанцевать немного. А потом немного пососать.

В комнате сгустились сумерки. Кто еще, кроме любовников и одиноких людей, страдающих депрессией, будет сидеть при таком скудном освещении и даже пальцем не пошевельнет, чтобы включить свет?

— Думаю, все дело в фокусе с рукой, который я им показываю. Поэтому они выбирают это. Ну же. Что вам больше всего нравится?

Но вместо этого Ричард спросил:

— А что больше всего нравилось Гвину?

— Гвину? — переспросила она.

И здесь напрашивались другие наречия: «задумчиво», «мечтательно», «нежно». Белладонна повернулась к Ричарду, ее лицо по-прежнему оставалось в тени. Ее одежда, как можно было предположить, подчеркивала то, что ей самой больше всего нравилось в себе и в своем теле, что ее радовало больше всего. Это не была какая-то часть тела — красивая грудь или ноги. Это была некая вращательная способность — подвижность ее талии и бедер. Белладонна смущенно поежилась, улыбнулась и сказала:

— Понимаете, я никогда не встречалась с Гвином Барри живьем.

Ричард встал, собираясь идти. Он был абсолютно уверен, что ему здесь нечего делать.

— Так, значит, ты с ним не знакома, — сказал он.

— Он меня любит.

— Ты хочешь сказать, что тебе кажется, он тебя любит.

— Он так на меня смотрит.

— Когда он на тебя смотрит?

— Когда его показывают по телевизору.

— И многие из тех, кого показывает по телевизору, на тебя смотрят?

— Нет. Только Гвин, — ответила Белладонна, глядя прямо перед собой, словно разговаривая с брюками Ричарда. Потом она подняла голову. — Вы думаете, я — это только рот и больше ничего, верно? — сказала она с полуулыбкой, ее губы надулись и задрожали. — Да нет же. Нет. Что вам больше всего нравится? Я хочу знать.

— Зачем?

— Так мы заставим Гвина ревновать.

И Ричард ушел.

Гэл Апланальп все не звонила.