Глава 20
Монахини в монастыре по-прежнему причитали, когда я завершила рассказ.
– Война кончилась, – произнесла еще раз.
Мне полагалось бы почувствовать облегчение, излив то, что сидело закупоренным внутри, да вот только легче не стало.
– Покажи мне свою руку, – сказал Аритомо. – Сними перчатку.
Он уже много раз видел ее непокрытой. Я даже не шелохнулась. Он кивнул мне, и я стащила левую перчатку, высвободив два обрубка. Он взял мою руку, огладил пальцами шрамы.
– Ты левша, – произнес он.
– Фумио об этом тоже знал. Мне пришлось заново учиться делать простейшие вещи.
– Тот рисунок сада каре-сансуй, что ты видела в домике Томинаги Нобуру, – заговорил Аритомо. – Что было на нем?
Я подумала, припоминая:
– Три камня в одном углу и два низких плоских серых камня по диагонали напротив них, а позади – миниатюрная сосна, которой придана форма зазубренного храмового колокола.
– Сухой горно-водный сад в летнем доме его деда на озере Бива, – кивнул Аритомо. – Ему триста лет, и он известен во всей Японии.
Он помолчал.
– Томинага-сан был человеком, разбиравшимся в «искусстве расстановки камней».
– Но не таким искусным, как ты.
– Сам он считал себя не менее искусным. Томинага-сан был двоюродным братом императрицы, – продолжил он так тихо, что я подумала, будто он разговаривает сам с собой. – Мы знали друг друга еще с тех пор, как были мальчишками лет пяти-шести.
– Так это с ним ты спорил из-за того, как устраивать сады!
Мне следовало бы догадаться раньше!
– Из-за Томинаги император и уволил тебя.
Аритомо ничего не сказал в ответ. Я воскликнула:
– Глупо было препираться из-за какого-то сада!
– Дело было вовсе не в саде. Речь шла о том, во что каждый из нас верил. Он всегда был неуступчив во взглядах, в своих принципах. Я как-то сказал ему, что из него получится отличный солдат.
– Не такой уж он был несгибаемый, – возразила я. – Он не подчинился приказу. Помог мне бежать.
– Вот это и вправду ему не было свойственно. Он всегда самым решительным образом защищал наше государство, неизменно был предан императору, нашим вождям.
– Он о тебе слова плохого не сказал. Даже часто восхвалял сады, созданные тобой.
Аритомо как-то вдруг постарел лицом.
– Зато чту он сделал с заключенными… чту мы сотворили со всеми вами…
Он затих, потом выговорил:
– Ты ведь никогда никому не рассказывала об этом?
– Пыталась отцу рассказать, один раз. Он и не пожелал слушать. И братец мой тоже…
– А твои друзья?
– Я оказалась отсечена от мира, который знала прежде. Я не отбрасывала тень, понимаешь? Было такое чувство, будто все вокруг знакомо и в то же время неузнаваемо. Иногда я так пугалась… то есть пугалась того, что это чувство не оставит меня до конца жизни.
– Ты все еще там, в лагере, – заметил Аритомо. – Тебе не удалось сбежать.
– Точно, часть меня осталась там, похороненная заживо с Юн Хонг и всеми остальными заключенными, – медленно-медленно выдавила я из себя. – Часть меня, которую пришлось оставить.
Я замолкла. Аритомо меня не торопил.
– Наверное, сумей я вернуться в лагерь и вызволить ту часть меня, то, может, и смогла бы снова ощутить себя единым целым.
– Судя по всему, что тебе известно, – сказал он, устремив взгляд вдаль, – лагерь… и шахта тоже… вполне могли бы находиться за теми горами.
– Там было не так высоко. И там было влажно. И жарко. – Я глубоко вдохнула. – И в воздухе не было ничего от этой… этой чистоты.
– Ты пробовала искать свой лагерь?
– После того как поправилась, только этим и занималась. Хотела найти, где они убили Юн Хонг. Хотела дать волю ей… ей и всем, кто погиб там. Устроить им подобающее погребение. Только о том лагере никто ничего не знал: ни японцы, ни военнопленные или солдаты, с которыми я беседовала.
Почесывая обрубки на руке, я сообразила, что так и не надела опять перчатки. И удивилась тому, что не ощущаю стыда или ужаса.
– Я объехала несколько поселений оранг-асли и всякий раз описывала место, куда попала и где меня выходили, но никто ничего не знал и о туземцах, спасших меня.
– Что, по-твоему, было внутри тех ящиков, что прятали в шахте?
– Мы считали, что оружие и боеприпасы, – сказала я. – Но позже, когда до нас стали доноситься слухи, что Япония проигрывает войну, мне показалось странным, что это оружие не пускают в ход.
– За несколько месяцев до высадки наших солдат, – признался Аритомо, – Томигава приехал повидаться со мной.
Я вся подалась вперед и уставилась на него:
– Он приезжал сюда? И чего же он хотел?
– От имени императора он передал мне в дар водяное колесо.
Аритомо разглядывал линии на своих ладонях.
– Если это хоть как-то, пусть и немножко, утешит тебя, могу уверить, что Томинага не насиловал твою сестру. Он предпочитал мужчин. Всегда. Думаю, он пошел повидаться с твоей сестрой, потому что считал, что без нее ты не уедешь.
– Но ведь уехала-таки. Я ее бросила.
– Она как раз и хотела, чтоб ты так поступила. Ты сдержала данное ей слово.
Мы сидели на лавке, прислушиваясь к бормотанью престарелых монахинь, покинутых в этом монастыре, о котором скоро все позабудут. Наверное, они молились, чтобы приплыли облака и унесли их, когда придет их черед покинуть этот мир…
Не один день после нашего возвращения из Храма Облаков я места себе не находила, не в силах сосредоточиться на своей работе в Югири. Не было покоя в душе: рассказав Аритомо о том, что пережила моя сестра, я преступила данное ей обещание хранить в тайне ее страдания.
Аритомо держался все настороженнее: я замечала это по тому, как он каждое утро, когда мы начинали занятия кюдо, слегка приподымал лицо, как будто воздух на пробу брал или вслушивался в шум деревьев. День ото дня дожди шли все сильнее и все дольше, иногда часами кряду, однако, когда дождь прекращался, Аритомо гонял нас еще немилосерднее, бранясь, что мы слишком долго возимся с полученным заданием.
Он велел нам обстричь сосны по периметру его сада. Я была самой легкой, а потому на меня надели веревочную петлю и подняли на высоту тридцати футов от земли. Сосновые иголки исцарапали мне щеки и руки, и я с трудом улавливала среди порывов ветра голос Аритомо, выкрикивающего мне свои указания. Я пробыла на верхотуре минут десять, когда заметила, как он взмахом руки велел рабочим опустить меня на землю. Извернувшись в петле, чтоб можно было глянуть назад, я увидела, что все небо почернело.
Мы бегом бросились к дому и добежали как раз вовремя. Стоя бок о бок на энгава, смотрели, как мир растворялся в воде. Горы, джунгли, сад – все исчезло в потоках дождя.
Какой-то неестественный сумрак окутал дом. Молния сверкнула и пронеслась по комнатам, высвечивая и пронизывая ширмы из рисовой бумаги, словно переносящиеся из мира в мир души. Аритомо пошел в кабинет и зажег настольную лампу. Я поразилась: он не отдал поклона портрету своего императора.
Фотографии на стене вообще не было.
– Монсун начался, – сказал он. – В следующие несколько месяцев работы будет немного.
– Дождь не будет лить непрерывно, – беззаботно бросила я, скрывая, насколько гложет меня тревога, что он объявит: моему ученичеству пришел конец. Я понимала, что еще не готова создать свой собственный сад.
– Прислушайся вот к этому.
Над нашими головами ливень, борясь с ветрами, молотил по черепицам крыши. Сад, дом, пространство между нами двоими – все сделалось песней, скрытой в атмосферной стихии.
– Хочешь, чтоб я уехала из Югири? – спросила я.
– Нет, – последовал ответ. – Я хочу сделать тебе татуировку.
Верно ли я расслышала за шумом дождя?
– Татуировку? Такую, как ты Магнусу сделал?
– Ты не понимаешь, – он сжал и разжал пальцы несколько раз. – Это будет настоящее хоримоно, покрывающее верхнюю половину тела.
– Ты с ума сошел, Аритомо, – опешила я. – Ты хоть подумал, во что превратится моя жизнь, если кто-нибудь узнает, что на мне – вот такое?!
– Если бы тебя заботило, что подумают другие люди, ты бы никогда не приехала повидаться со мной.
– Ты говорил, что бросил это дело – татуировки.
– В последнее время они снова манят меня к себе, – он стиснул пальцы. Костяшки на них, похоже, распухли еще больше, чем обычно. – Боль донимает все больше. Я хочу создать хоримоно, Юн Линь. Такой возможности у меня не было никогда. Или не находился человек, который мне нужен.
Он зашел за пустую бамбуковую птичью клетку и смотрел на меня сквозь ее прутья. Я видела его лицо, разделенное на длинные узкие полоски. Легким толчком кисти он заставил клетку вращаться. Лицо его словно перемещалось.
– Мне совсем не интересно сделать одну маленькую наколку. А вот хоримоно…
Вращение клетки замедлилось, но ее прутья по-прежнему отбрасывали тени по стенам. Мне вдруг показалось, что я внутри волшебного фонаря смотрю, как мир кружится вокруг меня на экране из рисовой бумаги.
– Обрести хоримоно – большая честь, – продолжал Аритомо. – В Японии от тебя потребовали бы рекомендательных писем и хороти вел бы с тобой долгие беседы, прежде чем решился бы поработать над твоей кожей.
Послышался мягкий треск бамбука: Аритомо остановил вращение клетки. Стены же, казалось, продолжали вращаться на несколько секунд дольше. Он вышел из-за клетки.
– И что за рисунок ты задумал?
– Хороти и его клиент не обсуждают содержание рисунков до того, как принимается решение.
– А как они договариваются?
– Некоторые хороти хранят рисунки или фотографии уже сделанных ими наколок.
– Дай мне их посмотреть.
– Я никогда не храню их: они не для того. И я никогда не делал хоримоно.
Секунду-другую он колебался. Потом опустился на колени перед шкафчиком с ящиками в углу кабинета. Достал коробку с гравюрами по дереву, которые уже показывал мне, и разложил их на столе.
– Большинство мастеров татуировок – искусные художники-граверы: навыки, в сущности, требуются одни и те же. Хороти часто создают картины, вдохновленные книгой «Суикоден».
– Как это происходит?
Он положил на стол один оттиск укиё-э. Процесс нанесения татуировки начнется с судзи — нанесения контура кисточкой, объяснял он, при этом пальцы его легко порхали по гравюре, будто стрекоза скользила над прудом. После этого контур будет наколот и наступит следующая стадия – бокаши, наполнение рисунка цветами.
– Есть два способа исполнить бокаши. Использовать больше иголок там, где нужно наложить более темные цвета. Тушь попадает в кожу на одинаковом уровне, иголки держатся вот так, – он свел пальцы в одну точку, как будто пытался отбросить тень головы птицы. Отвесно поведя рукой, клюнул меня в кисть. – Эффект оттенков, подобных тому, что ты видишь здесь, – он показал на лепестки камелии в углу укиё-э, – создать труднее. Тушь понадобится вводить тебе под кожу на разную глубину. Мне потребуется меньше иголок при использовании их под косым углом.
Его неспешное, обыденное объяснение убаюкивало меня.
– Хоримоно может быть заключено в рамку, – продолжал он. – Или слиться с окружающей кожей, как в технике «рассвет» – акебоно микири.
– Рассвет, – прошептала я. Это вызывало в мыслях рубеж без видимой границы, небо, огражденное только барьером света. – Вредные побочные последствия имеются?
– Как сказать… в старину, когда в красной туши использовался кадмий, у клиентов поднималась высокая температура, появлялась боль. Некоторые жаловались, что их татуированная кожа перестала потеть, что им прохладно даже в самые жаркие дни.
– Как у пресмыкающегося. И сколько понадобится времени, чтобы закончить татуировку?
– Большинство людей способно выдержать всего один часовой сеанс в неделю. – Он умолк, подсчитывая в уме. – На хоримоно, вроде того, что я задумал, потребуется около… э-э, недель двадцать-тридцать. Полгода. Возможно, меньше.
– Я подумаю, – осторожно принялась я выстилать словами пространство между нами, – если татуировка… если хоримоно, – японское название мне нравилось больше, словно в нем заключался иной смысл, – если хоримоно покроет мне только спину.
Несколько секунд ушло у него на раздумья.
– Дай мне посмотреть на твое тело.
– Зашторь окна.
– Только глупец высунется из дому в такую бурю.
Спустя мгновение он послушался меня и прикрыл окна шторами. Время от времени грохот дождя по крыше уходил с переменой ветра, только чтобы вскоре ударить с новой силой: его изменчивый ритм, похоже, совпадал с моим дыханием.
Аритомо медленно расстегнул на мне блузку, затем повернул меня кругом, мягко стягивая ее с моих плеч. Я потерла ладони, согревая руки, когда он расстегнул бюстгальтер. Мы уже так часто бывали обнаженными в присутствии друг друга, но вот сейчас, стоя у него в кабинете, я чувствовала себя неловко. Он перекинул мою одежду через спинку стула и включил еще одну лампу, направив ее свет на меня. Я прикрыла глаза, тепло от лампы было приятно голой коже.
Он обходил меня кругом, и я поворачивалась за ним: луна-спутница, притягиваемая на орбиту планеты.
– Стой на месте, – сказал он. – И стой прямо.
Я расправила плечи, вздернув груди и подбородок. Его прикосновения были мягкими поначалу, потом он принялся вминать большие пальцы мне в спину. Остановился, когда я вздрогнула, но я подала знак: продолжай. Руки его задерживались на рубцах от побоев, которых я натерпелась в лагере. Я чувствовала, как кончики его пальцев поглаживали отметины.
– Я разрисую тебя отсюда, – он прочертил кривую от плеча до плеча, и его пальцы замерли в ложбинке прямо над ягодицами, – досюда. Хоримоно не будет видно под одеждой.
– Боль, она выносимая?
– Ты испытывала куда хуже.
Я отвернулась от него и быстро оделась. Поправила воротничок блузки и привела в порядок волосы.
– Ты никогда ничего подобного не делал ни с кем другим? Даже со своей женой?
– Ты будешь одна-единственная, Юн Линь.
Листы укиё-э погромыхивали, когда я поднимала их, словно демоны, втиснутые в бумагу, силились выбраться из своей адской тюрьмы. Я тут же снова положила их.
– Ничего этого я на себе не хочу.
– Они ничего для тебя не значат, – согласился он.
– Что же ты тогда предлагаешь?
Минуту или две он был погружен в молчание.
– Это хоримоно может стать продолжением «Сакутей-ки». Я вложу в него все выношенные за много лет идеи – то, что тебе надлежит помнить при создании сада.
В моем сознании возможности обретали форму, словно неухоженный куст, подстригаемый до узнаваемого вида.
– То, чего мне никогда не почерпнуть ни в какой книге, ни от любого другого садовника.
– Да.
– Согласна.
Казалось бы, чего легче: взять и согласиться, чтоб он сделал на мне наколку. И я уж прикидывала, какие из платьев мне больше не носить никогда.
– Не так уж часто, но случается, что люди передумывают, отказываются еще до того, как хоримоно закончено, – сказал Аритомо. – Мне нужна уверенность, что я непременно дойду до завершения.
Я подошла к окну и распахнула ставни.
Холодный сырой воздух ударил в лицо. Гроза уже притихла, тучи над горами смешивались серебристыми и серыми завихрениями. Я чувствовала себя ловцом жемчуга на океанском дне, наблюдающим, как высоко надо мной беззвучные волны бьются о каменистый берег…
