Мы стояли на ступенях здания суда тем первым утром и оглядывали городок: возвышались холмы, между ними пролегали мосты, расстилалась пасторальная зеленая равнина с вкраплениями фиолетовых цветов, правильной формы поля, засаженные чем-то темным, светило солнце с голубого неба, раздавалось далекое мычание коров с окрестных лужаек – все это легло мне на душу бесконечно-мягкой осязаемостью природы. А Лулу Розенкранц пробурчал:

– Не знаю… А куда здесь, собственно, пойти, если охота развеяться?

Сам я никогда прежде так близко не соприкасался с природой, если не считать Ван-Кортланд Парка. Но окружающее мне нравилось; и запах, и свет, и покой, нисходящий с небес. Ну, а по поводу целесообразности устройства жилищ человеков я был тщательно проинструктирован. Там вдалеке эти самые человеки выращивали то, что требовалось: и урожай, и скот, а городок, Онондага, центр графства, был их центральным рынком. Он был построен на краю холма в центре цепи гор, рассекающих равнину. Текла через городок речка, никто мне не запрещал исследовательские изыски, и я проведал развалюху-мост, деревянный и скрипучий. Посмотрел с него на воду; поток мчался стремительно через камни, шумел и кипел бурунчиками. Если забраться на скалу справа, то речонка превращалась в реку, начинала выглядеть солиднее, чем вблизи. Походив по берегу, невдалеке я обнаружил заброшенную лесопильню; постройки покосились, будто ветер заласкал их своей неуемной силушкой – уже давно она не работала, но когда-то некий амбициозный мужчина приложил к созданию фабрички свои руки и энергию. Я никогда прежде не видел своими глазами, как можно использовать природные силы воды, только читал об этом в учебнике по географии. Оценить фразу природные ресурсы трудно вот так навскидку, надо поглядеть на бурлящий поток, на замшелые бревна постройки, и только тогда к тебе приходит ощущение идеи, приходит понимание смысла, для чего и как все было сделано. Нет, нет, такой жизни для себя я, конечно, не хотел.

Много людей жило и умерло в Онондаге, от них остались их дома. Я сразу определил какие из домов старые – деревянные. Люди провинции жили только в таких домах. Но уже рядом с ними, одно за одним, возвышались другие – крупные, как коробки, каменные. Покрашенные ржаво-коричневой или серой краской они увенчивались черепичными крышами с фронтонами и дымоходами; виднелся и странноватый домик, с башенкой сбоку, крыша у него была как сплюснутая шляпа, смешная и нелепая, окна изукрашены аляповатыми дощечками с резьбой, криво прибитыми, а вдоль края водостока протягивался металлический абажурный заборчик-решетка – не иначе как против вездесущих голубей. Лулу Розенкранц очень сомневался, что все это – настоящая Америка, но я сказал ему, что да, она бывает и такой.

Но, по крайней мере, все здания общественного пользования были очень каменными. Суд краснел кирпичом яркого обжига с гранитной опояской, так живо напомнившим мне приют Макса и Доры Даймонд, разве что онондагский аналог был покрупнее, окна и двери его были в виде арок, да углы скруглены, как иногда делают со зданиями судов. Четырехэтажная средняя школа Онондаги – тот же мерзкий рыжий кирпич, библиотека – маленькое однокомнатное убожество, будто запакованное снаружи неподходящими для этой цели большими каменными плитами

– судя по всему, к чтению в городке подходили более серьезно, чем в остальной части света. И, наконец, серо-каменный готический собор, скромно названный Церковью Святого Духа, единственное, что не несло в себе имени Онондаги, этого индейца, который когда-то так произвел на кого-то впечатление, что образовался целый городок его имени. Статуя краснокожего, вяло прикрывающегося ладонью от солнца и глядящего на запад, красовалась на лужайке перед зданием суда. Когда мисс Лола мисс Дрю вышла прогуляться в первый раз, то статуя, казалось, потрясла ее, она прямо-таки застыла и смотрела на индейца до тех пор, пока мистер Шульц не рассердился и не оттащил ее от постамента.

Самым грандиозным зданием городка был отель, разумеется, «Онондага» – шесть этажей все того же ржавого кирпича, в самом центре деловой активности самого делового района города, если можно так сказать, потому что на многих окнах окружающих домов виднелись таблички «Сдается». Виднелись несколько машин, припаркованных у обочины, год выпуска умолчим, а честно говоря, даже не помню таких марок, чуть меньше грузовиков с ферм, без дверей и с цепными передачами. Но движения было маловато. А если совсем по правде, то мы были по приезде единственным экипажем, двигающимся по улице. Цветной старик с видимым удовольствием дотащил багаж до моей личной комнаты аж на шестой этаж и даже не удосужился взять чаевые, которые я намеревался дать. Так его обрадовали клиенты. Хоть какие.

Мистер Шульц снял весь этаж, каждому по комнате, иначе, как он сказал, это будет выглядеть неправильно. Сказал и поглядел на мисс Лолу мисс Дрю. Ей и ему досталось по целому номеру, остальным комнаты, кроме мистера Бермана, который стал жить в двух. Во второй своей комнате он поставил прямой телефон, не подсоединенный к гостиничному коммутатору.

В то утро нашего заезда я прыгал на своей кровати. Открыв какую-то дверь – О! я увидел туалет с огромной ванной и несколькими тонкими вафельными полотенцами, висящими на металлических трубках. На обратной стороне двери в туалет было зеркало во всю ее длину и ширину. Кухня моей квартиры в Бронксе была меньше этого туалета. Пол был покрыт белым кафелем, совсем как у меня дома, но здесь он был несравненно чище. А кровать была мягка и широка, изголовье напоминало половинку велосипедного колеса со спицами из клена. В углу стоял стул, рядом письменный стол и лампа, прикрепленная к поверхности стола, слева от него – бюро с зеркалом, верхний ящик которого открывал множество отделений для мелочей быта. Прозрачные белые занавески можно было задернуть, потянув на себя шнур, шторы свисали более мощно – такие же имелись у школы, которую я имел честь посещать. Там, в школе, подобные шторы вешали на стену и мы смотрели на ней учебные фильмы. Рядом с кроватью, на стене, виднелась ручка радио. Она хрустнула от моего поворота, но никакая станция так и не откликнулась.

Я полюбил эту роскошь. Лежал на кровати, на двух подушках сразу, на простыне и матрасе, толстом, с холщовыми пуговками, проступающими через ткань как соски Бекки. Я откидывался назад, руки за голову, и представлял ее наверху. Да, отели – очень сексуальные места. В лобби я заметил специальный столик с листочками для писем, на каждом логотип отеля с его адресом, вот эти то листочки я и использую через несколько дней, когда напишу ей письмо. Я даже начал думать, что извинюсь за то, что не попрощался и исчез, но тишина прервала мои размышления. Я сел. Вокруг стояла неимоверное безмолвие, сначала его воспринимаешь как очевидность роскоши, но спустя какое-то время давящее присутствие тишины выглядит как нечто постороннее в комнате. Нет, я не чувствовал, что за мной подглядывают, ничего подобного, но в этой тишине явственно проступало вежливое напоминание общества о том, куда я забрался – это проскальзывало в рисунках обоев, бесконечных рядах цветочков, или в кленовой степенности мебели, холодно окружающей меня элементами таинственного обряда, ждущего, что я совершу свой ритуал образцово.

Я выпрямился. Нашел в ящике стола Библию и подумал, что ее забыл какой-нибудь прежний постоялец. Но из абсолютной чистоты и порядка в комнате я сделал правильный логический вывод, что она здесь – как часть мебели.

Вид из окна открывал хороший обзор крыш магазинов и складов центра. В Онондаге ничего не двигалось. Липы, что поддерживали небо на холме за отелем, тоже не шевелились.

Понятно, что имел в виду Лулу Розенкранц – отсутствие жизни, такой, какую мы привыкли знать естественной, с суетой, грохотанием и передвижением на колесах, с выкриками уличных зазывал и гудками автомобильных рожков, со скрипом тормозов, со всей той сумятицей большого количества народа в маленьком пространстве, в том месте, где чувствуешь себя привычно и комфортно. Но у него есть хотя бы Микки или Ирвинг, да годы верного служения банде, а ко мне у него никаких дружеских чувств. Вплоть до этого момента мне так никто и не сказал, а чем же я буду заниматься в Онондаге? За кофе пойти, но может еще рано или уже поздно – непонятно. Если тебе не верят, дела твои плохи – это я знал. Вновь и вновь мне в голову начали приходить оценки, вероятности, причины – я испытывал будущее на опасность, проверял его. И так будет всегда – каждый раз, когда я чувствую, что все просто донельзя прекрасно, мне придется напоминать самому себе, как мала грань от ощущения стабильности в этом мире до осознания непоправимости ошибки уже совершенной, а может даже неузнанной. Я – неумелый ученик убийц. Меня можно арестовать, допросить, приговорить к смерти. И осознания этого не хватит, чтобы обезопасить мое место. Думая о судьбе Бо Уайнберга, я открыл дверь в коридор, темноватый, скудно освещаемый лампами, и осмотрел стены, ковровое покрытие пола, в надежде увидеть хоть какую-то жизнь. Все двери были закрыты. Я вернулся в свою комнату, закрылся, чтобы мне никто не мешал, но грудь так сдавило от одиночества, что я решил распаковать чемодан и вытащить и развесить одежду в шкафу. Пистолет – в бюро, пару брюк – на вешалку и в шкаф, туда же рубашки, пустой чемодан – в самый низ шкафа. Стало еще тоскливее и хуже. Наверно, так бывает всегда – только приезжаешь, все вокруг мистически незнакомое! А может я просто не привык жить один, вот прожил один десять минут, а так и не привык. Так или иначе, оптимизм утра испарился из меня, будто его и не бывало. А единственным, поднявшим мне слегка настроение, оказался вид таракана, шествующего по стене между рядами цветков на обоях – потому что отель, помимо пронизывающей все аристократичности, был таки живым.

Пару первых дней я был предоставлен самому себе, мистер Берман дал пятьдесят долларов мелкими купюрами и велел их тратить где только можно. Задачей это было вовсе не простой, Онондага не являлся фруктовым раем, в отличие, скажем, от Батгейт-авеню. Магазины – неестественно тихие заведения с пустыми полками, перемежались магазинами уже закрытыми и заколоченными. Я заглянул в «Бен Франклин», где в основном продавались товары по 5 и 10 центов, сплошная патетика – такой же в Нью-Йорке, где я бывало крал мелочь конфетную и знал буйство товара на полках, отличался от этого как небо и земля – во-первых, и сам магазин был мал, и лампочка горела на все помещение одна, освещать собственно было нечего, и пол был такой, что босоногие онондагские детишки могли запросто омозолить свои ноги. Другими словами – товара почти не было. Купив пригорошню металлических игрушечных машин и мотоциклов с полицейскими, припаянными к ним, я раздал их детям. В одежной лавке я нашел соломенную шляпу для мамы, упаковал ее в огромную коробку, пошел на почту и отправил ее в Нью-Йорк самой дорогой посылкой. В ювелирной лавке я купил карманные часы за доллар.

Через стеклянное окно аптеки я увидел Лулу и Микки – они сидели на парапете фонтанчика и прихлебывали молочный коктейль через тростинку. Они тянули белую жидкость и время от времени взглядывали, сколько еще осталось продукта в бокале, сколько еще им осталось мучаться, чтобы выполнить приказ

– тратить деньги как можно больше. Мне жутко понравилось, что не я один занят такой же проблемой – тратой денег. Когда они вышли из аптеки, я немного последил за ними, для практики. На какое-то время их внимание привлек трактор на витрине, затем они нашли газетный киоск и зашли в него, я бы мог сказать им, что свежих газет из Нью-Йорка там нет, но не сказал. Когда они вышли оттуда, то одновременно зажгли две сигары. Сигары поиздержались в продаже с десяток лет и вспыхнули как факелы. Лулу сплюнул, разъяренный, глядя на пламень, Микки пришлось его успокаивать. Пришлось им купить пятидесятифунтовый мешок с луком и бросить его в мусорный бак. Последним их пунктом был магазин военной одежды, где они осматривали камуфляжные рубашки, пилотки, ботинки с длинными шнурками – я уже знал, что никогда не увижу эту военную атрибутику на них.

На второй день напряженных трат я выдохся полностью. Затем меня посетила мысль, что совместить расходы с налаживанием дружеских отношений с аборигенами было бы очень кстати. Для ребятишек, хвостиками бродившими за мной, я купил мороженое в конусах из вафель, а в парке напротив здания суда показал им искусство жонглирования, купив для этого три розовых резиновых мячика. В Онондаге дети были везде, к полудню они оставались единственными живыми существами, обитающими в городке – к солнцу они относились с подчеркнутым равнодушием, без рубашек, в одних трусиках и все как один – босоногие. Их лица, щедро усыпанные россыпями веснушек, напомнили мне мою улицу и приют, но в этих, онондагских, юмор, казалось, и не ночевал: они не были расположены прыгать, смеяться, улыбаться, подарки они брали, как предметы серьезные, к жонглированию отнеслись, как к службе в церкви, и испуганно отпрянули назад, когда я предложил им научиться это делать самим.

А в то же самое время, среди тех людей, которые не показывались широкой публике, мистер Шульц и мисс Лола мисс Дрю, вызывали мощный шорох среди персонала отеля, день и ночь обслуга бегала туда-сюда, выполняя их приказы. Я как мог дивился, что можно сделать, чтобы что-то вообще делать в таком захолустном отеле, вызывая видимость жизни. Затем я забеспокоился, а хорошо ли ей здесь? Я пытался избавиться от подобных мыслей о ней, но ночью в своей комнате, покуривая на постели, слушая проснувшееся радио, с потрескиванием и прищелкиванием, это было трудновато. Я ведь видел, как это ни прискорбно, ее абсолютно обнаженной, и мог домысливать все что угодно, и это занимало мое время. Затем я просто рассердился. Она ведь просто дала мне урок, как мало я знаю о женщинах. Поначалу ее образ был такой: голубоглазая невинная жертва, затянутая в сеть гангстерской жизни, но «Савой-Плаза» расставил все точки над «и», она сознательно выбрала лучшего среди бандитов. Я ведь думал, что женщины становятся шлюхами только потому, что они бедны, но и среди богатых, оказывается, их процент присутствует, и она – одна из таких, она даже была замужем, причем в такого рода замужестве, которое переросло стадию добропорядочности и казалось полной дегенерацией и отступлением от самого слова «замужество». Она была совершенно дикой внутри самой себя, она любила жизнь в своем первобытном естестве, не отягощенной правилами и устоями, а как иначе расценить ее поведение: «Паккард» ранним утром, тебя везут черт знает куда, ты пьешь шампанское с человеком, который только что убил твоего дружка! Это же омерзение в абсолюте, с долей риска и азарта, и любви к приключениям, но не это я видел в ее глазах, когда наблюдал ее одевание в спальне «Савоя» – она «вкусно» прихорашивала себя, свое тело и себя, свое «я», не утруждая скрывать свою свободу от меня, не сдвигала ноги, когда сидела голой, не держала их вместе стоя, ничего подобного!

Они с Голландцем вторые сутки находились вместе в помещении, не выходили на свежий воздух. На утро третьего дня мне посчастливилось увидеть их в лобби отеля. Они держались за руки. Я забеспокоился, что босс заметит меня на площадке перед отелем – я жонглировал перед детишками – но он ничего не замечал, кроме нее. Он не заметил даже Микки, который держал приотворенной дверь в машину, а залез в машину следом за ней, как зашел в комнату без двери. Выражение лица мистера Шульца предполагало, что двухдневное и двухночное пребывание в постели с мисс Дрю перевернуло что-то в его душе. После того, как они уехали, я подумал, ну да, конечно, если она хочет забыть приключения той кошмарной ночи на лодке, то это – тоже выход, но на самом деле, это было смешно, она была так естественно беззаботна, что думать о ее выживании в этих условиях, значило предполагать ужасную глупость

– какое ей дело до выживания, она выше этого!

А конец второго дня ознаменовался приглашением всех бандитствующих на торжественный ужин в ресторане отеля. Круглый стол, мисс Лола мисс Дрю справа от мистера Шульца, Аббадабба Берман – слева, мы – рядовые, веером вокруг, лицами к ним. Босс был в чудеснейшем настроении и, казалось, вся бандитская семья – тоже. Все были рады снова оказаться вместе, лишь я немного ностальгировал по дому.

В ресторане, за другими столами, сидели еще несколько пожилых пар, они посматривали на наше сборище и тихо шушукались между собой. Лица прохожих трансформировались в стекле на улицу, сменялись другими лицами, в двери каждую минуту возникала фигура менеджера с приемной стойки, излучающего улыбку и удостоверяющегося, что мы еще здесь, ему аккомпанировало лицо цветного пожилого слуги, того, что заносил мне наверх чемодан. Мистер Шульц излучал любовь:

– Сладкая моя, – обратился он к официантке, – расскажи нам о содержимом вашего винного погреба!

Сам по себе вопрос был, мягко сказать, идиотским, потому что, как и следовало ожидать, у них было один-единственный сорт вина, да и тот из Нью-Йорка, но мистера Шульца это не обескуражило, он расхохотался в ответ. Девица-официантка была молоденькой толстушкой, излишне прыщавой для ее возраста, она была одета в похожую форму, как ту, что я видел в ресторане Шафтс на Фордхам-роуд, такая же черная с белой опояской, на голове – что-то типа шляпки, но вот поведение ее было очень нервным, она постоянно роняла предметы, наливала воду в бокалы до самых краев, впечатление было, что ее вот-вот доведут до нервного срыва и она, не выдержав, разревется и убежит. Против нью-йоркского обычного босс не возражал – две бутылки красного. Лулу и Микки предпочли бы пиво, но промолчали. Их шеи, обвязанные галстуками, выдавали несвойственное им напряжение и скованность.

– За правосудие! – провозгласил первый тост мистер Шульц и прикоснулся своим бокалом к бокалу мисс Лолы мисс Дрю, которая взглянула на него нежным взором и рассмеялась смехом любовницы, будто он мило шутит. Затем мы все звякнули бокалами. Даже я своим, с молоком, присоединился.

Наш стол стоял посередине зала, прямо под люстрой, чей свет делал всех не такими, как в жизни, он был не ярок, лишь освещал. Я хотел увидеть настоящие лица тех, кто тупо сорок восемь часов только и занимался любовью, я хотел увидеть хоть что-то, хоть какое-то свидетельство, могущее связать мою образную жизнь абстрактной ревности, но ничего не получалось, по крайней мере, в этом свете, трудно было увидеть в лице мисс Дрю вообще что-то. Она была обычно ослепительна под кроной золотых волос, глаза – такие же зеленые, кожа – такая же белая, попытка увидеть что-то новое или отличное в ней, напоминала мне попытку разглядеть солнце – больше чем секунду смотреть на такое великолепие трудно, глазки болят. Она была так полностью внимательна к словам мистера Шульца и, каждый раз, когда он открывал рот, заглядывала туда, будто была глухой и читала по губам.

Ужин состоял из мяса с чечевицей, картофельным пюре и булочек с маслом. Посередине стояла бутылка с кетчупом. Хорошая, горячая еда и я был голоден. Я ел быстро, другие не отставали, и мистер Шульц попросил официантку принести еще одно блюдо с мясом, но уже тогда, когда мой первый голод был утолен, я заметил, что мисс Лола мисс Дрю к свой тарелке не притронулась, а вместо этого, облокотившись о край стола с интересом наблюдала за звериной нашей стаей, сжимавшей вилки в кулаках, жующей с открытыми ртами и протягивающими руки за куском хлеба. Казалось, она была приятно шокирована. Затем, взглянув еще раз на нее, я заметил, что она взяла в ладонь всю рукоятку вилки, как мы, и попробовала воткнуть таким образом вилку в мясо. Воткнув, она поднесла кусок на уровень глаз и стала им помахивать. Все нехорошо застыли. На нее смотрел весь стол. Но она вроде этого не замечала и опустила сооружение вилки с куском мяса на стол, отпустила руку, вилка осталась торчать, а сама стала смотреть на раскачивающуюся вилку, потом нарочито медленно развернула салфетку и положила ее на колени. Потом взглянула на Шульца отстраненным взглядом, полу-улыбаясь, перевела взгляд на свой пустой бокал, который наш босс торопливо заполнил.

Потом она стала есть. Брала вилку в левую руку, нож – в правую, отрезала, клала нож на стол, перекладывала вилку в правую, осторожно ела мясо и кусочки пюре. Изящность, присущая ей как женщине, дополнялась отточенной техникой и правильной скоростью – так учителя пишут на доске слова, артикулируя их еще и по слогам. Мы, застыв, смотрели на ритуал, она же отставила еду и взяла в руку бокал вина, отпила из него беззвучно, хотя я вслушивался изо всех сил, но ни звука, ни всплеска, ни чмока так и не услышал, поэтому, когда она поставила бокал на место, я удивился, а отпила ли она вообще? Вынужден признать, что более угнетающего показа хороших манер я никогда больше в жизни не видел. Она моментально утратила ореол привлекательности в моих глазах. Что касается Лулу Рознекранца – то его хмурость свидетельствовала о большем, такое его лицо в былые времена пугало даже не хлипких. Он обменялся взглядом с Микки, мистер Берман уныло смотрел в скатерть прямо перед собой, даже невозмутимый Ирвинг смущенно опустил глаза, но мистер Шульц закивал головой с надутыми губами, будто необходимое начало чему-то положено. Он наклонился вперед, к нам, оглядел присутствующих, и сказал, как бы формулируя идею:

– Спасибо, мисс Дрю, за ваши полезные умозаключения, которые были сделаны для нашей же пользы. Спасибо за обращение нашего внимания на такую важную для нашей безопасности мелочь!

Я тут же ощутил, что что-то невысказанное прошло и зависло в воздухе, но не мог дать себе силу внимательно подумать над этим до тех пор, пока не очутился опять в своем номере, один. Я лежал на кровати, слушал сверчков Онондаги, их треск напоминал пульс ночи, будто сама ночь была огромным телом, как море, с живущими внутри созданиями, любящими внутри и умирающими внутри. Мисс Лола мисс Дрю презирала память. Событийно, она была пленницей, ее жизнь подвергалась опасности. Но у нее не было намерений быть пленницей. У нее было что внести в нашу жизнь свое. Разумеется, мистер Шульц был прав, когда упомянул нашу безопасность – надо было держать ушки на макушке в чужом окружении. Но вот то, что действительно изумило каждого за столом – это другое! Он принял ее сторону, она сыграла жестокую пантомиму, обдав нас всех презрением существа высшего порядка, а он, вместо того, чтобы отхлестать ее по щекам, чего все и ждали, принял ее поведение и нашел в нем ценность. Было ощущение, что они сами с собой договорились о помолвке, она, тем самым, как бы стала членом банды, а нас поставили перед фактом.

Я не знал, прав ли я, так ли думали и остальные, но я знал и другое, уже из своего опыта, что мистер Шульц любит, когда его добиваются, он раним душой к людям его обожающим, последователям, приспешникам и другим, зависящим от него. Это касалось и детишек, глазеющих на него – живую легенду, и женщин – мужей, которых он убил. Мисс Дрю – это трофей войны, ее неземная и божественная ценность женщины досталась ему по наследству, как любовь Бо Уайнберга. У меня не возникло сомнений, что когда он уложил ее в постель, то наслаждение триумфом и телом прекрасной леди было на самом деле посвящено памяти Бо.

На следующее, яркое и раннее утро мистер Берман постучал мне в дверь и велел одеть мой новый костюм, надеть очки и ждать мистера Шульца через пятнадцать минут в лобби. Уже через десять, его мне хватило сбегать в кафе и перекусить кофе с булочкой, я стоял на месте и видел всех, спускающихся по лестнице. Микки стоял у машины, Лулу – рядом, мистер Шульц и мисс Дрю сели, я – запрыгнул за ними.

Путешествие было коротким, за угол, к Онондагскому Национальному Банку, узкому, из известняка зданию, с двумя длинными окнами в решетках и колоннами, поддерживающими треугольник крыши над входом. Микки остановился посреди улицы и мы все посидели немного, обозревая внушительное сооружение финансов.

– Я как-то встречал Элвина Пинкуса. Того, что работал с Флойдом, – сказал Лулу, – Превосходный был взломщик!

– Да? И где он сейчас? – проронил мистер Шульц.

– Ну когда-то они работали первоклассно…

– Подумай об этом, Лулу, – сказал мистер Шульц, – Зачем искать деньги там, где они под замком? Надо быть идиотом. Быть вне закона – значит быть в стороне от пульса экономики! – добавил он, похлопывая портфель на коленях, – Ну, пошли, леди и джентльмены!

Он вышел из машины и подержал дверь для мисс Дрю и меня.

Я так и не знал, что мне делать, но мисс Дрю, выйдя наружу, сказала Шульцу: «Подожди секунду!» и поправила мой галстук. Я инстинктивно отпрянул назад.

– Будь приятным мальчиком, – посоветовал мне мистер Шульц, – Я знаю как это трудно.

А между тем мои новые ботинки уже натерли мне мозоли на пятках, а проволочные дужки очков сдавили кожу за ушами. Книгу я купить забыл, поэтому, как последний шанс, прихватил с собой гостиничную Библию и нес ее в левой руке. За правую меня взяла мисс Дрю. Переходя улицу вслед за боссом, я почувствовал как леди сжала ее.

– Ты выглядишь превосходно! – сказала она.

Но я не мог отнестись к ее словам с должным пиететом – даже несмотря на мои высоченные каблуки в новых ботинках, она все равно была выше нас всех.

– Это, между прочим, комплимент, – добавила она, – мог хотя бы не хмуриться!

В банке нас пригласили в задний офис, откуда вышел сам президент и сердечно потряс руку босса, хотя его глаза холодно оглядывали нас, оценивали. Это был грузный мужчина с редким по объему тройным подбородком, который двигался как насос, когда он открывал рот. Сразу за президентом начиналась та самая комната со стальной решетчатой дверью, большой сейф с множеством маленьких железных отделений – будто на почте.

– Прекрасно, прекрасно, – сказал он, после необходимых приветствий и ознакомлений. Меня мистер Шульц представил как своего «продижи», а мисс Дрю

– как мою воспитательницу. – Садитесь, прошу вас. В нашем захолустье не каждый день встречаешь таких знаменитых персон. Надеюсь у нас вам понравится!

– Вы правы, – ответил мистер Шульц, развязывая ремни на портфеле, – Это лето на природе – как раз для нас!

– Да, природа – это наш конек. Плавание, рыбалка на стремнинах, дикие леса…– на этой фразе его глаза уткнулись в перекрестье ног мисс Дрю, – …э-э-э, превосходные скалы для альпинистов, если кто увлекается. Свежий воздух, дыши, не надышишься! – сказал он, смеясь, будто и в самом деле сказал что-то смешное, и продолжил такой же неспешный и бесцельный разговор, глазами же делая вращательные движения по портфелю, который мистер Шульц приготовился возложить на стол.

Портфель, уже полностью готовый к окончательному открытию, вскоре лег на стол. Мистер Шульц распахнул его и пододвинул к президенту – пачки изумрудных аккредитивов высыпались на темно-зеленую ткань стола. Рот президента остался открытым, но слова прекратили свое порхание, насос подбородка еще с две секунды забыл захлопнуть нижнюю челюсть вверх.

Денег было очень много – так много я еще никогда не видел, но я оказался более сдержанным чем банкир и ничем не выдал своего удивления. Мистер Шульц заявил, что желает открыть счет на 5 000 $ и положить остаток в сейф на депозит. Уже в следующую секунду банкир вызвал звоночком секретаршу, они ушли пересчитывать деньги, а мистер Шульц откинулся в кресле назад и с ленцой закурил сигару из коробки банкира.

– Малыш! – обратился он ко мне, – ты заметил сколько кассовых окошек работает?

– Одно?

– Точно. И всего один кассир – вон тот седой джентльмен, что читает газету. Друзья Лулу зайдут в банк и не встретят даже охрану. А знаешь сколько резервов у банкира? Одни закладные на фермы со всей округи. Так они и живут, закрывают фермы и продают графство Онондага за 10 центов на доллар стоимости. Уж я то знаю! Сегодня ночью он будет лежать с открытыми глазами и думать о наличности в депозитном ящике. Что это значит? Дам ему неделю, десять дней. И он мне позвонит.

– И ты согласишься с тем, что он тебе предложит, – сказала мисс Дрю.

– В самую точку, мадам. Вы имеете счастье лицезреть милашку благодетеля всей этой «дыры»!

Он застегнул пуговицу на жилетке, стряхнул воображаемую пыль с рукавов, затем затянулся сигарой, наклонился и подтянул носки.

– Обжиться здесь и можно прямым ходом баллотироваться в Конгресс!

– Я хочу кое-что сказать тебе, может не по этой теме, если дашь обещание не дуться и не обижаться! – сказала мисс Дрю.

– Что? Опять мои слова?

– Протеже. Про-те-же.

– А я как сказал?

– Ты сказал немного другое слово. В английском оно значит «ребенок-гений».

В этот момент банкир закончил подсчет и вернулся из комнаты-сейфа, сияющий и потирающий руки. Он возложил почтительно перед Шульцем несколько бланков с просьбой подписать и самолично отвернул крышку от авторучки, протянув ее ему. Все это время он что-то говорил. Но лишь только последняя закорючка на бумаге была закончена, он замолк и все документы тут же унесли, будто они, как важный правительственный договор, немедленно вступили в силу. Затем появилась старая секретарша с чеками и книгой записи чеков и работа, с вербальными пожеланиями всем нам счастья, по заполнению чековых книжек закипела на несколько минут. Благость прямо-таки растеклась в помещении. Все закончив, финансовые служители еще раз рассыпались в благодарностях и заверениях, что мы можем звонить в любой момент, что все, что они смогут сделать, они тут же сделают. Ну и так далее. Деньги воодушевляют, истерия хороших чувств переполняет сердце, обладатель денег становится предметом заботы и беспокойства. Банкир, конечно, никого и не замечал кроме как мистера Шульца, но внезапно почему-то обратил внимание на меня и неожиданно обратился прямо ко мне:

– Ну-с, молодой человек, а что молодое поколение читает сейчас? – будто это было так для него важно.

Он повернул книгу титулом, вот уж не знаю, чего он ожидал – французского романа, наверно, но его удивлению не было границ.

– М-м! Замечательно, сынок! – сказал он.

Он взял меня за плечо, развернул к гувернантке, мисс Дрю, и добавил:

– Примите мои поздравления, мисс Дрю, я сам предводитель скаутов округи и считаю, что за будущее страны нам не стоит беспокоиться, если у нас такая молодежь!

Мы вышли из банка, мраморный пол скользкий, как всегда в банках, вышли процессией, единственный кассир даже привстал, когда мы проходили мимо, банкир проводил нас до самых дверей.

– Да хранит вас Бог! – пожелал он на прощание, помахивая рукой со ступеней.

Лулу открыл нам дверь в машину, мы забрались внутрь. Микки завел машину и мы тронулись. И только после этого мистер Шульц раздраженно спросил: «Ну и какого дьявола все это значило?», перегнулся через колени мисс Дрю и выхватил из моих рук Библию.

В машине стояла тишина, прерываемая шелестом страниц. Я смотрел в окно. Машина ехала вдоль главной улицы городка, спускаясь по холму вниз, мимо каких-то странных продуктовых магазинчиков. Я сидел бедро к бедру с прекрасной мисс Дрю в персональной машине человека, который еще несколько недель назад присутствовал в моей жизни недосягаемой мечтой, а сейчас я чувствовал, что более несчастливого и неудачливого парня чем я, на свете не существует. Весь путь в провинцию я держал окно машины открытым, чтобы не задохнуться от сигарного дыма – сейчас у меня не было сомнений, вот-вот наступит самое ужасное.

– Эй, Микки! – сказал мистер Шульц.

Глаза Микки, голубые с поволокой, обратились через зеркало заднего обзора на шефа.

– Останови у церкви, вон шпиль, видишь? – сказал мистер Шульц. Он зафыркал от смеха. – Вот о чем мы совершенно не подумали, – сказал он, положив руку на колени мисс Дрю, – Могу я присоединиться к похвалам в адрес вон того мальчишки, что сидит за вами?

– Не гляди, босс, на меня, – ответила она, – я тут совершенно ни при чем!

Мистер Шульц склонился немного вперед, чтобы видеть меня. Он широко улыбался, показывая все зубы, что у него были, превосходные зубы, кстати.

– Ну что? Я прав? Сам дотукал?

Я так и не смог ответить.

– Знаешь, – сказал он, обращаясь к мисс Дрю, – когда я говорю, я знаю какие слова мне употреблять. Этот малыш – действительно не протеже, а самый натуральный гений!

Вот таким образом я оказался записан в воскресную школу Онондагской церкви Святого Духа, в то нескончаемое благословенное лето 1935 года. Изучать всхлипы и вскрики вожаков банд, бродивших в пустынях Ближнего Востока, их проблемы с Законом, их суету и суетность, их проблемы взаимоотношений друг с другом, грандиозные их цели и задачи, установленные ими самими – вот была отныне моя священная обязанность в холодных классах церкви, под аккомпанемент влаги, стекающей с каменных стен, и сопливое сморканье моих одноклассников в костюмах или платьях с цветочками, как правило, на размер больше чем надо, под шмыганье ног по полу, обутых или голых, каждое проклятое воскресенье. Да, пройдя такой путь, какой я прошел, увидев, что я увидел, я мог бы с тем же успехом очутиться и в приюте Макса и Доры Даймонд.

Но воскресенье было лишь худшим из дрянного. Всю неделю мы только и делали что делали хорошее. Посещали больницу и несли с собой журналы и конфеты для инвалидов. Если попадался магазин с хоть каким-то товаром, на запчасти от тракторов у нас все-таки не хватало духа, мы заходили и покупали. В миле от городка лежало запущенное поле для гольфа, вместе с Микки и Лулу мы несколько раз ездили туда и гоняли шар через маленькие деревянные ворота в лунку. Я даже выиграл несколько долларов, было чудесно, но я больше не хотел ездить туда, после одного случая, когда Лулу в порыве спортивных переживаний от неудач сломал о колено свою клюшку. Лишь только моя нога ступала за дверь, вся босоногая молодежь городка окружала меня и не давала без них ступить и шага. Они следовали за мной везде и я покупал им конфетки, надувные шарики и мороженое, а в это самое время мистер Шульц под эгидой Американского Легиона занимался их папами и мамами, устраивал для них собрания, тянул всех в церковь на благотворительные службы, покупал домашние торты и приглашал всех откушать эти торты у него на приеме. Из всех нас, он, казалось, был единственным получающим истинное наслаждение от этого скучнейшего времяпровождения. Мисс Дрю нашла конюшню и каждое утро брала босса на верховую прогулку – я видел с шестого этажа, как они уносились в поля Онондаги и как она учила его правильности посадки. Почта работала каждый день на износ, получая товары из Бостона для мисс Дрю, начиная от твидовых пиджаков и перчаток, кожаных налокотников, хлыстов, шелковых шарфов и темно-зеленых шляп с перышками, до специальных ездовых ботинок, мягких, как губы лошади, и специальных штанов, блестевших особым кавалерийским цветом на том месте где происходило соединение задницы с седлом. Форма сидела на мисс Дрю как влитая, на мистере же Шульце – все выглядело смешно, его мощность фигуры терялась и контуры выступали угловато, даже мистер Берман захотел сказать ему об этом.

Время, действительно принадлежавшее мне и я от него был в восторге – только раннее утро. Я вставал раньше всех, заимев привычку покупать местную газетенку «Онондага-Сигнал» в киоске за углом. Эту газету я читал за завтраком в одном кафе, которое я нашел на соседней улице. Женщина-хозяйка пекла замечательные булочки, но я не открывал этих секретов никому. Кроме меня орган онондагской общественной жизни никто не читал, газета была слишком тупа со своими новостями с ферм, житейскими советами на каждый день и прописными мудростями, но они вставляли колонку комиксов про любимого мной «Фантома» и это давало мне хоть какую-то связь с реальной жизнью. Однажды утром я прочитал передовую статью о покупке мистером Шульцем одной разорившейся фермы и бесплатной отдаче ее в руки бывших хозяев. Вернувшись к отелю я увидел, что количество потрепанных автомобилей в округе прибавилось на порядок, окружая вход, сидели на корточках мужчины в комбинезонах и женщины в халатах. Время от времени из толпы, внутрь отеля или поверх его, устремлялась пара внимательных глаз. Иногда несколько пар одновременно. Я заметил, что эти люди если были худы, то были очень худы, а если толсты – то очень толсты. Мистер Шульц был дружелюбен с ними, он выходил на ступени и обычно подзывал кого-нибудь, садился с ним за угловым столом в ресторане отеля, будто это был его офис, слушал внимательно и задавал вопросы. Не знаю, сколько еще закладных он выкупил, наверняка больше ни одной, но что-то они от него получали. Или месячную сумму выкупа, или, что больше похоже на правду, пару долларов «чтобы волк у самой двери не сидел», как он выразился. Работала такая механика следующим образом: босс все выслушивал, приглашал страждущего на следующий день, а потом уже Аббадабба Берман в своем маленьком офисе на шестом этаже вручал коричневый конверт с деньгами. Мистер Шульц не хотел походить на Господа Бога наяву, в этом он проявлял величайший такт.

Мне до сих пор непонятно, как такая красивая местность могла быть такой ощутимо бедной? Я путешествовал по округе, спускался вниз по речке, переходил мост, бродил по полям, каждый раз забредая все дальше и дальше, и обнаружил, что никакого вреда от неба, от цветов и деревьев мне не будет. Я встречал иногда дома, сараи, даже коров, но и от них исходило спокойствие умиротворенности. Посещали философские мысли о бренности всего земного, о том, что жизнь каждого города когда-нибудь заканчивается и возникает потребность в хорошей дороге. Телеграфные столбы вдоль свежего асфальта, со звенящими от пробегающего в проводах электричества, звали, белая краска, разграничивающая середину дороги, виднелась на каждом мало-мальски опасном повороте или спуске, светилась рачительным отношением к пути. Я привык к соломенному запаху полей и неожиданно-острым волнам аромата навоза, изредка кучками появлявшимся на дороге. То, что я раньше слушал как тишину, на деле оказалось наполненным звуками природы: ветром, шорохом, гуканьем, скрипами, всем, что было невидимо. Я ощутил, после нескольких таких экскурсий, как надо слышать жизнь и чувствовать ее, перед тем, как ты научишься видеть ее, будто зрение самое нелепое из способностей человека воспринимать мир. А поучиться у развернувшегося передо мной таинственного ландшафта было чему; к примеру, не возникало дискомфорта между простотой земли и огромной бездонностью неба, общее впечатление портил только безыскусный вид человеческих жилищных времянок, их вставленность в природу. Поэтому я начал сворачивать в леса, от дорог подальше, залезал в такие уголки, где, казалось, не могло быть никого, кроме меня. И однажды, на каменистой тропе, в стороне от цивилизации, я услышал неземной гул, который по приближении становился все явственнее, все слышнее, и стал напоминать гудение танковой армии. Я поднялся на взгорок и увидел облако пыли, вздымающееся с далеких полей. Опустив глаза вниз, увидел, что подо мной стоят, у края леса, черные трактора и грузовики бедняков-фермеров. Вся округа шевелилась, трактора ели землю, вытряхивая пыль в воздух, шла уборка томатов, за тракторами шли грузовики, принимая с лент помидоры в свои кузова, за ними шли люди, наклонялись к земле и поднимали оставшиеся овощи и складывали их в заплечные мешки, которые они, впрочем, волочили за собой, некоторые даже тащились на четвереньках: мужчины, женщины, дети. В нескольких я признал учеников воскресной школы.

Только на этом холме мне стала ясна стратегия и замысел мистера Шульца. Я удивился, почему они так легко дают себя одурачить, ведь он даже не скрывает того что делает, он не пытается кого-либо обмануть, ему этого и не надо, для всех здешних людей не важно, что в Нью-Йорке он – гангстер первой величины, для здешних, Нью-Йорк – клоака, а то, что он здесь сидит, так пусть сидит, раз у него есть дела, зла он никому не делает. Им было даже наплевать на то, что они знали, почему он делал так или иначе, даже на то, что он, не скрывая ничего и ни от кого, все равно делал так, как делал. Разумеется, его цель была ясна всем, но так ведут себя все, кому в той или иной степени нужно доверие народа, все строят дутые замки, чтобы их было видно на всю округу.

Однажды за ужином он сказал:

– Знаешь, Отто, я платил судье ровно столько, сколько у меня уходит здесь на все про все! И судьи такого здесь не сыщешь, только – дешевле. – сказал он, улыбаясь своей мысли, – Я прав, Отто? Мы работаем напрямую, без околичностей, свежие яйца прямо с фермы!

Он расхохотался, все в Онондаге шло так, как он и задумал.

Но, судя по виду Аббадаббы Бермана, тот себя чувствовал не в таком сангвинистическом настроении. «Судьей» именовался мистер Хайнс, человек из комиссии по делам, связанным с организованной преступностью. До того, как федеральная служба налогов смешала все карты, мистер Хайнс отправлял тех полицейских, кто подходил очень близко к делам Шульца, на повышение на Стэйтен-Айленд, ближе к общегородским делам, а ночных и сменных судей всех судов района, тех, кто не понимал ситуации, увольнял на пенсию, ну и, как сливку с пирога, он просто купил выборы на место районного судьи – в итоге стал самым добросердечным и мягким районным судьей за всю историю города Нью-Йорка. Вести бизнес стало просто. Но «федералы» запутали все и каждый начал выворачиваться, как может. Если к этому добавить тот факт, что банда все-таки не входила естественным элементом в систему и крайне нуждалась в легитимизации, то на нее нельзя было естественным образом и рассчитывать, только обычным, бандитским. Третья проблема была мисс Дрю. Мистер Берман не знал, что она за фрукт и каков ее статус в банде. Да, она была высококлассной дамой, знала, как правильно делать благотворительность, знала, как правильно держать вилки и ложки, знала все «можно» в той или иной ситуации и все «нельзя». Она еще добавляла стиль к образу Голландца, людям было трудновато поверить очевидности того, что он – простой гангстер. Но она, в его понимании мира, была величиной X. Мистер Берман объяснил мне, что в математике, когда ты не знаешь, что значит та или иная величина, не знаешь, плюс она или минус, ты ее называешь Х. Вместо числа ты присваиваешь ей букву. У мистера Бермана нет уважения к буквам. Вот и сейчас он глядит на нее, как на неизвестное. Мисс Дрю, со смехом, правой рукой берет салатницу, а левой – лезет мистеру Шульцу в ширинку, как бы это незаметно всем остальным, но мистер Шульц приподнимается и проливает бокал вина на себя, кашляет в салфетку, краснеет и говорит ей, что она допрыгается, сучка хренова.

На другом столе, вовсе не осчастливленные пребыванием в отеле, сидят Ирвинг, Лулу и Микки. Они молчат. Когда мистер Шульц повышает голос, Лулу, не видя в чем дело, автоматически встает и сует руку к пистолету, но удерживается Ирвингом. Мисс Дрю разбила общность и цельность банды, в банде теперь – иерархия, четыре главных члена сидят на одном столе, а три не очень главных – на другом. Требования специфической Онондагской жизни заставляют босса проводить почти все время с мисс Дрю и со мной, больше с мисс Дрю без меня, даже я чувствую, как меня используют и мне это не нравится, поэтому я могу представить, что чувствуют Лулу, Ирвинг и Микки. А мистер Берман должен всем этим еще и как-то управлять.

Начни нью-йоркская пресса писать о том, что здесь делает пресловутый Голландец – наша позиция бы поменялась в мгновение ока, но я не мог бы об этом узнать. А пока все шло, как шло, странно и вольготно, с привкусом ненастоящести для меня, якобы мистер Шульц и мисс Дрю были мои отец и мать. Так я подумал, даже не подумал, а ощутил однажды на мессе в католическом соборе Сент-Барнабас. Она состоялась так рано в воскресенье, что, даже после нее, мне пришлось тащиться в воскресную протестантскую школу. Он снял на мессе шляпу, она обернула голову белой льняной шалью, мы сидели на скамье, торжественные и скорбные, слушали орган, его звучание я просто не перевариваю, орган, как очень правильный во всем речитатив, вдалбливал в тебя правильность и еще раз правильность, святой отец в шелковом облачении качал нечто дымящееся под рисованным Христом распятым на кресте. Нет, я не так переживал о жизни о своей преступной, были вещи еще хуже. Самые плохие, что я мог представить – уходя из собора, мистер Шульц поставил свечку за упокой души Бо Уайнберга и ругнулся про себя.

После службы святой отец вышел поговорить с нами, я не видел до этого святых отцов на улице, вне службы, он выглядел немного по-земному в своей рясе. Но священники тоже люди, они тоже все видят, видел и он нас. Его звали отец Монтень, он говорил с акцентом, он поздоровался со всеми, пожал мне сердечно руку и затем они с мисс Лолой мисс Дрю начали говорить по-французски. Он был француз из Канады, на голове немного жестковатых, тщательно причесанных, вьющихся волос – из-за этого лысым он не выглядел. Слушая их перепевы, я ощутил себя немым, безъязыким идиотом, толстым от булочек, потребляемых мной ежеутренне, и огромных кусков мяса, потребляемых мной в остальное время, очки мои, с простыми стеклами, запотели, я вспомнил, что я еще хожу в воскресную школу, причесываюсь и ношу вещи, которые мне заказывает мисс Дрю из Бостона (она перешла ко мне в заботах), я каждый день моюсь, живу за некий счет, который оплачивает босс, мисс Дрю сделала из меня своего действительного протеже, она заботится обо мне, будто отвечает за меня, все так странно. Потом она обернулась ко мне и внимательно взглянула на меня. Но в ее глазах я не уловил той ощутимой внимательности, она, казалось, могла позволить себе не ставить задачу отличать реальность от мечтательности и могла думать и о том и о другом одновременно, а может она была настолько богатой, что могла позволить себе думать всегда только о том, что она считает действительным в данный момент, т.е. обо мне… Я уже ничего не понимал, выжатый мысленно как лимон, я чувствовал себя не ответственным за себя, я слишком часто улыбался, говорил как сосунок и меня оттеснило течение жизни к практике быть лживым и неестественным, я стал делать вещи, о которых и помыслить не мог, разгуливая в куртке с надписью «Шадоуз» по Бронксу, я стал подслушивать чужие разговоры, как полицейский, пытаясь выяснить, что же все-таки вокруг происходит?

Однажды ночью я почувствовал запах сигары и услышал голоса. Я встал и пошел в коридор, откуда через полу-прикрытую дверь номера мистера Бермана, из той комнаты, где у него установился офис, доносился разговор. Мистер Шульц был в халате и шлепанцах, было поздно и они говорили не очень громко, и поймав бы меня на подслушивании было ясно, что они сделают. Но мне было по большому счету уже наплевать, я был членом банды, я веду их образ жизни, да и какого черта жить на одном этаже с мистером Шульцем и не попробовать узнать, о чем он иногда говорит. Мои способности слышать не улетучились по сравнению с прежней жизнью и я встал рядом и послушал.

– Артур, – говорил мистер Берман, – ты знаешь – ребята за тебя на смерть пойдут.

– Им не надо идти за меня на смерть. Им сейчас надо ничего не делать. Только держать глаза открытыми, шаркать ножками перед леди и не щипать горничных за задницы. Это так невыполнимо? Я платил и плачу им, так? У нас у всех оплаченный отпуск. Какого дьявола им еще нужно?

– Никто не проронил и слова. Но я тебе скажу то, что они не скажут. Это трудно объяснить. Все эти манеры и прочая мишура – это удар по их самоуважению. В двадцати милях по дороге есть стрельбище. Может отпустишь их выпустить пар, пусть постреляют в свое удовольствие?

– Ты что спятил? А если они устроят потасовку там, из-за какой-нибудь шлюшки перестреляют всю деревенщину? Нам только этого не хватает – начать выяснять отношения с фермерами!

– Ирвинг этого не допустит.

– Извини, Отто, мы говорим о моем будущем.

– Правильно.

Они помолчали с минуту. Затем мистер Шульц продолжил:

– Понятно. Мисс Дрю?

– Я до сих пор так и не услышал ее полное имя.

– Знаешь, давай позвони Куни, пусть привезет проектор, холостяцкие фильмы и пусть ребята оторвутся!

– Артур, выслушай меня теперь. Она – серьезные взрослые мужчины, они не такие мыслители, но думать они могут и они могут так же беспокоиться о своих судьбах, как и ты – о своей.

Я услышал как мистер Шульц начал ходить. Затем он остановился.

– Господи! – вскрикнул он.

– И тем не менее! – ответил мистер Берман.

– Отто, да у нее даже денег больше, чем у меня, о чем мы говорим? Она – просто другая. Да, она – сучка испорченная, они все такие, но я тебе обещаю, придет время, я ей сожму кое-что кое-где и все встанет на свои места!

– Они помнят Бо.

– Ну и что ты имеешь в виду? Я тоже помню, я тоже расстроен, я больше их расстроен. Я просто помалкиваю об этом.

– Не влюбляйся, Артур. – сказал мистер Берман.

Я быстро вернулся в свою комнату и лег в кровать. Дрю Престон – красива, стройна и двигается с неуловимым изяществом женщины. Когда она не думает о себе, так было, когда мы пошли с ней на природу, она становится волшебницей из старой-старой сказки потрепанных книжек приюта, наверно, еще прошлого века, она становится доброй, плоть от плоти доброй хозяйкой всех зверюшек леса, ее лицо меняется, она не знает, кто она и откуда пришла и с кем сейчас, и этот изогнутый овал рта и зеленые, с чарующей глубиной, глаза, которые могут быть злыми и прятать решимость под длинными ресницами – такой она волнует всех. Все мы в той или иной степени подпали под ее влияние, даже философски настроенный мистер Берман, самый старший среди всех, и может даже с явным мужским дисбалансом, с существованием которого он давно смирился, и которое напомнило о себе лишь в присутствие этой тонконогой особы. Но все это делало ее очень опасной, она не уравновешивала команду, она оцветила наше существование на какой-то момент, сумев влезть в роль, предложенную нашим окружением, но одновременно ослабила наши имена. Как, к примеру, тогда, когда пастор спросил при приеме в воскресную школу мое имя, я ответил

– Билли Батгейт, и наблюдая, как он записывает это имя в книгу, я понял, что я крестился в банду, потому что отныне у меня есть такое имя, которым я могу пользоваться, когда чувствую, что оно мне подходит. Так Артур Флегенхаймер мог изменить себя на Голландца Шульца, а Отто Берман – в некоторых кругах на Аббадаббу. Так наши имена будто номерные знаки на машине, существуют с машиной, но освещаются только при определенных обстоятельствах, на опознавание. А мисс Лола на борту лодки и мисс Дрю в отеле «Савой», в Онондаге стала мисс Престон – она тоже, как и мы, стала меняющейся в зависимости от жизни. Хотя я должен признать, что возможно в отеле «Савой» у меня сложилось о ней неправильное впечатление, ведь клерк приветствовал ее как мисс Дрю, но, наверно, не потому что это ее девичья фамилия, а просто может он так давно ее знал, еще с детства, что предпочитал не называть ее по-новому. Наверно, не надо мне было так все жестко расставлять по полочкам, даже по кличкам, может это была моя собственная проблема, что мне надо было знать вещи четко – ведь я ожидал, что они не будут меняться. Но сам-то я менялся, кто я был, где я сейчас? Каждое утро – надеваю очки с ничего не увеличивающим стеклом, каждый вечер – снимаю их, будто только без них могу спать. Я поступил в ученики на гангстера, а обучался святой Библии. Я был уличный пацан из Бронкса, а жил в провинции как Лорд Фонтлерой. Сравнивая то и это – получалась бессмыслица, но я везде оказывался на своем месте. А если ситуация изменится, изменюсь ли я? Да, ответ был – да. Подобные размышления привели меня к мысли, что может вся идентификация людей и имен тоже явление временное, потому что ты идешь по жизни временных ситуаций. Такая мысль очень успокоила меня. Я назвал ее про себя «теорией номерных знаков». Как чистую теорию ее можно применить к кому угодно, сумасшедшему или нормальному, не только ко мне. Я почему-то перестал волноваться за мисс Лолу мисс Дрю мисс Престон так, как за нее волновался мистер Отто Аббадабба Берман. Надену новый халат, дождусь, пока мистер Артур Флегенхаймер Шульц уйдет спать, постучусь в дверь к Аббадаббе и скажу ему, что значит Х. А помнить мне надо обо всем этом, о том, что привело меня к таким выводам, по совсем другим причинам – и вот этого никому не открывать. Помнить надо о своей исключительности. И это не изменится.