Чикаго оказался единственным городом, который напугал Ричарда по-настоящему.

Напугал тем, что именно здесь, в Чикаго, ему предстояло — или не предстояло — дать интервью Дабу Трейнору. Часовое радиоинтервью один на один. Теперь это интервью было под вопросом. Но город напугал Ричарда не только этим. Ричарда напугала суровость обнаженных стальных конструкций. Он знал, что Чикаго — это колыбель американской политической машины. И здесь действует принцип: что хорошо для нас, хорошо для всех. Если нам это не нужно, то это не нужно никому. Он знал, что Чикаго — восьмой по числу жителей город в мире. Города похожи на машины. Ни один другой город, где Ричарду доводилось бывать, не заявлял о себе с такой откровенностью, что он машина. Чикаго говорил вам: я — машина.

Всю дорогу из аэропорта они то и дело попадали в пробки, было сумрачно и дождливо. Туман был густым, как облака, облака были густыми, как дым, а дым был густым, как меловой раствор. Зябнущий Чикаго, окутанный серой дымкой, массивный и осанистый на зыбком фоне горизонта, их ждал. Они ползли по автостраде Кеннеди, останавливаясь через каждые пять метров. Все пять полос автострады, ведущие в город, были загружены транспортом, равно как и пять полос, ведущих из города. Между этими двумя широкими, как Миссисипи, бесконечными потоками металла, страданий и духовного заточения пролегали железнодорожные пути, по которым в обоих направлениях мчались ярко освещенные и абсолютно пустые поезда. Железной дорогой никто не пользовался. Место человека — в машине. Американцы — мученики автомобилестроения; автомобили их аутодафе. И не важно, что для нас значат машины в глобальном, вселенском масштабе; машины — наши машины — ненавидят и унижают нас, они унижают нас каждую минуту. Разные типы водителей (робкие или нахрапистые) — это еще и разные типы страдальцев: молчаливые, постоянно озлобленные, внешне уравновешенные; некоторым водителям удается убедить себя в том, что это они командуют парадом (так называемые «лихачи»); водители бывают брюзгливые, грубо ругающиеся, унылые, раздавленные…

Их машина чуть продвинулась вперед. Их водитель — женщина из местного отделения издательства Гвина, сидевшая рядом с пухлошеим юным пиарщиком, — показывала, где в ясную погоду можно увидеть первое, третье и пятое по высоте здание на Земле. Они продвинулись еще чуть-чуть: ракушка «Шелл», желтая на красном, словно ладонь, поднятая, чтобы прикрыть глаза от яркого солнца, «Пиломатериалы Ли» и «Окна Уэйна». Надпись на огромном придорожном щите: «Худеем без усилий» — вдруг задела Ричарда за живое, хотя он еще не был очень толстым. Намокший флаг. И вот наконец они оказались в городе или, вернее, под городом, среди его стальных эстакад и опор — подопытные крысы в стальной крысоловке Чикаго. Ричард вдруг подумал, что американские города похожи на огромные челюсти, которые постоянно нуждаются в протезировании. И ничего удивительного, что при этом от постоянных зубоврачебных работ ноют десны, ведь тут не обойтись без сверления каналов, пломбирования, установки мостов и коронок. Со всех сторон их окружали душераздирающие звуки работающих бормашин, и на мгновение Ричард почувствовал, что его зубы, словно когти, впились ему в десны.

Ричарда высадили первым. Его поселили в другой гостинице, и, разумеется, в гостинице похуже; впрочем, он не возражал… Он долго шел по длинному коридору, стараясь не отстать от высокого чернокожего носильщика. Носильщик нес неподъемно тяжелый чемодан Ричарда, легко покачивая его в правой руке, а Ричард — этого требовала авторская честь — тащил свой почтовый мешок, из-за него он наверняка заработает искривление позвоночника еще до того, как они покинут Вашингтон. Они свернули за угол и оказались в начале еще одного, уходящего в бесконечность коридора. Носильщику этот путь был знаком в самых мельчайших подробностях. Для него коридор не таил и не мог таить никаких неожиданностей. Не говоря уже о его старшем коллеге, трясущемся белом бедняге, который шел им навстречу, из последних сил толкая перед собой невероятно неповоротливое и, очевидно, очень древнее сооружение, напоминавшее тройную супницу на колесиках. Лет сорок назад этот старикан, пожалуй, был бы счастлив откликнуться на приветствие Ричарда. Но теперь ему было не до этого.

Ричард поужинал в одиночестве в Парусной гостиной, непонятно почему украшенной оленьими головами и медвежьими шкурами. На стенах помещения были развешаны тарелки местного обжига, а с потолка свисали вытканные местными умельцами полотнища, казенным цветом и фактурой неприятно напомнившие Ричарду переплет романа «Без названия». Ричард почувствовал, что его втиснули в обложку его собственного романа. Когда Ричард заканчивал свиную отбивную и одновременно дочитывал «Дом славы. Жизнеописание Томаса Тирвитта», на стол перед ним поставили телефон — не новомодный беспроводной, а допотопный — белый, с диском и длинным извивающимся шнуром.

— Да, я обо всем договорился, — сказал Гвин.

Его как будто сонный голос выдавал, что Гвин доволен собой, фоном слышался негромкий разговор, и тихо позвякивала посуда.

— Как тебе это удалось?

— Я сказал ему, что меня ждет съемочная группа телевизионщиков из Детройта, что, как оказалось, недалеко от истины. И предложил взамен тебя.

— И он… Как он к этому отнесся?

— В конце концов он согласился. Я сказал, что буду к его услугам, когда приеду рекламировать издание в мягкой обложке.

В одиннадцать вечера бары гостиниц в крупных американских городах начинают заполняться мужчинами, которые не очень часто бывают в крупных городах: это делегаты различных съездов и коммивояжеры. И у нас есть возможность посмотреть, что с ними делают большие города. Большой город словно поворачивает ручку мощности до отказа; мужчины чувствуют себя моложе и похотливее, их лица горят (как на них поглядывают официантки). Атмосфера большого города заставляет их много пить и курить: они оживляются и принимаются рассказывать всем вокруг, как давно они бросили… Ричард курил и пил, сидя в уголке, в том углу, куда он сам себя загнал сигаретами и выпивкой. Пить и курить — это он любил. И возможно, скоро из всего, что он любит, у него останется лишь это. А за той чертой начинается время, когда пить и курить — это единственное, что может делать человек, разбитый параличом из-за выпивки и курева. И все же сейчас Ричард чувствовал себя хорошо (ведь он пил и курил), и если он засидится допоздна, то сможет позвонить Джине и сказать ей, что дела идут не так уж плохо, рассказать про объем продаж в «Лейзи Сьюзен», интервью с Дабом Трейнором и дальнейшее распространение романа «Без названия».

В своей жизни Ричард прочитал много литературных жизнеописаний, и он знал, что Америка может сделать с английским писателем. Робко моргающие деревенщины пересекали Атлантику, и их мгновенно накрывала с головой волна паники: ведь здесь либо ты, либо тебя. Они теряли над собой контроль, подавленные страхом и алкоголем. Возьмите хотя бы Дилана Томаса или Малкольма Лаури. По-видимому, это относится и к Ричарду. Или же (а это, в свою очередь, относится к Гвину) британские писатели надевали на себя новые, временные личины, учились по-новому улыбаться, по-новому смеяться и могли, подобно бродвейским импресарио, преспокойно разгуливать по ночным улицам в ожидании рецензий в утренних газетах. Затем лихорадка метаморфоз отступит и они вернутся к тому, с чего начинали, и снова станут здравомыслящими гражданами. Ну и что? Весь вопрос в том, что они оставляют позади. Если Америка может сделать такое с угрюмыми книжными червями из Англии, то что же Америка способна сделать с американцами, которые не проводили в среднем по три года в университетах двенадцатого века, читая «Потерянный рай» Мильтона, и у них нет другой родины, куда они могли бы вернуться. Им нечем защититься от Америки и от лихорадки возможных перемен. Прислушайтесь ночью к большому городу, и вы услышите звук, похожий на тихий стрекот сверчков в ночном Майами, — это гнусавое сопение нужды и невроза.

Насекомые — это озвученный невроз, если только неврозы способны производить звуки носом.

Это выглядело как очередная распродажа всякого хлама, на этот раз устроенная пещерным племенем мелких воришек и жуликов, сидящих на социальном пособии. Сиденье из старой автомашины, старая картонная коробка, на которую можно было поставить бумажный стаканчик, грязный половик, ободранные обои… — все это вместе могло означать только одно: помещение радиостанции. А точнее, радиостанции, вещающей на частоте 4456–4534, и шоу Даба Трейнора. Ричард лучился безмятежностью. Радиостанция Би-би-си, куда он ради 11 фунтов и 37 пенсов иногда заходил порассуждать о книжных обозрениях, биографиях или о чем-нибудь, имеющем отношение к маленьким журналам, в общем-то, выглядела не намного лучше. Страшная запущенность в обстановке — это общая беда всех радиостанций. На радио понимают, что их будут слышать, но никогда не увидят, поэтому они позволяют себе распуститься. И слушатели это понимают, так что радио никогда не придется раболепно извиняться и корчиться от стыда под взглядами многомиллионной аудитории. Поэтому Ричард смиренно принял обстановку вокруг, однако про себя не мог удержаться от комментариев. Если вы симпатизируете всему несовершенному — недоделанному, неудачному, запущенному, то вам бы здесь понравилось. Ричарду предложили чашку незабываемого на вкус кофе. Даб должен был скоро подойти. По мнению состоявшего при Гвине юного пиарщика, Даб был серьезным парнем и завзятым книгочеем, и он любил современную прозу. Накануне вечером Ричард вытащил из своего мешка экземпляр романа «Без названия» и, чувствуя легкое головокружение, словно в разреженном воздухе высокогорья, отвез его на такси по вестсайдскому адресу Даба. Вряд ли Даб успел прочесть весь роман, но Ричард с нетерпением ожидал получить то, чего до сих пор на его долю выпало так мало: живой отклик. К тому же его почтовый мешок заметно полегчал. В порядке эксперимента Ричард взвалил его сегодня утром на плечо и почувствовал, что приступы боли стали значительно слабее.

Вошла девушка, приносившая ему кофе, и сообщила, что у них возникла небольшая проблема: местная бейсбольная команда прямо сейчас объявляет о своем намерении сменить спонсора.

Ричард удивленно посмотрел на нее.

— Для здешних мест это большое дело. Дабу придется этим заняться. Вы уж нас извините.

Появился Даб — в диагоналевых брюках, с озабоченным бородатым лицом — в общем, мужчина с харизматической внешностью, по местным представлениям. Он кивнул Ричарду, пожал ему руку и повел в свою кабинку, где стоял кухонный стол, уставленный обычной радиоутварью. На столе перед Дабом под грудой пресс-релизов, папок и блокнотов лежал роман «Без названия». Даб то и дело тер глаза большим и указательным пальцами и моргал слипающимися веками.

Усевшись поудобнее, Даб щелкнул тумблером и пробормотал:

— Придется этим заниматься…

— Все, что Макс сделал, — послышался монотонный голос: человек словно повторял заученный урок, — для клуба с точки зрения бизнеса это было… с нашей точки зрения… действительно хорошо в плане бизнеса… для клуба.

— Простите, — сказал Даб, — но тут такая история. Вы уже были на Ригли-филд?

— Нет. А что — надо было? Что это такое?

— Это стадион. На шестьдесят лет старше любого другого в Америке. Построен еще по старинке. Грустное зрелище, что тут скажешь. Даже лучшие команды на нем проигрывают по полсотни игр за год. Но грусть придает игре романтики. Как ничто другое. Поэтому она привлекает писателей. Вы только послушайте, какие имена — Ларднер, Маламуд…

Он снова щелкнул тумблером. Послышался другой голос:

— Мы привыкли думать, что компания «Когерент» занимает ведущие позиции в своей отрасли. И что ее успех благотворно скажется на делах бейсбольной команды.

Тут его перебил первый голос:

— Поэтому мы надеемся, что то, что хорошо для «Когерента», и для клуба тоже будет… хорошо.

Кивнув Ричарду, Даб быстро произнес:

— Вы слышали выступления Физза Дженкерсона и вице-президента компании «Когерент» Терри Элиота на стадионе Ригли-филд. У нас еще будут включения на стадионе Ригли-филд, где сейчас решается вопрос о спонсорстве нашего бейсбольного клуба, а я сейчас веду беседу с британским культовым писателем Ричардом Таллом. У меня была намечена беседа с другим британским писателем, Гвином Барри, но это нам еще предстоит, а пока я представляю вам Ричарда Талла. Скажите, вы любите мюзиклы? Всю…

— Нет, — ответил Ричард.

Даб оторвался от микрофона.

— Мне вообще не нравятся мюзиклы.

— …Ну, а если бы они вам нравились, то всю эту неделю будут замечательные утренние представления с завтраком в «Эшбери». Всего за двадцать пять долларов вы можете посмотреть хит сезона, и в эту цену входит шведский стол в ресторане «Карвери», тут же рядом. Ну что — неплохое предложение?

— Но мне не нравятся мюзиклы.

— Это не… это было рекламное сообщение.

— Что?

Даб снова принялся массировать веки, а чужой голос между тем продолжал:

— Проблема в том, что у нас не было проблем с «Ультрасоном», который действительно оказал реальную поддержку бейсбольному клубу. Проблема… вернее, это даже не проблема, если «Когерент» окажется лучше… для клуба.

— Не возникало ли у вас такого желания, — сказал Даб, — чтобы писательство было похоже на спорт? Чтобы вы могли в честной борьбе определить победителя? Выявить лучшего. Конкретно. По всем показателям.

Ричард задумался.

— Да, — сказал он наконец.

— Мне стало известно о том, — сказал Даб в микрофон, — что переходная игра нашей команды уже вызывает повышенный интерес в букмекерских конторах на Ласаль-стрит. У вас есть щенок?

— Нет, — ответил Ричард.

Даб оторвался от микрофона, по-видимому сраженный подобным заявлением наповал. Потом поднял ладонь (как бы говоря Ричарду: «Погодите») и сказал в микрофон:

— Но если бы у вас был щенок, то я, несомненно, порекомендовал бы вам купить «Ограду без ограды» от фирмы «Пертер пэтс» за сорок девять долларов девяносто пять центов. Это особая непутающаяся цепочка. И тогда вы смогли бы держать вашу собачку на привязи, длину которой вы могли определять по своему усмотрению. Вашей собачке это понравится. И вашим соседям — тоже.

— Мои мальчишки все время просят у меня собаку, — сказал Ричард. — Но мы живем в городской квартире, и сами знаете…

— Я не верю этому парню, — Даб закашлялся и продолжал: — Знаете, что сказал Джон Берримен, когда ему сообщили о смерти Роберта Фроста? Он сказал: «Это ужасно. Кто теперь номер первый?»

— Думаю, Роберт Лоуэлл.

— Верно… Верно. Во время самоубийства Берримена у него был свидетель-очевидец. Берримен прыгнул с моста Вашингтона. Прямо вниз в Миссисипи. На острые камни у берега. Этот свидетель потом рассказывал: «Он запрыгнул на перила, присел и быстро спрыгнул вниз. И даже не оглянулся». Очевидца звали Арт Хитмен. Университетский плотник. Арт Хитмен. Как вам нравится такое имя?

— Да уж. Берримен всегда говорил, что чувствует себя «комфортно» на втором месте после Лоуэлла. Ничего подобного.

— Погодите. — Даб принялся тереть глаза еще активнее, словно Ричарда не было рядом. Потом он начал делать гимнастику для глаз и время от времени бесцеремонно откидывал назад голову.

Трансляция пресс-конференции на стадионе Ригли-филд продолжалась.

Без трех минут двенадцать Даб вытащил из-под завалов на столе свой экземпляр романа «Без названия». Книга раскрылась на пятой странице. Рука Даба снова потянулась к глазам, и он сказал:

— Что-то странное. Я начал было читать вашу книгу вчера вечером, и вдруг мне показалось… что мне под линзы что-то попало. Тогда я… Это были Физз и Терри Элиот со стадиона Ригли-филд. Мы едва не выбились из графика, и мы собирались побеседовать с Гвином Барри о том, какими ему представляются новые пути развития нашего многострадального человечества, но сейчас в нашем эфире другой британский писатель, Ричард Талл, чей новый роман только что вышел в свет. Из «Амелиора» и его продолжения мы знаем, куда призывает нас ваш друг и коллега. А что вы думаете по этому поводу? Что вы хотите сказать вашим романом?

Ричард на мгновение задумался. Современное представление о романе сводится к тому, что человек, решившийся поведать о чем-нибудь миру, должен первым делом выдвинуть нечто вроде лозунга, а затем либо написать его на кружке, на футболке или на наклейке (и приклеить ее на бампер своей машины), либо написать на эту тему роман. По-видимому, даже Даб считал, что все происходит именно так. А поскольку писатели тратят столько времени, рассказывая всем и каждому, что и как они делают, то рано или поздно они сами начинают поступать именно так. Ричард медлил с ответом. Даб постучал пальцем по часам.

— Я ничего не пытаюсь сказать. Я просто говорю.

— Но что вы говорите?

— Я говорю то, что хочу сказать. Для этого мне потребовалось сто пятьдесят тысяч слов. Ни больше и ни меньше.

— Это был Ричард Талл. Большое спасибо, Ричард.

Перед уходом Ричард предложил Дабу надписать ему книгу. Отчаянно размахивая руками, словно корабельный сигнальщик, Даб отклонил это предложение. На самом деле он хотел вернуть книгу автору. Он настаивал, даже, можно сказать, напирал. Ричард попробовал подарить книгу девушке, которая приносила ему кофе.

— Спасибо, сэр, — ответила она, — лучше не надо.

Всю дорогу в аэропорт они то и дело застревали в пробках. Было сумрачно и дождливо. Пять полос, ведущих из города, были запружены транспортом, равно как и пять полос в сторону города. По разделительной полосе спокойно курсировали пустые поезда. Угрюмо светились огни и отражения огней, фары и подфарники — замызганная бижутерия автострады Кеннеди. Они продвигались вперед в окружении «мустанга», «дикого жеребца» и «пегой лошадки», «синей птицы», «жаворонка», «божьей коровки», «панды», «кобры», «ягуара» и «кугуара», зажатые со всех сторон этим грязным бродячим зверинцем автострады Кеннеди.