Книга: Информация
Назад: ~ ~ ~
Дальше: ~ ~ ~

~ ~ ~

На следующий день, вскоре после полудня, Ричарда можно было увидеть в баре «Колдун». Он пил бренди, курил и разглядывал свой ботинок. На первой странице крупноформатной газеты, неловко примостившейся на круглом столике перед ним, была помещена фотография Гвина — лауреата пожизненной премии фонда «За глубокомыслие» — с супругой. Ричард продолжал невозмутимо пить и курить и разглядывать свой ботинок. Этот бар был очень тесным и душным, и здесь никогда не появлялись ни игроки в сквош, ни теннисисты, ни бильярдисты, ни любители дротиков или любители игры в шары. Зато здесь появлялись члены ассоциации досуга. Все как один — социально опасные элементы. В общем, Ричарда окружали несколько пестревших татуировками кабанов и теребивших серьги в ушах тридцатилетних старожилов, которые сидели, уткнувшись в свои бульварные газетенки. Завсегдатаи постарше вполголоса переговаривались над пенными кружками, пожимали плечами и оглядывались с настороженным видом, в криминальном полумраке всегда таилась жестокость. Барменша переходила от столика к столику, шумно собирая пустые кружки. Ричард все еще никак не мог прийти в себя после неприятности, приключившейся с ним у «Всезнайки». Когда он, пошатываясь, подошел к автомату и опустил в него фунт, его почти сразу же огорошил вопрос:
Кто написал роман «Дециматор», по мотивам которого снят одноименный фильм?
А. Брэд Фистер
Б. Гвин Барри
В. Дермотт Блейк
Дермотт Блейк был пылким драматургом, с которым когда-то ложилась в постель Джина и продолжала это делать (по мнению Ричарда) каждую пятницу. Парализованный и поэтому скоро оказавшийся в цейтноте, Ричард рассеянно ткнул кнопку В. Тогда как «Дециматор», несомненно, был делом рук Брэда Фистера… Все так же пошатываясь, Ричард вернулся к своему столику и перечел обращение Стенвика Миллза от имени фонда «За глубокомыслие»: «Поначалу нам показалось, что оптимизм романов об Амелиоре слишком уж безмятежен. И мы задались вопросом, является ли этот оптимизм результатом борьбы — насколько он выстрадан. Мы посчитали, что он был выстрадан. И решили почтить эту борьбу». Ричард отхлебнул бренди и снова уставился на свой ботинок.
В бар вошел Стив Кузенc, и тут же что-то изменилось. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть в Стиве воплощенную силу добра, призыв к порядку — при его появлении между посетителями словно пробежал ток и все разом подтянулись. Разукрашенная татуировками молодежь перестала болтать о том, что пишут на спортивных страничках и в телевизионных вклейках; старики в джемперах втянули носом воздух, задрали подбородки и все словно выросли в своих креслах на несколько сантиметров.
— Мистер Кузенc, — произнес чей-то старческий голос.
Ричард поднял глаза. Его взгляд встретился с тусклым взглядом Скуззи.
— Запаздываете, — сказал Ричард.
— Мистер Кузенc, сэр. Он-то нам и нужен.
Ричард посмотрел по сторонам. За соседним столиком сидели два рябых джентльмена с пепельными волосами, которых он встречал здесь довольно часто. Они не были похожи на других стариков — артритных любителей игры в шары, которые, старея, приобретают приторные оттенки карамели и нуги и начинают носить готовую одежду из немнущейся ткани. Нет, над этими старыми охотниками с лицами цвета мятых банкнот еще витал бледнеющий нимб харизмы, краж и наличных. Небольшое расследование показало бы, что это давно удалившиеся на покой воры, чьи деяния за последние десятилетия не раз появлялись в газетных заголовках: актриса избавлена от шкатулки с драгоценностями; обчищен склад торговца мехами; скорбный виконт указывает на водопроводную трубу и выставленную оконную раму на втором этаже.
— Мистер Кузенc, мы жаждем вашей помощи. Вы именно тот человек, который нам нужен. Очень способный человек.
— Бен, — официальным тоном произнес Скуззи, а потом: — Ден.
— Тут такой вопрос: вредитель, паразит, — сказал Ден.
Медленно повернувшись на стуле, Ричард увидел, что Бен с Деном внимательно изучают что-то, что их сильно раззадорило. Перед ними лежала газета, сложенная раз в шестнадцать, практически до размера колоды карт. Они решали кроссворд.
— Мы уже почти со всем управились, — сказал Бен. — Это вот тут, в правом верхнем углу. Ничего не подходит.
— Вредитель, — сказал Ден. — Четыре буквы.
Это был не тот тип кроссвордов, которые обычно решал Ричард. Он любил кроссворды с обаятельной игрой слов и аллюзиями на драму периода Реставрации, древнегреческую мифологию, картезианскую философию.
— Вредитель, — повторил Бен. — Первая буква «м».
Это был кроссворд грубых синонимов, в котором «чистый» означало «опрятный», а «опрятный» — «чистый», «большой» означало «крупный», а «немало» означало «много».
Скуззи повернулся к старикам. И снова его взгляд скользнул по лицу Ричарда. Стив довольно долго помолчал, обдумывая вопрос, а потом произнес:
— Мышь.
— Бен сказал то же самое, — сказал Ден. — Но тогда получается… номер семь по горизонтали…
— Посланник, — сказал Бен. — Пять букв. Если «мышь» правильно. Тогда посланник начинается на «ш»…
— Шафер, — сказал Ден.
— Шурин, — сказал Бен.
Даже желтая пресса пересказывает историю Гвина Барри с его тараканами в голове: гуру с Говера, женатый на леди Деметре и получивший мини-Нобелевскую премию: веселые нули годовой ренты, растянувшейся на всю жизнь…
— Посланник? — переспросил Скуззи.
— Боже, — сказал Ричард и взобрался на ноги. Именно — взобрался. Как по ступенькам прожитых лет. — Легат, — сказал он.
— Ле-что? — спросил Ден.
— Легат, — повторил Ричард. — Легат — это папский посланник. Боже, впрочем, чего еще можно ждать в таком месте, где кроме воровского арго ничего не услышишь. Легат. Никакой не шафер, и не шурин. И не мышь. А легат. Посланник. Боже. — Скуззи повернулся к Ричарду, и теперь они стояли друг против друга. Ричард стоял, раскачиваясь. — Думаешь, — сказал он, — ты можешь всех запугать? Да уж, вид у тебя устрашающий. Тебе нужно было всего лишь кое-кого вырубить. Но ты и тут облажался. Ты думаешь, что ты такой страшный, но ты даже меня не можешь запугать. А кто я такой? Я всего лишь книжный обозреватель.
Весь бар внимательно прислушивался к Ричарду, к его словам и его голосу. Громкому и непререкаемому. Мощному голосу оперного певца, бездонно глубокому басу Бэрона Окса.
— Ты считаешь себя кем-то вроде дикаря. Кем-то вроде ребенка, вскормленного волками. Нет, — продолжал Ричард, — ты выкормыш суки, который сначала бродяжил в городе, а потом в деревне. «Авейронский дикарь». Я читал эту книгу, приятель. Я даже писал на нее рецензию! Они думали, что он расскажет им все, чего они не знают. О природе и воспитании. О цивилизации. Так, значит, никто не называет твою мамочку «старой каргой»? Все называют твою мамочку «старой каргой». Я называю твою мамочку «старой каргой».
— Оставьте его, он в стельку пьян, — сказал Бен. Или Ден. Потому что Скуззи в таких случаях всегда обходился без разговоров.
— Но он не мог говорить. Бедняга не умел говорить. Дикари не умеют говорить. Да и что ты можешь мне сказать? Что ты можешь сказать нам? Верни мне мои деньги. Верни мне деньги.
— Ой, — сказал Ден. Или Бен.
Ричард повернулся к ним с церемонным поклоном. И, проходя мимо Скуззи, сказал ему прямо в лицо:
— Никакая это не «мышь». Это «моль». Понял ты, тварь бессловесная? Это — моль.
_____
Гвин сидел в глубоком, круглом кресле, в одном из небоскребов финансового центра Лондона — Сити и думал о том, какие изменения желательно внести в стиль его интервью теперь, после того как дело с «Глубокомыслием» разрешилось в его пользу. В будущем, когда ему станут задавать сложные вопросы, вероятно рассчитывая, что он проявит свое глубокомыслие, он будет отвечать что-нибудь вроде: «Я просто пишу все, что мне приходит в голову», или «Выводы пусть делает читатель», или «В конце концов, я писатель, а не критик».
С минуты на минуту должен был подойти приятель Гвина Себби. Они немного поболтают, а потом вместе пообедают. Раз в два месяца Гвин приезжал сюда пообедать. Иногда произносил небольшую речь. Гвин нередко говорил, что Себби знаком с очень интересными людьми. Гвин встал и подошел к окну: таких помещений — «парящих» над городом — у Себби было много. Оно напоминало старый офис Гэл в Чипсайде, только еще выше и шикарнее. Отсюда можно было смотреть сверху вниз на стаи птиц, кружащих над потным городом. И отсюда было видно, какие формы постепенно принимает город благодаря таким людям, как Себби.
Наконец появился сам Себби. Потирая руки, он стал рассыпаться в извинениях и поздравлениях.
— Спасибо, — сказал Гвин. — Послушай.
После этого Гвин предупредил, что хочет познакомить Себби с гипотетической ситуацией. Себби привык к тому, что его знакомят с гипотетическими ситуациями. Начиная каждую фразу со слова «допустим», Гвин в сжатом виде изложил события последнего времени и рассказал об инциденте, случившемся накануне вечером.
— Допустим, что это случилось, — сказал он, — то есть я хочу сказать, понятно, что, когда человек становится известным, подобные вещи с ним будут случаться. Но я тут переговорил с несколькими людьми, которых показывают по телевизору чаще меня, и они сказали, что подобное с ними случается — примерно раз в год. А не каждый день. Итак. Допустим, что это не случайно. Допустим. И что мне в таком случае делать?
И Себби ответил:
— Повидаться со мной.
Гвин тут же почувствовал, что какая-то часть его мыслей, освободившись, переключилась на прежнюю тему. «В конце концов, я писатель, а не критик» — звучало чересчур сухо и высокомерно. Надо быть скромнее, но при этом и более таинственным: лишь намекать. «Почему я пишу? А почему паук плетет свою паутину? Почему пчела собирает мед?» Это звучало несколько…
Себби спросил у Гвина, есть ли у него какая-нибудь информация о нападавших.
— Да, да, конечно, — ответил Гвин. Он поискал в бумажнике клочок бумаги с номером «морриса». Нет, клочок был в записной книжке, в другом пиджаке. — Он в другом пиджаке, — сказал Гвин. — Пожалуй, стоит начать с инструктора по вождению. В разговоре со мной он все отрицал, но Деми говорит, что он знает одного из сидевших в машине. Его все зовут Бацем, но его настоящее имя Гэри.
Себби было нужно от Гвина еще кое-что. Но тут возникло затруднение, потому что Гвин останется лейбористом до гробовой доски.
— Дай мне подумать. А по поводу нашего разговора, что ты собираешься предпринять?
— Тебе это незачем знать.
И они отправились обедать.
_____
В целом Ричард был в восторге от книжки «Брожу среди чудес» — она ему нравилась и на ощупь, и на вес. Он сравнил «Брожу среди чудес» с «Поддельной любовью», и надо сказать, что она выглядела точно такой же старой, незначительной и забытой — хотя, разумеется, книга была совсем новой. Ричард пинал ее несколько часов по кабинету, мочил водой, использовал как пепельницу, царапал своими обгрызенными ногтями. Основная разница между его «Чудесами» и «Поддельной любовью» состояла в том, что у «Поддельной любви» был вид книги, которую читали. Поэтому Ричард потратил массу времени не столько на то, чтобы ее перечитать (он и так ее уже два раза перечитал, смакуя собственные интерполяции), сколько на то, чтобы еще раз перелистать. Немытыми руками. Грязными городскими пальцами. Бальфур держался спокойно, тактично и больше вопросов не задавал. Казалось, он и так все понимал. Разумеется, Бальфур знал о «Глубокомыслии» и принес Ричарду свои соболезнования. Он даже расчувствовался и заявил, что не настаивает на том, чтобы Ричард слишком усердствовал в ближайшие недели. По сути, Бальфур вручил Ричарду награду «За глубокомыслие» от имени «Танталус пресс».
Ричард позвонил Рори Плантагенету и договорился о встрече в ближайшую пятницу.
— Нет, — сказал он. — Это слишком деликатное дело, чтобы обсуждать его по телефону. Я хочу кое-что проверить. Возможно, это мистификация. А может, это о-очень интересная история.
Ричарда не могло не раздражать, что в данный момент на его письменном столе лежали три литературных портрета Барри в стадии написания. Три портрета: основной, альтернативный основному и альтернативный альтернативному. Основной вариант, по оценке Ричарда, был работой цельной и прочной, как кремень, — благородным образчиком древнего литературного жанра под названием «пасквиль». Пасквиль полярно противоположен панегирику, иными словами, он состоит из личных оскорблений и поклепов. Причудливо написанный и фантастически злой основной вариант мог бы, не смущаясь, занять место рядом с некоторыми отрывками из Свифта, Бена Джонсона или Уильяма Данбара. Но почти от всего этого Ричард был вынужден отказаться. По сравнению с основным вариантом альтернативный и альтернативно-альтернативный варианты были всего лишь добротной клеветой — такие часто можно увидеть (так, во всяком случае, казалось Ричарду) на страницах газет некоторых тоталитарных государств — издатель под давлением сверху ослабляет внутреннего врага, чтобы затем предать его забвению. Однако Ричард считал, что альтернативно-альтернативный вариант не должен быть таким же сюсюкающим, как альтернативный, рассчитанный на то, когда Гвина (в тяжелом, но стабильном состоянии, как и проза Ричарда) увезут в реанимацию. И от этого варианта тоже нужно было отказаться.
Ладно, подумал Ричард. Плагиат даже лучше. Плагиат позволяет соблюсти приличия. Тот, кто пером живет, и умирать должен от… ну и так далее. Ричард по-прежнему чувствовал, что насилие проще и лучше, но насилие было пришельцем из другого жанра. Только посмотрите, как оно подавляет его прозу… Возможно, насилие — любое насилие — это по сути своей категориальная ошибка. Насилие невероятно и примитивно одновременно. В любом случае от него придется отказаться. Ричард понимал, что Гвин в конце концов сложил дважды два и теперь предпринимает соответствующие меры. И Кузенc теперь не с ним. Стив Кузенc мужественно прочитал «Без названия» от корки до корки, но этим его заслуги ограничивались. Кузенc — читатель Ричарда. Его читательская аудитория.
Что касается альтернативно-альтернативного варианта, Ричард, безусловно, начал бы со скандала, который он собирался организовать. С неискренностью, такой же чистой и изысканной, как музыка горних сфер, он заявил бы, что «не хочет ничего добавить» к шумихе вокруг «этой злополучной истории». Затем пустился бы в общие рассуждения о плагиате и о человеческом «я», о том, что корни плагиата нужно искать в мазохизме и отчаянии, в пораженческих мечтах причинить себе вред, и о том, каким несмываемым пятном ложится это явление на насильника и на его жертву. Далее, если у него достанет желчи, Ричард призвал бы читателя с симпатией отнестись к Таду Грину, этому несправедливо забытому правдоискателю, который жил и умер, так и не узнав, что его труд, его прозрение, пусть даже переоблачившись в наемнические одежды, в конце концов принесет (ложное и преходящее) утешение целому полушарию планеты…
Слово «плагиатор» означает «похититель, соблазнитель», и, следовательно, Ричард мог приплести сюда и женщин. Гильду, Одру Кристенберри и, может быть, Белладонну. Жаль, что Одра не замужем и что Белладонне, скорее всего, уже исполнилось шестнадцать. Ричарду приходилось повторять себе снова и снова, что портрет должен пройти еще одно испытание (он видел, что основной вариант этого испытания почти наверняка не выдержит): очерк должны были утвердить к публикации. Никаких заказных убийств, покорно благодарю: он уже и так на это поистратился… Деми в портрете могла остаться, но общая форма статьи требовала, чтобы он обошелся с ней мягко. Ричарду, в общем-то, никогда не хотелось распространяться на тему о том, что Деми спала с неграми за бесплатную дозу кокаина, но он совершенно определенно собирался расширить отрывок, где она говорит, что писанина Гвина — или Тада — дерьмо.
Большим и указательным пальцами Ричард массировал правый локтевой сустав. Белладонна: во что она верила… Мелкие капли пота выступили на предательской верхней губе, изобразив нечто вроде головоломки «соедини по точкам». В плане Ричарда — он и сам это знал — были свои недостатки.
Ричард напевал знаменитые строки Уильяма Данбара, обращенные к ненавистному поэту-сопернику, которого автор называет попрошайкой, лжецом, предателем, вором и другими неприятными эпитетами.
Одна из птиц, поселившихся в прокуренной зелени за окном кабинета, похоже, научилась подражать автосигнализации — петляющему звуковому лассо. Разные автомобильные сигналы принадлежали к разным типам, к разным жанрам: ворчливые, истеричные, возмущенные. Существовал даже автомобильный сигнал в стиле постмодернизма, он выдавал сразу целый набор трелей — звуковой конспект по всем остальным автомобильным сигналам. Рано или поздно все лондонские птицы его разучат.
Ричарду нравился Стив Кузенc, потому что он был героем романов будущего. В литературе, как и в жизни, все будет становиться менее и менее невинным. Насильники восемнадцатого века служили романтическим примером веку девятнадцатому; люциферы-анархисты девятнадцатого превратились в ланселотов-экзистенциалистов двадцатого. И так оно и пойдет дальше, пока… не появится Дарко: изголодавшийся поэт. Белладонна: выпавший из гнезда птенец. Кузенc: свободный дух и бич высокомерия. Ричард Талл: славный малый и непонятый неудачник.
_____
Деми стояла рядом с телефоном. Она стояла спиной, но Гвин, проходя мимо, увидел ее отражение в зеркале: бесстрастно склоненную (над ежедневником) голову, съехавший набок воротник рубашки, выглядывающий цветной бюстгальтер. Теперь и Деми могла видеть Гвина: в новом черном тренировочном костюме он был похож на водолаза.
— Урока не будет, — произнесла Деми.
— Что? А, ты про вождение.
— С Бацем произошел несчастный случай.
— Дорожная авария?
— Он упал. Разбился. Он иногда попадает в аварии, потому что старается выделывать разные сложные штуки. Но, должно быть, все очень серьезно. Они предложили мне Джеффа. Но я хочу Баца.
Гвин смотрел на нее с подчеркнутой терпимостью. На самом деле ему страшно хотелось пойти на кухню и поболтать со своим любимым телохранителем Филом. Но Гвин задержался — он был так мил с женой. Он был на удивление мил с Деми. Он даже обнял ее. Почему? Потому что теперь все было по-другому. Но что она сделала, чтобы это заслужить?
Накануне вечером за ужином Гвин, причинив значительный ущерб своей чувствительной натуре, все-таки вынудил Деми сказать:
— Ты меня ненавидишь. За что?
— А как должен… Что должен чувствовать человек в таких случаях? Когда его жена, его собственная жена… смеется над самой его сутью. Над источником его жизненных сил. Над тем, что придает его жизни смысл. Когда она надсмехается над его душой?
— Честное слово, я не понимаю, о чем ты.
Минуту назад Гвин чуть не расплакался, чуть не погрузился в бездну жалости к самому себе. И это было приятное чувство: расслабляющее, чувственное, теплое. Он откинулся на спинку стула, задрал подбородок, прикрыл глаза и сказал:
— Ты сказала Ричарду, что я не могу писать ни за что.
— Ну, да.
— Вот видишь.
— Но это так!
— Вот видишь.
— Но это так.
— Полагаю, следующий шаг — развод.
— Но это ведь так очевидно.
— Я передаю дело своим адвокатам.
— Извини, если этого не следовало говорить при посторонних.
— Переезд займет у меня пару дней. Надеюсь, я могу рассчитывать на обычную любезность…
— Погоди. Честное слово, я не понимаю, почему ты так злишься. Дай вспомнить. — И снова все комментарии и пунктуация отразились на лице Деми: скобки, курсивы. — Мы говорили о том, сколько тебе платят. Не за романы, а за журнальные статьи. В смысле, сколько стоит слово.
И Ричард сказал, что это куча денег. А я сказала, что не можешь же ты писать ни за что. Что в этом плохого?
— …Иди сюда и поцелуй меня. Ах ты, моя деточка. Ты хотела сказать — за гроши, любимая. Не ни за что. А за гроши.
Через несколько секунд Гвин вдруг севшим голосом обещал Деми, что однажды, скоро, он сделает ей сыновей. И он провел ночь в хозяйской спальне, и даже, может быть, занялся бы с ней любовью — нежно, со слезами, отпуская ей все грехи, если бы не чувствовал себя таким усталым и не боялся, что она забеременеет. Деми рассказала ему еще кое-что о тех выходных в Байленд-Корте: кое-что доставившее Гвину неописуемое удовольствие. «Подобно всем писателям, Барри часто находился во власти своего…» «Видя, как просветлели глаза мужа, она поняла, что…» «Сверхчувствительный, но всегда готовый простить, он никогда не смог бы…»
Теперь Гвин был настроен шутливо.
— Бац не может водить ни за что, — сказал он. — Верно, любимая?
— Ну, ставка у него довольно высокая.
— А вот и он.
Минуту спустя Ричард стоял в холле, в шортах, плаще, с ракеткой, с кием в футляре; верхняя одежда была сложена в новую дешевую спортивную сумку, очевидно сделанную из пластика (а может, и того хуже). Деми поцеловала Ричарда. Вид у него был потерянный.
— Агнец, которого ведут на заклание, — сказал Гвин.
— Мы что, всерьез это затеяли?
_____
В «саабе» Гвина Ричард сел на заднее сиденье. Прямо перед ним на переднем сиденье сидел телохранитель Фил. Должно быть, приятно, подумал Ричард, чувствовать себя (и смаковать это чувство) ответственным за всю эту тревогу, издержки, неудобства и нелепую экзотику. Но автор «Амелиора» и «Возвращенного Амелиора», всегда несносный своей доверчивостью и адаптивностью, очевидно, погрузился в мир телохранителей: в лице Фила Гвин обрел нового управляющего реальностью — вроде того юного пиарщика, только накачанного. Выяснилось, что Гвин даже ходит в спортзал, чтобы потренироваться с коллегами Фила — Саймоном и Джейком. Гвин вел машину, по-мужски грубо ругаясь. Он даже опустил стекло, чтобы наорать на кого-то, кто посмел вторгнуться на его территорию. Еще одна категориальная ошибка. Тише, пожалуйста! На дороге мы можем думать, что ругаем других. Но что такое дорога? Монолог — вот единственно подобающая форма для этого места, потому что на самом деле мы ругаем самих себя. Ричард не жалел о том, что он не водит машину; он не жалел о том, что не подключен к городу. Но ему было жаль, что он лишен возможности ругаться. Он жалел, что не принадлежит к числу этих болванов в их вонючих грудах металла и что он не ругается — не клянет самого себя.
Когда они пристроились в хвост машин у Мраморной Арки, Гвин откинул голову назад и сообщил Ричарду, что Фила выгнали из спецназа за чрезмерную жестокость. Фил снисходительно хмыкнул. Кожа у Фила от искусственного загара выглядела словно резиновая, губастый рот с металлическими коронками на зубах и светлые глаза; на вид он был ровесником Гвина и Ричарда. Полное имя Фила было Фил Смоукер (то есть Курильщик). Ричард подумал, что, будь у него фамилия Курильщик, это могло бы избавить его от многих неприятностей, особенно в Америке. Или, скажем, Ричард Куряга. Фил курил — закурил и Ричард. Гвин посвящал Фила в историю их многолетнего соперничества — на теннисном корте, за бильярдным столом, за шахматной доской.
— Но сегодня я задам ему жару.
— Он ни разу меня не обыгрывал, — сказал Ричард.
— Спорт, — откликнулся Гвин, — дает человеку возможность разрядиться. Таких сфер уже не много осталось. Спорт. Секс. Искусство.
— Ты забываешь о несчастьях окружающих, — сказал Ричард. — О томном созерцании несчастий окружающих. Не забывай об этом.
На этот раз они ехали не в «Колдуна», а в «Ирлич».
— Я плачу за все это, — сказал Гвин. — Мне придется заплатить и за тебя как за гостя. Ну а ты можешь, по крайней мере, купить мячи.
Фил внимательно наблюдал за ними, пока они выходили со стоянки, потом он бросил еще несколько внимательных взглядов вокруг, а потом уселся и развернул газету. Что эти телохранители действительно умеют, подумал Ричард, так это пялиться. Он купил мячи: мячи были шведские и стоили безумных денег. Когда они спускались по прохладному зеленому переходу к своему корту, Гвин остановился и сказал:
— Смотри. Я уже тут.
На стене висела фотография Гвина в белых брюках, украшенная его полуграмотной подписью. Рядом помещались фотографии какого-то модельера, какого-то игрока в гольф, какого-то боксера и великого Буттругены.
— И давно ты сюда записался? Сколько это стоит?
— Несколько тысяч. Недавно. Вот где я играю в теннис по-настоящему.
После первого перехода Ричард сказал:
— Куда подевался четвертый мяч?
Они поискали мяч, но так и не нашли. Они играли в закрытом корте, так что, разумеется, мячу было абсолютно некуда деться. Но зато было много мест, куда мяч можно спрятать. Все теннисные мячи мечтают потеряться. В этом вся их жизнь; они страстно мечтают потеряться… После второго перехода Ричард спросил:
— Куда пропал третий мяч?
Они поискали его, но так и не нашли. Гвин, на дне кожаной спортивной сумки которого теперь уютно покоились два мяча, спросил, не хочет ли Ричард сходить и купить еще. Но Ричард пожал плечами и продолжил играть.
Он не мог понять, что происходит. Неужели можно так сильно ненавидеть? Ричард всегда ненавидел Гвина на корте, даже когда легко выигрывал; даже когда гонял его из угла в угол, как подопытную крысу (а затем заставлял оступиться и плюхнуться задницей на покрытие); и даже когда после длительного обмена свечами и укороченными ударами, видя, что Гвин стоит у сетки, изумленно разинув рот, Ричард, широко размахнувшись, посылал открытой ракеткой мяч прямо в рот сопернику. Ненависть была частью его игры, но что-то в ней разладилось — что-то разладилось в его ненависти, что-то рассредоточило ее и сделало совершенно бесполезной. И на то были причины.
Обычно довольно скучный на корте, Гвин вдруг превратился в человека-оркестр с аффектированной жестикуляцией и ужимками — необъяснимо отталкивающими. Всякий раз, когда Гвин выигрывал очко, он сжимал кулак и шипел: «Да» или, что еще неприятнее, шумно выдыхал: «Есть». Это «есть» было куда хуже, чем «да». Когда они менялись сторонами, Гвин начал делать упражнения на глубокое дыхание — Ричарду казалось, что Гвин издает звуки, которые, должно быть, издавал пещерный человек, когда боролся с переохлаждением. Если после подачи Гвина мяч задевал сетку и шлепался на землю или беспрепятственно выкатывался за линию, он снова становился в стойку подающего, чтобы продолжить игру, а затем, поколебавшись, замирал на какое-то время с недовольным видом и лишь потом лениво плелся на поиски мяча. Ричард при этом произносил что-нибудь вроде: «Ну, что такое? Принцесса на горошине?» И Гвин никогда не знал счета. Он все время спрашивал, какой счет, как обычно делают новички. «Какой счет?» — спрашивал он. Или: «На чем мы остановились?» Или: «По сколько сейчас?» Или просто: «Счет?»
И вот наконец, сдерживая данное слово, Гвин делал нечто, что раньше ему никогда не удавалось. Он выигрывал.
Через полчаса Гвин выиграл сет-пойнт. Затем, неуклюже подбежав вперед, он сумел дотянуться до мяча, до простейшей подачи Ричардом. Мяч задел ленточку и перевалился через нее.
— Как твой большой палец? — спросил Ричард, когда они сели. — В порядке?
— Укороченный удар с лету. Я намеренно целился в ленточку.
— Насчет большого пальца не беспокойся. Заживет через пару недель. Боже, как мы могли потерять два мяча?
Гвин не ответил. Он накинул полотенце на голову — так делают на Открытом чемпионате Австралии, когда температура на корте достигает 60 градусов по Цельсию. Ричард по обыкновению закурил. Гвин выглянул из своего «вигвама» и заметил, что в «Ирличе» не курят. Потом добавил:
— Да, игрок ты грошовый.
— Не понял.
— В смысле никакой игрок, — пояснил Гвин. — Кстати, ты никогда не задумывался, откуда у тебя взялся тот синяк, тогда, в Байленде? Или для тебя фингал — дело привычное?
— Задумывался. Но, учитывая мое состояние… И учитывая место действия: игровая площадка для искателей приключений в поисках фингалов. Когда ползаешь в темноте на карачках…
— В три часа ночи ты пытался забраться в постель к Деми. Это был хук справа. Так, кажется, она сказала.
— Не очень приятные новости.
— Она на тебя зла не держит. Думаю, все обошлось.
Когда половина второго сета была уже позади, зазвонил висевший на стене телефон. Гвин снял трубку: звонил Гэвин, как они с Гвином и договаривались, чтобы подтвердить дату проведения турнира знаменитостей. На благотворительные нужды. И на нужды Себби.
— Администратор звонил, — сказал Гвин Ричарду. — Сказал, чтобы ты прекратил вопить и ругаться, а не то тебя выволокут за ухо. И, должен сказать, он прав.
Через десять минут Гвин спросил:
— Счет?
— Сорок — ноль, — ответил Ричард, подходя к сетке, чтобы не кричать. — В твою пользу. Сорок — ноль и пять — один. Первый сет: шесть — два. В твою пользу. Это означает тройной матч-бол. В твою пользу. Это значит, что если ты выиграешь это очко, или следующее, или очко за следующим, то выиграешь этот сет и матч. Чего тебе прежде никогда не удавалось сделать. Ясно? Вот такой счет.
— Да ладно. Я только спросил, — сказал Гвин и выиграл очко.
Ричард принял это как подобает мужчине.
— Отлично сыграно, — произнес он, когда они пожимали друг другу руки у края сетки. — Но ты все равно никуда не годишься, и если я в следующий раз не разделаю тебя всухую, то брошу играть. Интересно, сколько ты заплатил, чтобы тебя научили всем этим штучкам-дрючкам?
— Не задавай вопросов, — сказал Гвин, — и мне не придется тебе лгать.
Второй сет, так же как и первый, завершился «мертвым» ударом в сетку. Желтый мяч угодил прямо в белую ленточку. Ричард даже позабыл, кто направил его туда. Это не имело значения. Мяч, подпрыгивая, завертелся на тросе сетки и даже прокатился по нему несколько сантиметров, прежде чем упасть. Когда в теннисе случаются такие удары, вам хочется, чтобы мяч перевалился на другую сторону. Только не на вашу. Вам всегда хочется, чтобы мяч передумал. Но мяч упал на сторону Ричарда и умер. Мячи никогда его не любили. Хочешь не хочешь, а мир ворсистых мячей со швами никогда его не любил.
_____
Они вернулись на Холланд-парк-авеню. От теннисной экипировки Ричарда исходил слабый запах стирального порошка и домашней стирки в противоположность сильному запаху одеколона Гвина и туалетной воды Фила. Деми не было дома.
— Она уехала в Байленд, — сказал Гвин. — Папаша при смерти.
После краткого ритуального обмена любезностями со своим подопечным Фил исчез. Ричарду показали, как пройти в расположенную в подвале уборную — где-то там находился душ, а также несколько пузатых бойлеров и больших камер для сушки одежды. Приняв душ, еще с влажными волосами, Ричард осмотрел плотницкий уголок под лестницей. Похоже, ничего находящегося в процессе создания здесь не было, но все же Ричард заметил старинную подставку для книг, с поверхности которой при помощи наждачной бумаги был снят почти весь лак: очевидно, Гвин собирался выдать пюпитр за творение своих рук. Ричард поднялся наверх.
— Кий не забыл? Тогда пошли.
— А Фил нам не понадобится?
В последние месяцы Гвин предпочитал более мягкую и просторную одежду: похожие на толстовки цветные рубашки навыпуск, пуловеры якобы ручной вязки, развевающиеся на ветру шарфы. Но сегодня он предстал перед Ричардом в угольно-черной строгой тройке и жесткой бабочке. Застегивая запонки, Гвин сказал:
— Это займет не больше минуты. Хочу тебе кое-что показать, прежде чем мы начнем.
По пути на верхний этаж они столкнулись с Памелой, которая молча отступила в темноту одного из дальних коридоров.
— Ты ведь уже бывал наверху?
Ричард был наверху в сопровождении Деми, когда приезжал по поводу литературного портрета Гвина. Они подходили к выходящей окнами в сад мансарде, которую Деми назвала «комнатой детства». Было до боли очевидно, что эта комната предназначается для детской: обои с картинками из сказок, викторианские игрушки (лошадка-качалка с дамскими ресницами), мягкие игрушки времен короля Георга, детская кроватка эпохи Иакова I. Гвин открыл дверь и посторонился.
Комната детства уже не была детской. Ее переоборудовали в бильярдную. Подставки для киев, перекладина для ведения счета и полукруглая стойка бара в углу с четырьмя металлическими, обтянутыми кожей табуретами, на которые можно было взгромоздиться, как на насест.
— Пришлось повозиться. Эта штука весит почти треть тонны. Пришлось укреплять пол. А внутрь заносили через крышу — они даже краны сюда пригнали. Но главная трудность, — закончил Гвин, — была в том, чтобы уговорить Деми избавиться от всего ее дерьма.
Ричард проиграл ноль — три.

 

Они поужинали в столовой при свечах копченой лососиной, перепелиными яйцами и креветками в горшочках, приготовленными или вынутыми из упаковки Памелой. Ричард, которого на этой стадии уже мало чем можно было поразить, был тем не менее поражен поведением Памелы. Оно просто не могло не поражать. За Ричардом Памела ухаживала сердечно; за Гвином — с мелодраматической бесцеремонностью.
— Что с ней такое? Я хочу сказать, кроме того, что она твоя подружка. Что-то не так?
— Да нет. Просто у нас с Деми в последние дни прекрасные отношения. И Одра Кристенберри в городе. — Где-то хлопнула дверь. Гвин швырнул салфетку на стол. — Думаю, мне лучше пойти и разобраться с этим.
Разбирательство заняло сорок пять минут. Ричард в это время пил и курил. Руки его были заняты: одна — бокалом, а другая — сигаретой. Когда Гвин снова появился в дверях столовой и кивнул, приглашая следовать за ним, Ричард сказал как нечто само собой разумеющееся:
— А что с этим делать? — Он развел руками над столом. Он имел в виду грязные тарелки, объедки, беспорядок…
— Памела все уберет.
Но, прежде чем этим заняться, Памела подала им кофе и бренди в восьмиугольную библиотеку (где они собирались играть в шахматы) — и задержалась, чтобы взбить для Гвина подушки и помочь ему прикурить сигару. Все это она проделала с таинственным и благоговейным выражением лица. Ричард не мог отвести глаз от шахматных фигур. От этих божественно тяжелых фигур. Даже пешки чутко откликались на силу земного тяготения — вы могли физически ощутить их связь с центром Земли.
Дверь закрылась. Они остались одни. Гвин сказал:
— Отрочество лучше всего. Хорошо, что я так поздно вышел из этого возраста. Это вершина жизни. Помнишь, как мы были сексуально одиноки? Лежишь один в постели и думаешь: господи, на свете, наверное, миллионы женщин, которые чувствуют то же, что и я. Они так же сексуально одиноки. Ничего на самом деле не меняется. Даже у Толстого были такие мысли. Время старит только тело. А в голове все остается по-прежнему. Ты, как раньше, стоишь у окна и смотришь, как они все проходят мимо. Мне по-прежнему пятнадцать. Конечно, есть разница. Они уже не там. Они здесь. Или их номера в памяти моего мобильника. Одра Кристенберри. Гэл Апланальп. Да, кстати, я перешел к Мерседес Соройя. Ты был прав. Клиенты у Гэл — брр! Романы, написанные кутюрье. Романы чемпионок по синхронному плаванию. А Мерседес. Ах, дружище. В таких глазах можно утонуть. И вот еще что: ну-ка, угадай. Гэл была от тебя без ума, тогда, давно. Когда мы были детьми. Знаешь, мне действительно повезло, что я женился на католичке. Они никогда тебя не бросят. Ага. Е-четыре. Постой. J'adoube.

 

— Сдаюсь, — вздохнул Ричард второй раз за последние полчаса.
Он сидел, все так же глядя на доску. Не то чтобы Гвин сделал что-нибудь особенное. Просто в шахматах все складывалось так же, как и везде.
Последняя попытка.
— Помнишь ту странную малышку, которую я как-то привозил к тебе — Белладонну? — Ричард помолчал, опустив голову. — Что у вас было?
— Могу рассказать, если хочешь.
— Естественно. — Он помолчал. — Ты ее трахнул, да?
— Ты что, спятил? Или ты думаешь, что я спятил? С какой-то черномазой? Я ведь весь на виду. Чтобы она потом за десять шиллингов позвонила из автомата и сообщила в «Рейтер», что я ее изнасиловал или что она от меня беременна? Очень нужно. Не говоря уже о том, что можно какую-нибудь заразу подцепить.
В целом Ричард остался доволен собой. Разочарование оказалось не таким уж болезненным и сильным.
— Ты что! — возмутился Гвин.
— И все-таки?
— Нет. Я просто позволил ей сделать мне минет.
Лицо Гвина было открытым и торжественным: лицо человека, который жаждет изложить информацию во всех подробностях.
— Сначала она разделась и немного потанцевала, — начал Гвин. — А потом спросила, что мне больше всего нравится. Я ответил. Это было очень забавно. Знаешь, что хорошо, когда они это делают, — они волей-неволей молчат. Но не эта. Она вынимала его каждые десять секунд, чтобы что-нибудь сказать. Про меня на телевидении. Про себя на телевидении. И держала его как микрофон. Просто блеск, потому что это длилось два часа. Чего только она не вытворяла. Спорю, ты думаешь вставить это в свою статью. Но ты этого не сделаешь. Нет.
— Про Белладонну — нет. Не уверен, но мне кажется… Ядовитый паслен. Думаю, она нарвалась.
— Да? — Гвин задумался. — Ничего удивительного. Целыми днями делать то, что кому-то нравится.
…Глядя на расстановку белых фигур — они выстроились полукругом, словно очерчивая линию волос, — на плывущие в млечно-белой дымке квадраты, Ричард подумал, что доска напоминает ему картинку из телевизора: скрытое смазанными квадратиками лицо какого-нибудь преступника, детоубийцы или чокнутого — лицо Стива Кузенса. Как и в первой игре, позиция была далека от завершения. Просто в шахматах все складывалось так же, как и везде.
— Уже поздно.
Они оба встали. Неожиданно — Ричард даже вздрогнул — Гвин повернулся и схватил его за плечи. Что это означало? Рецидив отрочества?
— Но ты-то ее не трахал, нет? — спросил он с выражением безыскусной тревоги на лице.
— Кого? Нет.
И они оба склонились над шахматной доской.
— Я тронут… — сказал Ричард. — Это странно. Что бы ни происходило, мы уравновешиваем друг друга. Мы как Хенчард и Фарфри из «Мэра Кастербриджа» Томаса Гарди. Ты часть меня, я — часть тебя.
— Знаешь, что я тебе скажу? Я понял, что ты имеешь в виду. И с этим я никак не могу согласиться.
Указав на расставленные на доске фигуры, Ричард сказал:
— Это блеф. — Собственно, он имел в виду весь день. — Я еще вернусь, и в следующий раз я тебя сделаю.
— Я так не думаю. Следующего раза просто не будет. Теперь мы квиты. Это конец.
_____
Ричард шел домой пешком. Подходя к Кэлчок-стрит, он посмотрел на небо. Две из полудюжины звезд, которые все еще светят над Лондоном (довольно крупные или близкие), светились, но в окнах его квартиры света не было. Ричард поднялся по лестнице, прошел мимо велосипедов. На кухне он выпил один за другим стакан воды, стакан молока и стакан сладкого вермута. Высунув голову в окно кабинета, выкурил последнюю на сегодня сигарету. Потом сел и прислушался: никакого шума, причину которого можно было бы установить. Но из квартиры доносились негромкие звуки.
Ричард вышел в коридор… Ничего. Просто мальчишки. Он слышал, как они ворочаются и перешептываются — там, у себя. А это было плохо: Марко был болен. Ричард вошел в спальню близнецов и сказал, что уже очень поздно. Они потребовали от него сказку — из тех новых сказок, которые он начал им рассказывать, не подумав хорошенько. Это были сказки о близнецах, которые в этих сказках неизменно отличались изобретательностью и храбростью. Ричард чувствовал беспокойство, рассказывая эти сказки (Мариус вдруг понял. Это был Марко…). А мальчики лежали в своих кроватях, стискивая детские кулачки и глядя в потолок одурманенными глазами. Никаких сказок, сказал Ричард. Но все же он рассказал им одну. В ней они отважно спасали папу — спасали и выхаживали, залечивая его раны.
Ричард прислонился к холодной наружной стене у оконной рамы. И подумал: Лунный человек год от года выглядит моложе. Раньше его лицо напоминало комическую маску: лицо клоуна. Но это было давно. Теперь вид у него самый обычный, как у любого нашего современника. Я знаю таких людей — круглощеких, бледных, лысых. Он похож на меня. Раньше его лицо улыбалось. Теперь оно умоляет. Он недоволен своим видом. Когда я состарюсь, он будет надувать губы и пускать слюни. Лунный человек станет похож на младенца — на бога младенцев.
Зачем эти машины? Зачем эти звезды? Зачем фунты и пенсы? Зачем туманы, зачем облака? Зачем холод и золото, зачем прах и ржа? Зачем бродяги и зачем вампирши, герцоги и вышибалы, драки и секс? Зачем самолеты, поезда, работа? Зачем презренный металл? Зачем время? Зачем грязь под ногами? Зачем огонь?
Сейчас я встану… Сейчас я встану, возьму чемодан и пойду в телефонную будку. И позвоню оттуда. Вот только кому? Бальфуру? Р. Ч. Сквайерсу? Киту Хорриджу? Гвину, своему самому старинному — единственному — другу: впрочем, Гвин никогда не входил в число кандидатов. И уже не войдет. Ричард понял, что этот ряд всегда замыкала Энстис (ждущая его в своем городском гнезде — пыльном и заваленном безделушками, где никогда не появится птенца), но Энстис уже не было в живых.
Ричард отвернулся от окна. Близнецы спали. Даже больше, чем просто спали. Их тела были похожи на тела павших на поле битвы, неподвижные, брошенные. Они тоже были похожи на мертвых… Ричарду не хотелось рассказывать им эти сказки о них самих. От них один вред. Эти сказки напомнили Ричарду порнографию.
_____
Но порнография — это наблюдение за актом любви.
Если бы он забрался в межгалактический корабль своих рыданий и полетел по Кэлчок-стрит, через Уэствей с его постами транспортной полиции и мигающими глазами светофоров к Виндзор-Корт, прошел мимо ночного портье и камеры ночного слежения и проследил кабель, ведущий в квартиру — в Клубный Мир Стива Кузенса…
— У меня нет слов, — сказал Стив. — Для него у меня просто нет слов.
Он сидел голый в черном кожаном кресле и думал о том, кому или чему он хочет причинить зло. Он проводил наблюдение за порнографией, которая сама вела наблюдение за половым актом. Стив следил за наблюдавшими. И все это были химеры, потому что если то, что вы смотрите, вам ничего не напоминает, то вам не следует это смотреть. Вам на самом деле не следует это смотреть.
Порнография может стереть ваши тормозные колодки, и вы слетите с катушек…
Для Стива было очень важно, что он сам выбирает, чем ему заниматься. Другие думают, что они сами выбрали свою жизнь, к примеру, выбрали преступную жизнь, — висельники повторяли клише висельников. «В этом мире ты сам за себя отвечаешь». «Никто в этой жизни с тобой цацкаться не будет» — в этой преступной жизни. Но не они выбрали эту жизнь. Она выбрала их.
Стиву никогда не хотелось вписываться в принятые рамки. Он никогда не хотел, чтобы из него получился складный и законченный портрет. Нет, отец не насиловал его в детстве. Да, в детстве он мучил животных. Нет, у него не было привычки снимать свои преступные действия на камеру. Пожизненный ипохондрик: да. Латентный гомосексуалист: нет. Не вписывайся в рамки и поступай не как все. Например, как те акушерки, которые душат новорожденных младенцев, или тот миллионер, который посылает отрезанное ухо своей дочери тому, кто занимается похищением людей.
Хотя Стив верил, что в порнографии содержится информация, которая ему нужна, он никак не мог ее обнаружить. Порнография видимого спектра: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Мальчик с девочкой или девочка с девочкой и мальчик с мальчиком: это ничего не говорило ему о том, чему или кому он хочет причинить вред. Но сегодня ночью он это понял. И он был готов.
И информация пришла к нему из ниоткуда — с той, неожиданной стороны. Стив не был из тех, кто наблюдает за чем-то, а потом идет и делает это.
Он сидел у себя дома, голый, в черном кресле. Перед его глазами мелькало нечто абсолютно заурядное. Американское жесткое порно, грубо и варварски снятое. Название? «Крошки из пробирки». По сценарию всем женщинам в фильме была минута от роду. Их создали ученые мужчины по собственным разработкам. Они смешивали ДНК в пробирке, затем подвергали воздействию микроволн или еще какой-то хреновины, и тогда они рождались. С длинными и пышными волосами, с украшениями, с татуировками и приподнятой грудью, с браслетами на лодыжках и пирсингом. И при этом им была минута от роду. Вставки между сценами секса должны были быть смешными. Однако все это лишь напоминало зрителю, что люди, занимающиеся порнографией, начисто лишены чувства юмора. Это необходимое условие. Абсолютно все в порнографии абсолютно лишены чувства юмора. И Стив никогда не понимал почему.
«Крошки из пробирки». Он уже отсмотрел четыре совокупления, когда это случилось. Ученый и его создание кончали, лежа на полу лаборатории. И тут осторожно вошел котенок. Они лежат на полу, все в поту, и тут осторожно входит котенок. Актер улыбнулся, и актриса ответила ему улыбкой: их улыбки выражали полное доверие и взаимное всепрощение. А котенок (рыжий или это называется черепаховый?) проходит между ними с изысканной осторожностью, мягко ступая, смотрит на них с любопытством, не имея ни малейшего понятия об окружающей реальности. Об эргономической реальности. И Стив понял, кому он хочет причинить зло.
Это заставило его сделать нечто, чего он на своей памяти никогда прежде не делал — или, может быть, делал когда-то давно, когда ему была минута от роду. Он попытался заплакать. Котята, появившиеся на помойке и оставшиеся без матери, не чувствуют боли и не пытаются бежать, даже когда их усы начинают трещать в языках приближающегося пламени. У него словно не было легких; напряженные мышцы голого живота вздулись и затвердели. Но ничего не вышло.
Стив хотел причинить вред себе. Не себе теперешнему. А себе тогдашнему.
Он поднес руку к глазам.
— Они выводят меня из себя, — сказал он, чтобы оттянуть этот момент. — Они выводят меня из себя, — сказал он, чтобы выиграть немного времени.
_____
Назад: ~ ~ ~
Дальше: ~ ~ ~