Джеймса мучила бессонница. Матрас был жестким и узким, подушка слишком тонкой. Радиатор время от времени издавал странный лязг. Как и во времена его детства, свет в коридоре не тушили, и сквозь квадратное окошко над дверью он падал на потолок и дальнюю стену. Слишком уставший, чтобы думать, Джеймс бесцельно пялился в залитый светом угол. Наконец угол стал расплываться, и Джеймс закрыл глаза.

Часы шли, но сон не приходил. Он снова открыл глаза и прищурился. Угол казался черным, а поверхность стены отливала молочной белизной. Однако чем пристальнее Джеймс всматривался, тем сильнее было впечатление, что черный и белый смешиваются в один цвет. Спустя некоторое время Джеймс понял, что угол живет собственной жизнью. Когда Джеймс вдыхал, угол увеличивался в размерах, когда выдыхал — съеживался. Иногда угол казался крошечным, как далекая звезда, иногда заполнял всю комнату и, словно злобный дух, нависал над Джеймсом, грозя раздавить. Джеймс попытался привстать, но не мог сдвинуться с места. Теперь он знал, что угол пульсирует, медленно увеличивается в размерах и скоро заполнит собой комнату — и тогда Джеймс просто задохнется под одеялом. «Мамочка», — попытался он промямлить, но голос не слушался. Джеймса затопил ужас.

Ему снова было пять лет, и его душил приступ астмы.

Джеймсу было тридцать, и его мучила бессонница.

Раздраженный, он встал и оделся, решив проветриться. Внизу Джеймс натянул пальто, отыскал запасной ключ и вышел на улицу. Дождь прекратился, но тротуары еще не высохли. Снег, обещавший валить всю ночь, не сдержал обещания. Джеймс бездумно брел по улице.

Вскоре он понял, что узнаёт местность. Джеймс стоял в центре футбольной площадки. Впереди в темноте маячило здание начальной школы. Здесь, в возрасте от четырех до десяти, он проводил все свободное время. Пока Джеймс пересекал грязную площадку, в голове кружились образы из далекого прошлого: вот мальчишки бегут по футбольному полю; для оставленного после уроков юного футболиста время ползет как черепаха; черные, зеленые и белые куртки с мехом, которые он в то время носил; учитель мистер Мюррей, которого все боялись и у которого противно пахло изо рта; страхолюдина Лидия Найт, которая согласилась за двадцать пенсов показать ему кое-что в уголке за занавеской. Так значит, его память восстанавливается! Он больше не никто. Когда-то эта местность была частью его жизни, и вот, при взгляде на нее, он смог воссоздать события прошлого, он их вспомнил!

Но каким же крохотным стало все с тех пор! Неужели это приземистое здание и есть вместилище его детских надежд и страхов? Наверное, дело в том, что я вырос, подумал Джеймс. А ведь когда-то сидел на таком же пластиковом стульчике и восхищенно озирал из окна казавшееся громадным зеленое пространство. Неужели это действительно был я? Неужели я когда-то был ребенком?

Джеймс подошел к окну и заглянул в классную комнату: школьные парты белеют в темноте, на стене висит доска, с потолка свисает Санта-Клаус из рулона туалетной бумаги и мишуры. Внезапно Джеймса пронзило острое чувство вины. Что-то не так с этим святочным интерьером и темнотой, которая словно смеется над его невинностью. Что-то не так с этим взрослым, который бродит впотьмах и вынюхивает детские секреты. Когда-то Джеймс был здесь своим, теперь он — незваный гость, заплутавший в поисках выхода. В столовой стулья перевернуты и аккуратно составлены на столах. В спортзале к стене прислонены обручи. Наконец Джеймс обнаружил тропинку, которая вывела его к шоссе. Он оглянулся, и сердце зашлось от странной боли.

Джеймс поднимался по дороге к вершине холма. На часах — три ночи, мирный пригород спал. Должно быть, здесь живут тысячи, думал Джеймс, и только я один бодрствую. Интересно, это они видят меня во сне или я их? Голова кружилась от усталости. Он читал названия улиц: Денбери-роуд, Оукфилд-клоуз, Чэпел-лейн, и перед мысленным взором вставали картины: в одном из этих домов он раздевает девочку постарше по имени Шэрон; в пабе, что в конце того переулка, его выворачивает наизнанку прямо на чьи-то ботинки; в рощице вон за тем садом он с приятелями строит шалаш.

Уставившись под ноги, Джеймс шел не разбирая дороги, пока не обнаружил, что забрел в незнакомую местность. Он огляделся: темные окна домов; дорога, поросшая травой обочина, чуть дальше молодые деревца; круги оранжевого света, а вдали чей-то силуэт под фонарем. Вокруг стояла тишина, но внезапно в голове зазвучала музыка — надоевший, бесконечно повторяющийся куплет, словно заело пластинку. С каждым шагом улица менялась: дома росли вверх и ветшали на глазах; дорога расширялась, по одну сторону тротуара выстраивались припаркованные машины; палисадники перед домами съеживались в размерах и уступали место железным калиткам. Рядом с ним стояла девушка. Она прислонилась к нему, и Джеймс обнял девушку за плечи. На ней было длинное тяжелое пальто с шелковой подкладкой. Пахло от девушки странно знакомыми сладковатыми духами. Они медленно шли рядом, словно никуда не спешили или оттягивали расставание. Ее голова склонилась на его плечо, Джеймс ощутил ее волосы на лице и вдруг вспомнил имя — и вот оно уже готово сорваться с уст, губы разжались, кончик языка коснулся бугорка на нёбе… Прямо перед ними в свете фонаря возник силуэт полисмена. Мгновение он рассматривал парочку, затем вежливо поздоровался. В ответ Джеймс кивнул. Девушка что-то пробормотала, и Джеймс ощутил на шее теплое дыхание.

И тут случилось что-то несуразное, что-то невыносимое — в тот миг, когда Джеймс ощущал себя на вершине блаженства, все изменилось. Он больше не шел рядом с девушкой по тротуару, а словно смотрел на гуляющую парочку откуда-то сверху. Воздух потеплел, запахло жимолостью, и вся благодать этого вечера сменилась страхом, гневом и раздражением. Он снова произнес про себя имя девушки, затем все вокруг потемнело, и Джеймс уже не знал, где находится.

Он растерянно огляделся. Дорога полого поднималась вверх. Вдохнул. Воздух пах бетоном, отсыревшим деревом и кошачьей мочой. И тут до него дошло: это же не Лаф-стрит, да и вообще не Г., а пригород, где он вырос! Джеймс покорно вздохнул и поплелся вперед. Все равно это происходит не на самом деле, очередная галлюцинация из прошлого, обреченно думал он. Джеймса не отпускало предыдущее наваждение: благодать и гнев; одно воспоминание с двумя лицами; успевшая стать навязчивой мелодия…

Хотелось прогнать наваждение, поэтому Джеймс решил сосредоточиться на настоящем. Тропинка. Весь пригород пронизан сетью таких вот тропок — узких, извилистых, затененных. Ту, по которой брел Джеймс, с обеих сторон окружали высокие изгороди, а над самой тропинкой нависали ветки. Казалось, она никогда не кончится. Лодыжки ныли, и Джеймсу пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Во внезапно наступившей тишине Джеймсу почудились шаги. Он обернулся — никого, сплошная темень, затем прислушался — ни звука, только кровь шумит в ушах. Еще одна галлюцинация, подумал Джеймс и медленно побрел вперед.

В одном из окон горел свет, и Джеймс подошел ближе. Задернутые занавески светились изнутри, как бывает, когда смотришь на солнце сквозь полуприкрытые веки. Внезапно Джеймс осознал, что стоит у дома Джейн Липскомб, прямо под окном ее спальни. В мозгу Джеймса десятилетие сжалось в один краткий миг: он видел в окне большеглазую шестилетнюю Джейн, которая вечно таскалась за ним по пятам, и Джейн шестнадцатилетнюю — вот она сидит на соседней парте в короткой синей юбке, испуская феромоны, мешающие Джеймсу сосредоточиться на контрольной по математике.

Шагая по тропинке, Джеймс вспоминал старых приятелей. Джейн Липскомб, Филипп Бейтс, Клэр Бадд… Знакомые лица одно за другим всплывали из прошлого. Джеймс пытался представить, что они делают прямо сейчас. Видят ли те же звезды, облака и луну, когда поднимают глаза? Возможно, кто-то из них на другом конце света, где сейчас солнце и день. Как странно, ведь они существуют каждую минуту, а не только тогда, когда он вспоминает о них. Существуют каждый миг, прямо сейчас. Что-то делают, думают о чем-то, проживают свои жизни, совершенно в нем не нуждаясь. Интересно, вспоминают ли они о Джеймсе хоть иногда? Чувствуют ли при этом нечто большее, чем внезапную боль где-то в районе сердца или желудка? Джеймс подумал, что неплохо бы написать или позвонить старым друзьям, убедиться, что иногда они тоже вспоминают его, что мысль о нем изредка проносится, подобно падающей звезде, по небосклону их вселенной.

Это моя жизнь, подумал Джеймс, оглядываясь вокруг. Из этого места я вошел в лабиринт. Я — отсюда.

Ты забыл, что все эти события живы только в твоей памяти, напомнил холодный внутренний голос. Сегодня никто в этом пригороде о тебе даже не вспоминает. Пригород существует только в настоящем, а люди, некогда населявшие его, теперь живут в других местах, строят карьеры, женятся, а их связь с этим местом столь же хрупка и ненадежна, как и твоя. Ты здесь чужой.

Свернув с тропинки, Джеймс миновал лесок и вышел на залитую огнями широкую улицу. На мгновение от полноты чувств перехватило дыхание. Перед ним лежала Коммершиал-драйв, улица его детства! Джеймс свернул направо и заспешил вдоль домов, таких знакомых, но почти неузнаваемых в свете фонарей. Сердце билось все сильнее. Номер тридцать шесть, тридцать восемь, сорок, теперь совсем скоро. Наконец Джеймс добрался до номера сорок шесть и притормозил. Место, где жили его родители. Место, где прошло его детство. Дом.

Однако, разглядывая фасад, Джеймс не на шутку разозлился. В его памяти жил совсем другой дом! В реальности дом изменился. Не так, как исподволь с годами меняется лицо человека, нет, дом подвергся радикальной переделке. Стены покрывал слой гальки, деревянные рамы заменили на двойные пластиковые, заново перекрыли крышу, перекрасили дверь. А перед дверью стоял он, словно незваный гость.

На глаза наворачивались слезы ярости. Джеймс толкнул калитку, она подалась. Некогда мощеную дорожку забетонировали. Джеймс направился к заднему дворику. Из-за туч вышла луна, и он мог разглядеть местность в деталях. Поначалу Джеймсу показалось, что он ошибся калиткой, но постепенно в изменившемся облике сада начали проглядывать знакомые черты. Магнолия и ветви соседской плакучей ивы все так же подпирали изгородь, но сарай и навес для автомобиля исчезли; пропал каток, розовый куст в центре альпийской горки, огородик и забор. Все эти приметы, представлявшиеся такими вечными и незыблемыми, просто перестали существовать. Джеймс стоял на покатой бетонной террасе и чувствовал, как его захлестывает печаль. Его детство ушло навсегда.

С губ сорвался звук: полустон-полуплач. Джеймс огляделся — неужели этот звук издал он сам? Ему почудилось, что рядом с альпийской горкой мелькнул смутный силуэт — кто-то качнул ветви молодых яблонь. Наверное, кошка, решил Джеймс, и тут луна снова зашла за тучи. Послышался шорох, хруст, топот. Внезапно Джеймс испугался. Неужели кто-то преследует его? В памяти всплыло полузабытое лицо Малькольма Трюви. Джеймс развернулся и на ощупь выбрался на залитую светом фонарей мостовую.