Глава 22
Прежде чем сесть на обратный поезд, Минна зашла в аптеку рядом с гостиницей. Она не подумала заранее о ритуале профилактического промывания после полового сношения, потому что после первого свидания твердо решила больше никогда с ним не встречаться. Но это не значит, что она не могла забеременеть уже с первого раза. И о чем она только думала? Не думала вообще. Но теперь надо быть умнее и принять меры предосторожности, как делают и замужние женщины, и проститутки с перекрестка. Вернее всего было бы сразу вскочить с постели и исполнить ритуал там же, в гостиничной ванной. Правда, у нее не было с собой ни спринцовки, ни раствора. Минна вошла в маленькое помещение, где вдоль стен стояли аптекарские шкафы с аккуратно надписанными ящичками. Она обратилась к аптекарю самым непринужденным тоном, и тот выдал ей маточный шприц и готовый раствор карболовой кислоты.
Даже не заходя к матери, Минна взбежала наверх, в ванную, и выполнила необходимую процедуру. Шприц спрятала в вализу, чтобы потом выбросить. Ведь больше он ей не понадобится.
— Так что? Ты получила место? — спросила мать.
— Наверное, да, — ответила Минна.
— Ну, они определенно не жалеют времени на собеседования. Тебя полдня не было.
Вечер Минна провела в страшных и горестных предчувствиях, что ей конец. И ночь прошла без сна, она просто лежала, уставившись в темноту. Один раз не выдержала, встала и пошла в ванную. «Я чудовище», — думала Минна, глядя на свое холодное, резкое отражение в зеркале. Она не могла не думать о плотской любви. Быть вместе с этим мужчиной снова и снова — это как плавать в бассейне со ртутью. Смертельный яд — и все-таки счастье.
Ей бы надо стыдиться своей чувственности. Следует быть более сдержанной. Минна часами не могла отлипнуть от его тела, их лица блестели, будто стекло. Перед тем как покинуть его, она призналась, что во время соития все в ней трепетало и вибрировало, и это было потрясающе. Зигмунд рассказал, что эти ощущения породил основной инстинкт, свойственный не только мужчинам, но и женщинам, и сексуальное удовлетворение — ключ к эмоциональному счастью.
Едва Минна уснула, как снова вскочила в возбуждении и тревоге. Слушала, как тикают часы на каминной полке, и жалобно воет на улице неугомонный соседский пес, и час за часом слабое, скорбное эхо колокола доносится из церкви Святого Михаила. Если бы Минна была католичкой, то пошла бы на исповедь, получила отпущение грехов и жила дальше. Почему звон для нее желаннее, чем покаяние перед стареньким раввином во время одной из трех ежедневных служб в синагоге? Видимо, католики знали, что делают, когда изобрели исповедальни, хранящие секреты от чужого осуждающего ока.
Минна встала, выпила стакан воды, но во рту по-прежнему было сухо. Ее пробрал озноб, а потом неожиданно нахлынули жар и раздражение. Как может что-то настолько важное и умиротворяющее, как сон, быть сущей пыткой?
Она читала о женщинах, открыто отказавшихся от ограничений викторианской морали, о женщинах, которые говорили об удовольствии и эросе, женщинах, которые сегодня скрываются за пылающими щеками и головной болью. Но кто добровольно взойдет на костер, чтобы накормить эту ненасытную тварь?
И все-таки, если бы ей пришлось на суде под присягой отвечать за свое преступление, она призналась бы, что не без сожаления покинула Зигмунда, лишив всякой надежды. Но у нее нет и не было выбора.
Утром пришло письмо от сестер Кассель, предлагавших ей возможное место компаньонки в их доме в зависимости от того, насколько обоюдным будет удовлетворение и согласие.
Минна распрощалась с матерью, и у нее вдруг тоскливо заныло в груди. Обе они не слишком-то были склонны к проявлению чувств, и Минна знала, что мать с радостью вернется к своей одинокой жизни. Это была непоколебимая и стойкая женщина, ее постигли горькие утраты, и она помнила все обиды, когда-либо нанесенные ей соседями, родственниками или друзьями, и даже собственными дочерьми. И почему-то она всегда прощала Марту, но Минну не прощала никогда.
Пребывание дома напомнило Минне, как в юности она избрала для себя иную жизнь, но, кажется, у нее не получалось жить так, как она это представляла. Куда бы она ни шла, ее преследовал вопрос: а что же дальше? Вечная неустроенность, когда ничего не получаешь навсегда. Отъезд из материнского дома должен был бы означать, что где-нибудь в другом месте она станет счастливее. Однако в реальности она жила в услужении и самоограничении. Жизнь, которая кому-то покажется изысканной, а для нее — одно разочарование. Нищета в окружении богатства.
Дом Касселей принадлежал родовитому франкфуртскому семейству, и сестры Белла и Луиза — две старые девы — были последними отростками этого старинного древа. Они обитали в изысканном неоклассическом особняке в районе Саксенхаузен. В доме было три этажа, четыре зала, восемь спален и четыре ванные комнаты. Это было красивое белое сооружение с прямоугольными филенчатыми окнами, искусно отделанными декоративными карнизами. В целом здание впечатляло простотой, пропорциональностью и равновесием — философией, которую сестры отвергли давным-давно, окружив себя роскошной безвкусицей.
Минне отвели комнату на верхнем этаже, с видом на живую изгородь и некое подобие сада позади дома. Как только доставили багаж, ее вызвали в одну из общих комнат. Минна оказалась посреди захламленного дамского гнезда, уставленного разнообразными предметами изысканной меблировки.
Комната была старая, богатая и холодная. Стены ошеломляли рубиново-алым, окна были задрапированы фестончатыми шторами с бахромой, ниспадающими поверх громоздких боковых панелей. Ей никогда не доводилось видеть столько безделушек в одной комнате: фотографии, акварели, статуэтки, книги, вазы, два турецких шлема, служившие в качестве цветочных горшков, золоченые зеркала в стиле рококо и великое множество статуэток из нефрита и розового кварца. Вдобавок произведения искусства являлись грубыми имитациями мастеров прошлого, какие в изобилии водятся в ломбардах.
Подобный декор не такая уж и редкость, подумала Минна. Вот и ее предыдущая хозяйка — баронесса — тоже пала жертвой маниакального собирательства. Вообще, с точки зрения Минны, многие люди с большим достатком заблуждаются, воображая, будто бездумное и беспечное смешение стилей — и есть почтение к благородному прошлому.
Обе сестры возлежали среди вороха подушек на ореховом диване. Старшая, Луиза, была ростом около четырех футов десяти дюймов, с восковым строгим лицом и нервным тиком. Она положила холодную вялую ладонь в руку Минны, щурясь на нее близоруко и неодобрительно.
— Садитесь, фройляйн, — произнесла Луиза, указав на кресло в углу.
Минна неохотно сняла пальто, но набросила его на плечи, присев за приставной итальянский столик эпохи Возрождения. Коленки у нее ходили ходуном от холода. «Неужели эти женщины не доверяют отоплению?» — думала она. Луиза изучала Минну поверх очков, читая ей лекцию о ее обязанностях и правилах поведения (она постоянно говорила «мы», имея в виду себя и сестру), и уведомила ее о том, что ни при каких условиях они не потерпят в своем доме медиумов, коммунистов, вегетарианцев или вульгарных венецианцев. И — вот еще — да! Прислуге категорически воспрещается употреблять алкогольные напитки. Проверка осуществляется путем ежедневных инспекций.
Младшая, Белла, напудренная и нарумяненная в три слоя, унаследовала такой же заостренный нос и крутой подбородок, что и у старшей сестры, но была рыхлой и раскормленной. Минна заметила, что младшенькая имеет обыкновение повторять за старшенькой все, что бы та ни сказала, словно это только что пришло ей в голову, или же, наоборот, заканчивает за ней предложения. Белла предоставила сестре вести первое собеседование, а сама не отрывала взгляда от рукоделия. Спицы мелькали крест-накрест, клацали и клацали, вверх и вниз, петля и накид… Слава богу, в какой-то момент она прекратила инфернальное щелканье и вступила в разговор:
— По воскресеньям в обед мы принимаем гостей.
— Почтенных вельмож и банкиров.
— Никогда нельзя общаться с людьми более низкого круга.
— Мы не выносим карьеристов и женщин, занимающихся сбором пожертвований.
— Они бывают такими прилипчивыми.
— Через день мы играем в карты.
— И еще мы обе поем и играем на фортепиано.
— Тоже через день.
— В пятницу у нас салонные игры.
— Обычно с нашим самым преданным и гениальным другом Жюльеном.
— Cher, trop cher Julian .
Прослушав эти глупые речи, Минна так и не поняла, в чем, собственно, заключаются ее обязанности. Однако ей было велено возвращаться к себе, а утром приступать к работе. Минна решила, что ее наняли, предварительно заглянув в список рекомендаций, какие она им прислала, упомянув среди прочих и фамилию баронессы. К счастью, сестры не пожелали просмотреть само рекомендательное письмо баронессы, которого, конечно, не было и в помине.
Минна поднялась по лестнице в свою комнату, сняла серый дорожный костюм и надела халат. Она чувствовала себя опростившейся и совершенно некрасивой. Бросив взгляд на свое отражение в зеркале, заметила, что волосы у нее тускло-бурые, а кожа бледная и безжизненная. Будто она нарочно добивалась собственного исчезновения, чтобы создать другую Минну в ином мире — высоконравственном, правильном мире, где люди верят в честь, самопожертвование и верность.
Она легла, но ее снова ждала беспокойная ночь. Даже в этом доме-крепости Минна слышала шелест листвы, обрываемой напористым ветром. Вдалеке громыхала гроза, и Минну не отпускала знакомая саднящая боль меланхолии. Очередной чужой дом, очередной свод правил и извращенных запретов. В этой работе не было ничего, за что следовало держаться, но Минна надеялась, что уныние со временем пройдет. Все-таки ей удалось сбежать из материнского дома и найти место, где можно переждать и осмыслить, как жить дальше.
Еще один порыв ветра обрушился на крышу. Минна молилась, чтобы ее сознание оставалось в покое до утра. Она больше никогда его не увидит.
Вскоре Минна погрузилась в беспокойные сновидения. Покинутая всеми, она была заперта в пустом доме, и ни одна живая душа не заметила ее исчезновения. Минна проснулась в пять утра от пробирающего до костей холода, снаружи по-прежнему завывал ветер, и теперь она страдала от того, что ухитрилась предать единственного человека, который заботился о ней. Минна села и отбросила прочь эти горестные мысли. Проще жаловаться на физические недомогания, а у нее ломило спину и раскалывалась голова. Одевшись, Минна спустилась в кухню, чтобы приготовить чаю, и остановилась у огромной закопченной плиты, еще не растопленной. Она поплотнее запахнула шаль, спрашивая себя, нет ли на сей счет каких-либо правил, однако холод стоял такой, что это было уже неважно. Она затопила плиту до прихода судомойки и села греться, дожидаясь дальнейших инструкций новых хозяек. Шли часы, Минна оглядела все шкафы и буфеты, забитые блюдами, тарелками, блюдцами и бокалами всех форм и размеров. С потолка свисали медные кастрюли и котелки, ниши ломились от специй, наполнявших воздух экзотическими ароматами Индии, Китая и других заморских стран. Эти дамы, похоже, не прочь поразвлечься. Но кто, скажите на милость, добровольно пришел бы сюда?
Минна сидела и до одиннадцати часов ждала, задремывая и просыпаясь, пока сестры вызовут ее. Потом встала и вышла в гостиную, где увидела сестер на диване, готовящихся пойти наверх и вздремнуть. Минна сообразила, что сон — основное времяпрепровождение сестер и источник их постоянных жалоб. Днем все разговоры вертелись вокруг того, как мало им удалось поспать прошлой ночью, сколько часов им не хватило и когда они собираются разойтись по спальням. Минну проинструктировали, как выдавать таблетки, медицинские рецепты и пепсин, и она получила представление о том, сколько настойки из аптечки будет в самый раз для удовлетворительного ночного сна.
Сестры обсуждали сон с утра до глубокой ночи и вечно страдали от «заторможенности», которую они считали последствием недосыпания, как, собственно, и свое нежелание выходить из дому. Целый день Луиза бормотала что-то. Обычно она похрапывала на софе в гостиной. Белла присоединялась к ней, вязание валилось ей на колени комом заскорузлой пряжи.
Оказалось, что в обязанностях Минны нет ничего необычного — будить сестер утром и быть на побегушках после полудня, пока они изволят отдыхать. Белла и Луиза никогда и никуда не ходили вместе с ней, боясь переутомиться. Минне это было на руку, потому что иногда ей удавалось ненадолго ускользнуть из дому и выпить кружечку-другую пива в местном трактире.
В пятницу, исполнив все поручения, Минна вернулась домой, и Луиза уведомила ее, что с утренней почтой для нее прибыло письмо. Служанка отнесла его наверх, в ее комнату. Едва взглянув на конверт, Минна поняла, что письмо не от Фрейда.
* * *
Вена, 22 февраля 1896 года.
Милая моя Минна!
Не могу передать, как я расстроилась, узнав, что на прошлой неделе ты покинула матушку и нашла работу во Франкфурте. Вчера я получила открытку с твоим новым адресом и должна тебе сказать, что напрасно ты не уведомила меня о своих планах, тем более что и дети, и я очень по тебе скучаем, а ведь мы так надеялись, что через месяц ты вернешься.
Софи особенно огорчилась, узнав, что ты не приедешь домой. Она опять взялась за старое по ночам и часто из-за этого плачет. Зигмунд полагает, что ты решила отправиться на заработки, потому что, наверное, считаешь себя обузой для семьи. Но я уверяю тебя, что это не так.
Мы с тобой не должны разлучаться. Пожалуйста, подумай еще раз хорошенько, и если уж ты не можешь иначе, сделай так, чтобы твое пребывание во Франкфурте не затянулось надолго. Дорогая моя сестричка, мне остается только умолять тебя и надеяться, что ты передумаешь, к нашей радости.
Мне показалось, что мама повлияла на тебя, и по ее совету ты согласилась занять должность у сестер Кассель. Если дело в этом, я могу напомнить тебе о том, что всегда говорил Зигмунд: маме безразлично наше счастье. Хотя он, конечно, иногда бывает слишком суров к ней, но ты сама это прекрасно знаешь.
Кстати, нынче утром, выйдя от цветочницы, я столкнулась с Эдвардом. Он возвращался после приема в больнице. Эдвард любезно проводил меня немного, мы перекинулись словечком. Представляешь, английские скаковые нынешним летом появятся на ипподроме в Дрездене! Еще он рассказал, что только что вернулся из Флоренции и с тех пор просто бредит прекрасными фресками галереи Уффицы. Эдвард справлялся о тебе, и я сообщила, что ты получила место. Он, кажется, был ошарашен и спросил: «Почему именно Франкфурт?» А я сказала: «Я не могу дать ответ на этот вопрос».
Но до чего же он все-таки красив! Какие изысканные манеры! Эдвард спросил у меня адрес твоих хозяев, надеясь, что ты не сочтешь его поступок дерзким, и он не слишком переоценивает твой энтузиазм. Я сказала, что ты обрадуешься весточке, и, уверена, письмо не заставит себя долго ждать.
Что еще? У Анны режутся зубки, Мартин и Эрнст подхватили тонзиллит, Эдна хворает, если ей верить, конечно. Господи, дай мне сил! Зигмунд, как всегда, отсиживается в кабинете, но вчера вечером ненадолго приходил поиграть с детьми в их любимую игру «Сто путешествий по Европе». Он передает тебе привет.
Прилагаю письмо, которое написала София. Она каждый день о тебе спрашивает. Лелею надежду, что ты передумаешь и скоро вернешься к нам.
Твоя любящая сестра
Марта.
Минну захлестнули чувства, так трогательно-невинно Марта просила ее вернуться домой. Ей удалось пережить минувшую неделю и укрепиться во мнении не повторять своих прегрешений и держаться от Зигмунда подальше. Но где-то очень глубоко горело в ней неугасающее страстное желание снова увидеть его. Но не бывать этому. Опять накатил жгучий вопрос, словно приливная волна. Как могла она сделать такое своей сестре? Кажется, седьмая заповедь уже повсюду безнаказанно нарушается. Ведь только и слышишь, как такой-то и такая-то завели роман. Однако особые обстоятельства Минны били этот национальный феномен, словно козырь туза. Да, кровь — не водица.
