Актеры, за работу!
В четверг мы ездили на Кони-Айленд, в пятницу — в Нью-Джерси, в субботу — в Коннектикут, а в воскресенье разъезжали по Манхэттену, потому что завтра был понедельник.
Эти дни прошли очень интересно. Мы говорили с Мамой Девочкой обо всем, а всё — это всегда была пьеса.
В понедельник в шесть утра зазвонил телефон, и мы встали и приступили к работе. Мы погуляли в парке, позавтракали в кафе «Пьера», поднялись к себе в номер и повторили каждая свою роль. В восемь утра позвонила мисс Крэншоу и позвала нас пройтись с ней пешком до конторы Майка, и мы пошли.
Мы думали, что будем первые, а оказались последними, хотя было только полдевятого, а начать должны были в девять.
Все сидели вокруг большого стола, который Майк Макклэтчи выдвинул заранее на середину комнаты.
— Я рад, что мы все уже здесь, и так рано, — сказал Майк, — потому что, как мне кажется, нам неплохо было бы прослушать магнитофонную запись музыки, сделанную Оскаром Бейли. Сразу после этого начнем читать.
Майк кивнул Оскару, и Оскар сказал:
— Я говорил с композитором по телефону о музыке и инструментах. В оркестр войдут фортепьяно, скрипка, труба, ударные, банджо, гобой, электрический орган, ксилофон и разные игрушечные инструменты. Некоторые указаны самим композитором, на некоторых мы согласились по ходу разговора. Еще мы собирались использовать человеческие голоса, мужские и женские, более в криках, чем в пении, но голоса, как хотел, я найти не смог. Это не совсем та музыка, которая будет звучать на нашем первом спектакле, но это начало, и, по-моему, учитывая все обстоятельства, начало совсем не плохое.
Оскар включил магнитофон, и мы услышали музыку моего отца, только теперь ее играл не один рояль, а целый оркестр. По-моему, Оскар не из тех, которые любят хвалиться, потому что музыка, звучавшая так красиво, когда он в тот раз играл ее на рояле, теперь стала еще красивее, а иногда была такая смешная, что невозможно было удержаться от хохота.
Когда музыка кончилась, все захлопали, а Майк обнял Оскара и сказал:
— Спасибо, Оскар. Из всего, что мне доводилось слышать, эта музыка — лучшая в своем роде.
— Какие части мы выпустим? — спросил Оскар.
— Посмотрим. А сейчас — за работу.
Оскар пошел к двери, но Майк сказал:
— Не уходи, Оскар, я хочу, чтобы ты был на этом первом чтении. Потом труппа может идти на ланч, а в это время мы, остальные, обсудим наши проблемы.
Майк нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес.
— Хелен, — сказал он, — пожалуйста, проследите, чтобы нас не прерывали, пока я не скажу, что можно. Может быть, пройдет два часа, а может быть — три.
Хелен кивнула и улыбнулась, и вышла, закрыв за собой дверь.
Майк быстро представил всех друг другу, а потом попросил Эмерсона Талли сказать несколько слов. Эмерсон сказал:
— Это пьеса. Пока это пьеса в рукописи. Мы собираемся сделать из нее пьесу на сцене. Наш первый спектакль состоится в Форрестовском зале в Филадельфии через две или три недели — в зависимости от нашего везения и всего прочего. Так давайте прочтем ее.
Все, в том числе невысокий толстяк по имени Джо Трэпп, художник по декорациям и костюмам, сидели, и перед каждым лежал экземпляр пьесы.
Эмерсон сказал:
— Я прочту действующих лиц и описание.
Он посмотрел на свои часы и начал читать. Было полдесятого.
Следующей была моя очередь. Стало тихо-тихо, и, по-моему, я читала так хорошо, как не читала никогда до этого, но ведь свою роль я знала наизусть. Если бы я не знала ее, то не смогла бы говорить так бойко свои слова, потому что вообще читаю я медленно.
Дальше была очередь старика, девочкиного дедушки из пьесы. У него был глубокий голос и очень приятная манера говорить. За ним читала девушка по имени Агнес Хоган.
Наконец пришла очередь Мамы Девочки. Она читала очень хорошо, но я чувствовала, что она немножко волнуется, потому что я слышала много раз, как то же самое она читала много лучше.
Так постепенно мы прочитали всю пьесу.
С минуту было полное молчание, а потом заговорили все разом, особенно те, кто до этого пьесу не читал.
Майк сказал:
— Большое вам спасибо, леди и джентльмены. Если вы вернетесь через полтора часа, то есть в два, мы прочтем ее снова.
Все поднялись, и мы с Мамой Девочкой тоже, но Майк сказал:
— Я хочу, чтобы вы остались.
— Я была хуже некуда, — прошептала ему Мама Девочка. Вид у нее был совсем несчастный.
Майк только улыбнулся.
Когда остальные актеры труппы ушли, Майк сказал:
— Настало время для разговора начистоту — это относится ко всем нам, здесь собравшимся. Эмерсон?
Эмерсон Талли потер подбородок, а потом сказал вполголоса:
— Теперь у меня работы невпроворот.
— Какой работы?
— Переписывать заново.
— Я не согласен, но потом мы об этом поговорим. Как ты нашел труппу?
— Некоторые мне очень понравились — может быть, даже слишком. По-моему, они все очень хороши.
— Есть хоть один, который… совсем не то?
— Нет. Мне они нравятся.
— Теперь ты, Оскар, — сказал Майк.
— Я музыкант, но вот что я вам скажу: никогда со сцены театра не слышал я ничего, что доставило бы мне большее удовольствие.
— А с музыкой это хорошо компонуется?
— Мне кажется — да. Мне даже кажется, что мы можем использовать ее всю — но, в конце концов, босс здесь ты, Майк.
— Я не хочу быть боссом. Прошу всех помнить: сейчас мы начинаем придавать пьесе тот вид, который она, по нашему мнению, должна иметь, так что, пожалуйста, говорите. Говорите обо всем, что вам не понравилось, обо всем, что показалось неправильным, короче — обо всем. Оскар, что ты скажешь о голосах как таковых?
— Все голоса разные, Майк, и я считаю, что им следует быть разными. Это случайность?
— Не совсем, — ответил Майк. — А что ты скажешь о разных манерах речи: не различаются ли они немножко больше, чем нужно? Я хочу сказать — в музыкальном смысле.
— Нет. Мне нравится все так, как есть.
— Есть еще какие-нибудь предложения?
— Есть еще одно. Когда они будут читать снова, не могли бы они стоять? Я хочу сказать… они видятся мне танцорами.
— Через минуту мы к этому вернемся. Кэйт?
— Что ты ожидаешь услышать от меня, Майк?
— Что? То, что у тебя на уме — а там, я знаю, немало всякого. Мы тебя слушаем.
— Эмерсону придется много потрудиться, но не в смысле переписки заново. По-моему, не надо менять ни слова. Знаете, Эмерсон, я работала со многими драматургами, и когда слова вроде бы не производят должного впечатления, то первое, что приходит им в голову, так это что слова и виноваты, и иногда так оно и есть — но только не в этом случае. Вам придется поработать с актерами.
— Кто из них тебе не нравится, Кэйт? — спросил Майк.
— Этого я не могу сказать ни об одном из них. Скажу даже, что, по-моему, ты подобрал очень удачную труппу, но не забывай, что в Нью-Йорке нет настоящего театра и нет настоящих актеров, есть только честолюбивые люди — а это совсем другое. Эмерсону предстоит за каких-нибудь две недели превратить семерых милых, но честолюбивых людей в настоящих актеров.
— С твоей помощью, думаю, это все же возможно.
— Надеюсь, — ответила Кэйт. — Конечно, пьеса — это девочка и ее мать, но если остальные не сыграют своих ролей смело, с выдумкой и, более того, талантливо — пьесы не получится.
— Но страха ты не чувствуешь? — спросил Майк.
— Конечно чувствую. Если бы не чувствовала, меня бы здесь не было. Пьеса Эмерсона мне нравится. Пожалуй, она единственная из виденных мною за последние несколько лет, которая заслуживает, чтобы тратили силы и время на ее постановку.
— Хорошо, Кэйт, — сказал Майк. — Ты, Джо?
— Никаких недостатков я не нахожу, — ответил Джо Трэпп. — А если говорить о декорациях, то я вижу их сделанными почти из ничего — и из света. Края предметов — и свет. Прямой, возможно, двух или трех цветов, но не слишком сильный. И конечно, тени: одиночные, двойные, тройные, большие, маленькие — самые разные, но не все время, а только когда они к месту. А если говорить о костюмах, то у меня вагон идей, целый вагон — но только девочка почти все время должна быть босая.
— Почему? — одновременно спросили Майк и Эмерсон.
— Сам не знаю, — ответил Трэпп и, вынув из кармана пиджака носовой платок, вытер им лицо. — Знаю, что так должно быть, но не знаю почему. А тебе, Кэйт, не кажется, что девочка должна быть босой?
— Я об этом не думала, но уж если зашла об этом речь… Пожалуй, да.
— Но почему? — спросил Майк. — Чем-то меня эта идея привлекает, но в тексте пьесы этого нет, и мне хотелось бы знать, что привлекательного находите в этой идее вы?
— Мм, — сказал Трэпп. — Она плясунья. Все, что она воображает, проходит как танец. И речь у нее танцующая. Но это не балет, это танцует детство, босиком, легко и беззвучно.
— Хорошо, — сказал Майк. — Мы еще к этому вернемся.
И он попросил, чтобы Мама Девочка тоже что-нибудь сказала. Я боялась, она скажет, что плохо читала, но она не сказала этого, а сказала:
— Майк, я здесь, чтобы учиться. По-моему, все говорили правильно, но мне ли судить?
— Хорошо, — сказал Майк. — Мы поговорим потом и об этом. Начиная с завтрашнего дня мы, пожалуй, и будем исходить из того, что все говорят правильно. Кстати, я склонен думать, что так оно и есть на самом деле. Но сейчас надо решать окончательно. Сверкунчик, как тебе все это показалось?
— Здорово, — ответила я.
— О’кей, — сказал Майк.
Он нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес.
— Хелен, теперь, пожалуйста, принеси нам поесть, — попросил Майк.
Хелен вкатила столик с едой, и все, не переставая разговаривать, стали брать сэндвичи и кофе.
После еды все вышли, и мы с Мамой Девочкой остались одни у окна, из которого открывается вид на Нью-Йорк и Ист-ривер. Я сказала:
— Мама Девочка, ты была восхитительна.
— Я чувствовала себя скованной, — пожаловалась Мама Девочка. — Мне надо научиться не быть скованной.
— Не переживай так, — посоветовала я. — Разве можно чувствовать себя свободно, когда так переживаешь?
Мама Девочка взяла меня за руку и прошептала:
— Ты мой лучший друг, Лягушонок, другого такого у меня на свете нет. Вот увидишь, в следующий раз я буду чувствовать себя свободно.
Все вернулись примерно за полчаса до назначенного времени, потому что ни о чем, кроме пьесы, не могли думать, и Майк сказал:
— Ну, раз мы все уже здесь, давайте прочитаем пьесу снова.
— Только стоя, — добавил Оскар.
И мы заняли свои места и прочитали ее снова. На этот раз Мама Девочка чувствовала себя свободно, и все заметили, насколько лучше у нее получается. И у других тоже получалось лучше.
Когда мы кончили, было почти что пять. Майк попросил всех остаться выпить кофе и познакомиться друг с другом поближе. Мы все сели и стали разговаривать.
Майк спросил, не хотим ли мы снова послушать музыку. Всем хотелось, и Оскар снова пустил магнитофон, но сказал:
— Можете разговаривать.
Так что мы в одно и то же время разговаривали и слушали музыку.
А когда настало время расходиться, мужчина, исполнявший роль девочкиного деда, сказал:
— Мистер Макклэтчи, эта ваша пьеса просто очаровательна, и я горжусь тем, что буду играть в ней.
— Нет, это для меня честь, мистер Мунго, что вы в ней играете, — возразил Майк. — В прежние дни «Паласа», когда я был еще совсем малышом, вы были моим любимым артистом — но разве мог я подумать, что буду иметь честь видеть вас в своей пьесе?
— Спасибо, — тихо сказал мистер Мунго, а потом улыбнулся, кивнул всем и вышел.
Мисс Крэншоу и Майк Макклэтчи переглянулись.
— Равных ему не было, — сказала Кэйт.
— Он и теперь хорош, — ответил Майк.
Домой мы с Мамой Девочкой пошли пешком, но когда пришли, решили не подниматься к себе, а пройтись еще немного.
Мы прошли по Медисон-авеню в Гарлем, где я никогда еще не ходила. Накануне мы по нему проехались, и Лерой показал нам разные улицы и места, но теперь мы сами пришли туда, прямо на Ленокс-авеню.
Гарлем кишмя кишит детьми. Мальчики и девочки играют на тротуарах в разные игры. Они прыгают через веревочку, пляшут, поют и веселятся. Мы видели, например, трех мальчиков лет одиннадцати-двенадцати, и у одного из них было банджо. Он пел и играл, а двое других пели и танцевали. Лучше их не было во всем Гарлеме.
Мы зашли в кафетерий и увидели много-много больших печеных яблок и съели по одному, со сливками, а потом вышли и двинулись дальше, но уже начало темнеть, и мы сели в такси.
По дороге домой Мама Девочка сказала:
— Ну, Лягушонок, наши дела идут на лад.
— Идут.
— Весь день я боялась, но все равно мне ужасно понравилось, и больше я не боюсь.
Потом мы просто ехали и разглядывали людей на улицах. Я боялась, но не говорила, потому что это ужасно легко передается другому. Мне нравилось, что я играю в пьесе, нравилось, что Мама Девочка тоже играет в ней, нравилось, что в ней музыка моего отца, — но я боялась.
И не знала даже, чего боюсь.
