Глава 14
Дожди не дали глине, выстилавшей ложе пруда, хорошенько просохнуть, но все же однажды утром Аритомо объявил, что пришло время заполнить пруд.
Мы разровняли последний слой щебня и песка поверх глины: ложе углублялось ближе к шести стоящим камням, которые мы вкопали в центре. За неделю до этого мы направили поток в водосбор рядом с прудом. Орудуя лопатой, я разрушила стенку нижней запруды. Вода хлынула в пруд, собирая воедино уже образовавшиеся в нем лужи. Когда водовороты угомонились, часть неба стала потихоньку воссоздаваться на земле – вода поглощала облака.
– Уровень воды должен быть точь-в-точь, – наставлял Аритомо. – Слишком низко или слишком высоко – и это навредит образу павильона. В нем не будет гармонии с высотой кустарника, высаженного вокруг пруда, или с деревьями позади кустарника, или даже с горами.
– Не уверена, что понимаю.
Взгляд Аритомо перемахнул через пруд.
– Закройте глаза, – велел он. – Я хочу, чтобы вы вслушались в сад. Вдохните его в себя. Отсеките свой разум от постоянного шума в нем.
Я повиновалась ему. Под моими ресницами затрепетал захваченный веками свет и постепенно померк. Тише сделалось журчанье воды, заполнявшей пруд. Я вслушивалась в ветер и воображала, как пролетает он от дерева к дереву, от листа к листу. Мысленно видела крылья какой-то птицы, волнующие воздух. Я следила за листьями, что с самых верхних веток по спирали слетали на поросшую мхом землю. Я вдыхала запахи сада: только-только распустившейся лилии, тяжелых от росы папоротников, коры какого-то дерева, крошащейся снизу под ненасытным приступом термитов и пахнущей пудрой с оттенком сырости и тления. Времени не существовало: я представления не имела, сколько прошло минут. И чем вообще было время, как не просто ветром, что не стихает никогда?..
– Когда вы снова откроете глаза, – донесся откуда-то издалека голос Аритомо, – взгляните на мир вокруг себя.
Взгляд мой заскользил по воде к живой изгороди из камелий, к деревьям, вздымающимся до гор, к горам, уходящим в складки облаков. Взгляд мой совсем не знал покоя, подолгу оставаясь на чем-то конкретном – нет, он охватывал все сразу. В тот единый миг я поняла, чту он хочет от меня, чту мне необходимо постичь, чтобы стать таким садовником, каким сделал себя он, потратив на это целую жизнь. В первый раз ощутила я себя внутри живой трехмерной картины. Мысли мои выстраивались с трудом, выражая лишь тонюсенькие пласты того, что схватывали мои инстинкты, а потом ускользали.
Из самой своей глубины душа исторгла вздох, в котором слились наслаждение и печаль.
Уровень воды я замеряла ежедневно. Когда она поднялась достаточно высоко, мы запустили в нее лотосы и посадили вдоль кромки берега тростник. Еще Аритомо запустил в воду кои, купленных у селекционера в Ипохе. Примерно через неделю после того, как мы начали заполнять пруд, он велел мне принести из кладовки с инструментами моток медной проволоки. Я привезла его на тачке и уложила у пруда. Пустив в ход кусачки, он нарезал медь на коротенькие проволочки, показал, как из них сплетать шары величиной с кулак, и предоставил мне заниматься этим.
– А зачем они? – спросила я, когда он вернулся, а рядом со мной высилась кучка из четырех десятков шаров, похожих на плетеные мячи сепак такро, в которые играют дети в каждом кампонге и на каждом школьном дворе.
Он подобрал один шар и закинул его далеко в воду. Медь тут же пошла на дно, распугивая рыбу.
– Медь не дает расти водорослям.
Мы обошли пруд по кругу, разбрасывая медные шары. Уже почти закончили, когда Аритомо остановился и поднял лицо к безоблачному небу. Пальцем дал мне знак молчать, словно я заговорить собралась. Я проследила за его взглядом, но сначала ничего не заметила. Потом высоко-высоко в небе от слепящего полотнища солнечного света отделилась птица и стала быстро снижаться, кругами заходя все ближе и ближе к земле, и скоро я различила цаплю в наряде из дымчатых серо-голубоватых перьев. Прочертив над прудом сияющий ореол, она ринулась вниз, заскользила над водой наперегонки со своим отражением, летя так низко, что мне показалось, будто ее отражение вот-вот вырвется с поверхности на свободу. Взмахнув крыльями, птица приземлилась на мелководье, рябь от нее кругами разошлась по всему пруду.
– Аосаги, – произнес Аритомо, и в голосе его звучало удивление. – Никогда не видел ее здесь прежде.
– Откуда она прилетела, как думаете?
Он пожал плечами:
– Может быть, из какой-нибудь далекой дали, вроде степей Монголии.
– Может быть, даже из Японии?
Он медленно склонил голову, кажется, отвечая не мне, а каким-то своим мыслям:
– Да, может быть.
В тот вечер, прежде чем отправиться домой, я остановилась у его дома, подойдя к задней двери. А Чон уже шел к своему велосипеду. Он улыбнулся мне. С тех пор, как я помогла его братцу сдаться, он относился ко мне дружелюбнее, а время от времени даже приносил фляжку с водой, когда я в одиночку работала в саду.
– Квай Хун прислал мне это, – сказал он, протягивая мне вырезку из «Стрэйтс таймс» из номера более чем двухнедельной давности. – Что тут сказано?
На фотографии, сопровождавшей текст, были тела К-Тов, убитых полицией: уложены в ряд на полянке среди джунглей перед вертолетом. В разговоре с журналистами Квай Хун отказался назвать сумму полученного им вознаграждения, зато бывший политический комиссар Коммунистической партии Малайи заявил, что использует эти деньги на открытие ресторана.
– Передай своему брату, что я рассчитываю питаться в его ресторане бесплатно до конца своей жизни, – добавила я, когда прочла А Чону заметку. – А ем я одни только морские ушки, лобстеров и акульи плавники.
Домоправитель ухмыльнулся:
– Мистер Накамура ждет вас.
Сад каре-сансуй перед домом был закончен месяц назад. Всякий раз при виде его во мне играл радостный дух творца. Я знала, что найду Аритомо там, в саду камней, тщательно выделывающим граблями параллельные бороздки на чистом белом гравии. Он проделывал это каждые несколько дней, всякий раз меняя рисунок и требуя, чтоб я догадалась, что он намерен создать. Сегодня он прочерчивал вокруг камней линии заостренным концом палки, отступая спиной, чтобы заровнять свои следы. Зазор между каждой линией не был одинаковым: где-то поуже, а где-то и пузырем раздувался. Закончив, он подошел и стал рядом со мной.
– Волны, окружающие гряду островков.
И, уже произнося это, я поняла: ответ неверный.
– Сегодня ничего столь поэтического, – улыбнулся он. – Просто контурные линии гор на карте.
– Цапля все еще на пруду. Похоже, она себе там дом устроила.
– Рано или поздно она продолжит свое путешествие.
– Зачем вы хотели меня видеть?
Он положил палку и предложил последовать за ним в кабинет. Отдал поклон императорскому портрету, прежде чем перейти к стене с картинами. Встал перед ними, оглядывая каждую, медленно поворачивая голову слева направо. Наконец снял с крюка акварель моей сестры и протянул ее мне.
– Вы же сказали, что это подарок.
– Всякий раз, заходя сюда, вы украдкой поглядывали на нее.
Этикет предписывал мне еще несколько раз отказаться от его дара на тот случай, если он передумает, только он был прав: с тех пор, как купить картину не получилось, я страстно желала ее. Протянув обе руки, я взяла у него драгоценный дар. Затем, удивляя самое себя, поклонилась ему, согнувшись почти пополам. Когда я вновь подняла голову, то оба мы сознавали: и он, и я поступили совершенно искренне.
Когда я пришла домой, на веранде стоял Магнус, а под мышкой у него торчал альбом с фотографиями. На столе стояли судки с провизией. Он заметил картину, прежде чем я успела ее спрятать от него.
– Он мне ее отдал, – выговорила я.
– Рад, что она вернулась к тебе, – в его улыбке если и был налет сожаления, то едва-едва заметный. – Ты уже давненько не приходила ужинать. Я подумал, что будет неплохо позаботиться о тебе, – он кивнул на судки. – Эмили приготовила карри из кур. А здесь рис.
– Спасибо ей от меня. Джин пахит?
– Звучит lekker. – Магнус уселся в плетеное кресло. Я прошла в дом и вернулась с напитками. – Темплер с женой прослышали про сад Аритомо, – сообщил он. – Хотели бы взглянуть на него.
– Он не очень-то рвется принимать у себя в саду визитеров.
– Потому-то я и хочу, чтоб ты поговорила с ним. И потом, это не просто какие-то там визитеры, – сказал Магнус. – Темплер наделен самой большой властью в Малайе.
– Вы уж и размякли, Магнус, позволяя британскому государственному служащему вытирать о вас ноги. Может, и флаг собираетесь спустить? – с усмешкой поддела я его.
– Флаг остается.
– Темплер, не колеблясь, прикажет вам убрать его.
Истории про нового Верховного комиссара стали ходить по всей стране с самого первого дня его назначения. Сюда, на нагорье, их доставляли правительственные чиновники, которые делились анекдотами в военно-торговой службе вооруженных сил Великобритании или в гольф-клубе Танах-Раты. За недели, прошедшие со времени вступления в должность в Куала-Лумпуре, Темплер никому не упускал устроить головомойку, если убеждался в чьей-то некомпетентности, увольнял всех, кого счел несведущими.
Магнус бухнул себя в грудь кулаком:
– Такие, как я, ему еще никогда не попадались.
– Когда он приезжает?
– Мы не узнаем его расписания до самой последней минуты, – изрек в ответ Магнус. – Посещение нагорья станет частью его поездки по «завоеванию сердец и умов людей», как называет это сам комиссар. Мы, разумеется, еще никому о том не говорили. Даже слугам.
– Они узнают, что прибывает какое-то очень важное лицо, стоит только Эмили распорядиться, чтоб почистили столовое серебро.
– Гром меня побей, ты права! – Он усмехнулся. – Лучше предупредить ее.
Он кинул мне через стол переплетенный в кожу фотоальбом:
– Вот, подумал: может, тебе захочется взглянуть на это.
Фотографии запечатлели все этапы работы в Югири: от самого начала, когда здесь царили джунгли, до того, каким оно стало перед Оккупацией. Я перевернула еще несколько страниц и остановилась.
– Когда вы познакомились с Аритомо?
Магнус потер повязку на глазу костяшкой согнутого пальца.
– Летом 1930-го… нет, 1931-го. Точно: это было в ту неделю, когда Япония вторглась в Китай. Я был в Токио, старался убедить джапов покупать мой чай. Народ ликовал на улицах. Повсюду знамена, транспаранты, демонстрации.
Магнус сделал долгий глоток из стакана.
– Я рассказал чайному брокеру, как сильно порадовали меня сады в городских храмах. И задал ему столько вопросов, что бедный малый краской исходил, когда не мог на них ответить. На следующий день он познакомил меня с Аритомо. Самим садовником императора – я с трудом верил своей удаче! Он устроил мне приватную экскурсию по императорским садам. Они были великолепны. – Магнус умолк и на миг задумался. – Умелый они народ, эти джапы. Чего ж удивляться, что они едва войну не выиграли.
– Вы ими восхищаетесь, – заметила я.
– Да и ты тоже, на свой лад, – парировал он. – Иначе чего б тебе здесь делать?
– Я занимаюсь этим только ради Юн Хонг.
Магнус молча уставился на меня. Я снова принялась рассматривать фотографии. Еще через несколько страниц остановилась и указала на фото: Аритомо дает указания четверым бритоголовым японцам. Те – без рубах, их коренастые мускулистые тела напряжены под тяжестью водяного колеса. Фотограф так рельефно изобразил их решительность, будто готовился отливать по ним статуи в память какой-нибудь рабочей революции.
– Он привез своих соотечественников? – спросила я.
– Пятерых… может, шестерых. Они с год оставались тут, расчищали землю и обучали местных рабочих.
– Странно, правда, что он предпочел перебраться в Малайю… предпочел сделать ее своим домом?
– Вообще-то винить в этом надо меня, – заявил Магнус.
– Что вы имеете в виду?
– Ну так… я пригласил его в гости. Я и не знал, что он влюбится в Камероны, пробыв тут меньше недели. – Взгляд его одинокого глаза заметался по всей веранде, ища подходящее местечко, чтоб успокоиться. – Он тут жил… в этом самом бунгало… когда впервые приехал в Маджубу.
– Он мне об этом никогда не говорил.
Было нечто странное в том, как жизнь Аритомо то и дело соприкасалась с моей: мы походили на два падающих с дерева листка, то и дело задевающих друг друга, кругами снижающихся до лесной подстилки…
– Как и ты, он тоже не захотел остановиться у нас. Я уж сомневаться начал, уж не запах ли какой дурной от нас с Эмили идет. – В рассеянии он принялся почесывать грудь, однако перестал, уловив, что я пристально смотрю на него.
– Ваша татуировка, – сказала я, закрывая альбом. – Это он вам ее сделал?
Он тер стакан пальцами, смазывая бисеринки осевшей на нем влаги.
– Ты так и не забыла?
– Как можно! – воскликнула я. – Так это был Аритомо, верно?
Подозрение все больше и больше разрасталось во мне с той самой поры, как Аритомо показал мне свой экземпляр «Суикоден». По выражению лица Магнуса я поняла: это правда.
– Дайте мне ее посмотреть.
Он будто и не слышал.
Я уж готова была еще раз попросить, но он принялся расстегивать рубашку. Движения его были размеренными, будто он кнопки из пробковой доски на стене вытаскивал. Остановился, когда рубашка была расстегнута на груди на треть. Треугольник возле горла загорел и морщинился, а кожа пониже выглядела бледной, гладкой и мягкой. Татуировка красовалась прямо над сердцем: она оказалась меньше, чем мне помнилось: прекрасно изображенный глаз, голубизна радужной оболочки которого почти повторяла ту, что окрашивала зрачок самого Магнуса. Фоном служил прямоугольник, составленный, как я поняла, из цветов трансваальского флага.
– Очень досконально, – сказала я.
Магнус, опустив голову, глянул себе на грудь и сбившимся в хриплый комок голосом произнес:
– Я сказал ему, что не хочу ничего чересчур японистого.
Поблескивавшие цвета остались живыми и через много лет…
– Так и кажется, будто он сделал ее совсем недавно.
– Краски он сам смешивал. – Магнус погладил татуировку пальцами, потом посмотрел на их кончики, будто проверил, не окрасились ли они.
– Больно было?
– О ja. – Он поморщился от воспоминания. – Он предупреждал меня, но это оказалось хуже, чем я ожидал.
– А зачем вы ее накололи?
– Бахвальство, – бросил он в ответ. – Это вроде медали: отличало меня от других людей. Я вечно чувствовал себя неполноценным… – он тронул повязку на глазу. – В Токио меня сводили в баню. Jislaik, это надо было испытать! Кругом ходят мужики kaalgat с татуировками по всему телу… драконы и цветы… воины и красавицы с длинными черными волосами. Они раздражали меня, те татуировки. И одновременно казались такими красивыми!
– Когда вы сделали наколку?
– Когда он гостил у нас, я рассказал про татуировки, которые видел в бане. Он предложил мне сделать такую, только маленькую, если я продам приглянувшийся ему земельный участок. – Магнус застегнул рубашку и расправил складки. – Цену он предложил мне отличную да еще и в мою плантацию малость денег вложил. Мне это очень помогло: в то время с деньгами туго было.
В лесу затрещал козодой. Впервые со времени переезда в бунгало я услышала эту птицу. Местные звали ее бурунг ток-ток, а некоторые даже ставки делали на то, сколько раз издаст она свой характерный постукивающий звук. Птица опять подала голос, и я по привычке принялась считать, заранее загадав про себя число: так я поступала в лагере, когда, лежа на нарах, пыталась отрешиться в мыслях от высасывавших меня комаров и блох.
Я почувствовала на себе взгляд Магнуса.
– Ну как, выиграла? – спросил он, улыбаясь.
– Я никогда не выигрывала, загадывая на ток-токов.
Он встал, собираясь уходить:
– Пусть альбом у тебя побудет. Вернешь, когда вдоволь насмотришься.
Сойдя по ступенькам веранды, я проводила его до «Лендровера».
– А чувство неполноценности – оно ушло после того, как вы наколку сделали?
Он остановился и посмотрел на меня. Старая печаль помутила взор.
– Оно не уйдет никогда, – выговорил он.
Птица ток-ток вновь затрещала после того, как Магнус отъехал и звук его машины затих. Я стояла на дорожке, считая трели.
И в очередной раз проиграла, заключив пари с самой собой.
Вся минувшая неделя требовала больших усилий, нежели обычно, а потому субботним утром я сладко нежилась в постели, пока не услышала, как кто-то зовет меня. Рассеянный по стенам спальни солнечный свет поведал, что было около половины восьмого. Я накинула халат и задержала на мгновение взгляд на картине Юн Хонг, прежде чем выйти. Аритомо стоял на веранде, в руке у него небрежно болтался рюкзак.
– А, вот и вы, – сказал он. – У меня птичьи гнезда кончились.
– Торговец лечебными травами в Танах-Рате ими не запасается, – напомнила я ему. – И лавка его в такое время еще не открыта, тем более в субботу.
– Одевайтесь. Поспешите! – Он хлопнул в ладоши. – И оденьте ботинки покрепче. Мы отправляемся в горы.
Мы пошли пешком, держа путь к северу от плантации Маджуба. Далеко на востоке облака кольцом окутали гору Берембун. Вскоре чайные поля сменились невозделанными склонами. На самом краю джунглей Аритомо остановился и, обернувшись, некоторое время пристально вглядывался в путь, каким мы пришли. Оставшись доволен, он ринулся в заросли папоротников. После секундного колебания я последовала за ним.
Трудно описать, на что похоже вхождение в тропический лес.
Взгляд, привыкший узнавать линии и формы, ежедневно видимые в городах и селениях, ошеломлен беспредельным разнообразием побегов, кустов, деревьев, папоротников и трав – и все они рвутся к жизни безо всякого порядка или сдержанности. Мир предстает в единой раскраске, почти одноцветным. Потом, постепенно, начинаешь воспринимать оттенки зеленого: изумруд, хаки, селадон, лайм, шартрез, авокадо, олива. А когда взгляд пообвыкнет, начинают проявляться и другие цвета, они рвутся занять подобающее им место: стволы деревьев, исчерченные прожилками белого, желтые печеночники и красная росянка в потоках солнечного света, розовые цветы трепещущих вьюнов, обвивающихся вкруг ствола дерева…
Временами звериная тропа, по которой мы шли, совершенно пропадала в мелколесье, однако Аритомо всякий раз без колебаний погружался в растительность и мгновение спустя выбирался из зарослей на другую тропу. Многоголосье насекомых шипело и трещало в воздухе, как жир в коптильном казане. Птицы каркали и свистели, сотрясали высоко над нами ветки, устраивая нам душ из росы. Обезьяны завывали, впадали в наглое молчанье, а потом снова принимались вопить. Широкие вощеные листья наглухо закрывали путь позади нас. К своему удивлению, я убедилась, что мне не составляет труда поспевать за Аритомо: с тех пор, как я стала работать в Югири, выносливости у меня прибавилось.
– А где мы гнезда достанем?
– У симайев, – ответил он, не отрывая глаз от тропки впереди и не замедляя шага. – Куда дешевле, чем у этих головорезов-китайцев.
Я уже насмотрелась на гнезда в китайских медицинских лавках, их выставляли внутри гладко подогнанных деревянных коробочек рядом с банками сушеных тигровых пенисов и возлежащим на розовом бархате женьшенем.
– Почему симайи продают их вам?
– Во время Оккупации у них возникли нелады с властями, – сказал Аритомо. – Магнус попросил меня им помочь. С тех пор они всегда отдают мне гнезда по хорошей цене.
Деревья кренились под самыми разными углами, будто к земле их притягивали щупальца обвивших их ветви лиан. Промелькнула изумрудная нектарница – зубчик света, не утративший сияния солнца, которого пичуга набралась, прежде чем залететь в джунгли.
Пока мы подымались вверх, Аритомо обращал то и дело мое внимание на растения в мелколесье. Раз он остановился погладить бледный ствол какого-то дерева.
– Туаланг, – назвал он его. – Они вырастают до двухсот футов в высоту. А это, – он склонился над низким неприметным кустиком и потрепал его палкой, озорно глянув на меня, – то, что малайцы зовут «Тонгкат Али». Его корень, говорят, способен оживить в мужчине увядающее половое влечение.
Если он надеялся взволновать меня, то напрасно: до войны подобные прямые намеки на имеющее отношение к вопросам пола меня смутили бы, но только не теперь.
– Нам стоило бы выращивать и продавать его, – сказала я. – Только представить, какое мы сколотили бы состояние!
Солнце стояло высоко, когда из лесной чащи мы вышли на скалистый склон. Земля тут была голой, если не считать редких всклоченных метелок лаланга. Все это время я воображала, что мы идем к какому-нибудь местному селению коренных жителей, а потому аж присела, когда увидела перед собой врезавшуюся в бок крутого известнякового утеса пещеру, вход в которую охраняли сталактиты.
Аритомо достал из рюкзака пару электрических фонариков и протянул один из них мне, но я отрицательно замотала головой, бормоча:
– Я вас тут подожду.
– Там нечего бояться, – сказал он, несколько раз включив и выключив свой фонарик. – Я все время буду прямо впереди вас, никуда не денусь.
Сырая, застоявшаяся вонь от птичьего помета накинулась на нас, едва мы вошли в пещеру. Я тут же включила свой фонарик, хотя солнечного света снаружи вполне хватало, чтоб освещать путь на первых шести-семи шагах. Мне стало слышно, как неровно и громко я дышу. Мы обошли изгиб и попали во второй зал. Аритомо протянул мне руку. Поколебавшись чуть-чуть, я взяла ее. Мы стояли на пешеходном настиле, сколоченном из бросовых фанерных досок. Они прогибались, когда мы шли по ним. Тьму пещерной каверны прочеркивали стремительные крылья, отовсюду слышались щелкающие звуки.
– Что это? – прошептала я.
– Эхолокация, – так же тихо ответил Аритомо. – Птицы пользуются ею, отыскивая путь в темноте.
Посветив фонариком вокруг своих ног, я вскрикнула от отвращения. Под досками лежали целые кучи гуано, в которых копошились тысячи тараканов. Вскинула фонарик вверх: луч на ходу выхватил что-то похожее на сеть трещин в стенах. Направив свет повыше, я разглядела, что это многоножки, каждая длиной дюймов в десять, с ножками, торчащими из тоненьких трубчатых тел. Они напоминали мне скелетики косяка доисторических рыб, впечатанные временем в камень. Потревоженные светом, они зашевелились и поспешно скрылись во мраке.
Чем глубже мы забирались в гору, тем шире делался проход и выше становился свод. Дорога то уходила в яму, то вздымалась, изредка выравниваясь. Волнение мое миновало, но я по-прежнему держалась за руку Аритомо. Воздух стал лучше, когда мы вошли еще в один зал, побольше тех двух, уже пройденных нами. Сквозь дыру в своде на высоте ста, если не двухсот футов пробивался свет солнца, освещая каменистый пол. Быстрокрылые саланганы метались в лучиках света, а эхо падающей воды нарушало молчание рудных пластов.
Из глубины пещеры донеслись голоса. Освещенные слабым сиянием фонаря «молния», двое мужчин оранг-асли стояли под бамбуковыми лесами, вглядываясь во мрак свода. Казалось, они не замечали нас, пока Аритомо им не свистнул, отчего в воздух взметнулась сразу стая саланган.
Оба мужчины оглядели нас безрадостно, особенно когда увидели меня.
– Ты не приводить люди, – обратился один из них к Аритомо.
– Она никому не скажет, Перанг, – сказал Аритомо.
– Я даже не знаю, как и выбраться-то отсюда, – убеждала я Перанга по-малайски.
Тот повернулся к стоявшему рядом мужчине, грудь и руки которого были покрыты черными наколками, уже потерявшими свою форму, расплывшимися по коже. Мужчина с татуировками пожал плечами.
– Один раз только, – предупредил меня Перанг. – Ты снова не приходить, фахам?
– Фахам, – сказала я, кивая.
Их внимание вновь обратилось к темноте над нами. Я проследила за их взглядами, чувствуя, как у меня земля уходит из-под ног. Поначалу я не видела ничего. Постепенно стала различать: по стене пещеры что-то двигалось. Мальчик лет одиннадцати быстро влезал на бамбуковый шест лесов, как муравей на прутик. Он находился на высоте футов семидесяти-восьмидесяти безо всякой страховочной веревки. То и дело мальчишка останавливался, свисал с рейки, держась одной рукой, а другой рукой срезал со скалы гнезда, бросая их в привязанный к поясу мешок.
– А как же яйца? – спросила я, не сводя глаз с мальчика. Голос мой прозвучал мелко в великолепии пещеры.
– Они таскают гнезда до того, как птицы откладывают яйца, – объяснил Аритомо. – Когда самка обнаружит, что гнездо пропало, она слепит другое. И второе гнездо они ей оставляют, чтоб она отложила яйца. Они никогда не возьмут гнездо, если в нем есть птенцы.
У меня шея затекла от долгого стояния с высоко запрокинутой головой, и я уже позабыла про свои страхи перед пещерой. Мальчик спустился с лесов. Перанг взял у него мешок и присел на корточки возле низкого плоского камня, на который падал сноп солнечного света. Оранг-асли вытряс содержимое мешка на камень. Искорки пыли взвились и заклубились в лучах света. Гнезда, некоторые из которых были укрыты перьями, разнились цветом: от красновато-коричневого до бледного желто-белого. Формой они напоминали человечьи уши.
Аритомо отбирал только те, что побелее. «Гнезда темного цвета, – зашептал он мне, – вобрали в себя из стен пещеры железо и магний». Он расплатился за них, а когда мы уходили из пещеры саланган, я услышала, как прокричал у нас за спиной Перанг:
– Ты снова не приходить!
Мы расположились на отдых на широком уступе, откуда было видно глубокое ущелье. Я чувствовала облегчение, выбравшись из пещеры. Дышала глубоко, давая возможность холодному влажному воздуху очистить мои легкие от остатков липкой пещерной вони. Напротив нас с вершины пласта низвергался большой водопад: вода, падая, расширялась белым пером, чтоб ветер подхватил и унес ее до того, как она достигнет земли.
Аритомо наполнил две чашки чаем из термоса и подал одну мне. Я вспомнила, о чем меня просил Магнус прошлым вечером. И сказала:
– Верховный комиссар с женой хотят посетить Югири.
– Работа еще не закончена.
– Вы можете дать им взглянуть на уже готовые участки.
Он мысленно взвесил мое предложение.
– Вы очень упорно работали все последние пять месяцев. Почему бы вам самой не поводить их по саду?
То была первая крупица похвалы, которой он удостоил меня с тех пор, как я стала его ученицей. Меня поразило, насколько мне это было приятно.
– Из меня когда-нибудь выйдет толковый создатель садов?
– Если вы продолжите работать над этим, – сказал он. – У вас нет этого таланта от природы, зато вы вполне убедили меня в своей решимости.
Не зная, как мне реагировать на это, я промолчала.
Мы похожи на двух мотыльков, вьющихся вокруг свечи, подумала я: кружим все ближе и ближе к ее пламени, дожидаясь, когда увидим, чьи крылышки огонь опалит первыми…
– В тот первый день, когда вы пришли ко мне, – заговорил он немного погодя, – вы сказали, что подружились с Томинагой Нобуру. – Взгляд его был устремлен в горы, спина выпрямлена, тело неподвижно. – Чем он занимался в вашем лагере?
– До смерти морил нас работой, – ответила я. – И всех угробил.
Он глянул на меня:
– И все же вы здесь, Юн Линь. Единственная, кто выжил.
– Мне повезло.
Секунду я выдерживала его взгляд, потом отвела глаза.
Из рюкзака он достал пару гнезд и положил их мне на ладонь. Я ощутила хрупкую легкость печений. Странно было держать их в руках так скоро после того, как их оторвали от складки в скале, высоко в пещере. Я подумала о саланганах, как спешат они после охоты к себе в пещеру, уповая на пробуждаемое ими эхо, эти искорки звука, освещающие им путь во тьме – только для того, чтобы бесформенное молчание встретило их там, где когда-то были их гнезда. Я думала о саланганах, и печаль заполняла мне грудь, затвердевая, словно прядки птичьей слюны.
Аритомо указал на небо на востоке. Тучи стеною напирали из-за горы Берембун.
– Завтрашний дождь лежит на горизонте.
Взгляд мой прошелся от одного конца гор до другого.
– Как думаете, они останутся навечно?
– Горы? – откликнулся Аритомо, словно бы этот вопрос ему уже задавали прежде. – Они исчезнут. Как и все вообще.
