Миссис Газали появилась из пламени. Вся дрожа, села на скамейку неподалеку от Брук-Грин, Хаммерсмит, и стала смотреть, как в ворота женской школы «Сент-Пол» проходят ученицы. На спине у нее шрам от ожога, напоминающий след подбитого гвоздями сапога. Может быть, во время Блица на нее наступил какой-то горе-спасатель. Услышав, о чем думают девочки, она осторожно улыбнулась, не желая никого смущать. Эти девочки помогают ей восстановить события и ощущения собственного прошлого. У нее было счастливое детство, но оно рано кончилось, сменившись любовным томлением, безраздельно поработившим душу. Взгляд ее зеленоватых глаз останавливается на этажах дома на углу Шепердз-Буш-роуд, где она живет в квартире дочери, иногда в полном одиночестве. Раньше здесь жила Хелен, она и сейчас платит аренду. В квартире под самой крышей тихо, несмотря на то что движение на автостраде не прекращается ни на минуту.

Мальчику больно. Чтобы не думать об этом, она позволяет нахлынуть множеству неясных желаний, неоформленных идей. Скоро ей идти на Голдхоук-роуд за лекарством, которое поможет хоть на время заглушить эти детские голоса — счастливые, грустные, веселые. Ей даже жаль, что скоро все это кончится.

У большинства из них в голове так мало слов, они просто переживают разные душевные состояния, в целом милые, лишь иногда какая-нибудь застенчивая душа разразится невыносимой мукой, и это хуже всего, потому что помощи ждать неоткуда. Или так казалось Мэри Газали, которая уже научилась не отзываться на чужую боль. Вот до чего довел ее этот невыносимый груз — теперь она должна нехотя подняться и отправиться в псевдогигиеничный мир потрескавшегося пластика и размазанной эмульсии, в незавидное временное прибежище поликлиники за Шепердз-Буш-Грин, на голой дороге из Уайт-Сити.

Теперь она уже не гордилась, но и не слишком боялась живости своего воображения. Все эти голоса, все эти люди. В конце концов, она даже обрадовалась тому, что получила свой диагноз. Чуть больше столетия назад таких, как она, сжигали, пытали, изгоняли из родных мест. На этот счет Дэвид Маммери даже выдвинул целую теорию. По его мнению, их общее состояние является следствием, как он выразился, «городской эволюции». Как дикарь в джунглях способен инстинктивно использовать все свои чувства для восприятия сложной картины окружающего мира, точно так же и житель города распознает только ему ведомые знаки для того, чтобы вполне бессознательно создать куда более изощренную картину. По мнению Маммери, в таком состоянии не было ничего таинственного. Большинство людей предпочитают игнорировать информацию внешнего мира, и лишь некоторые обращают ее себе на пользу, становясь мошенниками, знахарями, публицистами, хищниками всех мастей, а они, то есть он сам, она и Джозеф Кисс, не умеют блокировать избыток той информации, которую несет огромный город, и превращаются в мощные приемники — их следует научиться настраивать на определенную волну, чтобы поймать нужную станцию. Мэри не была уверена в том, что разделяет эту гипотезу.

Она подумала: а как бы сложилась ее жизнь с Патриком Газали, если бы он не погиб? Муж подшучивал над тем, что она живет в каком-то другом мире, но, кажется, именно за это и любил, хотя временами его, наверное, пугала ее мечтательность, а порой он, возможно, даже стыдился ее. Она редко вспоминала о нем. Она вышла замуж в шестнадцать лет, потому что он уходил в армию, а она в это время забеременела. Им довелось насладиться одиночеством вдвоем — когда родители Патрика эвакуировались к тете Розе в Линкольншир. Через несколько счастливых недель, устроившись билетершей в кинотеатр совсем неподалеку от дома, Мэри шесть дней в неделю бесплатно смотрела все последние фильмы. По воскресеньям обычно показывали старые ленты. К тому времени, как Патрик ушел на фронт, она успела обзавестись множеством друзей, так что, когда она родила, почти вся Де-Квинси-роуд предложила ей помощь. Когда муж вернулся в Вуд-Грин, получив отпуск после Африки, ребенку было всего два дня от роду. Веселый, загорелый, такой здоровый на вид, каким она никогда не видела его прежде, он был в восторге от младенца, и Мэри еще больше влюбилась в него. На ночь он отправил их спать в моррисоновское укрытие, устроенное в общей комнате, а сам остался в спальне наверху. Бомба разорвала дом надвое. Патрик погиб мгновенно. От него ничего не осталось. Он сгорел в огне.

Перед тем как впасть в кому, Мэри находилась в таком шоке, что не могла вспомнить ни своего собственного имени, ни имени ребенка. Врачи сошлись во мнении, что она страдает типичной для жертв бомбежек формой амнезии, похожей на слабоумие, но не могли ее обследовать до тех пор, пока она не очнулась от глубокого сна. Она четко помнила детство, еще лучше — свои сны, но память о Блице была почти стерта. По сути, она не знала, что на самом деле произошло, и не могла вспомнить, как выглядел Патрик, потому что все его фотографии сгорели. Она не узнавала и свою дочь Хелен, последнюю из рода Газали, и та выросла в Эрлз-Корт с двоюродными племянниками Мэри.

Мэри испытывала глубокую благодарность и любовь к своему двоюродному брату Гордону Мелдруму. Будучи добросердечным и совестливым человеком, он взял на себя не только воспитание Хелен, но и ее образование. После каникул в Абердине Хелен полюбила Шотландию, где и происходит действие ее первого романа «Забытая королева», принятого издательством «Миллз-энд-Бун». За два года она опубликовала у них все пять своих исторических романов, после чего получила аванс от «Коллинз» под издание седьмого романа «Наследство». Ей тогда было всего двадцать четыре года. Роман стал бестселлером, и это позволило Хелен переехать в небольшой готический особняк, построенный для любителя романов Вальтера Скотта на окраине Эдинбурга. Она жила там с близкой подругой, секретаршей и компаньонкой Делией Тикетт. Мэри Газали спокойно отнеслась к ее выбору, поскольку на своем опыте знала, как не просто найти мужчину своей мечты.

Один или два раза в год Мэри с удовольствием посещала Дорвард-Холл, где обе молодые женщины заботились о ее удобстве, при этом уважая ее привычку к уединению. Это было более приятное пристанище, чем то, в котором она как-то оказалась, и где всем заведовали монахини, с которыми у нее было мало общего. Здесь она гостила у дочери, в безопасности семейного уюта.

Почти не испытывая тревоги за дочь, Мэри гордилась ею, следила за рецензиями и охотно сообщала соседкам, когда знаменитая «Мэв Макбрайд» будет давать теле — или радиоинтервью. Хелен была любимым гостем на передаче «Женский час», особенно когда обсуждались темы, связанные с шотландским фольклором или историей. Ее называли голосом Шотландии. Забавно, конечно. В ней не было ни капли шотландской крови, хотя иногда она думала, что ее ясновидящая мать непостижимым образом черпает свои силы в кельтской мудрости.

Мэри родилась на улице Семи Сестричек, меньше чем в миле от женской тюрьмы Холлоуэй. Вырастила ее, окружив суровой заботой, бабушка Фелгейт, которая поклялась, что Мэри никогда не кончит тем, чем кончила ее мать. Бабушка так тщательно штопала и стирала ее одежду, что окружающие думали, будто она только что из приюта, а в школе ее дразнили каторжанкой.

Когда Мэри исполнилось восемь, бабушка Фелгейт, усохшая от старости до экономных четырех футов одиннадцати дюймов, организовала их переезд в Клеркенуэлл, в многоквартирный «дом Пибоди» 1900 года постройки на Боулинг-Грин-лейн, недалеко от Фаррингдон-роуд. Рядом был мясной рынок Смитфилд, на котором Мэри, как и все местные дети, научилась зарабатывать первые в своей жизни пенни. Мэри полюбила Клеркенуэлл. Бабушка Фелгейт умерла, когда девочке было пятнадцать. К тому времени она уже год работала в универмаге в Холборне. Патрик Газали из отдела электротоваров задел заветную струнку в ее душе, а дедушка Фелгейт, который, хотя и не чаял в ней души, пока она была маленькой девочкой, впоследствии отнесся к ней равнодушно, радостно выдал ее замуж и сбыл с рук, едва ей исполнилось шестнадцать.

Воспоминание о родах смешалось в сознании Мэри с ощущением того, как она падает в огонь вместе с ребенком, который перевернут вниз головой, но она при этом крепко держит его в руках. Она почти не получила ожогов, и пожарные называли это чудом, но когда ее попросили назвать день своего рождения или рождения дочери, она автоматически называла дату той ночи, когда погиб ее муж, а она восстала из руин пожарища: понедельник, 30 декабря 1940 года.

Впрочем, сама Мэри Газали считала, что в действительности ее второе рождение приходится на 1955 год. В то лето, на тридцать первом году жизни, к ней практически вернулась память, так что врачи поверили в то, что рецидив коматозного состояния маловероятен, и в конце концов позволили ей выйти в новый загадочный мир, в котором возводились белые небоскребы зданий, пестрели рекламные щиты. Мир, в котором все слова, что она слышала, казались ей «гладкими», «чистыми», «мягкими». Послевоенные новаторы архитектуры прировняли витражные стекла и мозаичные орнаменты к реакционному вагнерианству, нацизму и потому не реставрировали викторианскую плитку, отказавшись от затейливых каминных решеток и плафонных розеток. Оставаясь довоенным ребенком, Мэри видела в этом продолжение войны другими средствами и испытывала страх перед пуританской яростью простоты. Хелен в это время сдавала свой первый экзамен на аттестат зрелости в школе Годольфина и Латимера в Хаммерсмите. Было решено не тревожить ее до каникул, особенно потому, что в начале того же года умерла от рака жена Гордона, Рэйчел. У Мэри камень с души упал, когда Гордон Мелдрум посадил ее на поезд и отправил к своей сестре в Абердин, и этот город пришелся ей куда больше по вкусу, чем заново отстроенный белоснежный Лондон.

А потом на несколько недель к ней приехала Хелен.

На Мэри большое впечатление произвело искреннее сочувствие дочери. Ведь тогда в больнице она так и не смогла толком понять ее характер. А в Шотландии Хелен много гуляла с ней, провожала на берег, помогала исследовать Абердин и ближайшие городки. С изумлением смотрела Мэри на серое Северное море. Раньше она никогда не выезжала из Лондона.

Шотландия все еще оставалась для нее волшебной страной. Ей нравилось воображать, что она порвала с лондонским прошлым, а Хелен и Делия с удовольствием поддерживали в ней эту фантазию. Они возили ее к замкам и устраивали пикники в уединенных горных долинах. В течение следующих пяти лет она обнаружила в Горной Шотландии множество деталей, о которых уже читала в романах дочери, но когда поезд примчал ее обратно в шумный Лондон, Мэри Газали поняла, что по большому счету в Лондоне ей лучше.

Поначалу она стеснялась перед дочерью того, что не имеет ни приличного образования, ни воспитания, которое Хелен получила у Мелдрумов. Но для шотландцев обе они были англичанки, более или менее чужие, поэтому эти барьеры постепенно растаяли и никогда впоследствии не возникали.

Щедро снабженная трехмесячным запасом таблеток, Мэри застегнула кофту и со спокойным любопытством поглядела на инструменты, разложенные на поставленном рядом с кушеткой подносе из нержавеющей стали.

— А как ваши головные боли? — Доктор Бриджет закончила мыть руки в маленькой раковине. Когда-то этот дом, ныне превращенный в частную больницу, был образцом роскоши. На тисненых обоях аллегории Неба, Земли, Воды, а с покрытых лепниной потолков, была уверена Мэри, некогда свисали газовые светильники, наполняя этот уютный дом теплым светом Огня, — С вами все в порядке, Мэри?

Миссис Газали возмущало фамильярное обращение по имени, этот слегка высокомерный тон. В больнице его усвоили уже после того, как она выписалась, но теперь так разговаривают и в полиции. Мэри была воспитана в более консервативных традициях.

— В последнее время я чувствовала себя очень хорошо, доктор Бриджет.

— Ну а что там в Клинике? — Доктор Бриджет зевнула. — Память улучшается, Мэри? Садитесь же, милая. Когда Вы в Последний Раз Видели Своего Отца?

— Он был солдатом. — Взгляд Мэри, блуждая, упал на окно, где виднелась узкая полоска зеленой травы, на которой играли две смуглые девочки в школьной форме. Рядом болтали, радуясь минутной передышке, их мамаши. — Из Канады, я думаю.

— Да, — сказала доктор Бриджет. Она поправила свои мышиные волосы и на секунду подперла ладонью щеку. В ее карих глазах застыло терпение. — Да, дорогая, вы уже упоминали об этом. Так что все, что нам нужно, это получить новый рецепт? Чтоб спалось хорошо и все такое?

— Вы тоже принимаете таблетки? — нанесла ответный удар миссис Газали. — Если дадите мне рецепт, буду вам весьма признательна.

Нахмурившись, доктор Бриджет стянула волосы в пучок.

— Как обычно, пятьдесят таблеток, не так ли, милая Мэри?

— Да, — равнодушно ответила Мэри и добавила, — милая.

Доктор Бриджет что-то нацарапала шариковой ручкой на рецепте.

— Запоры не мучают? А депрессия? — Это был обычный ритуал.

— Наверное, мне еще понадобятся лекарства от давления и от мигрени.

Она заметила черное пятно на большом пальце левой руки. Точно сажей измазано, как остатки краски для снятия отпечатков пальцев.

Доктор Бриджет поджала некрашеные губки и закачалась в кресле, разглядывая свои карточки:

— Вы получили последний рецепт почти год назад. Это очень хорошо. Значит, дела идут на поправку, Мэри?

Мэри смотрела, как доктор тонкой красной ручкой делает приписку на бланке рецепта. От выдвижных ящиков неожиданно пахнуло розовой эссенцией. Доктор Бриджет оторвала листочек и протянула его, зажав между длинными пальцами. По ее улыбке Мэри поняла, что от нее ждут лишь положительного ответа:

— Все в порядке?

Миссис Газали медленно кивнула.

— А как поживает ваша знаменитая дочка? — Мэри показалось, что темные глаза доктора Бриджет отметили ее серую юбку из дешевого трикотажа.

— Пишет. В Шотландии.

Мэри не допустит, чтобы Хелен содержала ее. Если кто и заслуживает поддержки на старости лет, так это Гордон, который сейчас живет в Девоне. Но это абсолютно не касается доктора Бриджет.

— Я слышала по телевизору, что она написала бестселлер. Или опять преувеличивают? Как с поп-звездами. — Взгляд доктора Бриджет становится задумчивым. Она морщит нос и медленно отодвигает блокнот от себя. — Наверное, она просто плывет по воле волн, как и все мы.

— Да, наверное. — Мэри ощутила прилив гордости. — Живет себе в своем замке, держит ирландских волкодавов. Вы и представить не можете, какие они прожорливые.

Негодуя на то, что консультация сбилась с заданного курса, и, может быть, обвиняя в этом себя, доктор Бриджет сказала:

— Что ж, надо бы и мне почитать. Возьму в библиотеке.

— Попробуйте. — Мэри глубоко вздохнула. — С библиотек авторам сейчас тоже что-то капает.

Поднявшись, доктор Бриджет скосила глаза, словно пытаясь обнаружить еще один выбившийся локон.

— И чтоб никаких больше кошмаров, хорошо?

Уже подойдя к двери, Мэри Газали вдруг ощутила беспокойство. Одернув юбку, она взялась за дверную ручку и тут краем глаза увидела язычок пламени. Не веря в его реальность, она все же боялась, что однажды подпадет под его власть. Ее бабушка твердо верила в самовозгорание и знала по крайней мере пять таких случаев. Ее собственный дядя напился и, заснув в каюте на своей лодке, внезапно вскипел, пуская пузыри и желтые клубы дыма до тех пор, пока не превратился в месиво из серы и пепла, оставив черную зловонную дыру в ковре. Целый год они не могли избавиться от этого запаха. Мэри иногда приходило в голову, что это она сама, а не немецкий ас, убила Пата. Врачи хором объясняли ей, что обычно те, кто выжил, испытывают вину перед теми, кто погиб, но Мэри не убеждали их аргументы. Резкое неприятие, которое вызывала в ней доктор Бриджет, раздражало ее. Она торопилась уйти, пока не пришлось одним движением пальца заставить ее вспыхнуть как щепка.

— Хорошо, доктор.

Мэри выскользнула из двери и плотно закрыла ее за спиной. Медсестра в приемной встретила пациентку бессмысленной улыбкой. Прической и нарядом Диана напоминала тропический красно-желтый цветок. Миссис Газали нравилось, когда люди одеваются ярко.

— Все в порядке, миссис Г. ? — Улыбка Дианы потеплела.

— Лучше не бывает, Ди.

Моя жизнь, моя настоящая жизнь, началась в огне. Мэри Газали прошла мимо старого сельскохозяйственного рынка, куда ходила когда-то поглазеть на попугайчиков и белых мышей. У нового безвкусного фасада театра Би-би-си она перешла улицу и пошла по влажной дорожке сквера. Со всех сторон мощным потоком шел транспорт, вызывая у нее ощущение безопасности, как будто она оказалась в центре подвижного, отгородившего ее от мира круга. Над головой она увидела пустельгу, одну из тех двух, что устроили гнездо на крыше старого танцзала. Паря в воздухе, птица, казалось, готовилась камнем упасть на двух оборванных пьянчужек с багровыми, словно измазанными кетчупом, лицами, которые со своей скамейки промычали вслед Мэри что-то нечленораздельное. У одного из них на голове была подсохшая кровь. Теперь, благодаря свежему увечью, он мог просить милостыню, не вставая. Как обычно, Мэри замедлила шаг и дала нищим по пятипенсовой монетке. Точно так же всякий раз, выходя из церкви, она оставляла свои пожертвования в кружке. Зная, что попрошайки могут быть очень агрессивными, она быстро пересекла сквер и вышла на улицу, ведущую к Хаммерсмиту и садам Королевского клуба, где у нее была маленькая квартирка в цокольном этаже. Мэри все еще арендовала здесь жилье, несмотря на то что плата с каждым годом значительно повышалась. Хелен уговаривала мать купить с ее помощью собственную квартиру: «Ведь недвижимость можно записать или на твое имя, или на нас обеих». Но с тех пор, как Мэри Газали переехала из «Феникс-Лодж», а до того из Бейзуотер, она всегда арендовала жилье, и ей казалось, что она никогда не сможет считать квартиру своей, если она будет куплена на деньги Хелен.

К тому времени, как она добралась до «Олимпии», опять показалось солнце, принеся неожиданное тепло застывшим ветвям редких деревьев, растущих у края железной дороги, и, переходя Хаммерсмит-роуд в направлении Норт-Энд-роуд, Мэри вдохнула полный глоток зимнего воздуха.

Постепенно маленькие магазинчики, обслуживающие более состоятельных жителей Западного Кенсингтона, уступили место овощным лавкам, уличным лоткам и киоскам, торгующим дешевыми электротоварами или скобяными изделиями, хозяевами которых были недавние иммигранты. Наконец она повернула туда, где витрины нескольких магазинов взывали к молодящимся представителям среднего класса, и медленно прошлась мимо прилавков с бижутерией и безделушками, расположенных вокруг Стар-роуд, где почти сто лет царила такая нищета, какой не мог предвидеть никто из строителей этого квартала. Только теперь эти кирпичные виллы начали приобретать внешнюю респектабельность.

Перед тем как отправиться домой, Мэри по привычке зашла в церковь Святого Андрея, расположенную на том месте, где Стар-роуд переходит в Грейхаунд-роуд. Она полюбила эту церковь девятнадцатого века, потому что строители, сознательно пытаясь придать ей вид сельской церкви, воздвигли в результате что-то совершенно грандиозное. У церкви была чудесная резная паперть, красивый шпиль, и само здание было исполнено спокойного достоинства.

В полутьме, среди дубовых скамеек и витражей, Мэри преклонила колени в молитве. Господи, не дай мне согрешить. Не лишай меня своего дара, но и не порабощай меня той силой, которой Ты наделил меня по своему разумению. Когда придет срок, дай мне понять, чего Ты хочешь от меня. Господи, я молюсь за упокой души моего мужа Патрика Амброуза Газали и за упокой душ всех тех несчастных, кто погиб и продолжает гибнуть в этих ужасных войнах! И, пожалуйста, помоги Джозефу Киссу принять наконец решение, потому что я уверена, Ты согласишься, пора ему опять жениться. Он чувствует себя таким несчастным. Благодарю Тебя. Аминь. Она плохо знала формальную сторону церкви и в свои молитвы вплетала то, что придет в голову. Мысль о посещении службы ее ужасала, и викария она старалась обходить стороной.

Напевая под нос, Мэри Газали вышла из прохладной церковной тени, перешла через Грейхаунд-роуд и оказалась среди огромных красных многоквартирных домов, окружавших довольно запущенный теннисный корт, цветочные клумбы и лиственницы. Она направилась к потертой двери дома под названием «Палгрейв». В вестибюле было так же мрачновато, как в церкви, но не было того же ощущения надежды. Она поздоровалась с миссис Циммерман, которая вечно высовывалась поглазеть, кто идет мимо. Задержала дыхание, чтобы не чувствовать запах пережаренных овощей, спустилась на цокольный этаж и наконец оказалась около черной входной двери своей квартиры. Как обычно, из комнаты, освещенной предвечерним солнцем, тут же прибежали, издавая хорошо знакомые громкие жалобные вопли, оба ее шоколадных сиамских кота и начали, урча, тереться о ноги. Взяв обоих на руки, она принялась качать их, как младенцев, животиками кверху, и они жмурились навстречу ее радостному лицу.

— Здравствуйте, ребятки. Сердитесь на меня? Конечно. Откуда же вам знать, что сегодня четверг?

Качая на руках блаженствующих котов, она прошла в уютную кухню. Странно, но эта квартира не была перестроена в пятидесятых. Здесь все еще стояла изразцовая викторианская плита, на которой любили спать коты. Над плитой размещалась чугунная сушилка, где сейчас висело кое-что из нижнего белья, синий джемпер, пара юбок. Мэри постучала кочергой по задвижке, чтобы прочистить дымоход. Разожгла плиту и, открыв дверцу, увидела знакомую картину «адского пекла». Добавлять кокс было рано. Мэри привыкла к тому, что большая часть ее повседневных забот была связана с плитой. Ей не доводилось пользоваться газовыми горелками. Она сняла пальто и повесила его в высокий шкаф, а потом достала из маленького холодильника, за тщательно выскобленным сосновым кухонным столом в самом дальнем углу от плиты, банку кошачьих консервов. Сиамцы встали на задние лапы, вытянувшись во весь рост, касаясь лапами ее бедер. Весело напевая, Мэри положила корм в две одинаковые пластиковые миски с кошачьими именами. На одной было написано «Габи», в честь Росетти, на другой «Чарли», в честь Суинберна. Она тщательно размяла ложкой кошачью еду.

Открыв духовку, она проверила рукой температуру, вернулась к холодильнику и, достав пирог, который приготовила утром, поставила на верхнюю решетку. «Вот и мой ужин».

Наклонившись, она протянула миски котам. Пока они ели, размотала шарф и сняла кофту. Пристроила их вместе с перчатками и сумочкой на старую вешалку с зеркалом. Одежда почти полностью заслоняла собой зеркало. Взглянув на свое отражение, она в который раз удивилась тому, что ей уже за шестьдесят! А ведь никак не дашь больше сорока, словно все годы, проведенные в коме, не пошли в счет. Стареть она начала, только выйдя из больницы, а тогда казалась ровесницей Хелен. Так выглядят монахини, но они и живут по-монашески. Слегка озадаченная этим, она подумала: а что, если я заключила сделку неизвестно с кем? Что, если мне придется заплатить?

На какой-то миг рядом с ее собственным лицом в зеркале мелькнули нервные черты Дэвида Маммери. Она вспомнила его бледное, хрупкое тело, нежную кожу. В последнее время он, кажется, немного прибавил в весе, но вряд ли здоровье его улучшилось. Взгрустнув, она вновь подумала о себе. Теперь ничто не могло привести ее в уныние. Кабинет врача позади, а она опять дома, в полной безопасности. Глупо огорчаться по пустякам, когда так везет. Ты живешь своей спокойной жизнью, Мэри. Она отодвинула старый меховой жакет, чтобы лучше вглядеться в лицо. Подумай, что бы с тобой стало, продолжай ты, как прежде, с ненасытным мистером Киссом!

На ее губах вспыхнула улыбка:

— Благослови его Господь.