Глава 8
Карточная игра всегда проходила одинаково. Почти обряд. Ровно в семь часов доктор Эдвард Cильверштейн звонил в дверь, и слуга сопровождал его в маленькую гостиную, где он, дружески похлопав Фрейда по плечу, сразу направлялся к столу с закусками. На него всегда можно было рассчитывать, чтобы создать уютную обстановку обжитой комнаты, и на сей раз он сразу потянул с серебряного подноса огромный кусок торта Захера, обильно кроша на ковер.
— Как дела, Зигмунд? — спросил Эдвард, садясь в кресло.
Вытянув ноги, он извлек из жилета слегка помятую бледно-бурую сигару марки «Мария Манчини» и уставился на нее в восхищении, будто разглядывал женщину.
— Вот благородное, изящное тело, которое я люблю, — сказал доктор Сильверштейн с очаровательной улыбкой. Он зажег сигару и затянулся с преувеличенным удовольствием. — Ах, капризная, но сговорчивая, — добавил он, перелистывая газету.
Фрейд добродушно кивнул коллеге, единственному холостяку в их компании, но все-таки провозгласил преданность своей толстой, простоватой «Трабуко».
— Не так легкомысленна, не столь темпераментна… с ровной, надежной затяжкой. Можешь оставить себе своих «Марий». Нет, с ними слишком много возни.
Доктор Иван Скекель явился вторым, снимая побитое ветрами пальто с обычными извинениями за опоздание — переполненные омнибусы, жена, опухшие суставы и прочее. Он разгладил квадратную бороду, расправил шерстяной жилет на объемистом животе и тоже направился к столу с закусками, чтобы откупорить бутылку вина. Новый гость уже собирался зажечь за компанию третью сигару, когда дверь отворилась, и в комнату вошла Минна.
Она переоделась в белую, отороченную кружевами блузу, приоткрытую на шее, набор гребней украшал волосы, собранные в нежные волны, от нее исходил тонкий аромат лавандового мыла. Минна помедлила, смущенная тем, как взгляд Фрейда блуждал по ее лицу. «Интересно, видит ли он?» — подумала она. Видит ли он ее напряженные плечи, разрумянившиеся щеки и то, как тщательно она накрашена?
Зигмунд всегда заметно преображался при ее появлении. Его пристальный, ясный взгляд смягчался, спадало постоянное напряжение. Он брал Минну за руку, шептал приветствие и снова смотрел в лицо долгим взглядом. Неужели эта интимность — плод ее воображения?
Чуть раньше, когда она переодевалась, сестра была сама неземная доброта, словно мать, собирающая дочь на бал. Тогда почему Минна ощущала, что делает за спиной Марты нечто неподобающее? Если ей нечего скрывать, почему она чувствует себя виноватой?
— Позвольте мне представить вам мою свояченицу, фройляйн Минну Бернайс, — произнес Фрейд, встал с кресла и взял Минну за руку. — Она будет сегодня четвертой. А это Эдуард Сильверштейн и Иван Скекель.
Минна сразу поняла, что Зигмунд не озаботился заранее сообщить партнерам об ее участии в игре. Она спокойно приветствовала всех взглядом ореховых глаз и села на диван.
— Добрый вечер, господа!
— Очарован, — сказал доктор Сильверштейн, нарушив тишину. Потом он взял один из хрустальных графинов, налил в бокал вина и протянул его Минне.
— Вы так добры, — пробормотала она.
Кто такой Эдвард Сильверштейн, Минна знала хорошо. Марта упоминала его несколько раз. Он был в ее списке подходящих холостяков. Сын преуспевающего доктора, меценат, унаследовал семейную практику после того, как отец удалился от дел.
Минна полагала, что волосы у него несколько длиннее, чем требовала мода, но он был красивый человек с влажными карими глазами, исполненными житейской мудрости. И, несмотря на то, что Минна была ему приятна, он, как и Скекель, не понимал, почему Фрейд не позвал четвертым одного из коллег, как всегда бывало в подобных случаях.
Минна пригубила вино и удобнее устроилась на диване. Ей все еще было неспокойно. Ноги затекли и болели весь день, левый ботинок натер пятку. Когда она уходила, дети не спали, один из них что-то кричал, когда она спускалась к Фрейду.
— О чем ты задумалась, дорогая? — спросил Зигмунд, садясь рядом и чуть коснувшись ее плеча. — Сомнения одолевают?
— Ну что ты, — улыбнулась она, положив руку на подлокотник, покрытый кружевными салфетками Марты.
Они так и сидели рядышком, пока Скекель и Сильверштейн заканчивали беседу, стоя у камина. Они говорили о недавнем избрании отъявленного антисемита Карла Лугера мэром Вены.
— Ты ведь понимаешь, что это означает? — кипятился Скекель. — Земля горит под ногами либералов. Это теперь христианско-социальная партия, и им не терпится отобрать у нас права. Средневековье!
— Я бы придержал язык, старина, — заметил Сильверштейн, опустошая бокал. — Так ты можешь растерять пациентов, не говоря уже о связях в правительстве. Вы согласны, фройляйн Бернайс?
— Определенно, у императора не было выбора, — ответила Минна, приготовившись вступить в дискуссию о катастрофических последствиях поддержки Лугера императором, особенно для евреев.
— Наши мнения совпали, — улыбнулся Сильверштейн. — Честное слово, Зигмунд, красавица и умница живет в твоем доме. Что за сокровище…
— Начнем игру, — сказал Фрейд, неожиданно раздражившись.
Он распечатал колоду, стремительно перетасовал ее и взглянул на Минну — досадливо, как ей показалось, отчего она насторожилась. Потом Фрейд разбросал карты против часовой стрелки, по шестнадцать карт каждому игроку, и тщательно уложил шесть карт прикупа рубашкой кверху в центре стола.
Когда стали объявлять ставки, Минна оказалась в неудобном положении, пытаясь участвовать в беседе мужчин, перескакивающих с одной темы на другую, и одновременно сохранять непроницаемое выражение лица, чтобы не скомпрометировать свое мастерство игрока.
— Я отказался от подписки на «Либр», — сообщил Скекель, имея в виду газету «Либр пароль», орудие политики Лугера. — Я не в силах больше выносить этот бред.
— Я читаю только «Ное», — сказала Минна, стараясь думать об игре: «Скидывай в масть».
— У меня есть племянник, — продолжил он, понижая голос, — который сменил еврейское имя на христианское… и стал «художником». Убил мать.
«Не можешь скидывать в масть, отвечай козырем».
— Он может ходить к вечерне хоть двадцать раз на дню, но люди все равно видят в нем еврея.
«Козыри не вышли, значит, я могу зайти с любой карты».
Разговор тек своим чередом, Минна придерживала козырь — тарок, пока его не выкинет кто-нибудь другой. Упаси бог просчитаться в комбинации или не побить карту противника. В какой-то момент она подумала, что ей надо бы играть «болвана». Но тот никогда не возьмет взятку.
Наконец Сильверштейн поднялся, чтобы наполнить бокалы.
— Еще вина, дорогая? — спросил он.
— Не откажусь, благодарю.
Сильверштейн подошел к ней с графином и стал наполнять ей бокал.
— Ну-с, когда у вас выходной, Минна? — спросил он. — Они вообще вас отпускают?
— Минна не прислуга, — заметил Фрейд, глядя на него, — она моя свояченица.
— Не заводись, Зигмунд!
Воцарилось неловкое молчание, и Сильверштейн мудро решил сменить тему:
— Я полагаю, вы читали об Оскаре Уайльде?
— Это невозможно пропустить, все газеты писали, — ответил Фрейд.
— Ему следовало бежать во Францию, но мать посоветовала остаться и «сражаться, как подобает мужчине».
— Вот что случается, если слушаешься маму, — усмехнулся Фрейд.
— Он должен винить только себя, его поведение было безрассудно и нескромно, — добавил Скекель.
— А пьеса «Как важно быть серьезным» произвела в Америке фурор, — произнесла Минна.
— Что ж, теперь ему конец… два года принудительных работ за непристойность и содомию, — добавил Фрейд.
— Господа, это не совсем уместная тема, — промолвил Скекель, кивнув в сторону Минны.
— Меня совершенно не смущает обсуждение Уайльда, — сказала она, отмахиваясь от мужской снисходительной (в лучшем случае) заботы. — Не подай он в суд на маркиза Куинсберри за клевету, так и не попал бы в переделку. Судебное преследование на вершине успеха. Какая трагедия! И непристойные детали жизни бедняги во всех газетах.
— Браво! — воскликнул Сильверштейн, ухмыльнувшись.
— Моя дорогая, вероятно, вы не понимаете… — терпеливо объяснял Скекель, — Мистер Уайльд наслаждался компанией молодых… мужчин. Имели место го-мо-сексуальные акты, — сказал он, медленно произнося каждый слог, будто она была полной идиоткой.
— Мне известно значение слова «гомосексуальный», доктор Скекель. Причем, говорят, что гомосексуализм — просто болезнь возраста. Я слышала, мальчики в университетах постоянно экспериментируют с этим.
— Ну, знаете ли, я учился в университете, мы экспериментировали со многим, но не с этим. Может, в медицинской школе… — сказал Сильверштейн.
— В данном вопросе люди совершенно невежественны, — заметил Фрейд, не обращая внимания на попытку Сильверштейна свести разговор к шутке. — Мои исследования показали, что гомоэротические тенденции начинаются с примитивной оральной стадии, за ней следует анальная и только потом фаллическая.
— Все это очень познавательно, но вряд ли поможет бедному мистеру Уайльду в суде, — вздохнула Минна.
— А если я докажу, что у каждого есть подобные тенденции? — спросил Фрейд, глядя на Сильверштейна.
— Зигмунд, — сказал Скекель, — неуместно дискутировать на такие темы в смешанной компании.
— Чепуха! Минну это не смущает. Правда?
— Верно.
— Вот видишь?
— Еще вина, дорогуша? — предложил Сильверштейн.
— Спасибо.
Игра и беседа продолжались до поздней ночи, причем Скекель откупоривал бутылку за бутылкой. В конце концов Минна потеряла счет опустошенным ею бокалам и с усмешкой наблюдала, как Скекель завел нетрезвый разговор о мировых проблемах.
— Все катится к чертям… Каждый день в городе демонстрация, люди выкрикивают антисемитские лозунги… а монархия… неэффективна. Сможет ли армия с ними справиться? Вот я недавно читал, что мы «полигон для уничтожения»…
— Не верь всему, что пишут, мой друг, — сказал Сильверштейн и взглянул на Минну с улыбкой, откровенно заигрывая, — все не так ужасно.
— Нет, ужасно. Даже число самоубийств возросло.
— Просто парочка аристократов развлекалась, прыгая с моста.
Минна засмеялась, а Сильверштейн встал, сжал ей плечо, приблизился к роялю и принялся барабанить — фальшиво, но с большим энтузиазмом «Прекрасную мельничиху» Шуберта.
— Господа, уже поздно, — сказал Фрейд, морщась всякий раз, когда тот брал не ту ноту.
Скекель долил последний бокал вина и принялся медленно опускать крышку рояля прямо на пальцы Сильверштейна.
— Пошли, Эдвард, я поймаю экипаж!
Когда Сильверштейн вставал, его слегка покачивало.
— Разрешите позвонить вам? — спросил он, целуя руку Минне. — Приятно встретить женщину, обладающую столь обширными знаниями жизни. — И великолепную, — добавил он.
— Вы так добры, — откликнулась она ни к чему не обязывающим тоном, когда Фрейд уже выводил мужчин из кабинета в переднюю. До нее донеслись обрывки спора на лестнице и невнятная реплика Эдварда:
— Значит, она — запретный плод?
— Ты пьян, Эдвард. Иди домой.
Фрейд захлопнул дверь и взобрался по ступенькам в гостиную.
— Я бы на твоем месте не обнадеживал Эдварда, — заявил он и, отшвырнув подушку, уселся на диван.
Зигмунд молчал, пока Минна собирала грязную посуду, а потом пошел за ней в кухню.
— Я его не обнадеживала.
— Он мог решить, что обнадеживаешь.
— Ты меня спрашиваешь или сам мне отвечаешь?
— И то, и другое. Я его хорошо знаю. Эдвард хороший товарищ, но дамский угодник.
— Думаю, что маме бы он понравился, — улыбнулась Минна, — хороший еврейский доктор.
— Ага, но я ей не нравлюсь. И он не умеет мариновать окорок.
— Зигмунд, я не нахожу его особо привлекательным.
— А кого ты находишь привлекательным?
— Сложный вопрос, Марта задает его мне много лет подряд.
Волна усталости накрыла ее, и она замолчала, вытирая последний бокал.
— Да брось ты это. Иди сюда, дорогая, — сказал он, похлопав ладонью по месту рядом с собой на диване.
Минна села, наслаждаясь теплом тлеющих поленьев и потягивая вино из последнего бокала.
— Устал? — спросила она.
— Измотан. Один из пациентов плохо поддается лечению, а еще одна больная сообщила, что больше не придет. Видите ли, беседы со мной слишком огорчительны для нее.
— Почему?
— Некоторые извращения слишком далеко зашли. А причины их — и более того. Если я расскажу, ты упадешь в обморок.
— Ты плохо меня знаешь!
Фрейд смотрел, как она подносит бокал к губам и пробует вино языком, а потом произнес:
— У меня есть пациент — русский аристократ по имени Сергей. У него депрессия, суицидальные наклонности, ипохондрия. Исполнен навязчивых идей, не способен к действию. Мучается от повторяющихся ночных кошмаров: стая злобных волков, которая бродит под его окном и собирается напасть.
— Странно. А он когда-либо встречался с волками?
— Вряд ли. К тому же он художник и нарисовал волков — дыбом шерсть, пасти окровавлены. Источники этих компульсий множественны и смешанны, но мы достигли огромного прогресса в обнаружении детского невроза. Только на прошлой неделе к концу сеанса больной рассказал свои самые ранние сексуальные воспоминания, и оказалось, что он пережил… досексуальный сексуальный шок. Признался, что, будучи ребенком, видел, как его родители занимаются сексом a tergo.
— «А tergo»? — переспросила Минна.
— Как тебе сказать. То есть — сзади.
Минна отказывалась ужасаться. Она как будто слушала сказки о сверхъестественном, приправленные инцестом, мастурбацией, содомией и тому подобным. Фрейд не смягчал деталей, потому что забавлялся с ней, думала Минна и пыталась сохранять невозмутимое лицо, создать впечатление, будто ее интерес — чисто научного свойства.
— Он видел их гениталии во всех подробностях. Я уверен, что вот такое разоблачение родителей во время акта любви воздействовало на его сексуальные аппетиты и сделало ненасытным в эротических потребностях.
— Например?
— Он одержим навязчивой страстью к женщинам с большими ягодицами — преимущественно проституткам и служанкам. Рассказывал, что стоит ему увидеть вставшую на колени поломойку, как он тут же возбуждается. Видение приподнятого женского зада одолевает его, и он может думать только о том, чтобы немедленно овладеть ею.
— И овладевает?
— Нет, насколько мне известно… но унижение и издевательство, похоже, усиливают его желание. Мир полон людей, чего только не желающих, — фетишистов, любителей порки, садизма и даже рабства.
— Почему кто-то должен потакать подобному?
Фрейд придвинулся к Минне, его лицо было совсем близко.
— Существует множество разнообразных эротических предпочтений, дорогая. Например, если бы я обвил твои руки и ноги шелковыми ленточками и, привязав их к столбикам кровати, медленно занялся с тобой любовью, а ты лежала бы, нагая и обездвиженная, отданная на поживу своим самым темным плотским желаниям… Даже ты, наверное, согласилась бы, что это эротично.
«Конечно же, он играет со мной, — думала Минна, зардевшись. — Это сводит с ума». Но ее не отпускало странное, всепоглощающее, мучительное желание слушать Зигмунда снова и снова. Животная сторона его интеллекта всегда восхищала ее. Она вытащила из кармана сигарету.
— Ты не мог бы прикурить ее для меня?
Он чиркнул спичкой и поднес ее к сигарете, созерцая, как Минна затягивается, делая глубокий вдох. Она выдохнула тонкую струйку дыма и попыталась возобновить общение «как коллега с коллегой».
— А другие твои пациенты?
— Есть одна женщина, Дора, — продолжил Фрейд, бросив спичку в камин. — Она пришла ко мне с жалобами на многочисленные симптомы: обморочные приступы и суицидальная депрессия. После множества сеансов мне открылось, что в четырнадцатилетнем возрасте она часто нянчила детей друзей семьи. Назовем их «семейство К.». Мы все знакомы с ними. Но она никогда не признавалась родителям, что хозяин годами домогался ее. А когда она наконец рассказала, родители обвинили ее в том, что она все выдумала.
— Бедняжка!
— Да. Она поведала мне все. Хозяин просил ее сесть к нему на колени, просовывал руку девочке под юбку и вводил пальцы ей в вагину, доводя до оргазма. Она чувствовала бедрами его напрягшийся пенис, он часто просил погладить его восставшую плоть. Проблема в том, что, хотя она горячо это отрицала, я считаю, что ей нравилось сексуальное возбуждение. Когда я сказал ей об этом, она в гневе выбежала вон из моего кабинета.
Фрейд смотрел на Минну и ждал ее реакции.
— Знаешь, — сказала она, расслабленно откинувшись на спинку дивана и пытаясь принимать его подробное описание как чисто профессиональную манеру изложения. — Я могу понять ее разочарование. Могу. Правда, Зигмунд, если бы какой-то взрослый мужчина делал такое со мной, а потом, годы спустя, другой взрослый мужчина сказал бы мне, что втайне мне это нравилось, я бы, наверное, тоже разгневалась и ушла.
— Надо говорить пациентам правду, иначе они никогда не исцелятся. Мужчины и женщины, которые не могут ни есть, ни спать, ни работать. Кто-то влюблен в мужа сестры, кто-то желает смерти своему новорожденному братику. Они одержимы запретным. Мы все больны. И нам необходимо говорить об этом.
— Может, это просто одна из форм исповеди?
— Называй, как тебе вздумается. Но в этом нет ни капли религиозности или морализаторства. Это скорее терпимость.
— То есть?
— Терпимость к самому себе.
— Не душа ли это продолжает сопротивляться? Кажется, философ Эмерсон так считал.
— Иногда даже американцы бывают проницательны.
Шторы были слегка приподняты, и поверх плеча Фрейда Минна заметила, что в доме напротив все окна темные. Интересно, который теперь час? Наверняка полночь. Утром она пожалеет об этом. Минна склонила голову на спинку стула и смотрела, как Зигмунд приблизился к камину и перемешал кочергой угли. Выпрямившись во весь рост, он обернулся к ней.
— Она еще вернется, — произнес он, самоуверенно улыбаясь, — я знаю, что прав.
Зигмунд потянулся за своим бокалом и случайно задел колено Манны. Или не случайно? Она ощутила тяжесть в животе, и это было недопустимо. И вино не помогало.
— Уже поздно, — сказала она, вставая.
Их глаза на мгновение встретились, и Минна подумала: когда же все изменилось между ней и Фрейдом? Приехав сюда, она надеялась, что отношения между ними останутся такими же, какими были всегда — непринужденными и интеллектуальными. Но, видимо, Фрейд, которого она знала, трансформировался в кого-то другого. Это было похоже на новое начало. Но это было не то, чего она хотела. Одна мысль вползла в ее сознание — сможет ли она так поступить со своей сестрой? А он? Неужели он сможет?
