Меня беспокоит чрезмерная настойчивость Виктора; его нетерпение лишь усиливает мою неуверенность. Столь многое зависит от его способности владеть собой. Однако он продолжает осаждать меня просьбами приступить к «Грифону». Говорит, что принимает киноварную настойку, которую нам оставила Серафина, и это поможет ему управлять поллюцией. Но я считаю, что риск слишком велик. Умоляю подождать до поры, когда до месячных останется совсем немного и будет безопасней совершать обряд. Он соглашается — но горит нетерпением.

Я спрашиваю Виктора, не станет ли он меньше любить меня, когда я лишусь девственности. Он отвечает мне вопросом:

— А ты не станешь меньше любить меня, когда я уже не буду девственником?

— Для мужчины это не то же самое, что для женщины, — отвечаю я.

— Только потому, что мужчины не боятся этого.

— Мужчины получают; женщины теряют. Так учат всех девушек.

— Я не собираюсь «получать» от тебя. Я не какой-нибудь гнусный совратитель — или ты считаешь меня таковым?

Он уверяет, что я для него образец чистоты, которую ничто не может запятнать, образец большего целомудрия, чем моя девственность. Я спрашиваю, постарается ли он не причинить мне боли. Хочу, чтобы он знал о моих страхах. Он обещает быть очень осторожным; я верю ему, но меня бросает в дрожь от его пыла.

Этой ночью, кажется, можно… но я еще колеблюсь. Чувствую, как меня охватывает паника… прерываю обряд и умоляю Виктора подождать до другого дня. Он соглашается, но с большой неохотой.

Снова прошу отсрочки.

Виктор злится, оттого что я так долго не могу решиться. Уходит на целый день в лабораторию и работает там в одиночестве.

— Ты думаешь, что мною движет похоть, — говорит он позже. — Не веришь в мою любовь.

Я клянусь, что это не так; за его любовь я бы жизнью поручилась — но любовь не защитит от опасности, которая страшит меня.

Мой жуткий сон вернулся. Просыпаюсь ночью от собственного крика. Снова мне привиделось мое рождение… не могу сделать вдох. Вижу человека-птицу, который тянет ко мне когти. Проснувшись, бросаюсь к окну, распахиваю его, словно в комнате нет воздуха.

— Представь себе, — сказала Серафина, — что Великое Делание — это нечто, желающее родиться в твоей душе.

Я вновь отказываюсь. Виктор говорит, что мне не хватает смелости.

— Вот отчего Делание так долго не может завершиться, — говорит он. — Из-за женских капризов. Матушка говорит, что в нем должна принимать участие женщина. А что, если женщина откажется? Что, если она слишком боится? Как тогда будет Делание продвигаться?

Он несправедлив, но я понимаю, виной тому его досада. Он жаждет узнать, чему должен научить нас Грифон, а я из осторожности удерживаю его от этого знания. И он правильно спрашивает: мол, как же тогда можно совершить химическую женитьбу?

Мне нечего ответить.

Франсина когда-то говорила мне, что матушка выбрала ее на роль Soror для Виктора. Как бы Франсина поступила на моем месте? Оседлала бы Грифона? Доверилась бы Виктору? Если б я могла спросить ее! Но мы с Виктором условились хранить все в тайне.

Я заглянула в студию матушки и долго смотрела на картину с изображением девы в цепях. Преследовал ли ее мужчина, как Виктор преследует меня? Что заставило ее в конце концов уступить, любовь или усталость? Или побоялась показаться малодушной — как я боюсь?

Если бы только можно было поговорить с матушкой… но Виктор прав. Если пойти к ней, она запретит нам продолжать. И Виктор скажет, что я предала его.

Он не знает, как трудно мне решиться. Он не желает мне зла. Просит быть его помощницей. Я должна быть смелой, какою он желает меня видеть .

Сказала ли я это вслух? Или только хотела сказать? И услышал ли он? Или не желал слышать? Не могу вспомнить. Помню лишь охватившую меня животную панику. И сильную боль. И удивление, бывшее даже еще сильней. И после мгновения спасительного замешательства — понимание, что произошло непоправимое.

Вот что я помню о той ночи, с которой миновало уже несколько недель.

Не замечая времени, мы лежали в сладостных объятиях. Я позволила его ладони вновь и вновь скользить по моей наготе, чтобы он мог успокоить меня; позволила прикасаться ко мне везде. Он жадно ласкал мое тело, подготовляя к решающему моменту. Я вся стала вода, серебристая уступчивая вода, а он весь — огонь, алый всепоглощающий огонь. Он у него так дивно восстал, так был тверд и напряжен, я любовалась его возбуждением. Хотелось ощутить его губами. Охватить, завладеть. Чувствовал ли он то же, что я? Хотелось ли ему насытиться моей страстью? Теперь я видела, как легко делать все, что делали женщины на рисунках, ведя мужчину по самому краю желания. Как восхитительно было балансировать вместе с ним на этом краю манящей пропасти! Еще миг, и мы вскочим на Грифона и полетим, вместе правя им.

Я приняла позу сидя, как было изображено на рисунке, глаза смотрят в глаза. Одну ногу опустила, касаясь ею пола, Другою оплела его талию, крепко прижимая его к себе. Наклонилась так, чтобы кончиками грудей легко касаться его груди. Мы замерли, дожидаясь, пока не ощутили биения наших сердец, пока его сердце не забилось в унисон с моим. Он подался ко мне и застыл, как изображено на рисунках, едва касаясь моего лона и ожидая, пока я увлажню его. Жар между нами был яростен, как в печи алхимика. Я прижалась тесней, вдавивши груди. Он вошел.

Полная близость… Растущее желание, растущий страх, неистовство слияния. Наслаждение от того и другого. Я жаждала вновь испытать это мгновение свободы перед мгновеньем, когда уже нет возврата назад. Жаждала и страшилась.

И наконец, когда уже казалось, что возврат невозможен, я прошептала ему на ухо: «Не сегодня, любовь моя. Подожди со мною вместе только одну ночь. Дай еще одну ночь наслаждения этим девственным телом».

Ни в один из моментов моих редакторских трудов не чувствовал я такой потребности сыграть роль сыщика от литературы, как в то время, когда решал загадку безымянной девы в цепях. Строки, приведенные выше, в которых она появляется неназванная, были на отдельном листке, вложенном в мемуары Элизабет Франкенштейн; неведомо было, откуда этот листок и когда было написано стихотворение. Годами я хранил его, приклеив изнутри к переплету мемуаров, надеясь позже понять его место в хронике событий. Лишь когда я в 1816 году приобрел у месье де Роллина картины Каролины Франкенштейн, тайна начала проясняться.

Я уже говорил о четвертом и самом маленьком из полотен, купленных у месье де Роллина: напомню читателям, что на нем была изображена тонущая женщина, обвитая цепями. И лишь когда я взглянул на него, в памяти тут же всплыли загадочные стихи Элизабет. Дева в цепях, следовательно, Розальба, это имя было написано на обороте картины.

Но кто такая Розальба и что вкладывала Элизабет в слова «и жребий наш неразделим»?

Ответ на этот вопрос мне помогла найти чистейшая удача, которая так часто сопутствует ученому в его поисках. Зимой 1831 года, продолжая изучение алхимической традиции, я наткнулся на доклад сэра Олмрота Кросленда в текущем номере «Трудов Ашмоуловского общества». Названный «Mysterium Conjunctionis: алхимические аллюзии в поздних сочинениях сэра Исаака Ньютона», доклад сэра Олмрота содержал осторожный намек на то, к чему я к тому времени сам независимо пришел, а именно: алхимические ритуалы часто служили прикрытием эротических намерений. Сэр Олмрот особое внимание уделял (малоправдоподобному, с моей точки зрения) вероятию того, что Исаак Ньютон увлекался некоторыми формами содомии в процессе своих алхимических опытов. Это, убежден был сэр Олмрот, объясняет жестокие приступы депрессии, вызванные чувством вины, которыми великий ученый страдал в последние годы жизни. Сэр Олмрот мимоходом замечает: «Сколь опасны эти практики для разума и души, доказывает случай несчастной Розальбы ди Гоцци, могущий служить суровым предупреждением непосвященным. Исчерпывающая ее история содержится в „Mémoires historiques“ мадам Луизы Изабо Данвиль 1647 года». Могли я усомниться, что сия Розальба, упомянутая сэром Олмротом в связи с алхимическими изысканиями, есть та самая женщина на картине, которую видел всякий раз, как поднимал глаза от рабочего стола?

Источник, названный сэром Олмротом, впрочем, оказался весьма труднодоступным. Не менее трех лет ушло у меня на то, чтобы обнаружить следы мемуаров мадам де Данвиль. Тем временем я узнал, что их автор, просвещенная любовница французского дофина, по слухам, сама была кем-то вроде адепта алхимии. Когда мне наконец удалось выяснить местонахождение нескольких уцелевших экземпляров ее труда, я тут же понял, что мои поиски были не напрасны. История сей дамы все прекрасным образом прояснила, хотя открывшаяся правда потрясла меня.

Розальба ди Гоцци, героиня загадочной картины леди Каролины, была младшей дочерью Алессандро ди Гоцци, венецианского дожа начала семнадцатого столетия и главы печально известного Совета Десяти. Духовником семейства Гоцци был молодой доминиканец фра Лоренцо Куэрини, тоже отпрыск высокого венецианского рода. Куэрини был также мастером алхимических искусств, учившимся в Византии у Сендивогия; он славился тем, что, как гласила молва, отыскал сам философский камень и прилюдно превращал металлы. Его авторитет алхимика привлек внимание синьоры ди Гоцци, которая страстно стремилась познать алхимические искусства. Трудно дать оценку моральным качествам Куэрини; мадам де Данвиль высказывает предположение, что фра мог стать любовником супруги дожа. По причине этой неопределенности невозможно судить, каковы были его намерения в отношении Розальбы, которая, хотя ей исполнилось всего пятнадцать лет, вместе с матерью стала ученицей фра. Итог был скандален и трагичен.

Однажды утром осенью 1647 года Гоцци, проснувшись, обнаружили, что Куэрини и Розальба исчезли. Синьора ди Гоцци объявила о бегстве любовников. Агенты Совета Десяти устроили на них настоящую охоту, но поймали только Куэрини. Его нашли через две недели — полумертвого от голода, прячущегося в пещере на юге Италии. То, что последовало вслед за этим, походило на примитивную месть — для Италии той эпохи это было типично. Прежде чем судить, слуги дожа изувечили и оскопили его, а уж потом вынесли приговор и удавили. Только в последние мгновения перед смертью угрызения совести заставили Куэрини сознаться, что он виновен в преступлении более тяжком, нежели побег: он изнасиловал юную девственницу, о которой должен был печься. Но где найти Розальбу, этого он не мог сказать. Он утверждал, что стыд за содеянное заставил его бежать из Венеции, оставив ее. Единственное, что он сказал в свое оправдание, — он был введен в неодолимое искушение определенными алхимическими обрядами и под их влиянием, в приступе безумия, совершил преступление. Нечего и говорить, что подобная попытка смягчить свою участь не возымела успеха и не спасла его от гарроты. Лишь спустя два месяца история получила свое завершение.

Однажды утром гондольер нашел останки Розальбы; ее, обмотанную цепями, извлекли со дна канала. Сначала подозревали, что Куэрини убил ее; но записка в медальоне, найденном на нагом теле, не оставила сомнения, что она покончила собой. В записке она сознавалась, что Куэрини действительно насильно обесчестил ее и она не может жить с таким позором. Но она пыталась защитить своего любовника, утверждая, что на нем нет никакой вины, что во всем повинен «Грифон». Только самые умудренные адепты алхимии могли понять смысл этого признания. К тому времени, как я прочел об этом в мемуарах мадам де Данвиль, все подробности ритуала, связанного с Полетом Грифона, были известны мне из других источников, главным образом тех, что относятся к Тантре левой руки. Грифон, узнал я, был наиболее суровой из всех сексуальных йог, редко практикуемой и еще реже имеющей благополучный исход. Обряд столь часто завершался неудачей, что был отвергнут некоторыми инициированными, как немногим отличающийся от прельстительного обмана и не оказывающий никакого духовного воздействия. Мадам де Данвиль не сообщает никаких подробностей обряда, но оставляет следующее загадочное предупреждение:

События, приведшие к смерти Розальбы, объясняют мрачную атмосферу картины леди Каролины, которой несомненно было предназначено быть предостережением всем женщинам, шедшим по пути химической женитьбы. Кровь, окрашивающая воду, служила символом изнасилования юной доверчивой девственницы. Крылатый зверь в небе — явно Грифон; а обвисшее тело в пасти зверя, конечно же, удавленный фра. Так, фрагмент за фрагментом, я выстроил всю историю. После многолетних поисков я нашел историческую параллель, которую Элизабет Франкенштейн провела между собой и девой в цепях. И понял наконец всю меру порочности Виктора Франкенштейна.