Глава 18

Дорогу, уходившую в горы, укутывал густой туман. Внутри «Лендровера», принадлежащего Аритомо, стоял холод, от нашего дыхания лобовое стекло покрывалось матовой пеленой. То и дело Аритомо приходилось протирать его, чтобы разглядеть путь впереди. На террасных полях небольших овощных хозяйств петухи предвещали восход солнца. Перед самым въездом в деревню Бринчанг Аритомо свернул на узкую земляную дорогу и ехал по ней вверх, пока она не закончилась у небольшой поляны. Остановившись, мы вышли из машины.

– К вершине ведут две тропы, – сообщил Аритомо, вскидывая на спину рюкзак. – Мы пойдем вот по этой, потруднее.

Он прокладывал путь среди муравьиных папоротников и травы лаланга. Я продвигалась за ним следом. Узкую тропу скрывал покров листвы. Я ступала осторожно, стараясь не скользить на проплешинах мха. Справа от меня был обрыв – в реке, протекавшей футах в двадцати внизу, вода кружилась и билась о торчавшие наружу валуны, пузырясь белой пеной. Джунгли смотрелись каким-то одноцветным наносом. Смутные очертания деревьев обретали четкость и объем, только когда мы проходили мимо них – и тут же исчезали у нас за спиной. Перекликались птицы, которых невозможно было разглядеть в густой листве. Толстые, наполовину вылезшие из земли корни разбивали тропу на глинистые терраски-ступени, которые продавливались под моей тяжестью. На крутом откосе мы остановились посмотреть, как восходит солнце.

Аритомо указал на разбросанные низкие домики в дальнем конце долины, которые стали видны, когда пелену тумана прорезали прорехи:

– Маджуба.

То было единственное произнесенное им слово с тех пор, как мы вошли в джунгли. Я припомнила наш предыдущий поход – в горы, к пещере саланган, и то, как он был разговорчив: открывал мне секреты трав, цветов и деревьев…

– А вон и дом, – сказала я, заметив трепещущий язычок трансваальского флага. Вспомнив, с каким неудовольствием глянул на него Темплер, я рассказала об этом Аритомо. Я-то надеялась, что он посмеется, но он погрузился в глубокую задумчивость.

– Помнишь, я тебе рассказывал, как прошел пешком через Хонсю, когда мне было восемнадцать лет? – спросил он. – Я заночевал в храме. Он весь разваливался на куски, в нем остался один-единственный монах. Он был старый, очень старый. И еще – слепой. На следующее утро, прежде чем уйти, я нарубил ему дров. Когда я уходил, он стоял в центре дворика и указывал куда-то вверх. На краю крыши трепыхался линялый и потрепанный молитвенный флаг.

«Юноша, – произнес старый монах, – скажи мне: ветер ли находится в движении или флаг заставляет двигаться ветер? Кто из них – зачинатель движения?»

– И что ты сказал? – спросила я.

– Я сказал: «Они оба в движении, святой отец».

Монах сокрушенно покачал головой, явно огорченный моим невежеством.

«Придет день, и ты поймешь, что нет никакого ветра и флаг не движется, – сказал он. – Только души и умы людей не ведают покоя».

Мы стояли молча и смотрели на долины.

– Пойдем, – позвал он наконец. – Путь еще предстоит неблизкий.

Моросящий дождик вымочил джунгли, и нам приходилось перепрыгивать через лужи на тропе. Аритомо будто порхал через корни, двигался решительно и легко, повинуясь зову, который слышал он один. Ветки, обломанные прошедшими грозами, загромождали тропу. Когда мы перебирались через них, они пачкали нам руки и ноги выше колен лишайниками и обрывками вымокшей коры.

– Далеко еще до этого Храма Облаков? – спросила я после часового карабкания в гору.

– Три четверти пути до вершины, – бросил Аритомо через плечо. – Только очень преданные способны добраться туда.

– Ничего удивительного.

На всем пути по тропе мы не встретили ни души.

Оглядываясь по сторонам, я представляла, будто мы вернулись на миллион лет назад, к тому времени, когда джунгли были еще молодыми.

– А вот и он.

Монастырь предстал скоплением низких сероватых строений, прилепившихся к склону горы, и меня это расстроило: после изнурительного подъема я ожидала чего-то большего. Мимо монастыря бежал поток, пропадавший в узкой теснине. В брызгах воды над водопадом возникали и играли небольшие радуги. Аритомо указал на скалы противоположного берега. Казалось, они дрожали. Секундой позже я поняла, что они были сплошь покрыты тысячами бабочек. Я полюбовалась ими, но недолго: нетерпение тянуло идти дальше.

– Подожди, – сказал Аритомо, поглядывая на небо.

Солнце пробилось из-за облаков и преобразовало поверхность скал в переливы бирюзового и желтого, красного, пурпурного и зеленого, словно свет проходил через призму. Крылышки бабочек вздрогнули и забились чаще. Небольшими облачками поднимались они со скал, повисали в лучах света на несколько мгновений и рассыпались по джунглям, словно почтовые марки, взметенные порывом ветра. Горстка бабочек пролетела сквозь радугу над тесниной, и мне показалось, что вылетели они из нее, трепеща еще сильнее: радужные цвета, образованные светом и водой, напоили их крылышки силой.

Мы подошли ко входу в монастырь. Пара матерчатых фонариков (когда-то белых) свисала с карниза, словно коконы, брошенные шелковичными червями. Выписанные на них красным иероглифы почернели от десятилетий копоти и дыма ладана, которые разъели ветхую ткань и впитались в нее, обратив моления в ранения…

Никто нас не встретил, когда мы вошли и стали подниматься по пролету раскрошившихся каменных ступеней. Шум реки сделался тише. В главном молельном зале монашка в сером одеянии, шаркая ногами, миновала нас, окуривая все вокруг целым букетом благовонных палочек, который держала в руках. Дым ладана сандалового дерева громадными кольцами свисал с балок, превращаясь в текучие бесконечные спирали. Боги стояли в алтарях, взгляды их были полны ярости, лики имели сердитый вид, у некоторых в руках – трезубцы и широкие мечи, унизанные металлическими кольцами. Все они были покрыты изъеденным мехом пыли и пепла.

Я узнала краснолицего Кван Кунга, бога войны, – когда-то давно моя нянька несколько раз приводила меня в какой-то храм в одном из закоулков Джорджтауна, где упрашивала богов назвать ей выигрышные номера еженедельной лотереи. Ни разу никаких денег она не выигрывала, но все равно, неделю за неделей, наведывалась в храм. Бога войны укрывали черные доспехи, его пожелтевшая борода была зажата в одной одетой в боевую перчатку руке.

– Он еще и бог торговли, – поведала я Аритомо. – Торгашеское дело – это война, говорил этот бог.

– А война, – в тон мне отозвался Аритомо, – это торгашеское дело.

Перед другим божеством преклонила колени на скамеечке с подушкой женщина лет семидесяти с лишком, руки ее сотрясали деревянный ящичек, наполненный плоскими бамбуковыми палочками. Она брякала ящичком до тех пор, пока одна палочка не вылетела из него и не упала со стуком на пол. Поставив ящичек, женщина поклонилась божеству и подобрала палочку. И поспешила к монастырскому посреднику, мужчине с аккуратной бородкой. Тот обернулся к стоявшей у него за спиной стойке с ящичками размером со спичечную коробку и вытащил полоску бумаги из ящичка, номер которого соответствовал номеру на поданной бамбуковой палочке. Старая женщина склонилась поближе к посреднику, чтобы услышать ответ бога.

– Хочешь попробовать? – шепнул Аритомо.

– Он не в силах сказать мне то, что я хочу узнать, – ответила я.

К нам подошла монахиня, возраст которой трудно было предположить по безмятежным чертам лица и бритой голове. Аритомо китайскими иероглифами написал имя Томинаги и отдал ей бумажку. Затем взял у нее пучок благовонных палочек и погрузил их концы в пламя масляного светильника. Прошел к стойке перед статуей Богини милосердия, стоявшей в квадрате солнечного света, падавшего через дыру в крыше. Аритомо закрыл глаза, вновь открыл их и вставил благовонные палочки в пузатую бронзовую вазочку на алтаре. Белые пряди дымка потянулись к солнечному свету.

– Как-то раз, когда я не слушался, моя мать рассказала мне сказку про убийцу, – заговорил Аритомо голосом сухим, как запах сандалового дерева, аромат которого разносился в воздухе. – Когда он умер, то был низвергнут в Ад. Однажды так случилось, что Будда, прогуливаясь по саду в Раю, заглянул в пруд с лотосами. А глубоко в пруду он увидел того самого убийцу, переносящего мучения Ада.

Будда уже хотел продолжить прогулку, как вдруг заметил паука, сучившего свою паутину, и вспомнил, как тот убийца однажды не стал убивать паука, взбиравшегося по его ноге. С разрешения паука Будда взял из его паутины одну прядку и закинул ее в пруд с лотосами.

Внизу, в недрах Ада, убийца увидел, как что-то поблескивает в кроваво-красном небе, опускаясь все ближе и ближе к нему. Когда это оказалось прямо у него над головой, убийца ухватился за прядку и потянул ее. К его удивлению, она выдержала его вес. Он стал выбираться из Ада к Раю, находившемуся за тысячи и тысячи миль. Другие грешники вскоре увидели, что он делает, и тоже стали взбираться по паутинке. Убийца был уже высоко, почти выбрался из Ада. Остановившись передохнуть, он глянул вниз и увидел, как вслед за ним тысячи людей – мужчины и женщины, старые и молодые – все пытаются выбраться, все ухватились за нить. «Отпустите! Это моя паутинка! – завопил он им. – Отпустите!»

Только никто его не слушал. Убийца пришел в ужас от того, что паутинка порвется. Некоторые из грешников уже почти добрались до него. Он стал пинать их ногами – и те не выпустили нить из рук и полетели вниз. Только от его резких движений паутинка порвалась, и он тоже полетел обратно в Ад, не переставая все время кричать…

Ласточки летали среди балок, вздымая в полете дым ладана.

– Я несколько недель спать не мог, услышав эту сказку, – закончил Аритомо.

Мы вышли из молитвенного зала, поднялись по еще одному пролету ступеней. По пути Аритомо здоровался с некоторыми встречавшимися нам монахинями. Сразу за ступенями начиналась дорожка, ведшая в маленький садик, окруженный низкой стеной. Далеко внизу, в долине Кинта, я разглядела город Ипох с его магазинами и дворцами оловянных магнатов, сгрудившимися словно зернышки риса на дне чашки. Выше, в горах, над линией деревьев, джунгли редели, слабели, им уже не хватало сил забраться выше.

– Как бы ты улучшила этот садик? – спросил Аритомо, усевшись на шаткую каменную скамью.

Мысли мои все еще занимал убийца, получивший возможность вырваться из Ада и тут же потерявший ее, поэтому ответила я не сразу.

– Я бы избавилась от живой изгороди из китайской розы: тут для нее слишком тесно. Потом наполнила бы декоративный пруд в форме половинки сердца и спилила бы большинство деревьев гуавы, закрывающих вид, – перечисляла я. – Все упростить. Открыть сад для неба.

Он одобрительно кивнул. Отвинтил крышку термоса, наполнил две чашки чаем и протянул одну мне. Где-то в нижних монастырских постройках раздались молитвенные причитания монахинь, их голоса долетали до нас.

– Монашкам, похоже, ты хорошо известен, – заметила я.

– Их здесь немного осталось, большинство из них весьма стары, – ответил он. – Когда уйдет последняя – монастырь, боюсь, окажется заброшен. Люди совсем забудут, что он существовал когда-то.

Мы сидели, потягивая чай. Наконец он произнес:

– Я хочу знать, что с тобой произошло – в лагере.

Жар от чашки проникал сквозь перчатки и согревал мне ладони.

– Никто не хочет слушать про нас, узников, Аритомо. Мы – болезненное напоминание об Оккупации.

Он посмотрел на меня, потом нежно коснулся моего лба. Мне показалось, что у меня где-то в глубине души ударил колокол.

– Я хочу знать, – повторил он.

Первый в моей жизни камень был утвержден много лет назад, когда я впервые услышала о саде Аритомо. Все, что происходило с тех пор, приводило меня к этому месту в горах, к этому моменту во времени. Понимание этого не утешало, а скорее оставляло меня в страхе перед тем, куда заведет меня жизнь.

И я заговорила.