4
Эрос

Беллами стоял в незнакомом саду на ровной зеленой лужайке. За его спиной блестела гладь пруда. Перед ним между низкими самшитовыми изгородями бежала дорожка, за этими самшитовыми изгородями по обе стороны высились усыпанные цветами розовые кусты. Он подумал, что попал в какой-то запущенный сад. Но этот участок был явно ухоженный, «настоящий розарий». Узкая дорожка вела к лестнице на террасу. На верху лестницы стояла статуя. Прищурив глаза от слепящего света, Беллами разглядел, что это ангел с распростертыми крыльями. В конце террасы виднелся парадный вход. Его окаймляла искусно выполненная резьба по камню. Беллами захотелось взглянуть вблизи на эту резьбу и на сам дом, который выглядел большим, очень большим, но не чрезмерно, у него был как раз самый подходящий для дома размер. Длинное строение с покатой низкой крышей было сложено из разновеликих и разномастных, но аккуратных прямоугольных камней светло-серого, песочного и розоватого цветов. Оно напоминало особняк восемнадцатого века. Тогда Беллами начал мысленно спорить сам с собой:

«Почему же я предполагаю, что он похож на особняк восемнадцатого века… Наверняка это и есть особняк восемнадцатого века. И все-таки этого не может быть».

Тут его будто что-то ударило в грудь, он подумал:

«Как же я мог забыть…»

Беллами испытал внезапный страх. Но, как будто подталкиваемый странной силой, он медленно побрел к ступеням, ведущим на террасу. Подойдя ближе, он понял, что это не статуя, а живой ангел, облаченный в отделанные золотом алые шелковые одежды. Беллами теперь смог разглядеть даже длинные блестящие перья его крыльев. При его приближении ангел развернулся, соскользнул с пьедестала на гладкие плиты и, словно какая-то домашняя птица, не полетел, а просто стал удаляться, плавно двигаясь по террасе вдоль фасада, мимо закрытой двери. Беллами последовал за ним, не смея подходить слишком близко, поскольку боялся, что тогда ангел улетит. Когда ангел приблизился к углу дома, Беллами окликнул его:

— Скажите мне, есть ли Бог?

— Да! — слегка повернув голову, откликнулся ангел, и вихрь его ярких одежд исчез за углом.

Беллами ускорил шаг, но, когда завернул за угол дома, ангел уже исчез. Медленно продолжив путь, Беллами заметил, что гладкие плиты балкона сменились гравиевым покрытием, сквозь которое тут и там пробивались ростки зеленых растений. Не останавливаясь, он пошел дальше, и тут за его спиной раздался легкий звук чьих-то шагов по гравию террасы. Беллами мгновенно понял, кто идет за ним, и подумал: «Вот и Он». Беллами даже не успел повернуть головы. Упав ничком на гравий, он начисто лишился сознания.

Задыхаясь от волнения, Беллами начал выплывать из этого сна и сразу подумал:

«Мне же следовало войти в тот дом, а я не вошел. Ничего, я войду в следующий раз. Но ведь следующего раза не будет!»

И вновь он уловил за своей спиной звук тех шагов по жесткому гравию и отдался чувству восторга, завершившемуся полной прострацией. Окончательно проснувшись, Беллами судорожно вздохнул. На него сразу навалились яркие воспоминания. Он приподнялся на локтях, потом сел на край кровати, прижав руку к колотящемуся в груди сердцу. Пижаму он, как обычно, надел поверх нижнего белья. Вечером ему казалось, что он не сможет уснуть, но он заснул. От тяжести горестных переживаний человека порой клонит ко сну. В комнате было холодно. Беллами включил свет и снял пижаму. Облегчившись в раковину, он плеснул в лицо холодной водой, вечно капающей из крана. Машинально натянув брюки, рубашку и свитер, Беллами сунул ноги — носки он не снимал даже на ночь — в домашние тапки. Он подумал, что такова человеческая жизнь, что так живут достаточно счастливые люди. Беллами наполнил водой из-под крана чайник, нашел спички, зажег горелку и поставил греться воду, потом опустил монетку в счетчик электрического обогревателя. Ему не хотелось бриться, он ведь хорошо побрился вчера, а теперь, возможно, уже никогда не будет бриться. Он услышал, как над его головой началась обычная суматоха пробудившейся семьи пакистанцев, раздался детский щебет. Его вдруг охватило ужасное презрение к самому себе, оно обрушилось на него подобно свинцовой штормовой волне. Чайник вскипел. Найдя кружку, Беллами опустил в нее чайный пакетик и, держа кружку над раковиной, налил в нее кипяток из чайника, как обычно ошпарив руку. Он вновь сел на кровать и поставил кружку на пол. Потом встал, подошел к окну и, оттянув хлопчатобумажные занавески, глянул на улицу через грязный сетчатый тюль. Снег кончился, за окном лил дождь. Беллами выключил свет, вернулся к кровати и опять сел. Если бы только он мог выкинуть из головы тот золотой период — всего-то час, наверное, — во время которого он представлял себя, причем во всех замечательных подробностях, секретарем Питера, другом Питера, помощником, организующим вместе с Питером великое учреждение для решения человеческих проблем. За то короткое время Беллами успел так размечтаться, что перед его мысленным взором уже предстала вселенская картина спасения мира. А теперь все пропало. Картину смыло с горизонта, поглотило океанской волной. Вот так, как всегда, опять у него ничего не вышло. Все страдания снова окружили его, в этот самый момент, на этих несчастных улицах, в этих несчастных комнатах. Как он мог вообразить, что обладает силой, способной улучшить жизнь хотя бы одного крошечного существа в этом мире? Отец Дамьен отказался от него, покинул его и Питер Мир. Они были настоящими, или, вернее, казалось, что они укажут ему путь к настоящей жизни. Допустим, он пойдет в ту клинику, ведь доктор оставил кому-то адрес. А надо ли? Можно ли вообще найти то место, существует ли оно в реальности? В любом случае, те люди не позволят ему увидеть Питера… и даже если позволят, то это будет уже другой Питер.

Прошло время. Чай в кружке совсем остыл. Надо чем-то заняться, надо надеть ботинки, надо пойти прогуляться, надо застелить постель, надо прибрать в комнате. По крайней мере, он может почитать Библию, которая лежит на прикроватном столике. Беллами взял книгу и, открыв наугад, прочел о том, что Бог повелел Ездре передать израильтянам, чтобы они отпустили иноплеменных жен и детей, рожденных ими. О, плач и скорбь, женские слезы и детские крики.

«У меня нет жены и нет детей, — подумал Беллами, — Я отказался от своего пса, и он забыл меня. И Магнус Блейк тоже забыл меня, а я забыл его».

Беллами закрыл Библию. К этому моменту воспоминания о недавнем сне потеряли четкость, от них остался лишь живописный туман. С пронзительной ясностью ему вспомнились слова, сказанные Вергилием Данте, которые отец Дамьен прислал ему, а Клемент перевел. «Свободен, прям и здрав твой дух; во всем судья ты сам».

«Только у меня уже духа не осталось!» — подумал Беллами.

Вернее, он представил, как Вергилий удаляется в сумрачный свет, сознавая, что никогда больше не увидится с любимым учеником. Глаза Беллами увлажнились. Его душа обливалась слезами. Кто-то постучал в окно, но Беллами не обратил внимания. Он подумал, что слабоволен, бестолков и лелеет собственное слабоволие. Стук стал громче. Беллами очнулся и встал. Он отвел в сторону тюлевую занавеску. За окном кто-то маячил, заглядывая к нему в комнату. Это был Эмиль. За Эмилем на улице поблескивал его шикарный «мерседес».

Клемент поднялся по ступеням к двери дома Лукаса и нажал кнопку звонка. Тишина. Он вновь позвонил и на этот раз дольше подержал палец на кнопке. Подождав немного, он вернулся на тротуар и посмотрел на окна. День был достаточно хмурый и мог служить оправданием для включения электрического света. Ничего.

Со времени вечеринки в доме Питера Мира прошло два дня. Вчера Клемент навестил своего агента и в очередной раз провел с ним безрезультатный разговор, не приняв окончательно никаких предложений. Он также заглянул в заброшенный театр, чьими делами ему предлагалось заняться, и обсудил там обычную проблему отсутствия денег. Затем Клемент пообедал в итальянском ресторанчике на Кромвель-роуд и зашел посмотреть широко рекламируемый фильм о несчастной жене, убившей любовницу своего мужа. Перекусив сэндвичем с сыром и немного выпив на Фулем-роуд, он вернулся домой и отключил телефон. Клементу не хотелось разговаривать ни с одним из участников вчерашней драмы. Ему показалось, что закончился важный период его жизни и теперь он уже никогда не увидит никого из бывших друзей. Клемент посмотрел по телевизору какой-то футбольный матч, потом принял снотворное и рано лег спать.

На следующее утро, проснувшись с ощущением смутного несчастья и по-прежнему не желая слышать стонов и размышлений Луизы или Беллами о судьбе Питера, Клемент сначала почувствовал смутное желание, а потом и непреодолимую, страстную потребность встретиться с Лукасом. Его уже начали преследовать прощальные слова Питера: «Присматривайте за братом». Почему же он не заехал вчера повидать Лукаса, почему сразу не побежал к нему с докладом? Клементом овладело мучительное желание увидеть Лукаса, услышать его злой и ироничный голос, рассказать ему о странном происшествии, даже, возможно, обсудить его с ним. Ему вдруг пришло в голову, что он и все участники той страшной «вечеринки», должно быть, испытывают чувство вины… возможно, вины, вызванной какой-то беспомощностью. (Или беспомощность не считается виной?) Беспомощность притупила их чувства, и они совершили предательство. Они не сделали что-то очень нужное. Как же Клементу хотелось услышать ироничный смех Лукаса! Он нуждался в покровительстве брата, всегда нуждался в нем. Обогнув крыльцо, Клемент прошел по мощеной дорожке к ограде, обнаружил открытую калитку и углубился в сад. Сойдя с тропы, он топтался на газоне, где прекратившийся недавно дождь смешал с грязью остатки снега. Дом выглядел мрачным и необитаемым. Клемент поднялся к балконным дверям гостиной и заглянул внутрь. Предположим, что кончик ножа Питера был смазан медленно действующим смертельным ядом, который невозможно распознать. Не увидит ли он сейчас там, на ковре, распростертое тело Лукаса? Но гостиная выглядела как обычно. Портрет бабушки взирал на Клемента со стены над каминной полкой. Забравшись по железной лестнице на балкон второго этажа, он заглянул в спальню. На кровати не лежало безжизненного тела. Клемент даже пару раз громко позвал брата по имени. Никакого ответа. Его лоб прижался к холодному мокрому стеклу, из груди вырвался стон. Он спустился обратно по мокрым ступенькам и вернулся по садовой дорожке к фасаду дома. «Присматривайте за братом». Мог ли он присмотреть за Лукасом? Клементу вспомнилась их последняя встреча.

«Лукас простил меня, — подумал он, — а я простил его. Он знает, что я простил. Неужели это означает, что могло бы случиться невероятное? О господи, разве важно сейчас, что могло бы случиться? В любом случае, если Лукас покончил с собой, то наверняка не потому, что испытывал чувство вины передо мной!»

Опять зарядил дождь. Клемент прищурился. У двери маячила какая-то тень, и в это самое мгновение она обрела материальность. На крыльце стояла женщина с поднятой рукой. Потом женщина исчезла. Клемент прошел вперед. Он вновь увидел ее на тротуаре. Это была Луиза. Он преградил ей дорогу.

— Ох, Клемент, ты напугал меня.

— А ты напугала меня. Там никого нет.

— Ты уверен?

— Да. Зачем ты приехала сюда?

— Я вдруг почувствовала ужасное беспокойство за него… Мне захотелось увидеться с ним… и спросить его…

— Тебе не о чем его спрашивать, Луиза. Все равно он не стал бы разговаривать с тобой, он мог бы только расстроить тебя. Давай-ка я отвезу тебя домой на своей машине.

— А ты почему сюда приехал?

— Потому что он мой брат.

— Из-за того, что сказал тебе Питер?

— Нет.

— Ты не думаешь, что он…

— Ничего я не думаю. Пойдем, не будем мокнуть. Почему мы должны беспокоиться об этом скучном, ворчливом парне? Он сам в состоянии о себе позаботиться. Луиза, не будь такой сентиментальной.

— Ну, ты же пришел… Да, понятно, он твой брат… Но мне уже давно хотелось заехать к нему, и я чувствую себя ужасно виноватой…

— Вот моя машина. Ты поедешь со мной или нет?

— Ты уверена, что их не стеснит наше присутствие в Птичнике?

— Неужели ты их боишься? К тому же никого нет. Мой ушла повидать мисс Фитцгерберт, ты же знаешь ее учительницу по живописи. Я рада, что кто-то занимается с ней. Алеф уже в Шотландии. Сегодня мы получили от нее открытку. Сефтон корпит в Британской библиотеке. Удачно сложилось, что Мой нет дома, ведь твое присутствие, как ты понимаешь, обычно тревожит ее.

— Бедное дитя. Я надеюсь, она скоро опомнится.

— Да, это чисто детское увлечение. Хочешь чашечку кофе?

— Нет, спасибо, а ты взбодрись. О господи!

— Клемент, да не огорчайся ты так. У тебя такой вид, будто ты сейчас разревешься! Очень скоро мы увидим его вновь.

— Нет, Лукас ведь такой…

— Извини, я говорю не о Лукасе, я имела в виду Питера. Я подумала, что надо бы съездить в ту клинику, Джереми позвонил и дал мне ее адрес. Но Джереми считает, что надо немного повременить… То есть, по-моему, Питер действительно нуждается в отдыхе, и если мы внезапно заявимся туда, любой из нас, то это может слишком взволновать его.

— Да, я согласен, лучше повременить.

— Эмиль тоже так думает. Он звонил, сообщил, что Беллами живет у него.

— Правда? А мне хотелось, чтобы Беллами пожил у меня. Ох… не важно…

— Эмиль поступил великодушно. А как Джоан, она еще у тебя?

— Насколько мне известно, она у Коры. Кора присмотрит за ней.

— Но мне казалось, что она живет у тебя.

— Нет.

— Разве ты не переживал из-за нее?

— В общем… нет… то есть переживал, конечно…

— Харви показалось, что она подумывает о самоубийстве. Он говорил, что Джоан использует странные фразочки, рассуждая об оставшихся у нее возможностях… угрожает связаться с Хэмпфри Хуком, подразумевая, видимо, какие-то дьявольские пристрастия… либо она склоняется к самоубийству, либо к наркотикам…

— А при чем тут какой-то Хук?

— Ну, ты же понимаешь, это что-то вроде искушения дьяволом.

— Я тоже собираюсь к нему.

— Может, нам следует позвонить Коре и предупредить ее… нет, это слишком откровенное вмешательство.

— Согласен.

— И все-таки кто-то должен приглядывать за Джоан.

— Ты намекаешь на то, что это должен делать я? Ты, видимо, думала, по крайней мере высказала мысль о том, что она живет у меня. Так вот, она не жила и не живет.

— Ты знаешь ее лучше всех.

— Но это еще ничего не значит. Вот ты у нас больше всех заботишься о людях, у тебя отлично получается роль любящей матери, ты простираешь свою материнскую любовь на всех нас! Давай лучше сменим тему. Когда возвращается Алеф?

После ухода Клемента Луиза поднялась к себе в спальню и пристально взглянула на себя в зеркало, угрызения совести терзали ее, слезы подступили к наполненным печалью глазам. Она подумала: «Почему я сознательно разрушаю свою жизнь? Может, я безумна?»

— Значит, ты согласен, что нам не стоит пока пытаться увидеться с ним?

— Наверное, согласен.

— И тебе в особенности.

— Я могу расстроить его. Господи, мне даже подумать страшно, как я сам могу расстроиться!

— Он жил на грани срыва. Его силы истощились. Теперь наступает неизбежная реакция, которую ему должны помочь пережить.

— Ты подразумеваешь, что у него маниакально-депрессивное состояние и ему требуется медицинская помощь?

— Даже не знаю, я не стал бы выражаться с такой определенностью. Просто мне кажется, что передышка будет вполне разумной. Он сам признал справедливость мнения того доктора. Ведь, в сущности, его возвращение в дом можно рассматривать как просьбу о помощи.

— Да… но я воспринимаю его… несколько иначе.

— Знаешь, Беллами, говоря все это, я не имею никаких корыстных мотивов. Конечно, я эгоистичен, и мне не чужды, в принципе, эгоистичные мотивы, но в данном случае я стараюсь достичь ясного понимания.

— Эмиль, я понимаю, что ты говоришь все это из лучших побуждений. Твои слова исполнены мудрости, и я глубоко верю тебе. Просто существует какая-то мощная… сила… которая тянет меня к нему… и в эту силу я тоже должен верить.

— Любовь, да. Но порой любовь должна жертвовать собой, чтобы саму себя сохранить. И более того, я тоже должен признаться… но не стоит углубляться в тонкости. Ты увидишь его вновь, твоя разлука будет короткой. Ты поживешь у меня это время? Надеюсь, нам не нужно будет больше спорить об этом?

— Я останусь… пока… спасибо.

— Хорошо. Большинство твоих вещей приехало в машине, а завтра мы заберем остальные. Ты уже расплатился за квартиру или нет?

— Да, я заплатил за этот квартал и за следующий квартал тоже. Наверное, кому-то понадобится та скромная комнатка. Как все-таки ужасна бедность. Ох, Эмиль, как же это все тяжело, сплошные мучения. Как раз из-за них мне хотелось уйти в монастырь. Но я оказался недостойным, витал в облаках. Пожалуйста, пойми меня, ведь Питеру удалось вспомнить о своем великодушии, он вновь открыл в себе добродетели, и тогда ему открылась новая миссия…

— Да-да, это стало неким откровением…

— Я буду нужен ему, и ты будешь нужен… ты понимаешь, какой глубины должна быть вера, чтобы…

— Ну, в какой-то степени я остаюсь бесхитростным лютеранином, детские убеждения слишком глубоко внедряются. Но с какой очаровательной искренностью он поведал нам о том обмане, пояснив, почему назвался психоаналитиком, и завив, что он всего лишь богатый мясник!

— Эмиль, ты все еще не понял…

— Понял, понял, я уважаю твоего святого, неисповедимы пути Господни. Хочешь еще виски?

— Нет-нет, я и так уже слишком много выпил, мне пора на боковую. О, Эмиль… спасибо тебе за все… ты понимаешь…

— Да-да, конечно понимаю. Но позволь мне сказать тебе еще несколько слов, прежде чем ты примешь ванну и улетишь в страну Морфея.

— Да?

— Ты должен забрать своего пса. Он будет жить с нами. Я люблю собак.

Субботним утром, спустя два дня, Мой, неизменно встававшая первой, как обычно, сбежала вниз в ночной рубашке, выпустила Анакса в сад, оделась, покормила пса, глотнула немного чаю с кусочком тоста, умылась и приготовила завтрак для Сефтон и Луизы. Ее неодобрение вызвала та небрежность, с какой Луиза убрала вчера посуду после ужина, поставив тарелки с цветочками в ту же стопку, что и тарелки с птичками. Мой разделила их так, чтобы каждая тарелка была в своей компании. Она собиралась нанести визит (что подразумевало поездку на поезде и автобусе) своей учительнице живописи, мисс Фитцгерберт, которая жила на южном берегу в Камберуэлле. Южный берег реки представлялся Мой каким-то странным романтичным миром, словно он принадлежал совсем другому городу. Она коротко, тактично опустив историю с лебедем, призналась мисс Фитцгерберт в своей неудачной встрече с мисс Фокс. Мисс Фитцгерберт, уже преодолевшая досаду, вызванную внезапным уходом Мой из школы, предложила девушке зайти к ней и обсудить другие художественные школы и, что не менее важно, иные подходы к их посещению. В кухне появилась Сефтон, чуть позже спустилась и Луиза. Мой, не любившая «долго шляться» по улицам, сочла, что в Камберуэлл выезжать еще рано, обдумала и отменила вариант прогулки с Анаксом по парку и, пристроившись за кухонным столом, принялась рисовать портрет Сефтон. Луиза, последнее время выглядевшая озабоченной и отчужденной (дети это заметили, но ничего не сказали), быстро ушла за покупками, не став, как обычно по субботам, помогать Сефтон. А Сефтон не стала дожидаться завершения наброска Мой и удалилась в свою комнату. Выйдя из кухни, Мой присела на ступеньки. Ей вспомнился Питер, она задумалась, почему он сказал ей: «Мы с тобой понимаем друг друга». Но сейчас все его слова казались бессмысленными, бессвязными выражениями странного отчаяния. Луиза никогда не говорила о Мире, и Сефтон тоже уклонялась от разговора о нем. Похоже, что-то их сильно смущало. Мой решила, что все-таки успеет вывести Анакса в Грин-парк. Она встала, надела куртку и взяла поводок. Услышав знакомое звяканье, пес сбежал по лестнице, едва не сбив девушку с ног. Мой удалось застегнуть ошейник на его мохнатой шее, хотя Анакс продолжал прыгать вокруг нее, упорно пытаясь лизнуть в щеку. Послышались шаги почтальона, он бросил в дверную щель несколько писем. Мой, практически никогда не получавшая писем, обычно поднимала почту и, не глядя, относила ее на кухонный стол. На сей раз, взяв в руки корреспонденцию, она просмотрела ее (принесли всего четыре конверта, и в двух из них находились счета), желая выяснить, не пришла ли очередная открытка от Алеф. Она сразу увидела, что одно из писем адресовано именно ей, мисс Мойре Андерсон. Отнеся остальную почту на кухню и успокоив Анакса, Мой вновь опустилась на ступеньки и вскрыла странный конверт, размышляя, что там может быть. Ей не удалось узнать почерк, хотя он выглядел смутно знакомым. В письме говорилось следующее:

Моя дорогая Мой!

Пожалуйста, прости меня за это письмо, но мне показалось, что оно будет лучше телефонного звонка. Думаю, ты знаешь, что я пока живу у Эмиля. Все мы, наверное, переживаем потрясение после того жуткого вечера в доме Питера. Но нам надо ждать и надеяться. Уверен, что скоро мы увидим его вновь. Моя личная жизнь с недавних пор коренным образом изменилась. Я расскажу тебе об этом подробнее потом, возможно, когда ты станешь постарше. А пишу я, чтобы сказать вот что: на мой взгляд, учитывая, как сейчас обстоят мои дела, я совершил большую ошибку, принеся бессмысленное горе нам обоим, когда разлучился с Анаксом. Мне ужасно не хватало его, и я не сомневаюсь, что он тоже ужасно скучал по мне. Я очень благодарен всем вам — ив особенности тебе — за то, что вы заботились о нем в течение периода моего добровольного, скажем так, уединения… или помрачения ума, или ухода в утопический мир… в общем, в любом случае, я выпадал из реальности! Полагаю, что сейчас я способен взять Анакса назад, и надеюсь, что ты не будешь против нашего воссоединения. Мне представляется, что, пока ты находилась в школе или просто надолго уходила из дома, он испытывал смешанные чувства как радости, так и огорчения! Мне хотелось бы прийти завтра, если можно, то есть в субботу (когда ты уже получишь это письмо), чтобы забрать его. Удобно ли, если я зайду часов в одиннадцать? Если неудобно, тогда позвони мне на квартиру Эмиля, телефон написан выше. Я очень благодарен тебе, дорогая Мой, а также всем вам! Я не смог бы доверить его (или, как я думал еще, подарить) никому другому. Поэтому, если ты не позвонишь мне, то я приеду к одиннадцати. Мне очень хочется повидать тебя и по другому поводу, нам надо о многом поговорить!

С сердечной любовью и симпатией,

ваш Беллами

P. S. Пожалуйста, приготовь его поводок и ошейник. И еще мне пришло в голову, что он, возможно, очень обрадуется, увидев меня, то есть будет лаять и прыгать. Не лучше будет устроить наше воссоединение в Птичнике? Я надеюсь, что он ничего не разобьет! По-моему, было бы лучше всего, если бы вы закрыли его в Птичнике, а потом тихо впустили меня, я буду молчать, пока не увижу его. Потом ты сможешь оставить нас вдвоем! Спасибо тебе, дорогая Мой.

Мой сунула письмо в карман. Вновь опустившись на колени, она отцепила поводок, оставив Анакса в ошейнике. Он опять принялся лизать ей щеки. Она мягко отстранилась, потом подошла к телефону и, позвонив мисс Фитцгерберт, попросила разрешения приехать не сегодня, а завтра утром. Сефтон вышла из своей комнаты и, увидев выражение лица Мой, спросила:

— Что случилось?

— Беллами хочет забрать Анакса, он приедет за ним около одиннадцати, — ответила Мой.

— Ох… Мой… — Сефтон все поняла и положила руку на плечо сестры.

Не глядя на нее, Мой коснулась ее пальцев.

Провожаемая огорченным взглядом Сефтон, Мой поднялась по лестнице на свой чердак. Анакс устремился за ней, игриво помахивая хвостом и путаясь у нее под ногами. Было всего начало десятого. Предстояло пережить два ужасных часа.

Мой провела эти два часа с Анаксом, сначала пытаясь нарисовать его (конечно, она рисовала его уже много раз), потом, усевшись рядом с ним на полу, обнимая и лаская его, заглядывая в его голубые глаза, способные выражать самую восторженную радость и любовь. Потом Мой полежала, вытянувшись на кровати, вместе с этой теплой и притихшей собакой, слушая, как бьются рядом их сердца. Когда приблизилось одиннадцать часов, она спустилась с Анаксом в Птичник и, положив поводок на полу рядом с ним, вышла и закрыла дверь. Сефтон ушла в библиотеку, Луиза отправилась по магазинам. Мой села на ступеньки перед входной дверью. Звонок раздался точно в назначенное время, и она открыла дверь. Беллами стоял на крыльце, залитый ярким светом морозного солнечного утра, его круглое лицо сияло, а светлые волосы трепал ветер. За спиной Беллами она увидела остановившийся на обочине большой автомобиль Эмиля и его самого за рулем. Эмиль махнул ей рукой, Мой ответила тем же. Беллами зашел в прихожую, и девушка закрыла дверь.

— Ох, спасибо тебе, спасибо, — прошептал он, неловко сжимая руку Мой.

Она приложила палец к губам и повела Беллами вверх по лестнице. Мой открыла дверь Птичника, Беллами вошел, она задержалась на пороге. Анакс лежал, свернувшись в клубок, на диване, прикрыв нос и глаза своим роскошным хвостом. Услышав стук двери, он поднял голову. Пес не залаял, а завизжал. Соскочив с дивана, он подбежал к Беллами и, прыгая, едва не сбил его с ног. Беллами сел на пол, потом лег, обняв скулящее и скребущее лапами животное. Мой оставила их вдвоем. Из своей верхней комнаты она еще долго слышала пронзительные, восторженные завывания. Потом открылась входная дверь, и хозяин с собакой вышли на улицу. Беллами что-то крикнул. Дверь закрылась, и все звуки затихли. Мой заплакала.

— Ты чуть-чуть разминулся с ней, — сказала Сефтон, открыв дверь Харви, — Она уехала в ту клинику.

— О, так Питеру уже лучше?

— Нет, то есть у нас нет никаких новостей. Мама просто подумала, что должна заехать туда.

— Держу пари, что ее не пустят к нему.

— Я ей сказала то же самое.

— Тогда она, наверное, скоро вернется.

— Она упомянула еще о каких-то планах, вроде бы хотела навестить кого-то, у нее бывают навязчивые идеи.

— У моей матери они тоже имеются, — усмехнулся Харви, — Я как раз только что отобедал с ней у Коры.

— Слушай, ты не возражаешь, если я закрою дверь? А то как-то холодно. Ты уж реши, чего ты хочешь: зайти или остаться на улице?

— Ах, ну да ладно, я зайду.

— Мне не хотелось навязывать тебе решение.

— Все в порядке, ты более чем тактична.

Харви вошел в дом, и Сефтон закрыла дверь.

— Мой тоже ушла, укатила в гости к своей учительнице по рисованию. Ты слышал, что Беллами забрал Анакса обратно? Он приехал вчера, они увезли его в машине Эмиля. Мой жутко расстроилась. А как поживает твоя матушка?

— Нормально. Слава богу, что она теперь у Коры.

Харви действительно испытал облегчение, узнав, что его безумная матушка перебралась в дом чудаковатой и экстравагантной, но довольно здравомыслящей Коры. Однако его удовлетворение резко убавилось, когда перед самым уходом Джоан шепнула ему:

— Мне здесь не нравится. Я не собираюсь задерживаться. Это предел.

Что означало: «Это предел»? Может, она имела в виду: «Это ужасно»? Скорее всего, учитывая импульсивность его матери, это вовсе ничего не значило, даже и намерения уехать.

— Я как раз собиралась соорудить что-нибудь на обед, — произнесла Сефтон.

— Обед? Но уже четвертый час.

— Правда? А мне казалось, еще рано. Хочешь составить мне компанию?

— Я же сказал, что обедал у Коры!

— Ну, тогда, может, выпьешь чаю? В любом случае, пойдем на кухню, там теплее. Видно, на улице резко похолодало, наверное, опять пойдет снег.

Харви повесил куртку в прихожей.

— Я предпочел бы кофе, если у вас есть, — сказал он, — По-моему, я выпил немного лишнего.

Харви осознал в смятении, что на самом деле ему хочется еще выпить. Устроившись за столом на кухне, он уныло смотрел, как Сефтон готовит кофе для него, заваривает чай и ставит на стол хлеб, масло и сыр для себя.

— А что ты думаешь об этом, Сефтон, я имею в виду об истории с Питером Миром?

— Не знаю. Мне очень жаль его. Едва ли может быть что-то хуже для человека, чем травма, лишающая разума и награждающая неукротимой жаждой мести.

— Но он поправился, его память восстановилась.

— Но восстановилась ли на самом деле его душа? Мне кажется, раньше он был обычным, добрым человеком, а теперь вся его прежняя жизнь вдруг предстала ему в мрачном свете.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Медитации полезны. Я вроде как тоже склонна к медитациям.

— А как ты медитируешь?

— Просто сижу.

— Как возвышенно. Значит, ты не считаешь его в каком-то смысле обманщиком? Он ведь солгал по поводу своей работы.

— Это несерьезная ложь, почти шутка, как он и сказал. Я думаю, что оба они пережили ужасные страдания.

— Оба? Ты имеешь в виду Лукаса? А он умеет страдать?

— Да, но нам не дано проникнуть в человеческую душу. Даже в душу паучка Мой.

— А у Мой живет паучок?

— Ну да, жил. Обожаемый ею паучок, довольно пузатая животина, жил у нее в комнате, я видела его. Он облюбовал себе щель между досками, обвил ее густой паутиной, похожей на занавеску с дыркой, где и торчал постоянно. А в случае опасности он тут же улепетывал в эту дырку и прятался за паутиной. Там он устроил что-то вроде домика, и Мой стала называть ту щель его домом. Потом, как-то вечером, она увидела, что по стене ползет второй паук, примерно такой же, только крупнее. Паучок Мой, заметив пришельца, удрал в свою щель, но тот последовал за ним. Мой говорит, что она смотрела на них как завороженная. Новый паук оказался значительно больше и другого цвета. Она не поняла сразу, хотя говорит, что могла бы догадаться, что приползла паучиха того же вида. Возможно, она совершила долгое и утомительное путешествие и преодолела множество препятствий, чтобы найти себе пару. Мой потом ужасно огорчилась и даже расплакалась, рассказывая мне об этом на следующее утро. Ей следовало все сразу понять, тут же посадить паучиху в банку и отнести ее куда-нибудь подальше, чтобы ей уже не удалось найти обратную дорогу. Но тогда Мой лишь сидела и смотрела на тот паучий домик, невольно воображая, что может происходить внутри. Она сказала, что это напоминало какой-то спектакль или, возможно, даже оперу типа «Риголетто», когда звуки музыки нарастают в момент совершения тайного убийства на погруженной в полумрак сцене. Потом Мой легла спать, но не смогла уснуть и, встав рано утром, подумала, что, может быть, все-таки ее паучок по-прежнему будет сидеть очень довольный в своей паутине, только, естественно, никого там не оказалось, и паутина вскоре обветшала и начала разрушаться. Немного позже — я уж не помню точно, — возможно, на следующий день, Мой опять заметила, как та паучиха уползает по стене. Она сказала, что опустилась на колени и, как она выразилась, «напугала незваную гостью», возможно погрозив ей пальцем, и та быстро убежала. Потом Мой все расстраивалась и ругала себя за эти бессмысленные и несправедливые угрозы бедной паучихе, ведь она всего лишь следовала своему природному инстинкту, который обязывал ее заботиться о продолжении рода. Разумеется, ее паучок мог вскоре сам умереть от старости, если бы его не слопали. Но Мой еще долго продолжала ждать его появления, просто на тот случай, если он выжил, и все вспоминала момент, когда с легкостью могла спасти его, поймав паучиху в банку.

Рассказывая эту историю, Сефтон успела съесть бутерброд с сыром и выпить чай. Харви расхотелось кофе. Он отставил свою чашку в сторону и вяло предложил свои услуги для мытья посуды. Сефтон отказалась от его помощи, быстро сполоснула все сама и направилась в свою комнату. Харви тоже пришел туда и сел на кровать. В комнате было довольно темно. На красно-синем турецком ковре громоздились стопки книг. Опустившись на колени, Сефтон начала разбирать их, потом встала и быстро расставила их по местам на книжные полки. Полки занимали целую стену в ее комнатке и даже закрывали часть узкого окна, разноцветные книжные переплеты напоминали своеобразный гобелен.

Харви наблюдал за ее передвижениями. Закатав рукава блузки, она сновала туда-сюда. Красные и синие пятна ковра сливались у него перед глазами.

— Я не представляю, — сказал он, — как Мой сама умудряется выживать, она ведь отождествляет себя со всевозможными тварями, даже самыми мелкими, а их жизнь наполнена страданиями.

— Да, она странная, но замечательная. Алеф такая же, только в другом роде.

— Но ты подразумевала, что те пауки в домике чем-то похожи на Питера и Лукаса. И кто же из них кого пожирает?

— Ох, ну я же не имела в виду настолько прямую аналогию! Просто… даже не знаю… просто очевидно, что между ними имелась какая-то связь, что-то их объединяло, возможно, соперничество, но их переживания скрыты во мраке, это тайна.

— Ну а насчет того, что Питер приобщился к буддизму или какому-то восточному учению, ты думаешь, что это правда?

— Да… наверное, это можно уточнить… только я лично не хочу вдаваться ни в какие подробности. Вероятно, Лукас пробудил в нем какие-то силы… сначала демонические, а потом праведные. Возможно, когда он выйдет из клиники, то вновь станет обычным человеком. Бедняга… он говорил, что у него нет ни семьи, ни друзей… поэтому он и сблизился с нами… а мы не можем защитить его, не можем ничем помочь.

— То есть ты считаешь, что каждый из них страдает, прячась в своих тайных норках, даже Лукас?

— Да.

— А ты не думаешь, что он жестокий и наслаждающийся чужими страданиями циник?

— Нет. Он все время ужасно страдает. Он живет как в огне.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Иногда мне кажется, что он может прийти в полное отчаяние… от мучений, вызванных его собственной натурой… он способен сделать что-то ужасное.

— Но, Сефтон, он ведь уже сделал!

— Я не знаю, что именно он сделал. Я думаю о том, на что он способен.

Сефтон, закончившая убирать книги, уже сидела на полу, прислонившись к кровати и вытянув на ковре ноги в коричневых вельветовых брюках. Ее жакет висел на спинке стула. Она медленно раскатала рукава блузки, сосредоточенно нахмурилась и закатала их вновь. Ее старенькие брюки и блузка выглядели безукоризненно чистыми и изрядно выцветшими от множества стирок. Сефтон взъерошила пальцами свои неровно обстриженные каштановые волосы, в которых, как Харви впервые заметил, красиво поблескивали рыжие пряди. Задумчиво подняв золотисто-каштановые брови, она отстраненно смотрела куда-то вдаль. Он взглянул на рыжеватые волоски, золотившиеся на ее сильных руках. Рядом с ней Харви всегда испытывал легкое волнение. Он подумал, что Сефтон полна удивительных, феноменальных сил. Такое определение слегка позабавило его.

«Скорее всего, — подумал Харви, — она уже забыла о моем присутствии и поглощена размышлениями о каком-то кризисе времен правления Адриана! Видимо, мне пора сматываться». Он уперся руками в край кровати, собираясь встать.

Сефтон, однако, размышляла именно о нем.

— Мне кажется, ты сегодня явился без трости. Или я не заметила? Ты пришел с тростью?

— Нет, сегодня не захватил ее…

— Значит, твоей ноге, то есть лодыжке, уже лучше?

— В общем, нет. Разве что немного. Я езжу на такси!

— Почему ты рассердился на меня в тот день, когда я вернула тебе ту трость, что ты забыл у Лукаса? — спросила она, пристально глядя на Харви своими зелеными глазами.

— О, Сефтон… извини…

— О чем ты говорил с Лукасом?

— Ну… так, ни о чем… вернее, вообще не говорил…

«Она ревнует и даже злится на меня», — пришел он к выводу.

— Ладно… Не бери в голову… — Сефтон улыбнулась, заметив его замешательство.

«Какие же у нее глаза, — подумал Харви, — зеленые или карие? Вроде бы зеленовато-карие».

Ему вдруг стало неловко, что он сидит на кровати, глядя на нее сверху вниз, и он, опустившись на пол, прислонился к кровати и подтянул к себе ноги. Ощущение неловкости все равно не исчезло. Сефтон рассмеялась.

«Уж не смущен ли он?» — пронеслось у нее в голове.

Харви решил, что она не поверила ему насчет разговора с Лукасом.

В этот момент в комнате вдруг стало светлее. Она озарилась солнечными лучами.

— Надо же, солнце вышло! — заметил Харви, опустив глаза.

Расцветка турецкого ковра приобрела еще более яркий и веселый оттенок.

— Харви, — сказала Сефтон, — помнишь, в тот вечер ты заснул в портшезе…

— Да, так глупо вышло!

— Ты говорил, что видел тогда замечательный сон. Можешь его вспомнить?

Харви уже хотел ответить отрицательно, но вдруг действительно вспомнил этот сон.

— Мне снилось, что ты дергаешь меня за волосы.

— Но я и правда дергала тебя за волосы, я ведь пыталась разбудить тебя!

— Как странно… Просыпаясь, я видел тебя во сне.

— В счастливом сне?

— Да.

Сидя бок о бок, они немного помолчали, глядя друг на друга.

— Как глупо, что я забыл о том сне, — смущенно произнес Харви, — а сейчас вспомнил его, только оказалось, что это мне не приснилось.

Он почувствовал странную, будоражащую силу, вдруг зародившуюся в нем и завладевшую всем его телом.

«Конечно, — подумал он, — я же пьян, у меня даже слегка кружится голова».

Сефтон отвернулась, посмотрела на книги, на освещенное солнцем окно и вновь взглянула на Харви. Ее упирающаяся в пол рука была рядом с ним. Он накрыл рукой ее ладонь. Она дернулась, точно пойманный зверек, задержалась на мгновение под его рукой и выскользнула. Они вновь переглянулись. Харви провел рукой по неровной поверхности стеганого покрывала, а затем обнял Сефтон за плечи, почувствовав сквозь ткань блузки живое тепло ее крепкого тела. Они внимательно изучали друг друга, и постепенно напряжение исчезло, растворилось, его сменило изумление. Харви повернулся, чуть подался вперед и оперся на другую руку. Его голова склонилась к Сефтон, а губы слегка коснулись ее щеки. Он увидел, как ее веки опустились, и сам закрыл глаза. Их губы, двигаясь торопливо, но уверенно, встретились на мгновение, словно летящие во мраке ночи птицы.

Они отпрянули и уставились друг на друга с ошеломленным изумлением, со страхом, почти с ужасом. Их охватила странная дрожь, породившая сильное волнение. Словно парализованные каким-то мощным ударом, они продолжали напряженно сидеть рядом, отстранившись и тяжело дыша, их сердца бешено колотились. Раскрыв рты, они не сводили друг с друга глаз, и Харви, вновь завладев рукой Сефтон, начал робко поглаживать ее. Немного погодя Сефтон опять отдернула руку и отвернулась. Наконец Харви очнулся.

— Неужели так все и происходит? — почти прошептал он. — Очевидно, именно так.

— Ну а что, собственно, происходит? — не глядя на него, сказала Сефтон страдальческим, почти рассерженным тоном, — Я не совсем понимаю тебя.

— Ты не возражаешь, если мы заберемся на кровать? — спросил Харви.

Ловко выскользнув из пиджака, он приподнялся, пристроился на краю покрывала и сбросил туфли. Сефтон тоже как-то поднялась и неловко улеглась, уткнувшись лицом в подушки. Харви, лежа на спине, тупо рассматривал на потолке какую-то трещинку, пока его зубы не начали стучать. Он закрыл рот, медленно и напряженно втянул носом воздух. Харви ощущал и, казалось, даже слышал громкий стук своего сердца и как бьется сердце Сефтон. Повернувшись к ней, он провел рукой по спине девушки, коснулся шелковистой путаницы ее волос, приложил ладонь к ее разгоряченной шее. Вновь открыв рот, он закусил нижнюю губу. Из его груди вдруг невольно вырвался тихий стон. Убрав руку, Харви отодвинулся к самой стенке, давая возможность Сефтон развернуться к нему. Подчиняясь или просто продолжая его движение, она перекатилась на спину, оказавшись в середине кровати. Харви расстегнул ремень. Приподнявшись на локте, он коснулся ее щеки, потом начал расстегивать блузку. Она удержала его руку.

— Сефтон, не сердись на меня. Я люблю тебя.

— Да. Что-то произошло, — спустя мгновение отозвалась Сефтон, — но, по-моему, это какое-то безумие.

— Да-да, совершенно точно! — воскликнул Харви, одной рукой пытаясь расстегнуть брюки и стащить с себя рубашку и майку, поскольку Сефтон все еще не отпускала его другую руку, — О, Сефтон, Сефтон, я просто сгораю от любви, я безумно люблю тебя.

— Харви, не надо. Мы не понимаем, что с нами происходит. Я никогда не испытывала ничего подобного… Мы стали какими-то чудовищами, мы вдруг превратились в… чудовищ.

— Ничего не бойся, Сефтон, дорогая моя…

— Я и… не боюсь… по-моему, я просто… в каком-то потрясающем смятении…

— Мы симпатичные чудовища, добрые чудовища. О, любимая, пожалуйста, позволь мне раздеть тебя, слегка раздеть…

— Нет, нет…

— Смотри, я тоже раздеваюсь, просто позволь мне снять вот эту… вещицу.

— Погоди, мне не хочется с тобой бороться, перестань, ну пожалуйста, Харви, послушай меня… Все это так невероятно странно… а мне хочется, чтобы все было хорошо.

— Да, все и будет хорошо, Сефтон, я так хочу тебя, я никогда не испытывал ничего подобного…

— Я тоже, но…

— Я весь переполнен… в полнейшем смятении, во мне как будто отрылись великие силы… Я должен соединиться с тобой навеки…

— Подумай, как странно ты выражаешься. Послушай, Харви, да послушай же меня… Это, не знаю что, то, что только что случилось с нами, оно произошло почти моментально…

— Слава богу, что оно случилось с нами обоими…

— Когда мы сидели на полу, помнишь, кажется, с тех пор прошло сто лет…

— Да, я знаю тебя уже сто лет, мы созданы друг для друга миллионы лет назад, я знаю тебя целую вечность…

— Харви, это и правда чудесно… точно подарок, посланный нам богами, волшебный, ужасно красивый дар, ничего подобного мы прежде не знали, но погоди, мы и так уже испытали ураган чувств…

— Зачем ты так говоришь, ты опровергаешь свои же слова, мы обрели друг друга, и нам необходимо продолжить путь познания, пожалуйста, не мучай меня.

— Ты не понимаешь, я ничего не опровергаю и не пытаюсь никого мучить, мы должны пройти испытание, должны проникнуться уважением, нам надо выдержать проверку…

— Точно, так давай же устроим проверку прямо сейчас, Сефтон, я весь в огне…

— В любой момент может кто-то прийти…

— О, забудь обо всем на свете! Просто позволь мне быть с тобой…

— Харви, послушай меня, успокойся… у нас вся жизнь впереди. Давай оденемся и поговорим как разумные существа. Пусти меня, я встану.

Она ускользнула от него.

Харви немного постонал, потом неохотно привел в порядок рубашку и майку, застегнул брюки и ремень. Он сел на край кровати. Сефтон стояла перед ним. «Кто эта незнакомая красивая женщина? — думал он, — Ее лицо преобразилось, оно стало сияющим и потрясающе нежным, но неужели все это было сном, всего лишь сном и не более того?»

— Сефтон, сядь рядом со мной, все в порядке, позволь мне просто прикоснуться к тебе, пожалуйста, сделай, как я прошу.

Она села рядом с ним, позволила ему расстегнуть пуговицы блузки. Сефтон, как спартанка, даже зимой не носила ни маек, ни лифчиков. Закрыв глаза, Харви коснулся ее грудей, потом склонил к ней свою тяжелую голову. Он не сопротивлялся, когда она мягко подняла его голову, взъерошив волосы, как в том счастливом сне. Они начали целоваться с жадным наслаждением. Наконец Сефтон не выдержала.

— Ты должен уйти, — сказала она.

— Я не могу расстаться с тобой.

— Я приду к тебе.

— Ты приедешь ко мне на квартиру?

— Да.

— Сегодня вечером, завтра?

— Нет.

— Сефтон, ты убиваешь меня, я не проживу без тебя так долго.

— Послушай, Харви, я старше тебя, я на многие тысячи лет древнее тебя.

— Сефтон, я понимаю, но это ничего не значит теперь!

— Послушай меня… давай переждем завтрашний день…

— Не говори так…

— Давай встретимся послезавтра. Харви, это священный дар, мы должны быть достойны его. Завтрашний день мы проведем тихо и спокойно. Пусть он станет чем-то вроде епитимьи. Проведем его в праведных молитвах… мне так хочется, мне хочется, чтобы все было совершенно…

— Тебе нужно время, чтобы собраться с силами и послать меня к черту.

— Нет. Я верю, что это чудесная реальность. Просто сделай, как я прошу. И пожалуйста, сейчас уходи.

— Ладно… мне придется подчиниться тебе… я буду подчиняться тебе до скончания мира.

— Я приду послезавтра, в десять утра.

— Отлично, дорогая, любовь моя.

Сефтон пригладила блузку, застегнула пуговицы и заправила ее в брюки. Как и раньше, она закатала рукава и открыла дверь.

Задержавшись на пороге ее комнаты, Харви с недоумением уставился на свою висевшую на вешалке куртку. Он словно пытался понять, что известно этой куртке. Он вышел в прихожую и оделся. Сефтон открыла входную дверь. Улица расплывалась в тумане. В дом залетело облачко морозного воздуха. Харви поднял руку в прощальном жесте и вышел. Дверь закрылась. Он побрел по тротуару с полубезумной улыбкой на лице.

Сефтон лежала, вытянувшись на спине на красно-синем турецком ковре, интервал между ее глубокими и медленными вдохами был настолько велик, что, казалось, за это время она могла тихо умереть. Мягкая, но неодолимая сила будто придавливала ее к полу. Она лежала, глядя в пространство, ее губы приоткрылись, и на умиротворенном лице блуждала легкая недоуменная улыбка. Все ее тело обессиленно расслабилось, точно обездвиженное потоком мощного бесшумного ветра. Иногда она произносила слова, подолгу удерживая их на языке, словно священные заклинания. Она подумала:

«Я сейчас в пустоте, я нигде и никто, прозрачная и воздушная, еще не созданная, нематериальная сущность, блуждающая в неопределенности между бытием и небытием, там, где еще есть выбор. Смятение и неистовство погрузили меня в безвременный покой. Как мало я ожидала этого ниспровержения, этого внезапного и ошеломляющего божественного вмешательства. Возможно, несмотря ни на что, лучше всего было бы вовсе не рождаться. Как близка должна быть к ничтожности человеческая душа, если ее можно так легко поколебать».

Мой вернулась домой. Как обычно, она тихо закрыла дверь, прошла в кухню и поставила чайник. Потом, подойдя к комнате Сефтон, она негромко постучала в дверь.

— Сеф, не хочешь выпить чаю? — спросила она, как частенько делала.

— Спасибо, солнышко, сейчас приду, — немного помедлив, ответила Сефтон.

Через пару минут, когда Мой уже заваривала чай, она вошла в кухню.

— Что случилось, Сеф?

— Ты о чем, что могло случиться?

— Вид у тебя какой-то странный.

— И в чем же странность?

— Ну, не знаю, может, ты грипп подхватила? Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, конечно! Мне просто захотелось выпить чайку. Как ты пообщалась с мисс Фитцгерберт?

— О, отлично, она такая милая. Хотелось бы мне, чтобы мы пригласили ее в гости.

— Ты же знаешь, мы никому не рассылаем специальных приглашений.

— Она сказала, что я вела себя малодушно, что мне надо быть смелой и решительной.

Раздался телефонный звонок. Сефтон опрокинула чашку с чаем. Мой вышла в прихожую.

— Алло.

Звонил Клемент.

— Привет, Мой, — сказал он.

— Как ты узнал, что это я?

— У тебя особый, очаровательный голосок.

— О-о. К сожалению, Луизы нет, она отправилась в ту клинику.

— Уже отправилась? Ладно, ладно.

— Я передам ей, что ты звонил.

— Мой, погоди, не вешай трубку.

— Извини.

— Может, мне хочется поболтать с тобой. Какие новости в художественных школах?

— Мисс Фитцгерберт сказала, что мне надо больше писать маслом. Только это означает, что придется покупать холсты.

— Я подарю тебе несколько холстов.

— Нет-нет, я не имела в виду этого, я не смогу принять их…

— Не говори глупостей! Хорошо, просто передай, что я звонил. Перезвоню позднее.

Мой вернулась в кухню. Сефтон вытирала разлившийся по столу чай.

— Звонил Клемент, — сообщила Мой, — перезвонит позднее.

Мой допила чай. Потом она медленно побрела к себе наверх. Раньше Анакс мог бы взлететь по лестнице перед ней, открыть носом дверь, запрыгнуть на кровать и, неизменно ожидая ее появления, вытянуть к двери свою необузданно оживленную лисью морду. Войдя к себе, Мой закрыла дверь. Тихая комната казалась заполненной, заполненной до предела, словно все имеющиеся в ней атомы разбухли и начали теснить друг друга, атомы напряженной, сдавленной тишины. Она вдохнула их полной грудью. Глянув на Польского всадника, Мой встретила его спокойный, внимательный и немного задумчивый взгляд.

«Он смотрит в лицо смерти, — размышляла она, — созерцает безмолвную долину, ее пустынные и девственные просторы… а за ними ему видятся ужасные поля сражений, на которых его ждет неумолимая смерть. И его бедная лошадь тоже умрет. Он воплощение отваги и любви, он верит в лучшую жизнь и за нее умрет, его тело растопчут лошадиные копыта, и никто не узнает, где его могила. Как же он красив, он исполнен добродетельной красоты. А я странное, увечное создание, ничтожная тварь, поглощенная и разъедаемая своими печалями, словно горбатый гоблин».

Направившись к своим камням, которые так сильно тревожили Анакса, даже когда просто лежали на полке, Мой протянула к ним руку, поднося ее все ближе и ближе. Один камень сдвинулся навстречу.

«Мои камни, — подумала Мой, — мои бедные камни».

Она согревала в руке холодный камень и, как всегда в такие моменты, невольно вспоминала о том одиноком скальном обломке на склоне холма, сожалея, что унесла оттуда понравившийся ей камень.

«Я умру от страданий и горя, — решила Мой. Но тут у нее мелькнула другая мысль: — Когда мне исполнится восемнадцать лет, я поеду в Индию, где все, даже крошечные существа, считаются священными и божественными созданиями. На самом деле я пока не знаю, что такое боль. Наш мир полон ужасной боли. Он смог понять ее».

Вскоре после того, как Мой ушла к себе, вернулась Луиза. Сефтон еще сидела на кухне. Она вскочила.

— О, Луи, хочешь выпить чаю? Я думаю, чайник еще горячий.

— Я вскипячу еще воды, просто на всякий случай. Ты уже попила?

— Да.

Сефтон наблюдала, как мать в пальто и натянутой на уши шерстяной шапочке наполняет чайник под краном, и воспоминания перенесли ее вдруг в раннее детство, в его спокойную, надежную защищенность. На мгновение перед мысленным взором Сефтон всплыл образ отца.

— Где Мой?

— У себя.

— О боже, она, должно быть, скучает по Анаксу. Как ты думаешь, может, нам подарить ей собаку?

— Нет. Будет только хуже. Что ты узнала в клинике?

— Ничего… бесполезный визит.

— Я так и думала. Слишком рано для посещений. А что это за местечко?

— Шикарное и дорогущее заведение… и до жути тихое, словно отгороженное от всего мира! Меня не пустили дальше приемной, там дежурила за столом какая-то девица. Она предложила мне подождать в зале, благоухающем, как цветущая оранжерея. Вернувшись, она сообщила, что Питеру уже лучше и нам дадут знать, когда к нему будут пускать посетителей. У нее уже есть наши координаты. Она добавила, что к ним уже заходил Беллами и ему сказали то же самое.

— Значит, наши координаты им уже известны.

— Да, и меня это, в общем, порадовало. Я спросила, нельзя ли поговорить с доктором Фонсеттом, но мне ответили, что он слишком занят.

— Еще бы!

— Нам кто-нибудь звонил?

— Клемент. Мой с ним разговаривала.

— О боже, она ведь так расстраивается, общаясь с ним по телефону.

— Еще заходил Харви.

— Жаль, я соскучилась по нему. Ладно, пойду позвоню Клементу.

Луиза вышла в прихожую и набрала номер Клемента. Никто не ответил. Она вернулась на кухню. Сефтон уже удалилась в свою комнату. Выплеснув старую заварку и сполоснув заварной чайник, Луиза насыпала в него новую порцию чая, залила кипяток и присела к столу. Она не упомянула Сефтон о другом визите, равно бесполезном, нанесенном ею после ухода из клиники. Она опять съездила к дому Лукаса. Но на ее звонок никто не откликнулся. Она открыла калитку и прошлась по саду, но не осмелилась подняться по железной лестнице. Вернувшись на крыльцо, Луиза вновь надавила на кнопку звонка и позвала Лукаса по имени. Дом выглядел необитаемым.

«Может, он умер», — подумала она. И вновь слезы подступили к ее глазам, привычные слезы. Луиза никому не рассказывала, что вскоре после смерти Тедди Лукас предложил ей выйти за него замуж.

— Что ты делала вчера?

— Занималась, как обычно. И думала о тебе. А ты что делал?

— Я не мог ничего делать, не мог ни есть, ни пить, не мог даже разговаривать… Просто отправился бродить по Лондону. Меня охватывали то райский восторг, то адские муки.

Заглядывая в комнатку Харви, солнце освещало перегородившую ее кровать. Постель была аккуратно заправлена индийским стеганым покрывалом. Сефтон только что пришла и пока стояла у двери, а Харви находился у окна рядом с маленьким письменным столом. Они смотрели друг на друга, разделенные пестрым прямоугольником кровати.

Харви стоял в напряженной позе, крепко сжимая пальцами запястье правой руки. Солнечные лучи поблескивали в его белокурой шевелюре. Он тщательно причесался, и волосы лежали гладкими, слегка волнистыми прядями. Из-за разницы в росте он невольно смотрел на Сефтон чуть свысока. Высвободив правую руку, Харви протянул ее над кроватью. Они обменялись рукопожатием, потом оба присели на кровать с разных сторон, лицом друг к другу. Харви подумал, что настал один из самых таинственных и опасных моментов в его жизни.

— Наверное, ты ждала, что мы успокоимся, — продолжил он, поскольку Сефтон хранила молчание.

— Мне хотелось, — откликнулась Сефтон, — чтобы мы осознали, возможно ли, что случившееся позавчера было просто неповторимым приступом безумия.

— Ну, мне лично хочется повторения. Может, ты уже не хочешь?.. — спросил он, — Может, ты думаешь, что мы не подходим друг другу? — Сефтон вздрогнула, — Неужели ты именно так думаешь?

— Нет. Я думаю, что твоя терминология абсурдна. Что бы ни случилось теперь между нами, оно гораздо возвышеннее… выше таких вопросов…

— Каких вопросов?

— Обсуждения совместимости.

— Ну, я тоже не в восторге от твоей терминологии. Будь добра, встань на минутку.

Послушно поднявшись, Сефтон смотрела, как Харви срывает покрывало, расправляет простыни и одеяла. Потом он начал раздеваться, стащил с себя рубашку, сбросил ботинки и брюки.

Сефтон еще не приходилось видеть совершенно обнаженных мужчин. Она вдруг невольно подумала, что мужские органы выглядят трогательно некрасивыми, несмотря на оправданное и великое искусство столь невинно сотворившей их природы. Она сняла пальто и уронила его на пол. Опустившись на кровать, она опять посмотрела на Харви. Закончив раздеваться, он встал на колени со своей стороны кровати, словно скромно спрятавшись от нее.

— Конечно, ты понимаешь, что я никогда не делала этого раньше, — произнесла Сефтон.

Скрестив руки на груди, Харви опустил глаза.

— Как и я, в сущности… не считая одной бессмысленной попытки… о которой я расскажу тебе потом.

— Ради бога, не надо ничего сейчас говорить.

— Я принял меры предосторожности, поэтому тебе нечего опасаться…

— Я тоже приняла меры…

— Значит, ты поняла, что будет продолжение?

— Да, только… понимаешь… это все равно может оказаться единственным случаем… и я хочу, если уж это случится, чтобы все происходило не так… как позавчера…

— Ты не говорила, что любишь меня. Если не любишь, то еще не поздно сказать об этом.

— Я люблю тебя, Харви.

— Так значит, ты не собираешься сбежать? Я вижу, ты не торопишься снимать юбку.

Сефтон сняла обувь, гольфы, леггинсы, спустила на пол юбку. Избавившись от нижней части одежды, она увидела, что Харви, порывшись в изножье кровати, извлек на свет некий предмет, оказавшийся бутылкой с горячей водой. Девушка взглянула на нее с неприязнью и страхом и начала расстегивать длинную блузку.

Харви растянулся на кровати.

— Сефтон, разоблачайся скорее и иди ко мне.

Сефтон сняла блузку и легла рядом с ним, задрожав от страха и закрыв глаза.

— Надеюсь, тебе не было больно?

— Только на мгновение.

— А-а… милая моя, любимая Сефтон… тебе понравилось, мне удалось доставить тебе радость?

— Да, да…

— Ты подарила мне огромную радость. Я даже не представлял, что такие ощущения существуют, я словно превратился в ангела, ты превратила меня в ангела, превратила меня в бога.

Счастье проникло в меня, ослепив точно солнце. Оно спускалось все ниже и ниже и взорвалось, разлетевшись на множество потрясающих осколков. О, Сефтон, ты сделала меня таким счастливым, таким радостным, я буду любить тебя вечно, я преклоняюсь перед тобой, я попал в рай. О, как ты красива! А ты тоже счастлива, ты же любишь меня, ты тоже испытала чудесные ощущения?

— Я люблю тебя.

— У меня такое странное чувство, будто я побывал в каком-то божественном мифе…

— Мифы бывают опасными.

— Но мы же в безопасности, правда, правда, моя драгоценная возлюбленная?

— Да… успокойся, любимый…

— Мы добрые чудовища, мы счастливые чудовища, мы превратились в божественные создания, на нас снизошел божественный свет…

— Да, отдохни пока… мне хочется что-нибудь накинуть.

Сефтон быстро надела блузку и леггинсы, потом натянула юбку и застегнула ее на своей тонкой талии. Она устроилась на кровати, спрятав голые ноги под юбкой.

— Харви, накинь рубашку тоже, — сказала она.

Он послушно приподнялся и надел рубашку. Они взглянули друг на друга.

— Сеф, только не говори, что тебе не понравилось, что ты больше не хочешь быть со мной. Я умру, если ты скажешь это.

— Я люблю тебя. Этим все сказано. Прошу, давай спокойно придем в себя.

Откинувшись на подушки, они отдыхали, переглядываясь и слегка касаясь друг друга. Харви расстегнул блузку Сефтон и нежно накрыл ладонями ее груди.

— Сеф, ты не боишься секса? Некоторые девушки поначалу боятся.

— Я не боюсь.

— Представляешь, я только что познал женщину. О сексе много говорят, но на самом деле это чудо едва ли можно описать словами! Беллами как-то сказал мне: «Потерпи немного, в свое время все прояснится само собой, знания снизойдут на тебя как некое божественное откровение, и ты обретешь уверенность!» Так оно и оказалось!

— Беллами так сказал тебе? Как приятно слышать…

— Может, ты думаешь, что Беллами и был тем человеком… ну, с которым я попытался… Нет, это не он, им была Тесса… но у меня ничего, совершенно ничего не получилось… Мне просто хотелось с кем-то узнать, что это такое. Я не любил ее, она просто всегда хорошо ко мне относилась… Мне ужасно стыдно, надо было терпеливо ждать, пожалуйста, не сердись. Ты ведь простишь меня, правда?

— Конечно, я не сержусь! И я вовсе не думала ничего подобного насчет Беллами… мне просто понравилось, что он упомянул о божественном откровении. И мы должны совершенствоваться в наших…

— Мы будем стремиться к совершенству! Здорово, я понимаю, о чем ты говоришь, мы достигнем его, теперь я буду стараться день и ночь, моя нога исцелится и…

— Позволь мне взглянуть на твою ногу.

Харви высунул ногу из-под одеяла. Сефтон мягко коснулась ее и помассировала, потом погладила точно кошку.

— Сеф, ей уже явно лучше. Ты знаешь, Питер придал ей новые силы в тот вечер, когда его увезли.

— Может быть, он придаст их еще раз.

— Нет, именно ты придашь их еще раз. Нам открылись самые невероятные возможности. Мы преодолеем все препятствия.

— И будем говорить друг другу правду.

— О Сефтон, мы уже говорим, мы познали друг друга, и это божественная правда… запредельного ощущения, моя прелестная возлюбленная… Я так счастлив, счастлив до безумия! Мир великолепен, он сияющий океан…

— Давай оденемся, любимый, я хочу, чтобы ты оделся.

— Мы преобразились, мы наполнены светом, я весь дрожу при виде тебя.

— Я тоже сильно волнуюсь.

— Да, сейчас я оденусь. Мы созданы друг для друга, и никто не сможет нам помешать.

— Насчет помех нам надо будет еще подумать, нам придется соблюдать осторожность.

— Сефтон, мы же можем пожениться, мы будем жить вместе.

— Придется рассказать другим.

— Что значит — другим?

— Твоей матери и моей, моим сестрам, Клементу, Беллами…

— Но при чем тут осторожность? Мне не хочется быть осторожным.

— Харви, нам надо подумать, что и как рассказать, в каком порядке, какими словами, они же удивятся, будут потрясены, возможно, огорчатся или рассердятся…

— Ох, да черт с ней, с осторожностью. Мы просто объявим им!

— Ну, к примеру, как мы скажем все Алеф?

— А что особенного, разве Алеф не обрадуется?

— Все полагали, что ты женишься на ней, и, возможно, по-прежнему строят планы. И она сама тоже. Ты любишь ее.

— О Сефтон! Да, я люблю ее как сестру! Мы понимаем друг друга, мы ведь знаем друг друга сто лет. И мы знаем, что иная любовь между нами невозможна!

— Верно, но при всем вашем понимании она, вероятно, представляла, что ты женишься на другой девушке, но не на мне.

— Ты хочешь отказаться от меня, чтобы доставить удовольствие Алеф?

— Не дразни меня.

— Я вовсе не пытаюсь тебя дразнить.

— Мне жаль, прости меня…

— Я прощаю тебя. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя. О Харви, у меня такое странное чувство, оно такое удивительное, такое всепоглощающее… мне даже хочется плакать, вообще-то мне надо идти домой, я должна немного побыть в одиночестве.

Дома Сефтон уединилась в своей маленькой комнате, но не растянулась на красно-синем ковре, а опустилась возле кровати, склонив голову в молитвенной позе. Потом она легла на бок и обхватила руками колени. Она уже сняла юбку и переоделась в обычные вельветовые брюки. В голове ее звучал обожаемый и властный голос, и этот голос настоятельно советовал: иди по жизни налегке, не осложняй ее лишними заботами, семейными или чужими проблемами, откажись от властолюбивых планов, не выходи замуж. С замужеством заканчивается истинное восприятие жизни. Веди уединенную жизнь, одиночество является неотъемлемым состоянием для настоящего мыслителя.

«Он никогда не простит, — думала Сефтон, — будет презирать и навсегда отвернется от меня, ведь он предостерегал меня именно от двойственного влияния Эроса, этого обманщика, колдуна и софиста, изобретателя любовных зелий и ядовитых стрел. Конечно, я влюбилась и даже познала любовь, стрела Эроса пронзила меня… но что же будет дальше? Неужели я действительно полагаю, что готова посвятить свою жизнь, всю свою жизнь, только что начавшуюся осмысленную жизнь, другому человеку? Неужели я навсегда перестану быть кошкой, которая гуляет сама по себе в необузданном одиночестве? Что случилось с моей отважной самодостаточностью, которой я так радовалась, с моей убежденностью, с моей гордостью? Я сломалась при первом же испытании. Со мной произошло нечто потрясающее, нечто такое, что, по моим понятиям, никогда не должно было затронуть меня. Я становлюсь другим человеком, это новое ощущение проникло в каждую клеточку моего плененного и пораженного тела. Я забыла о собственной душе, я теряю сама себя, я пребываю в состоянии противоборства, в состоянии смятения, соглашательства, внутреннего разлада и самообмана. Я не должна превратиться в этого другого человека, в малодушно плененную и проигравшую личность. Ради чего я предала сама себя? Ради того болезненного вторжения? Я лишь сопереживала, приобщившись к его возбуждению, его восторгу, и моя любовь к нему преодолела все преграды. Могут ли такие отношения оказаться настоящими, подлинными, стать истинной жизнью, моей жизнью? Ох, как же я запуталась, мне хочется вновь вернуться в свое одиночество. Что же будет с Алеф, смирится ли с этой новостью моя дорогая сестра, к которой я всегда относилась с такой невинной и простодушной любовью? Сумею ли я понять Алеф? Ведь, возможно, она считает Харви своим верным спутником, долго и терпеливо опекаемым в ожидании наступления зрелости. Что же будет теперь, когда он почти созрел? Возможно, Алеф захочется вернуть его, и она сможет с легкостью забрать у меня Харви. Или сделанный нами непоправимый шаг разрушит счастливую детскую гармонию, в которой мы все так долго жили, окажется также губительным для жизни Алеф… но в таком случае погибнут все наши жизни! Меня еще никогда не тревожили такие ужасно мрачные мысли… неужели мне отныне всегда придется терзаться подобными мыслями? А может, бедный Харви просто захотел испытать сексуальное удовольствие и, не имея в распоряжении Алеф, воспользовался мной, сочтя подходящей заменой, своеобразной куклой, похожей на Алеф, может, он просто хотел позлить ее, вовсе не испытывая ко мне никакой любви? Что мне известно о мыслях Алеф, о тех бесконечно долгих разговорах, что она вела с Харви в мое отсутствие? Нет, я должна прекратить весь этот ужас. Мне нельзя возвращаться к Харви, надо сообщить ему, что я не смогу быть с ним, что мне придется отступить, что нам надо расстаться навсегда. Какое мучение, какая раздирающая боль, какие жуткие и злые мысли помутили мой ум… О, почему, как мог случиться весь этот ужас, навеки лишивший меня блаженного покоя и невинности? Я сейчас же напишу письмо и немедленно отвезу ему. Мне нельзя видеть его, я просто брошу письмо в ящик. Тогда я стану свободной».

Она написала:

Любимый Харви!

Пожалуйста, прости меня, я не могу смириться, не могу продолжать наши новые отношения. Это моя вина, я не в состоянии раствориться в таком совершенном чувстве… а нечто менее абсолютное для меня просто невозможно. Я должна вернуть себе свободу, которую я теперь воспринимаю как нечто настолько жизненно важное, что моя любовь к тебе становится подобием смерти. Мне ужасно жаль. Еще я страшно переживаю, что мы огорчим Алеф. Ты должен очень серьезно подумать о ней, о ее чувствах, о вашей долгой и душевной дружбе. Поэтому ты тоже должен быть свободен. Мы поступили слишком поспешно, слишком увлеклись, позволив себе забыть обо всем на свете. Нам надо отказаться друг от друга, мы еще совсем молоды. Надо рассматривать случившееся как прекрасный эпизод… нет необходимости скрывать его от Алеф… я оставляю это на твое усмотрение. Разумеется, мы будем видеться и общаться друг с другом почти как раньше. Умоляю, постарайся понять меня, дорогой, любимый мой Харви. Я люблю тебя. Но то, что я сейчас говорю, разумно и правильно, и я надеюсь, что ты отнесешься к моим словам с уважением. О мой дорогой… прости меня, я пишу все это, желая тебе только счастья… Мне очень жаль…

Она быстро запечатала конверт и выбежала из дома. Уже начинало смеркаться. Как мог этот день так быстро закончиться?

Луиза, спускаясь по лестнице, увидела возвращение Сефтон.

— О, Сефтон, а вот и ты, где ты пропадала?

— Просто отвозила кое-что.

— С тобой все в порядке? У тебя какой-то лихорадочный румянец.

— Я в полном порядке, Луи.

— Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, ты не подхватила грипп, сейчас как раз сезон. У тебя нет температуры?

— Да конечно нет. Я прекрасно себя чувствую.

— Я хотела тебя спросить, ты случайно не получала открытки от Алеф, новой, я имею в виду?

— Нет, новой не получала.

— Уже несколько дней от нее ничего нет. Она не говорила тебе, когда они собираются вернуться?

— По-моему, она не говорила ничего определенного.

— Я все думаю, что они могли попасть в какую-нибудь аварию. Розмари гоняет на ужасной скорости.

— Ну уж нет, я уверена, что никакой аварии с ними быть не могло.

— Вчера я пыталась дозвониться до Конни, но никто не подошел к телефону.

— Наверное, они в Йоркшире.

— Я не нашла нашей телефонной книжки, а в справочнике их номера нет. И куда подевалась наша книжка, уж не увезла ли ее Алеф с собой? Может быть, ты помнишь их номер в Йоркшире?

— Нет.

— Да, к сожалению, тот номер очень длинный. О боже… Хочешь чаю?

— Нет, спасибо.

— Надеюсь, ты обедала?

— Нет, то есть да.

— Сефтон, пойдем посидим на кухне, ты совсем осунулась, слишком много занимаешься. Тебе необходимо выпить чайку.

Пройдя вслед за матерью на кухню, Сефтон села к столу.

— Будем надеяться, что с нашими девочками все в порядке. По-моему, Конни сердится на нас.

— За что?

— За то, что их с Джереми пригласили на ту потрясшую всех вечеринку к Питеру Миру.

— Мне показалось, что ей там все очень понравилось.

— Да, я очень надеюсь, что Питера скоро выпишут. По-моему, общение с ним нам очень полезно.

— В духовном смысле… или в материальном, учитывая подаренные ожерелья?

— Да уж, не могу представить, как он додумался подарить Алеф бриллиантовое колье.

— Он же миллионер и, наверное, дарит их всем девушкам.

— Вот твой чай. Хочешь кусочек кекса или печенье?

— Нет, спасибо.

— Завтра я вновь попытаюсь заехать в клинику. Извини, мне почему-то ужасно тревожно.

— Позвони Клементу.

— Не думаю, что он дома. Он… ох, не важно.

— Ну, тогда Беллами, полагаю, все еще у Эмиля.

— Он слишком болтлив.

Зазвонил телефон, Луиза выбежала из кухни, потом вернулась.

— Это Харви. Он хочет поговорить с тобой.

Сефтон вышла, прикрыв за собой дверь. Ее разговор ограничился лаконичными ответами. Потом она вернулась на кухню.

— Полагаю, он хотел узнать, не вернулась ли Алеф?

— Да. Луи, спасибо тебе за чай. По-моему, мне пора возвратиться к моим занятиям.

— Погоди, побудь со мной еще немного, твои занятия могут и подождать, посиди со мной и отдохни. Наверное, стоит опять попробовать позвонить Адварденам по лондонскому номеру или еще раз звякнуть на работу Джереми, номер его конторы есть в телефонном справочнике.

— Ты можешь позвонить Коре и узнать у нее йоркширский номер.

— Мне не хочется волновать Кору.

— О, да не переживай же ты так, Луи! Алеф скоро вернется и наверняка расстроится, что ты тут попусту переполошила всех!

— Видимо, лучше просто еще разок позвонить Конни.

Луиза вышла в прихожую и, набрав номер Конни, услышала ее голос.

— О, Конни, как я рада, что застала тебя, я уже пыталась звонить тебе!

— Да, я тут сорвалась в Париж на выставку, только что вернулась обратно, совершенно без сил! Как у вас дела?

— Отлично, а я как раз вспомнила о поездке Алеф и Розмари.

— По-моему, это замечательная поездка!

— И довольно длинная.

— Розмари всегда стремится посмотреть все на свете. Она готова тащиться за тысячу миль, чтобы взглянуть на какой-нибудь замшелый замок, особенно если там жила Мария Стюарт или томился в темнице какой-нибудь несчастный рыцарь!

— Ты меня успокоила…

— А как поживает хозяин нашей последней вечеринки, Питер Мир, его все еще держат взаперти?

— Пока да, но полагаю, он скоро выпишется. Так ты, наверное, знаешь, когда они вернутся?

— Кто вернется?

— Алеф и Розмари.

— Вообще-то Розмари уже вернулась, или, вернее, ее нет сейчас, она уже в Париже, но заглянула домой, а Алеф должна быть с вами…

— Нет, ее нет, она не приезжала домой, и от нее нет никаких известий…

— Розмари высадила ее в вашем районе, а потом поехала к нам.

— Что? Нет, она не появлялась. Я уже говорила, что она не появлялась дома, ее тут нет… Так ты говоришь, что Розмари уже вернулась из поездки…

— Ну да, она приехала пару дней назад, расписала нам во всех красках их приключения!

— Значит, Алеф у вас не задержалась…

— Нет, я же говорю, Розмари довезла ее до вашего района, и я понятия не имею, где она сейчас!

— А ты видела ее с Розмари?

— Нет, разумеется, не видела, Розмари сначала отвезла ее к вам!

— Но ее у нас нет, она не появлялась дома! Алеф у нас нет, она так и не вернулась, и мы даже не знаем, где она! Послушай, могу я поговорить с Розмари, у тебя есть ее номер в Париже?

— Ну, к сожалению, ее там уже нет, она вроде бы собиралась в Шартр, но я не знаю, где она там остановилась… Возможно, она даже передумала ехать в Шартр, планы у нее вечно меняются! Но она обещала вернуться в Англию в четверг или в пятницу…

— Конни, умоляю, попроси Розмари позвонить мне… Пожалуйста, позвони мне сама, если что-то узнаешь!

— Ты волнуешься за Алеф?

— Еще бы!

— Ну, узнать что-то можешь скорее ты, чем я… но почему ты так разволновалась? Вероятно, она решила заехать еще куда-то, к каким-нибудь друзьям. Ты ведь понимаешь, она уже взрослая.

— Да… конечно… в любом случае… спасибо, до свидания.

Луиза вернулась в кухню.

— Ну и как? — поинтересовалась Сефтон.

— Конни говорит, что Розмари вернулась два дня назад. Сейчас она где-то во Франции. Конни считает, что Алеф просто решила навестить каких-то друзей.

— Как же она могла? Луи, пожалуйста…

— Алеф не могла так поступить. А это значит, с ней что-то случилось. Ох, Сефтон, что же могло случиться… Какое-то несчастье, может, на нее напали…

— Мы бы услышали. Слушай, позвони еще разок Клементу.

Луиза позвонила, телефон Клемента по-прежнему молчал.

— А где Мой? — спросила она.

— Наверху, я схожу за ней.

Мой не смогла предложить никаких разгадок. Она тоже не получала от Алеф никаких известий, и Алеф не делилась с ней своими планами.

Раздался звонок в дверь. Мой бросилась в прихожую и впустила Харви. Когда Харви вошел на кухню, его тоже допросили, но он не добавил ничего, кроме огорченных восклицаний. Мой опять удалилась к себе наверх. Луиза позвонила на квартиру Эмиля и пообщалась сначала с ним, а потом с Беллами.

Харви и Сефтон, сидя рядом, тихо переговаривались.

— Как ты могла написать мне такое письмо! Мы же только что нашли друг друга!

— Где Алеф, ты не знаешь?

— Разумеется, я ничего не знаю! Ты что, с ума сошла?

— Харви, я же серьезно говорила, что мне надо остаться одной, я должна побыть в одиночестве. А сейчас еще эта ужасная неизвестность с Алеф.

— Алеф тебя волнует больше, чем я!

— Харви, я хочу, чтобы ты подумал об Алеф, серьезно подумал о том, что она значит для тебя… и для меня. Мы не можем просто так…

— Ты хочешь разыграть меня с Алеф, ищешь предлог, чтобы порвать со мной, ты думаешь, что все это было миражом… Сефтон, ты причиняешь мне ужасную боль.

— Мне тоже очень больно, но я хочу, чтобы ты продолжал общаться с Алеф, как раньше…

— Но теперь же все изменилось!

— Я хочу, чтобы ты объяснился с ней. Возможно, она просто ждала и надеялась. В любом случае, мы еще слишком молоды, мы слишком поторопились, и я не хочу увязнуть в этом с головой. Господи, ну неужели ты не понимаешь?

— Ничего я не понимаю. Неужели ты хочешь предложить меня Алеф, а если она откажется, то тогда ты примешь меня?

— Какой ужасный разговор, прости, это все моя вина, мне не следовало… Ну прошу тебя, только держись от меня подальше, постарайся простить меня и не сердись, это невыносимо…

— Сефтон, ты убиваешь меня.

— Разве тебя не волнует, что могло случиться с Алеф?

— Послушай, я люблю тебя! Может быть, она отправилась к Питеру Миру? Порой люди ведут себя как безумные.

— Беллами и Эмиль тоже ничего не знают, — сообщила Луиза, вернувшись в кухню.

— Харви думает, что она могла поехать к Питеру Миру, — обратилась к ней Сефтон. — Питер, кажется, влюбился в нее.

— Возможно, они договорились, что она приедет в условленное место, — добавил Харви, — и он присоединится там к ней. Безусловно, он слегка не в себе.

— Он подарил ей бриллиантовое колье, — сказала Сефтон.

— Правда? — удивился Харви.

— Как вы думаете, не позвонить ли мне в эту клинику? — спросила Луиза.

— Нет, — ответила Сефтон, — Харви несет чушь.

— Не думаю, что это такая уж чушь, надо позвонить им.

Луиза вернулась в прихожую. Мой уже спустилась и сидела на ступеньках.

Сефтон отодвинулась от Харви, они сидели совсем рядом, и она с трудом сопротивлялась его влиянию. Потом она решительно встала.

— Какое-то безумие. Мы все уже сходим с ума. Должно быть, так оно и есть. Алеф поехала к каким-то друзьям, как и предположила Конни. Ей просто надоело жить тут у всех на виду, под нашим пристальным наблюдением.

На пороге кухне появилась Луиза.

— Они отказались дать мне хоть какую-то информацию. Заявили, что не обсуждают дела их пациентов по телефону. О боже, что же нам делать, мы должны что-то предпринять!

— Может быть, она у Клемента? — предположил Харви. — Это кажется вероятным, учитывая все, что…

— Что учитывая? — перебила Сефтон.

— Клемента нет дома, — сказала Луиза, — Я собираюсь звонить в полицию.

— О нет, Луи!

Сефтон вышла вслед за Луизой в прихожую и опустилась рядом с Мой на ступеньки. Мой вся дрожала. Сефтон обняла ее.

Луиза позвонила в полицию, ее выслушали и ответили, что к ним не поступало никаких сообщений о серьезных несчастных случаях или нападениях. Они записали ее номер телефона и обещали позвонить, если что-то выяснят.

Харви вышел из кухни. Мой уже начала подниматься по лестнице.

— Я ухожу, — прошептал Харви Сефтон, — Проводи меня немного. Пожалуйста, — Он повернулся к Луизе: — Мне уже пора домой.

— О Харви, ты не хочешь остаться на ужин? Сейчас ведь почти время ужина, даже не знаю, я в полной растерянности…

— Извините, я должен идти.

— Как ты доберешься до дома? Давай я вызову такси.

— Нет, спасибо. Я пройдусь. А потом поймаю такси.

— Я пройдусь с тобой, — заявила Луиза, — прогуляюсь немного. А Сефтон подежурит на телефоне. Давай, где тут у нас твоя куртка, где мое пальто? На улице ужасно похолодало, да еще и туман сгустился.

Дверь открылась, и в дом хлынул поток морозных и мглистых частиц тумана. Сефтон жалобно, как птица, что-то тихо вскрикнула. Харви спустился с крыльца вслед за Луизой. Съежившись в своих зимних одеждах, они задохнулись от резкого морозного воздуха и осторожно пошли по скользкому тротуару. Луиза взяла Харви под руку.

— Харви, ты же понимаешь, что давно стал членом нашей семьи. Мы все очень любим тебя. Мне хотелось бы, чтобы ты считал наш дом своим родным. Не расстраивайся, Харви, дорогой мой мальчик. Я уверена, что завтра Алеф вернется и все объяснится.

— Я надеюсь, что вы сами не станете понапрасну расстраиваться, — сказал Харви, — С ней все будет в порядке, она вполне может постоять за себя.

— Да, безусловно, вы уже выросли и поумнели, и ты так хорошо понимаешь ее, вероятно, гораздо лучше, чем я, вы стали очень близки друг другу. Почему ты вдруг решил, что она могла поехать к Клементу?

— Ох, да я просто высказал очередное предположение. Он ведь тоже нам как родной.

— Пожалуй, да, конечно. Смотри, вон едет такси, помню, ты говорил, что у тебя с ними что-то вроде телепатической связи! Спокойной ночи, мой славный мальчик, будем поддерживать связь, не переживай. У тебя хватит денег расплатиться? — Луиза обняла Харви и дважды поцеловала в холодную щеку.

Она побрела обратно к дому, следуя по их же следам, которые еще четко выделялись на густо припорошенном снегом тротуаре. Луиза вышла без ключей, но Сефтон лишь прикрыла дверь, поставив замок на предохранитель, и она легко открылась при повороте ручки. Луиза закрыла дверь, сняв замок с предохранителя, и задвинула засов. Кухня опустела. Она вновь безуспешно попыталась дозвониться Клементу. В прихожей появилась Сефтон.

— Сефтон, пойдем перекусим что-нибудь.

— Спасибо, не хочу, я уже съела сэндвич. И Мой тоже отнесла перекусить. По-моему, она легла спать. Кстати, чайник только что вскипел.

— Ну хоть ты-то не уходи спать! Пойдем, посидишь со мной на кухне.

— Извини, Луи, я ужасно вымоталась, просто падаю от усталости.

Луиза залила кипятком свежую порцию листового чая и вдохнула его успокаивающий, знакомый аромат. Сделав сэндвичи, Сефтон не убрала со стола хлеб, масло и сыр, а от дневного чаепития осталась еще вазочка с печеньем. Сефтон уже закрылась у себя в комнате. Луиза вышла из кухни и начала подниматься по лестнице. Дойдя до третьего этажа, она обнаружила плачущую Мой, которая сжимала в руке несъеденный сэндвич.

— Мой, малышка, не надо плакать. Пойдем, посиди со мной. Я приготовлю тебе ужин. Ничего ведь не случилось, все будет хорошо.

— Да… я надеюсь… ох, мне ужасно плохо. И я отчаянно скучаю по Анаксу.

— Пойдем вниз, поедим что-нибудь.

— Я не могу ничего есть. Просто пойду и лягу спать. Ох, прости… мне почему-то очень грустно…

Мой встала и, поднявшись на последние несколько ступенек, исчезла в темноте верхнего этажа.

Луиза вернулась на кухню и налила чаю в кружку. Она подумала: «Случилось нечто ужасное, и дети знают об этом». Убрав масло в холодильник, она взяла кружку и поднялась по лестнице. Дверь в комнату Алеф была открыта. «Мне следует обыскать ее комнату», — решила Луиза, но вместо этого прошла в свою спальню и выглянула в незашторенное окно, безотчетно надеясь увидеть Питера Мира на том самом месте, где он когда-то стоял. Дверь своей спальни Луиза оставила открытой, боясь и надеясь услышать телефонный звонок. Сев на кровать в своей затемненной комнате, она сделала глоток чая, но он был еще слишком горячим.

«Вот и кончилось счастье, — подумала Луиза, — и будущее окутано пеленой тумана».

— Где же Кора? — спросил Клемент.

— Кажется, пошла спать.

— Так рано? Ах, все понятно… Она решила оставить нас наедине.

— По-видимому, так, милый Арлекин. Какой же ты простодушный!

— Она пригласила меня на «званый ужин». И я полагал, что нас будет по крайней мере трое!

— А теперь нас осталось только двое.

— И вскоре ты останешься в гордом одиночестве, потому что я ухожу домой.

— Нет, ты не уйдешь, мой славный Арлекин. Ты же не откажешься выпить со мной еще немного виски.

Джоан оказалась права. Клемент плеснул немного виски в свой стакан и добавил минеральной воды. Он пригубил эту золотистую «микстуру». Его состояние дошло до той кондиции, при которой желание выпить становится подавляющим. Не подозревая никакого подвоха, Клемент принял приглашение Коры, допуская, что Джоан будет присутствовать среди гостей, но не ожидая заговора, очевидно устроенного Джоан и ее гостеприимной «свахой». Но это не имело значения, вскоре он все равно уйдет. Он выпил виски.

Клемент любил ужинать в городе, в сущности, где угодно и с кем угодно. Ему нравилось наряжаться к ужину. Традиционную черно-белую гамму, которая так выгодно подчеркивала его достоинства, он пытался разнообразить яркими цветами рубашек и галстуков. Проблема выбора наряда доставляла ему удовольствие. В этот раз Клемент облачился в темно-синий — уже достигший крайне почтенного возраста — бархатный пиджак, блестящую розовую рубашку и серебристый галстук-бабочку. За ужином он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговку на рубашке. Очень темные блестящие волосы, нервно взъерошенные им за время трапезы, сейчас обрамляли его лицо буйной гривой. Глаза его потемнели и помрачнели. Пристально глядя на Джоан, он приложил руку ко лбу и пробежал пальцами по своему греческому профилю. Джоан принарядилась в декольтированное вечернее платье, обнаруженное, как они с Корой пояснили во время ужина, в сундуках Коры. Джоан пришлось лишь слегка подогнать его по своей более стройной фигуре. Дамы заметили, что серебристо-серый шелковистый материал этого платья удачно сочетается с галстуком Клемента, но из-за имитирующей рыбью чешую текстуры и средней длины Кора забраковала его, с усмешкой заявив, что оно являет собой образец безнадежно устаревшего ар-деко.

— Мне понравился твой наряд.

— Из Кориных отбросов, по-моему, мы уже говорили об этом. Похоже, я тоже опьянела. А Кора растолстела, бедняжка.

— Зато ты стройна как дельфин.

— Славные создания, но они ведь довольно пухлые. Ты пьян, прелесть моя, мой ненаглядный красавчик.

— Да. Должно быть. Твои глаза пылают, как неоновые вывески.

— Прочти же, что в них написано, мой ангел. По крайней мере, в этом платье я могу выставить напоказ мои ножки. Да здравствуют ножки!

Повернувшись боком, Джоан подняла повыше подол. Ее крашеные каштановые с темно-рыжим отливом волосы уже заметно отросли и рассыпались по спине спутанными, как у цыганок, волнами. Взмахнув длинными ресницами, она устремила на Клемента сверкающий взор своих замечательных глаз, красоту которых подчеркивала изящно нанесенная косметика.

— Мне пора уходить, — сказал Клемент, но не двинулся с места, продолжая смотреть на нее.

— Клемент, позволь мне показать тебе кое-что. Тебе не придется далеко ходить. Ты еще держишься на ногах, верно?

— Конечно держусь.

— В сущности, это совсем близко.

Джоан бодро вскочила. Клемент, с трудом отделившись от стула, направился за ней, держа в руке стакан с виски. Следуя за Джоан, он миновал холл и поднялся по лестнице. Она открыла дверь, и Клемент понял, что его привели в спальню.

— Ну, что же именно ты хотела мне показать? А то мне пора уходить.

— Ах ты несчастная, ленивая скотина! Раскрой глаза, ты хоть видишь, что перед тобой подлинное испанское искусство?

Она показала на огромную роскошную кровать с потемневшей передней спинкой, украшенной венком роз. Простыни были гостеприимно откинуты.

— Великолепно. Шутка удалась. Я ухожу домой.

— Нет, никуда ты не уйдешь. Я заперла двери и спрятала ключ.

— Ох, Джоан, не будь занудой. Мне не хочется обижать тебя. Я устал, и у меня куча неприятностей. Хватит играть в эти глупые, бесплодные игры, тебе уже следовало бы понять…

— Действительно, милый Арлекин, тебе нельзя обижать меня, совсем нельзя, иначе я разрыдаюсь. Давай просто немного поболтаем.

— Ну, для начала вставь ключ обратно в дверь.

— Она не заперта, я пошутила, в этой двери вовсе нет замка, смотри сам… — Она распахнула ее и опять закрыла. — А теперь давай присядем и поговорим. Где бы нам устроиться… садись тут, а я сяду напротив.

Джоан отодвинула от стены два больших кресла, очевидно, тоже испанских, и поставила их друг напротив друга. Клемент сел, Джоан тоже опустилась на край сиденья, коснувшись ног Клемента своими коленями.

— Кто же из вас придумал шутку с интимным ужином, ты или Кора?

— О, мы объединили усилия… ты знаешь, Кора очень добра и любвеобильна, наверное, она все еще тоскует по Исааку, и, поскольку у нее нет своих детей, она обожает заботиться о друзьях и знакомых.

— Она-то добра, а ты пользуешься этим, милая грешница.

— О, Клемент, как очаровательно!

— Что?..

— Ты назвал меня грешницей! Какое славное и ласковое прозвище! Да, я именно грешница! О, какой же ты милый!

— Я ни в коей мере не хотел сделать тебе комплимент. Джоан, прошу, давно пора смириться и оставить меня в покое.

— Не могу. Ты так мило выражаешься и согласился прийти на ужин. Почему бы не взглянуть в лицо фактам? Именно ты не можешь оставить меня в покое! Ах, Арлекин, не смотри на меня так!

— Извини, если я нечаянно ввел тебя в заблуждение. Я не способен подарить тебе ту любовь, о которой ты мечтаешь.

— Какой высокопарный слог, очевидно, виски подействовало. Но все-таки ты же любишь меня так или иначе. Ты ведь на это намекал, верно? Так разве, учитывая нашу близость, мы не сможем научить друг друга тому, как надо любить? Мы же очень близки, мы ближайшие друзья… и ты любишь меня, приятель, так ведь… согласен?

— Ну да, вероятно.

— Какой же ты прижимистый кавалер. Но я сама скромность и довольствуюсь даже твоими скупыми ответами! Нет, серьезно, мы ведь правда давние приятели?

— Да.

— Тогда зови меня, как раньше, Цирцеей.

— О, порочная Цирцея, ты превращаешь мужчин в свиней. Ты превратила меня в свинью и теперь жалуешься на мое свинство!

— Ладно, возможно, я и превращаю мужчин в свиней, возможно, да, учитывая большинство тех типов, с которыми столкнула меня судьба. Возможно, невольное превращение мужчин в свиней было проклятием, наложенным на бедную Цирцею богами. Едва ей встречался симпатичный кадр, как он мгновенно превращался в противную свинью! Ах, Арлекин, как же тяжело у меня на сердце.

— Так же, как и у меня. Но с этим ничего не поделаешь. Мы должны тащиться с нашими тяжелыми сердцами по разным дорогам.

Назад: 3 Милосердие

Дальше: 5 Выход к морю

4 Эрос

4
Эрос