Джеймс засунул в рюкзак черную коробку, черный и белый блокноты, пару ручек, консервы и бутылки с водой. Затем опустился на колени перед буфетом и открыл дверцу. В лицо пахнуло сыростью и остывшей золой. Ноги нашли ступеньки, и, вдохнув напоследок чистого воздуха, Джеймс нырнул в подвал и затворил за собой дверки.

Стремительно опустилась густая тьма. Джеймсу представилось, что, если вдохнуть поглубже, плотный воздух заполнит легкие и внутренности, словно вода. Фонарь, вот что мне нужно, подумал он, только вот в доме фонаря не было, а магазины уже закрыты. Джеймс мог бы отложить задуманное на завтра, но вдруг воспоминания вернутся ночью? Придется смириться с темнотой.

Глубоко вдохнув, Джеймс начал спускаться. На ощупь каменные ступени оказались скользкими и холодными. Джеймс насчитал девять, прежде чем ноги коснулись пола. Он присел и коснулся неровной поверхности рукой. Пол покрывала галька. Поднимаясь, Джеймс заметил в темноте странный проблеск — не свет, а скорее разрыв во тьме. Слабый оранжевый огонек, словно конец зажженной сигареты, только неподвижный. Сравнение показалось Джеймсу смешным — откуда здесь взяться курильщику? Он согнулся и, незрячими руками ощупывая воздух перед собой, принялся исследовать подвал.

Джеймс сидел на узкой кровати, всматриваясь в темноту и пытаясь запомнить расположение стен, углов и предметов мебели. Почему-то на ум пришел Томас Риал с его теорией солипсизма. Неужели такова истинная природа этого мира и он видит здания, деревья и людей лишь потому, что всю жизнь твердил себе, что они существуют? На поверхности такая идея наверняка позабавила бы его, но в этой непроглядной тьме она казалась настолько правдоподобной и страшной, что он предпочел выбросить ее из головы.

Подвал повторял форму спальни на первом этаже. Низенькая и узкая кровать была аккуратно заправлена: отутюженные простыни, взбитая подушка и тяжелое пуховое одеяло. Джеймс не задумывался, откуда в подвале взялись свежие простыни, а просто наслаждался комфортом. Однако по-настоящему его обрадовали не простыни, а перископ.

Перископом Джеймс окрестил щель в стене, вызванную оседанием грунта, из-за которого пол в комнатах первого этажа был слегка покатым. И пусть в перископе Джеймса не было стекол, с ролью своей он справлялся. Джеймс обнаружил щель по оранжевому просвету. Прикоснувшись к нему, нащупал трещину в бетоне, достаточно широкую, чтобы просунуть большой палец. Трещина шла вверх под углом примерно в сорок пять градусов, расширяясь на конце. Джеймс приложил глаз к трещине и увидел каштан, залитый светом от фонаря.

Ему не спалось. Чтобы убить время, Джеймс занялся рюкзаком. Расстегнул молнию, вытащил консервные банки и бутылки с водой, расставил их рядом с кроватью. Затем вынул черную коробку, но открыть не решился. Он понимал, что еще не готов, да и что можно разглядеть в такой тьме?

Внезапно его озарила идея. Джеймс придвинул кровать к стене и приложил блокнот к трещине. В центре страницы появился янтарный кружок, и в нем одно слово: «Ингрид».

Проснувшись, Джеймс сразу заметил в сумраке булавочный укол яркого света. Он подтянулся к краю кровати и приложил глаз к трещине. Взору его предстал крошечный мирок. Не больше дюйма в диаметре, но не менее реальный, чем мир, который он знал раньше. В этом мирке трогательный молочно-белый свет раннего утра окрашивал верхнюю часть калитки, крышу фургона, среднюю часть каштана, просвечивая сквозь молодые листочки, отражаясь от кирпичной кладки и серебря окна дома напротив.

Картина, открывшаяся взору, была так прекрасна, так свежа, что Джеймс всерьез задумался о том, чтобы провести в подвале остаток дней. Он никогда еще так не любил этот мир, хотя всегда был его частью. Из трещины донесся слабый аромат. Джеймс жадно втянул ноздрями воздух: пахло землей, травой, бетоном, ветчиной, чаем, бензином… Внезапно ему страшно захотелось назад, в большой мир, на свободу.

Но до этого предстояло открыть черную коробку и ждать, когда воспоминания вернутся. Джеймс попытался представить себе боль, которую испытает, когда правда откроется, но думать об этом было так невыносимо, что он отогнал назойливые мысли. Наверное, то же чувствуют женщины, готовясь дать жизнь новому человеческому существу, подумал он. Однако в отличие от них Джеймса ждала встреча не с будущим, а с прошлым.

Нет, он не станет открывать коробку сейчас, но и сидеть сложа руки не собирается. Джеймс сделал несколько упражнений, громко считая вслух. Звук собственного голоса развеивал страхи. Не зная, чем еще себя занять, он выпил воды из бутылки, съел банку оливок и снова уставился в перископ. Медленно текли минуты. Джеймс снова улегся, закрыл глаза и прислушался. Тишина была абсолютной. Он почти физически ощущал, как тишина собирается над ним в темноте: громадная, прожорливая и неумолимая.

Джеймс вынул черный блокнот и начал читать про то, как жил с Ингрид в амстердамской квартире. С тех пор прошел год, а кажется, будто целая жизнь. Слова поочередно попадали в кружок слабого света, и перед Джеймсом вставали картинки из прошлого. Он смотрел на спящую Ингрид, во сне ее лицо становилось детским и беззащитным. Джеймс видел все выпуклости и впадинки ее тела, разглядывал с балкона их амстердамской квартиры улицу, такую яркую в свете закатных лучей. Тень от высокого пивного бокала падала на столик, вода в канале переливалась тысячей цветов. Сердце сжималось. Каким счастливым он был тогда! И как сглупил, отказавшись от собственного счастья! Как всегда, ностальгия превращала обычные воспоминания в видения потерянного рая.

За чтением время текло незаметно. Джеймс добрался до фразы, которую написал в августе прошлого года: «Счастье — не более чем отсутствие неприятностей», и неожиданно понял, что задал правильный вопрос, но дал неверный ответ. Теперь он знал, что счастье — это не только отсутствие неприятностей. Да, человек счастлив, когда у него есть пища, тепло, свобода, здоровье, друзья и здравый рассудок, но каждую минуту он должен помнить, что может лишиться этих даров, что ему ничего не стоит в одно мгновение перестать быть живым, сытым, свободным, окруженным друзьями, здоровым и вменяемым. Неудивительно, что счастье встречается так редко. Кто сказал, что этот мир придуман для счастья?

Джеймс закрыл блокнот и откинулся на кровать. Читать о том, как он сам постепенно загонял себя в угол, было невыносимо. Джеймс приложил глаз к трещине. В крошечном мирке по ту сторону стены садилось солнце. Белая кабина фургона отливала пурпуром, стекла в окнах дома по другую сторону дороги плавились в закатных лучах. Временами ветер шевелил ветви каштана, и тогда по окнам пробегала рябь; молодые листочки переливались всеми оттенками зеленого и золотого. Медленно (и все-таки слишком быстро!) цвета погасли, и фургон, дом и дерево снова обрели четкие силуэты в синем сумраке, освещаемом светом фонаря. Джеймс внезапно осознал, какой затхлый воздух в подвале.

Он глубоко вдохнул, но набрать в легкие достаточно воздуха не получалось. Голова закружилась. Джеймс поднес рот к трещине и втянул в себя ночной воздух. Свежий и прохладный, он просачивался внутрь тоненькой струйкой. От страха Джеймс задышал чаще. Он обернулся, и из пугающего мрака подвала на него взглянула смерть. Боясь, что задохнется во сне, Джеймс решил не ложиться. Он щипал себя за руки, тер глаза, и каждый вдох был протестом против удушающего объятия подвала. Не спи, доживи до утра, твердил себе Джеймс, а утром ты откроешь черную коробку… воспоминания вернутся… ты снова вдохнешь чистый воздух… и тогда…

Мысли мешались. Потерянный рай. Мягкая анестезия ностальгии. Постепенно дыхание выровнялось. Ближе к утру усталость пересилила страх. Джеймс лег и вскоре заснул.

Вниз, все время вниз, все глубже и глубже. Джеймс видел самый глубокий сон в своей жизни. Во сне он шел по знакомому туннелю, только без щелей в стенах, в абсолютной тьме. Вскоре пол под ногами начал идти под уклон. Земляной потолок с каждым шагом снижался, и вскоре Джеймсу пришлось горбиться, словно старцу, а затем, как младенцу, встать на четвереньки, а после — Джеймсу казалось, что миновали века! — по-змеиному ползти на животе. Туннель становился все уже и уже, и, чтобы продвигаться вперед, Джеймсу приходилось проедать себе путь, пережевывая сырую землю, самому становясь ее частью.

Стоило Джеймсу осознать, что он умирает и видит свой смертный сон, как впереди замаячило пятнышко света. В груди зашевелилась надежда. Он полз вперед и вперед, корчась и извиваясь. Мелькали дни, недели, месяцы, годы, туннель расширялся, но крохотный огонек не приближался ни на дюйм. Внезапно Джеймс очутился в темной комнате с невидимыми стенами и кроватью. Он протянул руку и коснулся источника света, который считал выходом из туннеля. Отверстие оказалось не шире пальца. Джеймс проснулся и заглянул в щель перископа.

Над Лаф-стрит вставало солнце, зажигая окна домов и листья каштана. Тени истончались, темнели и исчезали, чтобы снова возникнуть на другой стороне улицы. Окна розовели, алели и снова темнели. Теперь крошечный мирок в перископе освещали только фонари и луна, но вот слабый солнечный луч пробивал тьму, и все начиналось сначала. Джеймс наблюдал, как месяц растет, постепенно превращаясь в луну; листья на каштане разворачиваются, наливаясь яркой, а затем темной зеленью. В кроне появлялись желтые прожилки, листья краснели, коричневели, опадали, и вот уже дети пинали ногами сухие кучи и подбирали с земли каштаны. Шли дожди, обращая листву в жидкую грязь. Ветки слегка прогибались под тяжестью снежных шапок, небо наливалось свинцом, сыпал град, мела крупа, а потом голые тонкие сучья снова покрывались почками, из почек выстреливали зеленые листья, и снова наступала весна, и земля делала еще один оборот. С годами Джеймс высох и постарел, воспоминания о жизни до подвала таяли, растворялись, становясь легче воздуха… Он лежал на кровати, широко раскрыв глаза, позволяя невесомым и прекрасным образам в беспорядке проноситься перед мысленным взором.