II
Мне еще много чего нужно рассказать вам по секрету.
Грегори
В августе у нас обоих дни рождения — потрясающее, достойное Нострадамуса совпадение, всегда так волновавшее моего отца. Кстати, вы знаете, какова последняя блажь этого сумасбродного старого прохвоста? По словам мамы, он благоустраивает заброшенное поле в дальнем уголке нашего поместья, возводя изгороди, устраивая искусственные фатаморганы и прочую дребедень, — все это, разумеется, ценой колоссальных расходов. Мы с мамой вынашиваем, боюсь, давно запоздавшие планы, как заставить его отложить, отменить свою затею, прежде чем он окончательно доведет нас до нищеты.
Естественно, близость наших дней рождения всегда была источником мучительных терзаний для Теренса и даже у меня вызывала довольно болезненную неловкость. На мои вечера съезжалось от тридцати до сорока друзей, а поскольку большинство моих друзей привозили в Риверз-корт их родители и поскольку большинство родителей моих друзей были друзьями моих родителей, двери в доме буквально не закрывались и карнавальный, праздничный дух благостно осенял все поместье — отовсюду раздавалось «тук-тук» возводившихся на лужайках шатров, по всем коридорам сновали нахмуренные, озабоченные слуги, примерные крестьяне (сминая кепки в пуках, как газеты) получали свой дешевый пунш у боковых дверей, притихшие тяжеловесные автомобили расположились на обочине широкого подъездного пути, как носороги в речном русле, громогласная какофония нанятого шумового оркестра с их канистрами и бочками, сочные звуки казу, свистки и вымпелы — цветущая толчея позднего лета. Бедняга Теренс! Помнится, именно по моему предложению мы однажды решили осуществить пагубный план объединения двух празднеств. Попробуйте представить себе две разительно отличные груды подарков, сложенные в гостиной: полдюжины скромных семейных сувениров для Теренса рядом с горой моих фантастических пиратских трофеев. Постарайтесь вообразить вступительные речи, от которых все невольно вздрагивали: «А это маленький Теренс (мальчик, которого мы усыновили), чей день рождения тоже сегодня, ну не совсем сегодня, дело в том, что…» И напрягите внутреннее зрение, чтобы увидеть, как на двух совмещенных кадрах, сына-избранника, метафорически вознесенного на плечи толпы, осыпаемого ливнем конфетти и окруженного всеобщей любовью, и тошнотворного, съежившегося от страха, пылающего от стыда приблудного пащенка, который всегда искал любую возможность спрятаться. Впоследствии мы вернулись к обычному порядку: моему мифическому mardi gras предшествовало скромное домашнее чаепитие с крекерами, в котором значительная роль отводилась специально подкупленным слугам. (Теренс посещал городскую школу и, несомненно, сформировал определенные критерии выбора своих приятелей. Но не могли же мы устраивать в Мэнор-холле сборище местных дворников, крысоловов и золотарей? Не могли ведь?) Мы с Урсулой неизбежно чувствовали себя подавленными, и подавленность эта лишь усиливалась таким очевидным неравенством, однако, честно говоря, мы были слишком поглощены друг другом, чтобы принимать несчастья Теренса близко к сердцу. Видите ли, те годы полностью принадлежали нам с Урсулой — Урсулой, чье растущее тело я знал так же хорошо, как форму собственных зубов, — и обиды обреченной и жалкой жизни Теренса, со всеми ее унижениями и ненавистью, казались бесконечно далекими, не более чем образом исступленной жадности, глупости и грязи, которые внезапно обступили нас со всех сторон.
Интересно, как то будет на этот год (в последний день рождения я ездил в Риверз-корт, но сейчас чувствую себя слишком усталым)… Думаю позвать человек двадцать друзей и закатить им роскошный обед в «Прайветс» — новом ресторане в Челси. Да и Торка наверняка устроит по этому поводу какой-нибудь экстравагантный вечер. По обыкновению будет не счесть подарков и телеграмм, и мама пришлет щедрый чек. Интересно, что придумает Теренс, чтобы отметить свой… Наиболее привлекательная вероятность, что ничего, хотя, возможно, он надеется превратиться в бродягу только потом! (Не знаю, поверите ли вы, но Теренс мочится в раковину. Так вот — знайте. Несколько раз за последнее время я находил на эмали — на уровне паха — неровные желтые потеки. На данный момент это всего лишь гипотеза, копая, впрочем, я уверен, очень скоро превратится в неопровержимый факт.)
А теперь — быстро: что вы обо мне думаете? Что вы думаете обо мне, Грегори, Грегори Райдинге, таком каков он есть? Итак, послушаем — высокомерный, самовлюбленный, цветущий, презрительный, барственный, поверхностный, развращенный, тщеславный гомик — и бесчувственный, главное, бесчувственный (посмотрите, как бесстыдно он раскрывается перед вами). Сейчас я в высшей степени осознаю, кто я есть. Ты что, болван, считаешь, я не знаю всего этого? Ты, болван, я все это знаю, знаю все, болван!
А теперь послушайте.
Вчера со мной начало происходить нечто печальное и необратимое.
Я встал в девять. День был солнечный. Я выпил чашку чая и съел тост. Пошел в метро на Квинсуэй. У эскалатора был один из нередких выходных; я спускался по бесконечной стальной лестнице, чувствуя, как волосы мои раздувает нечистый ветер, веющий из недр земли. Вдруг металлический состав вырвался из своей дыры — уродливый зверь, высвободившийся из ловушки. Я вошел в полупустой вагон и, как обычно, встал возле двери. Все было как всегда: свисающие с потолка петельчатые ручки раскачивались при каждом толчке поезда, натриевые фонари гасли и вновь набухали светом, скрежет колес и врывающиеся снизу сквозняки, загаженный пол, духота, пассажиры, по-идиотски сидящие лицом друг к другу. И тут оно началось. Как только поезд, со свистом рассекая воздух, вынырнул на Ланкастер-гейт, как только стены туннеля почернели, а пульсация фонарей прекратилась (подобно мощной воздушной волне от раздавшегося рядом взрыва, подобно провалу в больной памяти, подобно шипению смешиваемых химикалий), я почувствовал это, почувствовал мгновенно, почувствовал, как если бы я был сумасшедшим уже много лет, сумасшедшим, как выжившая из ума старая овца на пастбище под моросящими небесами. Нет, не делайте этого со мной, нет, не надо. Я вышел на следующей остановке. Поднялся на пеструю, разноцветную поверхность и остановился, ероша волосы, посреди безумного водоворота Марбл-арч, транспорт непрерывным потоком катился мимо, облака стремительно проносились у меня над головой.
Что случилось со мной там, внизу? Что-то случилось. Физически все это было очень даже реально — холодный пот, удушье, как будто сердце готово выскочить из груди, охватившая все тело дрожь, слишком глубинная, чтобы проявиться в треморе пальцев или прорваться криком. В мгновение ока я понял (как начинающий велосипедист или жокей), что мне надо прямиком отправляться обратно, обратно под землю, в преисподнюю, и я развернулся, снова купил билет, и застыл, как манекен, на спускающейся лестнице, а кругом все громче раздавался грохот молотков, и кружились темные смерчи, и мое тело (пот, дрожь, сердцебиение) впало в тот же ритм. Мне потребовался каждый, самый ничтожный атом моей решимости, чтобы не повернуться и не помчаться обезумевшим хомяком вверх по опускающемуся стальному колесу. Так что же — спускаться все глубже в этот ужас? Я быстро перешел со спускного эскалатора на подъемный и, перепрыгивая через ступеньки, помчался назад к свету.
Я попытался еще раз сегодня вечером. С тем же результатом. Кошмарная череда медлительных, вонючих, набитых, дергающихся автобусов доставила меня домой к половине восьмого. Теренс с Урсулой собрались на свои тошнотворные вечерние посиделки внизу: так или иначе, я был не в состоянии видеть никого из них. Я лег у себя и пролежал до одиннадцати, после чего, отважно бравируя собственной храбростью, направился в ванную. Теренс в новой нелепой рубашке, с видом коварной рептилии, сидел скорчившись за столом над саженным стаканом виски. В последнее время мы совершенно не представляем, каким образом приветствовать друг друга. Спокойной ночи. Здравствуй. До завтра. Полулежа в кровати, Урсула вязала, и я остановился, чтобы (редкий случай) переброситься с ней парой слов — да, у нее все в порядке, и она не особенно заботится о том, как заполнить день. Оставшись один посреди поблескивающей стеклом и никелем ванной, я поймал себя на том, что снова и снова прокручиваю мысль, не скомандовать ли Урсуле забраться попозже ко мне в постель. Но нет — по-своему это тоже будет ужасно. Я вернулся наверх, принял одну таблетку сильнодействующего снотворного, потом другую и стал дожидаться, пока все эти слепые дикари не завершат у меня в голове свои разборки. Где-то в комнате неподалеку, в одном из заброшенных жилищ на нашей улице, какой-то сбрендивший иностранец оглашал ночь истерическими воплями. Что он кричал? «…Закройте двери — закройте двери — закройте двери…» В какой-то момент я не выдержал и в полусне встал, подошел к окну, распахнул его и выглянул. Двери черной «скорой», приехавшей за ним, были явно открыты; но даже когда кто-то захлопнул их, он продолжал механически взвизгивать: «Закройте двери — закройте двери…» Какие двери он имел в виду, размышлял я, возвращаясь в постель. Было, наверное, уже утро, когда я провалился в сон, серая подушка отсырела, серый, грязный рассвет занимался за окнами.
Я попытался еще раз сегодня утром. С тем же результатом. Когда двери лифта с грубым скрипом захлопнулись за мной, я понял, что у меня нет ни единого шанса, даже самой тонкой, самой тщедушной соломинки, за которую я мог бы ухватиться. Торжественно и невозмутимо я проследовал под большой стальной лестницей. Сегодня утром я решил поехать на такси. Но денег не хватило. Надо приспосабливаться.
С кем хотя бы поговорить? Я позвонил из галереи Торке — подошел грубиян Кит и был невыносимо агрессивен, когда я попросил его передать Торке, чтобы он мне перезвонил. В обед я позвонил маме из автомата, но она была слишком занята, призрачна и слишком далеко от меня. Скиммер и Кейн — настоящие идиоты, просто великосветские жлобы (вам такие не встречались?); куда им разобраться в этих тонкостях. Боже, иногда оглядываешься, дабы посмотреть, что держит тебя в жизни, и понимаешь, насколько слабы и непрочны эти опоры. Теперь в моей жизни появилось нечто новое под названием «паника». До вчерашнего дня это было для меня просто слово. Что мне до этой паники? Почему бы ей не отцепиться от меня и не начать донимать кого-нибудь Другого?
После сумбурного разговора с Урсулой я вернулся домой наземным транспортом, наравне со всеми пробираясь сквозь распавшийся на очереди город, сквозь череду вялых вечерних перемещений. Урсула — и, представьте себе, Теренс — поджидали меня в моей комнате, с прочувствованной зависимостью глядя на меня в надежде, что я внесу какое-то разнообразие в их день, избавлю от надоевших шушуканий в «подполье». Я собирался взять с собой Урсулу и отправиться куда-нибудь поужинать и теперь чувствовал себя слишком измотанным, чтобы воспрепятствовать Теренсу присоединиться к нам; когда я выбрал французский ресторан на Доун-стрит и Урсула выбежала переодеться, я не предпринял никаких усилий, чтобы помешать ему тащиться за нами следом. Мы пошли пешком, без малейшей охоты. Ресторан был переполнен, и в нем стояла почти полная тьма (не хватало только капельдинеров — провожать посетителей к столикам). Разобравшись с аперитивом и выбрав меню, я рассеянно поручил сделать заказ Теренсу, и он выполнил поручение, запинаясь на каждом слове, неуклюже заискивая перед официантами (а как безобразно произносил он названия французских вин). Я дал этой парочке всласть наболтаться за ужином, а потом после двух больших рюмок бенедиктина заставил Теренса расплатиться в виде компенсации за вечер, проведенный вне дома. Но это не доставило мне подлинного удовольствия, даже когда я увидел, как внушительный счет уплыл вместе с грудой теренсовских пятерок. Мы шли домой рядом, держась за руки (Т. — сбоку, одной ногой постоянно попадая в водосточный желоб, уклоняясь от веток деревьев); кто-то даже предложил выпить вместе по «чашечке кофе», но я решительно пресек эти планы. Они быстренько разбежались по своим постелям, завершив очередной безмятежный цикл своих безмятежных жизней, пока я с помощью нескольких таблеток и бенедиктина искал букву «А» в разрозненном алфавите сна.
Что же случилось со мной там, внизу?
Все изменилось. Я остался ни с чем. Целый слой защитной оболочки грубо содрали с моей жизни. Все утратило свой привычный вид. Знакомые предметы теперь терзаются своим потаенным бытием (мне кажется, они что-то потихоньку вытворяют у меня за спиной). Когда на улице мой взгляд скользит по обитателям трущоб, жлобам, животным — существам, которых я раньше практически не замечал, — я беспомощно чувствую, как они меня вовлекают, и вижу персональный ад каждого из них. Я больше ничего не принимаю на веру: мельчайшее действие или мысль мгновенно дробятся на миллион вероятностей. Я покинул свою скорлупу. Теперь я — один из вас. Где я это подцепил?
Мне еще много чего нужно рассказать вам по секрету. Но пожалейте меня. Сегодня мой день рождения. Давайте повременим. (Знаю. Я заразился этим от него.)