Пятнадцатого мая «Сан» праздновал свой стодвадцатипятилетний юбилей, и на борт стоявшего у причала парома, ходившего на Стейтен-Айленд, поднялось разом несколько тысяч человек. Гарри Пени решил отметить этот славный юбилей, пригласив своих сотрудников и членов их семей в весенний круиз «вверх по течению Гудзона и вниз под скалами Пэли-сейдс» (именно так звучал исходный вариант, вызвавший крайнее неудовольствие литературного редактора Хью Клоуза, саркастически выразившего свой протест против прокладки туннелей в скальной породе). Им была отвергнута и формулировка «под сенью Пэлисейдс», поскольку безлунной ночью они в любом случае не увидели бы скал Джерси. В конце концов они остановились на достаточно неопределенном варианте «у Пэлисейдс».

Ярко освещенный паром походил на залитую солнечным светом вазу, наполненную тропическими фруктами. На покрытых льняными скатертями, выстроенных бесконечными лентами длинных столах стояли тысячи бутылок шампанского и тонны закусок и десертов. Донельзя довольные гости расходились по палубам, на каждой из которых играл свой оркестр. Сегодняшний вечерний выпуск пошел в печать необычно рано, сотрудники нежданно-негаданно получили огромные премии, равные их годовому жалованью, и поздравительные письма от Гарри Пенна, в которых он благодарил их за самоотверженный труд и призывал работать вместе и впредь.

Для Хардести и Вирджинии этот юбилей был особенно радостным, поскольку благодаря ему доходы их семьи в этом году возросли ровно вдвое. Вдобавок ко всему находившийся в Сент-Луисе банк «Харвестерс-энд-Плантерс» по прошествии пяти лет все-таки ожил и уведомил Хардести о своей готовности оплатить его чек. Словом, дела у них шли как нельзя лучше. У Вирджинии родилась девочка, которую они назвали Эбби. Госпожа Геймли прислала обстоятельное письмо с подробным рассказом о необычайно суровой зимней и о замечательной летней погоде последних лет, которая привела «к умножению естественных богатств, как аграрного, так и лексикографического свойства. У нас появилось столько продуктов и новых слов, что мы теперь и сами не знаем, куда их девать. Мы тонем в неологизмах, копченой рыбе и сладких пирогах». Кстати говоря, она вложила в письмо необычайно тонкий и необычайно вкусный пирог с вишней.

Хардести и Вирджиния, оставив детей дома, закружились в танце, не дожидаясь, когда паром отойдет от пристани. Они были необычайно удачливыми, достаточно состоятельными и совершенно здоровыми людьми. Осознание этого плюс несколько бокалов сухого шампанского придавали их движениям особую легкость и элегантность. Рядом с ними подобно планетам кружили и другие пары, среди которых выделялись Эсбери с Кристианой и Прегер де Пинто с Джессикой Пени. Здесь же толпились рабочие и служащие компании, прессовщики и водители, механики с надменными вытянутыми лицами и аккуратными усиками, юные секретарши, впервые оказавшиеся на подобном празднестве (его можно было сравнить разве что с рождественскими и июльскими вечерами, проводившимися в зимнем саду, находившемся на крыше издательства), застенчивые молодые журналисты, только что принятые в штат редакции, древние архивариусы, повара, охранники (в их отсутствие здание «Сан» охранялось полицией) и сам Гарри Пенн – щеголеватый, сосредоточенный, подвижный и необычайно сухощавый. Когда все приглашенные взошли на борт, паром отчалил от пристани, выплыл в Аппер-Бей и повернул на север, туда, где поблескивала спокойная гладь Гудзона. Под звук оркестров и шум двигателей они плыли мимо огромных, освещенных изнутри зданий. С улиц и автострад Манхэттена слышались на удивление мелодичные звуки. Вскоре звезды исчезли в туманной дымке. Когда паром подплыл к мосту Джорджа Вашингтона, берега тоже скрылись в тумане, виден был только сам мост с его подсвеченными голубоватым и белым светом огромными растяжками.

Залитые зеленоватым светом стеклянные стены Манхэттена, тянувшиеся от Гудзона до самого Бэттери, на фоне белого тумана казались театральными декорациями. Гости притихли. Казалось, что они плывут в царство мертвых, которое в эту минуту представлялось им куда более реальным, чем Нью-Джерси. Со стороны Гудзона потянуло могильным холодом.

Вальсы стихли одновременно с двигателями. Оркестр, находившийся на баке, заиграл прекрасный канон, казавшийся транскрибированным воплощением посетившего композитора откровения. Эту же тему подхватил оркестр, находившийся на корме, и вскоре паром превратился в некое подобие огромного музыкального инструмента, плывущего по зеркальной водной глади.

Впавшие в задумчивость гости, забыв обо всех своих заботах и тревогах, застыли у поручней, слушая музыку и вглядываясь в туманную даль. Они пришли сюда, чтобы повеселиться и потанцевать, но окутавший реку белый саван тумана и эта странная завораживающая музыка заставили их задуматься о быстротечности, призрачности и бессмысленности человеческой жизни. Что будет, то и будет. Произойдет то, чему надлежит произойти. В любую минуту жизнь может оставить их, но они должны быть благодарны Богу за то, что сумели дожить до этого мига.

«Как они мужественны и отважны, – думал Гарри Пенн, испытавший подобные чувства в минуты серьезной опасности, во время плаваний по морю и в те мгновения, когда он заглядывал в детские глаза. – Как они мужественны, ведь они смотрят в лицо собственной смерти».

Неожиданно небо осветилось предвещавшими скорое наступление лета беззвучными зарницами, заставившими оркестры умолкнуть. Пока пассажиры парома изумленно взирали на сверкавшие в вышине вспышки, он, достигнув сверкающего огнями моста, развернулся на сто восемьдесят градусов и поплыл назад.

Когда Айзек Пенн покинул родной Гудзон на китобойном судне, ему шел двенадцатый год. Он никогда в жизни не видел моря, и потому его несказанно потрясли и просторы Харвестроу-Бей и ширь Таппанского залива. Увиденные же на Манхэттене огромные здания, бесконечные верфи и целый лес мачт, напомнивший заросли ежевики в Кохирайсе, так запали ему в душу, что он дал себе клятву вернуться в этот необычный город, будущее которого представлялось ему блистательным. Когда они выплыли за Нэрроуз, это желание вспыхнуло в нем с новой силой. Зеленые покатые холмы, по которым лениво бродили пестрые коровы, заросшие камышом заводи с их белыми цаплями и лебедями, видневшиеся вдали горные хребты и хвойные леса остались позади, уступив место синему морю, у которого не было ни конца ни края. Его трудовая жизнь началась с этого самого дня – в течение следующих трех лет он занимался тем, что мыл на судне посуду.

Он отправлялся в плаванья снова и снова и каждый раз, когда они спускались вниз по Гудзону и проплывали мимо Манхэттена, замечал, что город уходит все дальше на север. Сам он при этом рос с таким же постоянством. Из камбузного рабочего он превратился сначала в юнгу, а затем, последовательно, в младшего матроса, матроса, в третьего, второго и в первого помощника капитана, в капитана, в судовладельца и во владельца целого флота. Незадолго до того, как китобойный промысел прекратился, он сменил сферу деятельности и занялся сначала торговлей, а затем производством, операциями с недвижимостью и, наконец, изданием собственной газеты.

Он умел руководить людьми, управлять кораблем в штормовую погоду, отыскивать китов и заносить в судовой журнал все важные события прошедшего дня. Он умел не только вести счета и планировать работу, но и торговать китовым жиром. Он вел переписку с несколькими заграничными портами и потому обычно был готов к любым колебаниям рынка. Он обладал редкостной выдержкой и чутьем и не единожды бросал гарпун точно в цель.

Все это позволило ему превратить «Сан» если и не в совершенный, то в достаточно эффективный инструмент. На площади Принтинг-Хаус-Сквер, находившейся на нижнем Ман-хэттене, на перекрестке Дарк-Уиллоу, Брестед, Тиллингхаст и Пайн-стрит, занимались новостями политики, на набережных изучали проблемы международных отношений, в Файв-Пойнтс – проблемы преступности, в Бауэри – новости музыки и театра, в Бруклине (в ту пору он был связан с Манхэт-теном только паромом) – проблемы, представлявшие интерес для широких слоев населения. «В те далекие дни, – любил говаривать Гарри Пенн, – барометром этих интересов считался именно Бруклин. Для того чтобы понять, что волнует публику, достаточно было послать туда репортера. Я неустанно твердил о том, что простые люди живут и на Манхэт-тене, но мне почему-то не верили, хотя в бруклинских историях речь зачастую шла совсем не о людях, а о коровах».

Поскольку редакция размещалась в деловом центре города (что, конечно же, имело и свои негативные стороны), в ней всегда чувствовались веяния времени. Помимо прочего, сотрудники издания могли добираться до нее даже со Стейтен-Айленда и с Бруклин-Хайтс.

Издалека здание «Сан» отличалось от окружающих строений, пытавшихся подавить его своими размерами. Прежде всего бросались в глаза пять его огромных флагов, нисколько не походивших на разноцветные тряпицы, вывешенные перед штаб-квартирой ООН или перед катком отеля «Рокфеллер-Плаза». В четырех углах небольшого сквера находились флаги города Нью-Йорка, штата Нью-Йорк, газеты «Сан» и газеты «Уэйл», в центре же его развевался государственный флаг. На знамени «Сан» было изображено окруженное острыми треугольными лучами золотистое солнце, встающее над белым атласным полем. Сине-голубой флаг «Уэйл» делился надвое волнистой линией, разделявшей стихии, в самом его центре возлежал на водах поигрывающий хвостом гигантский левиафан. Такие же стяги украшали внутренний дворик здания и отдел городских новостей. Гарри Пенн считал, что знамена украшают фасад точно так же, как галстук украшает мужчину, а шарфик – женщину. «В хорошем галстуке даже такой старикан, как я, кажется царьком Полинезии», – говорил он.

Само это выстроенное в стиле неоклассицизма здание было спроектировано еще в девятнадцатом веке архитектором Эсо. Оно казалось достаточно легким и в то же самое время необычайно прочным. Ровно через сто десять лет после окончания работ оно было перестроено. В его огромных оконных проемах появились цельные дымчатые стекла, похожие на плоские драгоценные камни в классических оправах. В самом центре здания находился большой внутренний дворик с садиком и фонтаном. По всем четырем стенам дворика поднимались ярко освещенные открытые лестницы. Атриум был перекрыт прозрачным навесом из стекла и стали, который убирался на лето подобно сдвижной крышке люка.

Стены всех помещений были выкрашены в светлые или в белые тона и украшены гобеленами. То тут, то там висели огромные полотна, изображающие занятых промыслом китобоев. Необычайно высокие потолки и стены были украшены затейливой лепниной мастерами, умершими много лет назад. Интерьеры изобиловали персидскими коврами, деревом, бронзой и утопленными в стены светильниками. Полы были сделаны из дуба, а лестницы из красного дерева. Для обшивки кабин совершенно бесшумных лифтов использовалась медь, тиковое дерево и горный хрусталь.

В подвальном этаже находились силовые установки, снабжающие энергией все служебные и производственные помещения. Сложные конструкции из железа, бронзы и стали, занимавшие площадь в пол-акра, походили на редкостную коллекцию пыхтящих самоваров, бешено вращающихся колес, хитроумных кривошипов и шатунов, соединенных с огромными цилиндрами, бойлеров, в которых можно было бы сварить весь урожай абрикосов, собранный в Имперской Долине, и целого леса трапов, обеспечивающих доступ к клапанам, уровням, помпам и измерительным приборам, которые делали это помещение похожим на цех то ли часового, то ли винокуренного завода. Эти огромные помигивающие огоньками и окутанные паром установки казались скрытым от посторонних глаз сердцем мира. Силовые установки редакции «Сан» и обслуживающие их механики вызывали такой интерес, что на них приезжали посмотреть даже из Огайо. Тайны старинной технологии были ведомы только этим старым как мир механикам, которые учились ремеслу у своих отцов и не знали даже названий доброй половины деталей и устройств. Большая часть оборудования стояла без дела, пусть его шестеренки, маховики и пистоны регулярно смазывались и начищались.

Помимо прочего в подвальном этаже находились огромный сейф, пять площадок для игры в сквош, плавательный бассейн длиной в семьдесят пять футов, гимнастический зал, сауны, парилки и душевые.

На первом этаже находились канцелярские отделы, типографские машины, грузовые отсеки и зал для приемов. Второй этаж занимали линотипные и компьютерные наборные цеха, а также тематический отдел. Рекламой, планированием, бухгалтерским учетом, кадрами, начислением и выдачей заработной платы занимались на третьем этаже. Весь четвертый этаж был отдан под отдел городских новостей. Оперативный центр «Сан» размещался в четырех просторных прямоугольных комнатах, замыкавших собой внутренний двор и заставленных столами. На столах были зеленые стеклянные лампы, а под ними находились тумбы с выдвижными ящиками и кабели, соединявшие рабочие места репортеров с библиотекой, отделом хранения справочного материала, наборными цехами и банками данных. В углах комнат стояли похожие на кафедры редакторские столы, к которым то робко, то решительно, словно Цезарь, переходящий Рубикон, подходили репортеры, работавшие в тех или иных отделах (каждый из которых имел своего руководителя, свою библиотеку и свою базу данных). Редакция была разбита на следующие отделы: городских новостей, национальный, внутриполитический, латиноамериканский, западноевропейский, советский и восточноевропейский, ближневосточный, восточноазиатский, африканский, научный, отдел литературы и искусства, финансовый и, разумеется, редакционный. Особое спецподразделение занималось общей компоновкой материала. В отделе городских новостей газеты «Сан» обычно царили тишина и порядок. Часть ее окон выходила на внутренний дворик, часть – на городские улицы.

Спиральные лестницы вели на пятый этаж, где размещались кабинеты руководителей отделов, обозревателей, редакторов и издателя. Кабинет Гарри Пенна, который некогда принадлежал самому Айзеку Пенну, занимал едва ли не половину длинной стороны прямоугольного здания и, помимо прочего, был интересен тем, что здесь находилась крупнейшая в мире коллекция гарпунов. На стенах висели гарпуны самых разных форм и размеров. Желающие могли поупражняться в их метании, для чего в дальнем конце комнаты была устроена особая площадка, имитирующая нос китобойного судна, в тридцати футах от которого лежало несколько деревянных китов.

Шестой этаж использовался для размещения средств связи, компьютерных служб, факсимильных аппаратов, а также залов заседаний и кабинетов членов совета директоров. На седьмом этаже находились комнаты отдыха и ресторан. Восьмой и девятый этажи были отданы под библиотеку, на открытых стеллажах которой стояло несколько миллионов томов. В оснащенной самым современным оборудованием библиотеке существовали также отдел карт и журнальный отдел, в котором хранились подшивки всех основных газет и периодических изданий мира, а также носители с записью их электронных версий. Находившуюся там же коллекцию цитат и ссылок, вне всяких сомнений, можно было назвать одним из чудес света.

На крыше здания, над которой тоже реяли флаги, находились оранжерея, теплица, открытая веранда, место для прогулок и открытое кафе, откуда открывался вид на залив, мосты, город и небо, которое по цвету могло поспорить с лазурью Монмартра. Летними вечерами здесь нередко давал концерты скрипичный квартет.

Сотрудники «Сан» работали так четко и энергично, что ожившим казалось и само здание редакции, окна которого не гасли ни на минуту.

Не менее совершенными, чем физические, были социальные и экономические составляющие работы газеты. Пенны всегда считали, что работники должны получать такую зарплату, которая обеспечила бы им приемлемые условия существования. В своих редакционных статьях они выступали с критикой идей благоденствия трудоспособного населения и правительственных социальных программ, являвшихся на деле слегка доработанными попечительскими программами. По этой причине редакция периодически подвергалась нападкам со стороны либеральных кругов. Вместе с этим она неизменно ратовала за повышение минимального уровня заработной платы. (Ее работники, всегда считавшие, что за работу нужно получать достойное вознаграждение, отвечали на возражения консерваторов, утверждавших, что это приведет к росту безработицы и снижению предпринимательской активности, тем, что вследствие снижения уровня налогообложения, порождаемого выравниванием уровня доходов и уменьшением затрат государственного социального обеспечения, подобная активность лишь оживится.)

Пенны не обладали и сотой частью того, что имели Бинки, однако в отличие от них никогда не пытались нажиться на чужих несчастьях. Во-первых, все сотрудники «Сан», от кухонного рабочего до самого Гарри Пенна, получали совершенно одинаковую зарплату. Она была достаточно большой для того, чтобы любой сотрудник дорожил занимаемым им местом. Все работники «Сан» пользовались равными правами в области пенсионного обеспечения и медицинского обслуживания и могли на равных посещать спортивные залы, находившиеся в подвальном этаже здания, а также ресторан и кафе (помимо прочего, они могли повышать за счет газеты свой образовательный уровень). Благодаря этому все они работали не покладая рук, ибо были заинтересованы в дальнейшем продвижении по службе.

«Сан» был устроен по образцу китобойной артели. После оплаты всех издержек суммарная прибыль делилась на совокупное количество паев. Владеть этими паями могли только сотрудники газеты, при этом принадлежавшие им доли не могли ни наследоваться, ни передаваться другим лицам. Поступая на работу, каждый сотрудник получал пять таких паев. При каждом продвижении по службе он получал пять дополнительных паев, еще по одному паю он получал за каждый год службы в редакции. В ней существовало двадцать иерархических уровней. К примеру, кухонный рабочий через год работы владел уже шестью паями. После нескольких лет работы в редакции Хардести Марратта (поступивший на восьмой уровень) сумел подняться до двенадцатого уровня. К пяти его исходным паям добавились шестьдесят паев, соответствующих занимаемой им иерархической ступени, пять паев за выслугу лет и десять премиальных паев. Гарри Пени работал в газете уже восемьдесят пять лет (он поступил на работу в возрасте десяти лет в качестве копировальщика) и находился на высшем, то есть на двадцатом уровне. За время работы на рядовых должностях он сумел получить десять премий (главный редактор и владелец газеты теряли право на их получение). Таким образом, в его собственности находилось двести сорок паев, то есть намного больше, чем у кухонного рабочего, но всего в три раза больше, чем у Хардести. Если бы кухонный рабочий проработал в организации десять лет (а он, памятуя о высокой зарплате и о социальных льготах, вполне мог бы проработать там и больший срок) и, поднявшись на две ступени, стал старшим поваром, получив при этом премию за какой-нибудь салат, чечевичную похлебку или за спасение ребенка из-под колес лимузина Крейга Бинки, он стал бы владельцем целых тридцати паев.

Эта система не только удовлетворяла амбиции сотрудников, но и способствовала повышению производительности их работы. Поскольку прибыль предприятия выражалась конечным числом (мысль о бесконечной прибыли владела только Крейгом Бинки, нанимавшим для достижения своих целей экономистов, шаманов и колдунов), все его работники были заинтересованы в интенсивном труде, который приводил не только к повышению уровня прибыли, но и к снижению количества рабочих мест и, соответственно, паев.

Сотрудники «Сан» работали добросовестно не только потому, что это отвечало их интересам, но и потому, что они не сомневались в безукоризненной честности руководства газеты. Эта необыкновенно справедливая и эффективная социальная система возникла не под дулом пистолета и не под влиянием каких-то необычайных обстоятельств, ее выдумали не французские коммунары и не высоколобые завсегдатаи библиотеки Британского музея. Ее создателями были простые американские китобои.

Эффективность «Сан» отчасти объяснялась наличием у нее необычайно изобретательного и сильного конкурента.

Некогда Руперт Бинки бросил вызов Гарри Пенну. Похваляясь перед читателями и перед своими ближайшими друзьями, собравшимися в клубе «Алебастр», он заявил, что к началу нового тысячелетия «Гоуст» обставит «Сан» по всем позициям, если же этого не произойдет, он, обвязавшись тяжелыми цепями, спрыгнет с самого высокого нью-йоркского моста.

«Сделает ли то же самое Гарри Пенн, если мы похороним его газету?» – спрашивал он у своих читателей.

«Нет, – отвечал Гарри Пенн в собственной редакционной статье. – И я освобождаю его от этого неосторожного обещания хотя бы потому, что подобный прыжок на какое-то время нарушит нормальное водное сообщение. Если же господин Бинки все-таки решит прыгнуть в реку головой вниз, мы лишний раз убедимся в мудрости Билли Митчелла».

Вскоре после этого Руперт Бинки был заклеван разъяренным лебедем на реке Айсис в Оксфорде. Возвращавшаяся с соревнований группа гребцов из Магдален-колледж услышала его последние слова: «Уничтожьте «Сан»!» За исполнение этой достаточно странной предсмертной воли тут же рьяно взялся внук Руперта Крейг Бинки, считавший оксфордского лебедя едва ли не наемным убийцей, подосланным Гарри Пенном.

Он имел в своем распоряжении все потребные для этого средства. К ним прежде всего следовало отнести несметные богатства семейства Бинки и обширный круг читателей «Гоуст». Впрочем, используй он только эти средства, атака на «Сан» стала бы чем-то вроде самоубийства. Хотя Крейг Бинки считал все неудачи «Сан» свидетельством успеха собственных стратагем, на деле ему помогала чудовищная сила, о существовании которой ни он, ни большинство других людей даже не подозревали. Именовалась же эта незримая сила «Духом времени». Многие навыки у людей совершенно атрофировались, читающая публика стала совершенно иной, большая часть населения проводила практически все свое свободное время, безвольно уставившись в экраны телевизоров. Мораль и нравы достигли такого уровня рационализма и прогресса, что вчерашние преступники и проститутки стали представляться едва ли не эталоном нравственности. У таких же преступников, как Питер Лейк, эти исполненные лживости и порочности нормы и беспринципность большинства населения наверняка вызвали бы оторопь. Город прогнил насквозь, однако в нем продолжали существовать здоровые островки, которые постепенно разрастались подобно высящимся над мутными водами коралловым рифам.

«Сан» тоже относился к числу этих островков, которым угрожала бушующая стихия (Крейг Бинки, всегда плывший по течению, чувствовал себя в ней как рыба в воде). Если Гарри Пени стоял среди этих стремнин незыблемым утесом, то Крейг Бинки скорее радостно барахтался в пене. Статьи «Гоуст» о новых костюмах для катания на роликовых коньках или о влиянии сладких кремов на потенцию вызывали куда больший интерес, чем публикации «Сан» об освоении Луны или о новых именах в электронной музыке.

Несмотря ни на что, «Сан» продолжал существовать. Однако подобное состояние дел не могло удовлетворить Гарри Пенна, стремившегося не к выживанию, а к победе. Он не собирался соперничать с бесконечно раздражавшей его «Гоуст», но и не хотел поступаться собственными принципами и потому вынужден был вести с ней бесконечную войну. Гарри Пени не мог прибегать к методам, используемым «Гоуст», и потакать порочным вкусам толпы и потому постоянно находился в невыгодном положении. Однако это неравенство лишь подстегивало сотрудников «Сан».

Хотя новостные полосы «Сан» всегда являлись образцом аккуратности и строгости, ее редакционный блок поражал читателя разнообразием материалов и тем. Подобно парламенту, он делился на ряд враждующих фракций. Первая редакционная страница была посвящена трезвому и обстоятельному анализу текущей ситуации, проводившемуся гибкими, опытными и на удивление дальновидными политиками. На второй редакционной странице излагались взгляды правых, на третьей – левых. Четвертая страница была посвящена серьезным и обстоятельным дискуссиям и свободному обмену мнениями. Именно с этой страницы начала свою работу в газете Вирджиния Марратта.

Ее статьи всегда начинались робко и тихо, однако вскоре они исполнялись удивительной силы, источник которой был неведом и ей самой. Как тут было не вспомнить об озере Кохирайс, где самые сильные бураны всегда начинались с едва заметного ветерка. Вначале читатели не обращали особого внимания на ее материалы, посвященные описанию тех или иных частей успевшего набить им оскомину города, красота которого, помимо прочего, заключалась и в том, что занятые собой горожане не видели и не осознавали ее.

Вирджиния нередко составляла компанию Хардести и Марко Честнату, бродившим по городу в поисках забытых архитектурных шедевров. После того как они обнаруживали подходящий объект, она отходила куда-нибудь в сторонку и либо наблюдала оттуда за их работой, либо думала о чем-то своем, любуясь при этом игрой полуденного света на резном фасаде какого-нибудь старинного здания, сложенного из красноватого камня, или прислушиваясь к уличному шуму и думая о быстротечности всесильного времени, превозмочь которое сумеет лишь любовь. После этого она возвращалась в редакцию «Сан» и писала эссе, страшно раздражавшие Крейга Бинки и его читателей, поскольку Вирджиния воспринимала мир не как систему взаимосвязанных материальных блоков, но скорее как иллюзорное пространство души. Так, в эссе, посвященном старому зданию полицейского управления, она писала: «Мы видим лишь поверхность вещей, лишь их форму, отображаемую формой наших рецепторов, определяемой свойствами отраженного света». В своих исполненных чувственности и глубокой мысли эссе она с обстоятельностью и серьезностью, которая сделала бы честь немецким философам девятнадцатого века, могла писать о цели человеческой жизни и о симметрии, о Боге и лукавстве, об истине и времени.

Когда Гарри Пени впервые прочел ее эссе, он тут же вызвал Вирджинию к себе.

– Неужели вы не понимаете, – заявил он, едва она появилась в его кабинете, – что после этой публикации мы подвергнемся ожесточенным атакам?

Его вопрос так изумил Вирджинию, что она потеряла дар речи.

– Вы понимаете это или нет?

– Нет, – призналась она. – С чем это может быть связано и кто нас может атаковать?

Гарри Пени устало покачал головой и предложил Вирджинии присесть.

– Мировоззрение многих людей, сколь бы ущербным оно нам ни представлялось, обусловлено присущим им образом жизни и опытом. Они не любят, когда кто-то пытается навязать им собственный взгляд на мир, тем более если он не подкреплен разумными доводами. Они никогда не поверят вам, понимаете? Мир поделен надвое – на одной стороне откровение, на другой разум. Если они когда-нибудь сойдутся, наступит золотой век. Здесь, в городе, предпочтение отдается именно разуму. Если вы будете исходить из чего-то иного – обязательно потерпите поражение. Вас тут же атакуют. Если бы ваши статьи печатались в религиозном разделе и сопровождались какими-то поучениями, они не вызывали бы столь острых разногласий…

– Каких разногласий? Я не понимаю, о чем вы говорите!

– Скоро поймете.

Она отказывалась ему поверить.

– Откуда вы, юная леди? – спросил Гарри Пени.

– Из Кохирайса. Попав в Нью-Йорк, я остановилась в вашем доме, куда меня привела Джессика. Вы находились тогда в Японии.

– Стало быть, я вижу перед собой маленькую Вирджинию Геймли?

– Теперь уже не такую и маленькую, – ответила она с улыбкой.

– Бывает же такое! Теперь я буду читать все ваши статьи!

– Простите, но я вас совсем не помню.

– Когда я видел вас в последний раз, вы были совсем еще девочкой…

Предсказание Гарри Пенна вскоре сбылось. Вирджиния была атакована сразу с нескольких сторон с такой яростью, словно она предложила напоить городских детей болиголовом. «Гоуст» обвинял и ее, и газету в религиозном экстремизме: «Подобные вещи противоречат действующему законодательству, и потому во имя прогресса и торжества здравого смысла мы должны уничтожать их в зародыше». Крейг Бинки считал, что тем самым он выражает мнение всего передового человечества (сам он вообще не имел собственного мнения). Подобные же, хотя и не столь резкие отзывы появились и в других газетах, издатели которых, похоже, полагали, что им удастся расправиться с молодой журналисткой в два счета. Все они серьезно заблуждались.

Вирджиния была свидетелем того, как однажды ночью госпожа Геймли с ружьем в руках изгоняла из дома мародеров. В этом смысле она мало чем отличалась от матери и всегда руководствовалась скорее не здравым смыслом, но велениями сердца. Забыв об осторожности, она занялась преследованием своих неприятелей.

В редакционной статье «Гоуст» ставилась под сомнение уместность излишне сложных «эстетских» эссе, регулярно появлявшихся на страницах «Сан»: «Может ли человек с улицы, будь это Хинки, Лестер, Джоко, Альфонс или Джон, понять что-либо в бреде, порожденном теми странными мистическими, религиозными настроениями, которые овладели редакцией «Сан»?» Через некоторое время Гарри Пени вызвал в свой кабинет Прегера де Пинто и Хью Клоуза. Главный редактор и литературный редактор принимали участие в обсуждении целесообразности публикации ответа Вирджинии.

– Господин Пенн, – умолял Хью Клоуз, взяв в руки текст статьи, носившей название ««Гоуст», где твое жало?» – этот материал мы можем поместить только в четвертом отделе!

Прегер де Пинто хранил молчание.

– Я попрошу вас обратить внимание на следующие пассажи. «Лучше быть съеденной дикой кошкой, чем оказаться в одной компании с так называемыми интеллектуалами, которыми так гордится «Гоуст»… Люди, подобные Майрону Холидею, Вормайсу Биндабу и Ирву Лайтнинкоу, не способны не то что узреть истину, но даже отличить день от ночи… К примеру, не далее как вчера Майрон Холидей в своей статье назвал Оливера Кромвеля известным тореадором и известил читателей о том, что в войне тысяча восемьсот двенадцатого года заметную роль сыграли стратегические бомбардировщики… Рационалисты из «Гоуст» напоминают механических чудовищ, привыкших действовать во мраке ночи… При их приближении молоко киснет… Их боятся дети. Они любят бывать на вечеринках в компании женщин, не вынимающих сигарету изо рта, и вдобавок ко всему они не умеют плавать».

– Нет-нет, этого печатать я бы не стал! Уж больно она здесь разошлась!

– Тем не менее все написанное соответствует действительности! – спокойно заметил Гарри Пенн. – Я предлагаю поместить эту статью на первой странице!

– Но, господин Пенн… – пробормотал аккуратный и осторожный Клоуз. – Это сделает нас уязвимыми!

Прегер де Пинто отвернулся к окну, чтобы скрыть свою улыбку. Кто-кто, а уж он-то знал господина Пенна.

– Клоуз, неосмотрительность порой идет на пользу, – прохрипел Пенн. – Человек не властен над собственной судьбой. Господь спасает меня ежечасно. Он знает то, чего не знаю я. Рано или поздно и я усну средь пажитей зеленых… Дайте этот материал на первую страницу!

– Вы это серьезно? – изумился Клоуз.

– На первую страницу!

– На первую страницу?

– Клоуз, вы что, превратились в попугая? – спросил Гарри Пенн.

Вирджиния нервно расхаживала по садику, находившемуся на крыше. Да, «Сан» вдохновлял многих, но она, похоже, зашла слишком далеко. Ею овладевало то нежелание повиноваться, то раскаяние. От нервного напряжения ее покачивало так, словно она находилась на марсовой площадке судна, крен которого составлял никак не меньше пятидесяти градусов. Увидев приближающегося к ней Прегера, она приготовилась к худшему.

Заметив волнение Вирджинии, он поспешил сообщить, что Гарри Пенн решил поместить ее полемическую статью на первой полосе. Прегер предупредил ее о возможных последствиях этого шага, сказав, что с тем же успехом она могла бы водить грузовики с нитроглицерином. Настроение ее от этого нисколько не ухудшилось. Вернувшись в отдел городских новостей, Вирджиния рассказала о происшедшем Хардести, и тот тоже призвал ее к осторожности.

Весь этот день она пребывала в радостном возбуждении, ибо была настоящей уроженкой Кохирайса, все жители которого являлись потомками бесстрашных лазутчиков, участвовавших в войнах с французами и с индейцами. Помимо прочего, она верила во всемогущество Бога и была, что называется, немного не в себе.

Конфликт Вирджинии с интеллектуалами из «Гоуст» и их читателями стал постоянной темой газетных статей, авторы которых дружно требовали ее изгнания из редакции «Сан», однако Гарри Пенн каждый раз вставал на ее защиту. После первого раунда Вирджиния испытывала чувства, знакомые ассистенту циркового метателя ножей, чувствующему спиной вибрацию доски, в которую один за другим вонзаются страшные лезвия. После второго раунда она неожиданно испытала некоторое облегчение. Третий раунд показался ей смехотворным. Набравшись смелости, она написала две еще более резкие статьи: «Мэр и я» и «Крейг Бинки и феномен ментальной наготы».

Некоторые сотрудники «Сан» обладали особыми правами. Ей же дозволялось буквально все. Благожелатели решили, что престарелый Гарри Пени выжил из ума, злые языки стали наводить на него еще худшую напраслину, намекая на его интимную связь с молодой журналисткой, о чем, конечно, не могло идти и речи. Сотрудники «Сан» высказывали предположения, одно фантастичнее другого, однако по-отечески заботливое отношение Гарри Пенна к Вирджинии Геймли так и осталось для них загадкой.