Писать ей все еще было больно, но Рут пыталась не думать об этом. Она быстро надела свою одежду для сквоша, потому что хотела быть на корте, начать разогревать мяч, до того как отец будет готов к игре. Еще она хотела стереть синий мелок, которым была обозначена мертвая точка на передней стене. Рут и без этой отметки знала ее местоположение.

Мяч уже был разогретый и очень живой, когда Рут ощутила почти незаметное дрожание пола — это поднимался по лестнице ее отец. Она сделала спринтерский бросок к передней стене, потом развернулась и сделала такую же пробежку к задней, успев все это до того, как отец дважды стукнул ракеткой по двери и открыл ее. В том новом месте, где Скотт Сондерс достал ее сзади, Рут чувствовала лишь спазмы боли. Если ей не придется много бегать, все будет в порядке.

Большей проблемой было то, что она не видела правым глазом. Наверняка возникнут моменты, когда она не сможет видеть, где находится отец. Тед не носился по корту, его перемещения были минимальны, но если он двигался, то делал это плавно. Если ты его не видишь, то не знаешь, где он находится.

Рут понимала, что очень важно выиграть первый гейм. Лучше всего Тед играл в середине матча.

«Если мне повезет, — подумала Рут, — то мертвую точку он сможет выявить только после первого гейма».

Они еще разогревались, когда она поймала отца на том, что он косится на переднюю стену в поисках синей метки.

Она выиграла первый гейм со счетом 18:16, но к этому времени отец уже нашел мертвую точку, и Рут опаздывала к мячу после его резких подач, в особенности если ей приходилось принимать мяч в левой части корта. Ничего не видя правым глазом, она вынуждена была почти полностью поворачиваться к нему при его подаче. Два следующих гейма Рут проиграла со счетом 12:15 и 16:18, но пусть отец теперь и вел со счетом 2:1 — именно он после третьего гейма приложился к бутылке с водой.

Четвертый гейм Рут выиграла 15:9. Отец проиграл последнее очко, попав в жестянку, — это был первый случай, когда кто-то из них попал в жестянку. Счет по геймам стал ничейным — 2:2. У нее случался такой ничейный счет с отцом и прежде, и она неизменно проигрывала. Много раз перед пятой партией отец говорил ей: «Я думаю, ты меня побьешь, Рути». Но побитой оказывалась именно она. На этот раз он ничего не сказал. Рут отхлебнула немного воды и смерила отца долгим взглядом своего единственного зрячего глаза.

— Я думаю, что побью тебя, папа, — сказала она ему.

Пятый гейм она выиграла со счетом 15:4. Отец опять проиграл последнее очко, попав в жестянку. Характерный звук жестянки оставался в ее ушах в течение следующих четырех или пяти лет.

— Хорошая работа, Рути, — сказал Тед.

Он торопился покинуть корт, чтобы взять новую бутылку с водой. Рут тоже пришлось поспешить, чтобы успеть шлепнуть его по заднице ракеткой, когда он выходил через дверь. Ей хотелось обнять его, но он даже не заглянул в ее единственный зрячий глаз.

«Какой он странный человек!» — подумала она. Потом она вспомнила странности Эдди О'Хары, пытавшегося спустить мелочь в унитаз. Может быть, все мужчины странные.

Странно, что отец считал естественным ходить перед ней нагишом. С того момента, как у нее начали развиваться груди, а развивались они весьма быстро, Рут стало неловко ходить нагишом перед отцом. И в то же время они принимали вместе душ и купались нагишом в бассейне… может быть, все это было только семейной традицией, своего рода ритуалом? Так или иначе, в теплую погоду это был ожидаемый ритуал, неотделимый от игры в сквош.

Но после поражения отец ее казался старым и усталым; Рут была невыносима мысль увидеть его голым. И она не хотела, чтобы он увидел синяки на ее грудях, а еще на бедрах и ягодицах. Отец мог бы еще поверить, что синяк под глазом — следствие травмы на корте, но он был достаточно искушен в сексе, чтобы понять: синяки на теле она никак не могла получить, играя в сквош. Она решила, что избавит его от лицезрения других синяков.

Он, конечно же, не знал, что его пощадили. Когда Рут сказала ему, что примет горячую ванну вместо душа и купания в бассейне, отец почувствовал себя обиженным.

— Рути, как мы сможем забыть об эпизоде с Ханной, если не поговорим о том, что случилось?

— Мы поговорим о Ханне позднее, папа. Может, когда я вернусь из Европы.

Двадцать лет пыталась она побить отца на корте, но вот теперь, добившись своего, она рыдала в ванне. Она не почувствовала ни малейшей радости в момент победы; вместо этого она плакала, потому что отец свел ее лучшую подругу к «эпизоду». Или это сама Ханна свела их дружбу к чему-то даже меньшему, чем интрижка с ее отцом?

«Да бога ради, прекрати ты это самоедство — через это нужно перешагнуть!» — сказала себе Рут.

Ну хорошо, они оба предали ее — и что дальше?

Она вылезла из ванны и заставила себя посмотреться в зеркало. Ее правый глаз был сплошной кошмар — прекрасный видок для начала поездки! Глаз распух и закрылся, скула распухла, но больше всего бросался в глаза синяк. На площади, приблизительно равной размеру кулака, кожа ее приобрела темноватый красно-лиловый оттенок — как заходящее солнце перед бурей; яркие тона были разбавлены черным. Синяк был такой кричащий, что в нем виделось что-то комическое. Она будет носить этот синяк на протяжении своего десятидневного турне по Германии; опухлость будет спадать, синяк — понемногу бледнеть и в конечном счете обретет землисто-желтый оттенок, но последствия, видимо, будут заметны на ее лице и в течение следующей недели в Амстердаме.

Она намеренно не упаковала свое снаряжение для сквоша, даже кед не взяла. Она специально оставила ракетки в сарае. Момент был самый подходящий, чтобы оставить сквош в прошлом. Ее немецкий и нидерландский издатели организовали для нее матчи — придется им их отменить. У нее было очевидное (даже видимое) извинение. Она могла сказать, что у нее сломана скуловая кость и доктор посоветовал дать ей срастись. (Скотт Сондерс вполне мог сломать ей скуловую кость.)

Ее синяк был не очень похож на травму, полученную на корте; если бы она получила удар такой силы ракеткой противника, то в дополнение к синяку кожа у нее была бы рассечена и понадобились бы швы. Нужно говорить, что соперник случайно ударил ее локтем. Чтобы это случилось, Рут должна была стоять слишком близко к сопернику — поджимать его сзади. В такой ситуации воображаемый соперник Рут должен был быть левшой, иначе он не заехал бы ей в правый глаз. (Это в Рут говорила писательница: чтобы история выглядела правдоподобной, детали должны быть точны.)

Она могла представить себе, что для ее будущих интервьюеров ситуация может показаться забавной: «Обычно у меня возникают трудности, когда я играю с левшами». Или: «Имея дело с левшами, всегда нужно быть готовым к неожиданностям». (Например, они трахают тебя сзади, после того как ты им сказала, что тебе не нравится такая поза, и они бьют тебя по лицу, когда ты им говоришь, что пора уходить… или трахают твою лучшую подружку.)

Рут была достаточно хороша знакома с повадками левшей, чтобы сочинить достоверную историю.

Они ехали в пробке по Южной Стейт-парквей недалеко от поворота в аэропорт, когда Рут решила, что победы, которую она одержала над отцом, ей недостаточно. Пятнадцать или больше лет каждый раз, когда они ехали куда-нибудь вместе, за рулем обычно сидела Рут. Но не сегодня. В Сагапонаке, когда она засовывала три своих места в багажник, отец сказал ей: «Давай лучше поведу я, Рути. Я вижу двумя глазами».

Рут не стала спорить. Если за рулем сидел ее отец, она могла говорить ему что угодно, а он не смог бы посмотреть на нее, во всяком случае во время езды.

Рут начала с рассказа о том, как ей понравился Эдди О'Хара, потом сказала, что ее мать подумывала о том, чтобы уйти от Теда до гибели мальчиков, а вовсе не Эдди подсказал ей эту мысль. И еще Рут сказала отцу, что ей известно — это он запланировал роман ее матери с Эдди; он их свел, понимая, как чувствительна может быть Марион к мальчику, который напоминает ей Томаса и Тимоти.

— Рути, Рути… — начал говорить ее отец.

— Смотри на дорогу и в зеркало заднего вида, — сказала она ему. — Если тебе одна только мысль придет в голову — посмотреть на меня, останови машину — за руль сяду я.

— Твоя мать все время находилась в депрессии и знала об этом, — сказал ей отец. — Она знала, что окажет на тебя жуткое влияние. Это ужасно для ребенка — когда один из родителей постоянно находится в депрессии.

Разговор с Эдди очень много значил для Рут, но все, что сказал ей Эдди, не имело никакого значения для ее отца. Может быть, именно поэтому ей особенно хотелось причинить боль отцу, когда она начала рассказывать ему про Скотта Сондерса.

Будучи опытной романисткой, Рут ввела отца в эту историю с помощью ложного хода. Она начала со своей встречи со Скоттом в маршрутке, а потом перешла к их последующему матчу.

— Значит, вот кто поставил тебе синяк! — сказал отец. — Меня это ничуть не удивляет. Он носится по всему корту, и у него слишком далекий замах — типичный теннисист.

Рут рассказывала свою историю шаг за шагом. Дойдя до эпизода, когда она показала Скотту поляроидные снимки в нижнем ящике стола отца, Рут заговорила о себе в третьем лице. Отец не догадывался, что Рут знает об этих фотографиях, не говоря уже о ящике в ночном столике, в котором лежали презервативы и смазка.

Когда она дошла до рассказа о своем первом сексуальном контакте со Скоттом и о том, как Скотт вылизывал ее, а она надеялась, что отец вернется домой и увидит их через открытую дверь в его спальню, Тед оторвал глаза от дороги — пусть всего и на долю секунды, — чтобы посмотреть на нее.

— Давай-ка лучше притормози и пусти меня за руль, папа, — сказала ему Рут. — Один глаз, смотрящий на дорогу, все же лучше, чем два, смотрящие в сторону.

Он смотрел на дорогу и в зеркало дальнего вида, а она продолжала свою историю. Креветки по вкусу были мало похожи на креветки, и ей не хотелось заниматься сексом во второй раз. Первая большая ошибка состояла в том, что она слишком долго каталась на Скотте. «Рут ему все мозги вытрахала», — так она это сформулировала.

Когда она дошла до рассказа о телефонном звонке и о том, как Скотт Сондерс вошел в нее сзади (хотя она и предупредила его, что не любит так), ее отец снова оторвал глаза от дороги. Рут разозлилась на него.

— Слушай, па, если ты не можешь сосредоточиться на дороге, значит, ты никудышный водитель. Съезжай на обочину — я сяду за руль.

— Рути, Рути… — только и мог сказать он.

Он плакал.

— Если ты так расстроен, что не видишь дороги, это еще одна причина пустить за руль меня, па.

Она рассказала, как стукалась макушкой об изголовье кровати и как ей поневоле пришлось прижиматься к нему ягодицами. А потом — как он ударил ее (не ракеткой для сквоша). («Рут решила, что это был удар несогнутой левой рукой — она даже не заметила, как это случилось».)

Она свернулась калачиком и только надеялась, что он не будет бить ее еще. Потом, когда голова у нее прояснилась, она спустилась по лестнице и нашла ракетку Скотта. Первым ударом она вывела из строя его коленку.

— Это был низкий удар слева, — объяснила она. — Естественно, ребром.

— Значит, сначала коленку? — прервал ее отец.

— Коленку, лицо, оба локтя, обе ключицы — в таком порядке, — сказала ему Рут.

— Он не мог идти? — спросил ее отец.

— Он не мог ползти, — сказала Рут. — Идти он мог, хромая.

— Господи, Рути…

— Ты видел знак — съезд в аэропорт? — спросила она его.

— Да, видел, — сказал он.

— По тебе не похоже, что видел, — сказала ему Рут.

Потом она сообщила ему, что ей до сих пор больно писать и у нее боль в новом месте — где-то внутри.

— Это пройдет, я уверена, — сказала она, оставляя третье лицо. — Нужно только помнить, что мне нельзя в этом положении.

— Я убью этого сукина сына! — сказал ей отец.

— Не стоит беспокоиться! — сказала Рут. — Ты можешь по-прежнему играть с ним в сквош — когда он снова будет в состоянии бегать. Он довольно средний игрок, но для тебя это будет неплохой разминкой — потренироваться с ним можно.

— Он фактически тебя изнасиловал! Он тебя ударил! — закричал ее отец.

— Но ведь ничего не изменилось, — гнула свое Рут. — Ханна по-прежнему моя лучшая подруга. Ты все еще мой отец.

— Хорошо, хорошо — я тебя понял, — сказал ей отец.

Он попытался вытереть слезы с лица рукавом своей старой фланелевой рубашки. Рут любила эту рубашку, потому что отец носил ее, когда она была маленькой девочкой. Она с трудом удержалась — не сказала ему, чтобы он держал баранку двумя руками.

Вместо этого она напомнила ему, каким рейсом улетает и какой терминал ему нужно искать.

— Ты ведь видишь, да? — спросила она. — Это «Дельта».

— Вижу, вижу. Я знаю, что «Дельта», — сказал он ей. — И я понял, что ты хочешь сказать. Понял.

— Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь понять, — сказала Рут. — Не смотри на меня — мы еще не остановились! — пришлось ей напомнить ему.

— Рути, Рути… Прости меня, прости…

— Ты видишь, где тут написано «Вылеты»? — спросила она его.

— Да, вижу, — сказал он.

Точно так же он сказал ей: «Хорошая работа, Рути», когда она побила его в этом треклятом сарае.

Когда ее отец наконец-то остановил машину, Рут сказала:

— Хорошая езда, папа.

Если бы она знала, что это их последний разговор, она, наверно, попыталась бы помириться с ним. Но она видела, что на сей раз действительно одержала над ним победу. Ее отец потерпел слишком тяжелое поражение, чтобы можно было поднять ему настроение, просто сменив тему. И потом, боль в новом месте по-прежнему беспокоила ее.

Потом уже Рут думала, что ей было бы достаточно хотя бы помнить, что она поцеловала его на прощание.

Прежде чем сесть в самолет, Рут позвонила Алану из «краун рум» «Дельты». Голос у него по телефону был взволнованный или, может, слишком уж искренний. Ей было больно думать о том, что он может подумать про нее, если когда-нибудь узнает историю со Скоттом Сондерсом. (Алан никогда не узнает про Скотта.)

Ханна прослушала-таки послание Алана на автоответчике и позвонила ему, но Алан свел разговор к минимуму. Он сказал Ханне, что все в порядке, что он говорил с Рут и та «жива и здорова». Ханна предложила встретиться и позавтракать вместе или выпить — «чтобы поговорить о Рут», — но Алан сказал, что с нетерпением ждет встречи с нею и Рут, когда Рут вернется из Европы.

— Я никогда не говорю о Рут, — сказал он ей.

В этот момент, как никогда прежде, Рут была близка к тому, чтобы сказать Алану, что любит его, но она все еще слышала тревогу в его голосе, и это беспокоило ее; как ее редактор он ничего от нее не утаивал.

— Что случилось, Алан? — спросила Рут.

— Так… — начал он, и ей показалось, что она слышит отца. — Ничего серьезного. Это может подождать.

— Скажи мне, — настаивала Рут.

— Тут было кое-что в почте от твоих почитателей, — сказал ей Алан. — Обычно ее никто не читает — мы просто переправляем ее в Вермонт. Но это письмо было адресовано мне, то есть твоему редактору. И я его прочел. Но на самом деле это письмо тебе.

— Это ненавистническое письмо? — спросила Рут. — Я таких немало получаю. И это все?

— Да, пожалуй, все, — сказал Алан. — Но оно такое огорчительное. Я думаю, ты должна его прочесть.

— Я его прочту — когда вернусь, — сказала ему Рут.

— Может, отправить его тебе факсом в отель? — предложил Алан.

— Оно угрожающее? Вроде как от маньяка? — спросила она.

От слова «маньяк» у нее всегда мурашки бежали по телу.

— Нет, оно от вдовы — рассерженной вдовы, — сказал ей Алан.

— Ах, это? — сказала Рут.

Этого она ожидала. Когда она писала об абортах и ее героиня принимала решение не делать аборт, она получала сердитые письма от женщин, которые делали себе аборты; когда она писала о деторождении и ее героиня принимала решение не иметь детей… или когда она писала о разводах и ее героиня решала не разводиться (или не выходить замуж)… она всегда получала такие письма. Ей писали люди, принимавшие игру воображения за правду или обвинявшие ее в том, что ее воображение не дотягивает до правды; всегда одно и то же.

— Алан, бога ради, — сказала Рут, — неужели тебя выбил из колеи очередной читатель, который требует, чтобы я писала о том, что знаю?

— Это письмо немного другое, — ответил Алан.

— Ну, хорошо, пришли мне его факсом, — сказала она.

— Я не хочу тебя волновать.

— Тогда не присылай! — сказала Рут. Потом ей вдруг в голову пришла одна мысль, и она спросила: — Постой, эта вдова — маньячка или просто рассерженная?

— Слушай, я тебе отправлю его факсом, — сказал он.

— Это что — из разряда вещей, которые следует показать ФБР? Что-то в таком роде? — спросила Рут.

— Нет-нет… не похоже на это. Не думаю, — сказал он.

— Я жду факса, — сказала она.

— Он будет там к твоему прибытию, — пообещал ей Алан. — Bon voyage!

«Ну почему женщины становятся абсолютно невыносимыми читателями, когда затрагивается что-то для них личное?» — подумала Рут.

Почему женщина полагает, что случившееся с ней (выкидыш, брак, развод, потеря ребенка или мужа) — единственный случай в этом роде? Или дело в том, что большинство читателей Рут — женщины, а женщины, пишущие авторам и рассказывающие им про свои катастрофы, — самые затраханные из всех женщин?

Рут сидела в «краун рум» «Дельты», прижимая стакан со льдом к правому глазу. Видимо, ее отсутствующее выражение вкупе с бросающейся в глаза травмой подвигло одну из пассажирок — пьяную женщину — заговорить с ней. На бледном, осунувшемся лице женщины, приблизительно ровесницы Рут, застыло суровое выражение. Она была очень худой — заядлая курильщица с хрипловатым голосом и южным акцентом, усугубленным алкоголем.

— Кто бы он ни был, детка, тебе без него лучше, — сказала женщина Рут.

— Это сквош.

— Он тебя шарахнул сквошем? — пробормотала женщина. — Черт! Наверно, здоровенный был сквош!

— Да, здоровенный, — с улыбкой признала Рут.

В самолете Рут быстро выпила два стакана пива, а когда ей приспичило в туалет, она с облегчением почувствовала, что боль стала меньше. В первом классе было еще только три пассажира, и место рядом с ней оказалось свободно. Она попросила стюардессу не подавать ей ужина, но разбудить к завтраку.

Рут откинула спинку кресла, укрылась одеялом и попыталась удобно устроить голову на маленькой подушечке. Спать она могла на спине или на левой стороне — правая сторона ее лица слишком болела, и лечь на нее было невозможно. Последняя ее мысль, перед тем как она погрузилась в сон, была: «Опять Ханна оказалась права. Я слишком сурова с отцом. (В конечном счете, как поется в песне, он ведь всего лишь мужчина.)»