Словоизлияния Бреннбара

Мой муж Эрнст Бреннбар сосредоточенно трудился над своей второй сигарой и третьей порцией коньяка. Его щеки медленно наливались жаром. Отяжелевший язык вяло шевелился. Бреннбар знал: если в ближайшее время он не попытается заговорить, его нижняя челюсть отвиснет и он рыгнет или того хуже. В его желудке, точно разбуженный медведь, зашевелилась совесть, и он вспомнил бутылку рислинга «Браунбергер Юффер» позднего урожая шестьдесят четвертого года, которым он запивал форель, приготовленную по рецепту княгини Меттерних. Следом затряслись его красные уши, потому что Бреннбар вспомнил бутылку бургундского «Поммар Рюжьен» урожая шестьдесят первого года. В этом вине он утопил изумительную говядину — беф креспи.

Бреннбар взглянул на меня. Я сидела по другую сторону стола, на котором почти не осталось закусок, зато хватало грязных тарелок. Я поймала его взгляд, однако была поглощена беседой о группах меньшинств. Мой собеседник, скорее всего, принадлежал к одной из них. Почему-то рядом с ним стоял официант и тоже участвовал в нашем разговоре. Возможно, для устранения классовых различий, а возможно, мой собеседник и официант были из одной группы.

— Вы бы ничего об этом и не узнали, — сказал мне собеседник.

Я слушала его вполуха, ибо следила за своим мужем, лицо которого начало покрываться пятнами.

— Знаете, я вполне могу вообразить себе все это, — сказала я в свою защиту.

— Вообразить! — воскликнул мой собеседник и дернул официанта за рукав, ища у него поддержки. — Это было на самом деле. Никакое воображение не даст вам ощущения того, что мы пережили. А нам приходилось жить с этим ежедневно!

Официант решил, что ему следует согласиться.

Женщина, сидевшая рядом с Бреннбаром, встрепенулась.

— Это ничем не отличается от того, с чем всегда сталкивались женщины… и сталкиваются до сих пор.

— Да, — подхватила я, поворачиваясь к представителю меньшинства. — Вы, к примеру, провоцируете меня на грубость.

— Послушайте, нет худшего преследования, чем преследование по религиозным мотивам, — сказал мой собеседник, вновь дергая официанта за рукав.

— А вы поговорите с каким-нибудь чернокожим, — предложила я.

— Или с любой женщиной, — поддержала меня соседка Бреннбара. — А то вас послушать — только вы и обладаете монополией на дискриминацию.

— Все вы тут набиты дерьмом, — изрек Бреннбар, медленно шевеля задубевшим языком.

Собравшиеся умолкли. Теперь все смотрели на моего мужа, словно он был угольком, выпавшим на роскошный ковер и успевшим прожечь дыру.

— Дорогой, мы тут говорили о меньшинствах, — сказала я.

— А разве я — не из них? — спросил Бреннбар.

Он выпустил сигарный дым, завеса которого скрыла мое лицо. Но соседку Бреннбара его слова только подзадорили, и она, беспечно улыбаясь, сказала:

— Что-то не видно, чтобы вы были чернокожим, женщиной или евреем. Вы даже не ирландец, не итальянец или кто-то в этом роде. Бреннбар… должно быть, вы немец. Я угадала?

— Oui, — сказал официант. — Это немецкая фамилия. Я знаю.

Мужчина, которому доставляло удовольствие унижать меня (к счастью, лишь словесно), усмехнулся:

— О, это совсем малочисленная группа. Настоящее меньшинство.

Все, кроме меня, засмеялись. Я улавливала тревожные сигналы: мой муж терял самообладание, позволявшее ему вести вежливую беседу. Струя сигарного дыма, выпущенная мне в лицо, свидетельствовала о том, что Бреннбару уже весьма трудно сдерживаться.

— Вы не угадали, — сказала я его соседке. — Мой муж родился на Среднем Западе.

— Бедняга, — вздохнула она и с лицемерным сочувствием положила руку Бреннбару на плечо.

— Средний Запад — отвратительная дыра, — донеслось с дальнего конца стола.

Мой обидчик (он цеплялся за рукав официанта с таким серьезным видом, словно это был миноискатель) усмехнулся.

— Ну вот и меньшинство!

За столом опять засмеялись, а я увидела еще один сигнал ослабевающего самоконтроля моего мужа. Его лицо одеревенело в улыбке. Бреннбар влил в себя третью порцию коньяка и тут же налил четвертую. Я забыла, что он заказал целую бутылку.

К этому времени я успела так наесться, что не могла даже смотреть на еду. И тем не менее я сказала:

— Я бы не прочь отведать десерта. Кто-нибудь меня поддержит?

Мой муж опрокинул четвертую порцию коньяка и с фантастичной решимостью налил пятую.

Официант вспомнил о своих обязанностях и отправился за меню. А мужчина, считавший официанта своим этническим собратом, довольно нагло посмотрел Бреннбару в глаза и сказал елейно-снисходительным тоном:

— Я всего лишь хотел подчеркнуть, что религиозная дискриминация — по крайней мере, в исторической перспективе — является всепроникающей и более скрытной, чем нынешние формы дискриминации. А мы громко вопим о расизме, сексизме и…

Бреннбар рыгнул. Этот резкий звук был похож… я почему-то всегда представляю медный шар, который открутили со спинки старинной кровати и бросили в посудный шкаф. Я хорошо знала и эту фазу состояния Бреннбара. Нет, десерт уже не спасет положения. Теперь им придется выслушать весь поток словоизлияний моего мужа.

— Первая форма дискриминации, — начал Бреннбар, — с которой я столкнулся, пока рос, настолько тонка и всепроникающа, что до сих пор не появилось ни одной группы, способной протестовать. Ни один политик не осмелился упомянуть о ней, и в суд не подан ни один иск о нарушении свободы личности. Ни в большом, ни в маленьком городе вы не найдете даже подходящего гетто, где бы эти несчастные смогли поддерживать друг друга. Дискриминация против них по-настоящему тотальна, что вынуждает их на дискриминацию собратьев по несчастью. Они стыдятся быть такими, какие есть; стыдятся, когда одни; и уж, конечно, еще сильнее стыдятся, если их увидят вместе.

— Послушайте, — вклинилась соседка Бреннбара. — Если вы говорите о гомосексуализме, то к нему уже давно так не относятся.

— Я говорю о… прыщах, — возразил Бреннбар. — Об угревой сыпи, — добавил он, обводя собравшихся многозначительным колючим взглядом. — Да-да, о прыщах.

Те, кто осмелился выдержать взгляд моего мужа, опасливо смотрели на его лицо с многочисленными следами прыщей. Выражение их собственных лиц было таким, словно они вдруг заглянули в палату какой-нибудь иностранной больницы, где лежат жертвы катастроф. На фоне увиденного и услышанного едва ли кто-то заметил, что мы заказываем десерт уже после бренди и сигар.

— Вы все знаете прыщавых, — продолжал обличительную речь Бреннбар. — И вас всегда коробило от их прыщей. Что, угадал?

Собравшиеся прятали глаза, но все эти ямки и рубцы на лице Бреннбара врезались им в память. Зрелище было тяжелым. Казалось, это следы камней, которые швыряла в него разъяренная толпа. Боже, сейчас он был просто великолепен.

Вернувшийся официант с пачкой меню в руках застыл на некотором расстоянии от стола, словно боялся, что наше молчание поглотит его листки.

— Думаете, мне было легко пойти в аптеку? — спросил Бреннбар. — Все баночки и коробочки в отделе косметики напоминали о цели твоего прихода. Фармацевт улыбалась тебе и громко спрашивала: «Чем вам помочь?» Как будто она не видела! Даже собственные родители тебя стыдились. Твои наволочки почему-то всегда стирались отдельно, будто их «забывали» добавить к общему белью. За завтраком мать могла спросить: «Дорогой, разве ты не помнишь, что твоя мочалка для лица — голубого цвета?» Следом ты видел, как твоя побледневшая сестра, найдя выдуманный предлог, вскакивала из-за стола и бежала в ванную, чтобы заново вымыть лицо. Вы тут рассказывали разные мифы о дискриминации. Прыщи красноречивее триппера. Его хоть можно скрыть, а их не скроешь. После урока физкультуры кто-то из мальчишек попросит расческу. Ты протягиваешь ему свою и видишь, как он застыл. Сейчас он молит всех богов, чтобы ему предложили другую расческу. До твоей он боится даже дотронуться: как же, если он возьмет ее и расчешет волосы — прыщи на его драгоценном черепе гарантированы. Неистребимый предрассудок: прыщи всегда ассоциировались с грязью. А как же иначе? Тот, у кого выделяется гной, никогда не моется.

Бреннбар окутался новым облаком дыма. Все молчали.

— Клянусь круглой задницей своей сестры, — продолжал Бреннбар, у которого не было сестер, — я мылся по три раза в день. Помню, однажды я мыл лицо одиннадцать раз! Каждое утро я спешил к зеркалу. Мое лицо было полем боя, и я смотрел на него как на сводку потерь. Возможно, специальный пластырь и угробил за ночь пару прыщей, но на их месте появилось четыре новых. Прыщам было наплевать, что тебе тоже хочется встречаться с девчонками. Кто согласится пойти с прыщавым? Ты идешь на обман: просишь так называемых друзей… так называемых, потому что настоящих друзей у прыщавых не бывает. Так вот, ты просишь их устроить для тебя свидание и ничего не говорить о твоей особенности. Ты специально договариваешься на вечер, и… твое свидание обрывается возле первого фонаря или ярко освещенной витрины. Наконец, то ли из ложного сострадания, то ли по причине изощренной жестокости эти так называемые друзья устраивают тебе свидание с такой же прыщавой девицей! Вы оба едва дожидаетесь конца этого совместного унижения. На что рассчитывали ваши доброжелатели? Что вы будете обмениваться рецептами мазей или подсчитывать, у кого больше прыщей?

Бреннбар умел выдерживать паузы. А сейчас пауза была ему просто необходима.

— Прыщизм! — выкрикнул Бреннбар. — Вот как это называется! Прыщизм! И вы все тут — прыщисты. Я в этом уверен, — почти шепотом добавил он. — Нет, вам даже отдаленно не понять, как это ужасно…

Сигара Бреннбара погасла. Заметив это, он чиркнул спичкой. У него дрожали пальцы. Чувствовалось, он взбудоражен собственным монологом.

— Нет, — заявил мой сосед. — Я хотел сказать, да… Я в состоянии понять, через какие муки вы прошли.

— Это же пустяки по сравнению с вашей проблемой, — угрюмо отозвался Бреннбар.

— Нет… то есть да. Я хотел сказать, это созвучно тому, о чем я говорил, — неуклюже оправдывался мой сосед. — Я вполне могу представить, как ужасно…

— Представить? — вклинилась я, на ходу сооружая очаровательно-язвительную улыбочку. — Вспомните, в чем совсем недавно вы пытались меня убедить. Вам не оказаться в его шкуре даже на мгновение, а ему приходилось жить с этим каждый день.

Я улыбнулась мужу.

— Это были настоящие прыщи, — сказала я своему недавнему обидчику. — Если у вас их никогда не было, представлять их бесполезно.

Я перегнулась через стол и крепко сжала руку Бреннбара.

— Отличная работа, дорогой, — сказала я. — Ты его добил.

— Спасибо, — ответил успокоившийся Бреннбар.

Его сигара снова дымилась. Он поднес к носу коньячный бокал и с наслаждением вдохнул аромат содержимого.

Соседка Бреннбара с неуверенным видом ерзала на стуле. Потом осторожно тронула его за руку.

— Насколько я понимаю, это была шутка? Вы решили нас развлечь?

Бреннбар загородился от нее облаком сигарного дыма, чтобы она не видела его глаз. Я всегда могу прочитать по его глазам, о чем он думает.

— Вовсе не шутка. Правда, дорогой? — сказала я. — По-моему, это была метафора.

Мои слова заставили собравшихся поглядеть на Бреннбара с еще большей подозрительностью.

— Это была метафора. Рассказ о том, каково умному человеку расти в глупом мире. Мой муж хотел подчеркнуть: настоящий ум настолько редок и необычен, что те из нас, кому достались хорошие мозги, постоянно испытывают дискриминацию со стороны глупого большинства.

Кажется, мои слова понравились собравшимся больше, нежели филиппика Бреннбара. Он молча курил. Бреннбар умел сердить людей.

— Умные люди, конечно же, относятся к самому малочисленному меньшинству, — продолжала я. — Им приходится выдерживать потоки тупоумия и вопиющий идиотизм всего, что считается популярным. По-моему, популярность для умного человека — величайшее оскорбление. А потому, — заключила я, кивнув в сторону Бреннбара, похожего сейчас на натюрморт, — прыщи — отличная метафора. Она очень емко передает ощущение непопулярности, присущее каждому умному человеку. Ум — весьма непопулярное качество. Никто не любит умных людей. Им не доверяют. Мы подозреваем, что за их умом скрываются какие-то извращенности. В чем-то это сродни предрассудку, будто прыщавые люди — нечистые.

— Видите ли, — начал мой сосед. Он почувствовал, что разговор возвращается в более приятное русло, и теперь разогревался для собственного монолога. — Вы правы. Мысль о том, что интеллектуалы составляют подобие этнической группы, не нова. Америка — страна преимущественно антиинтеллектуальная. Кого мы видим по телевизору? Каких-то безумных, эксцентричных профессоров со старомодными манерами. Все идеалисты — сплошь фанатики, юные христы или юные гитлеры. Дети, читающие книги, — сплошь очкарики, готовые променять книжные премудрости на игру в бейсбол с другими мальчишками. Мы оцениваем человека по тому, воняют ли его подмышки или нет. Нам хочется, чтобы его мозги были настроены на упрямую преданность, восхищающую нас в собаках. Однако должен сказать: предположение Бреннбара, что прыщи аналогичны интеллекту…

— Не интеллекту, — вмешалась я. — Уму. Мы часто путаем интеллект с умом. Полным-полно глупых интеллектуалов. Их ничуть не меньше, чем глупых бейсболистов. А ум предполагает способность воспринимать происходящее вокруг.

Бреннбар снова отгородился завесой сигарного дыма, и даже соседка не видела выражения его лица.

— Миссис Бреннбар, я бы мог поспорить с вами насчет того, что глупых интеллектуалов столько же, сколько глупых бейсболистов, — сказал мой сосед, ошибочно думая, будто разговор вернулся в более спокойное русло.

И тут Бреннбар предостерегающе рыгнул. Звук был долгим, утробным и глухим, будто мусорное ведро бросили в шахту лифта, а вы у себя на тридцать первом этаже стоите в душе, слышите непонятный звук и думаете, будто кто-то стучит в дверь вашей квартиры.

— Что желаете на десерт? — спросил официант, раздавая меню.

Должно быть, он посчитал Бреннбара любителем десертов.

— Принесите мне пом норманд ан бель вю, — попросил мужчина, назвавший Средний Запад «дырой».

Его жена предпочла холодный десерт, заказав пудинг альсасьен.

— А мне прошу принести шарлотт малакофф о фрез, — сказала соседка Бреннбара.

Для себя я выбрала муслин о шокола.

— Дерьмо, — пробурчал Бреннбар.

Метафоры метафорами, а его лицо, изуродованное следами от прыщей, было вполне настоящим. И свирепым. Мы все это видели.

— Дорогой, я всего лишь пыталась тебе помочь, — непривычным для себя тоном сказала я.

— Смышленая сука, — ответил Бреннбар.

Мой сосед, для которого «спокойное русло» беседы оказалось опасной тропой, откуда легко сорваться в пропасть, сидел в гнетущей обстановке, атакуемый чувствами соперничающих меньшинств, и сожалел о нехватке собственного ума.

— Я бы заказал клафути о прюно, — неуверенно произнес он.

— А вы и закажете, — сказал ему Бреннбар. — Я так и думал.

— Я тоже так подумала насчет него, — призналась я.

— Ты и насчет нее угадала? — спросил Бреннбар, кивая в сторону своей соседки.

— Угадать ее выбор было очень легко. Я угадала выбор каждого.

— А вот насчет тебя я ошибся, — сказал Бреннбар.

Чувствовалось, это несколько обескуражило его.

— Я думал, ты попытаешься разделить с кем-нибудь саварен.

— Бреннбар не ест десерт, — объяснила я собравшимся. — Это плохо отражается на его лице.

Сейчас Бреннбар был похож на сдерживаемый поток лавы. Я знала, что очень скоро мы вернемся домой. Мне невероятно хотелось остаться с ним наедине.