Где-то там, над холмами пустоши, висит марево моросящего дождя. Даже в темноте Джим чувствует приближение весны, ощущает ее легкое дыхание. Из земли уже пробиваются первые ростки, словно свернутые в трубочку, такие юные, тоненькие, хрупкие. Джим знает, где проклюнулся желтый чистотел, а где непонятные зеленые лоскутки вскоре превратятся в побеги крапивы и морковника. В центре города он уже и цветущую вишню видел, и бледные сережки на деревьях, и крупные набухшие почки. Земля снова меняет свое обличье.

Джим думает о Джеймсе Лоу, о Дайане, о своей сестре Люси, с которой больше не видится, об отце, на похороны которого он даже не поехал, настолько это не имело для него значения. Он думает о минувших годах, заполненных бесконечным заклеиванием щелей клейкой лентой, бесконечными входами-выходами из дома и бесконечными «п-привет то», «п-привет это». Он видит свое прошлое так ясно, что у него перехватывает дыхание, способность видеть прошлое причиняет ему острую боль. Нет, никогда он не будет чувствовать себя в безопасности! И сколько бы раз в день он ни отправлял свои ритуалы, он никогда не сможет себя защитить, потому что с ним уже случилось то, чего он больше всего на свете боялся. Это случилось в тот день, когда он, глянув на наручные часы, увидел, как секундная стрелка сдвинулась на два деления назад. Это случилось в тот день, когда его мать решила прогуляться по водам пруда, а потом растворилась в дождевых струях. Так что самого плохого с ним уже не случится. Оно уже случилось. И не отпускает его уже больше сорока лет.

И все-таки ему еще нужно очень многое понять. Джим стоит совершенно неподвижно, время от времени делая короткий неглубокий вдох, словно кто-то щиплет его изнутри и он безмолвно вскрикивает. Он, например, просто не может себе представить, как ему теперь появиться в кафе, как возобновить прежнюю жизнь. Сдвиг между прошлым и настоящим в данный момент представляется ему столь огромным, словно его высадили на необитаемый остров или, скорее, на странную квадратную льдину, и он видит, как вокруг него плавают другие льдины – куски, обрывки его жизни, – но не в силах собрать их воедино. Иной раз, думает он, легче просто пережить совершенные тобой ошибки, чем взять откуда-то столько сил, энергии и воображения, чтобы все эти ошибки сразу исправить.

И перед глазами у него возникает мать – в то мгновение, когда она бросает в пруд свои часики. Он думает, сколько же лет, дней, минут и секунд миновало с той поры. Их, конечно, можно сосчитать, но их количество ничего не значит.

Джеймс Лоу прав. Их встреча была предопределена. Она из разряда тех вещей, которых требуют законы Вселенной. И все же для того, чтобы один человек помог другому, чтобы один крошечный акт доброты повлек за собой еще один такой же, слишком многое должно идти хорошо, слишком многие вещи должны встать на свое место. Больше сорока лет прошло с тех пор, как они в последний раз виделись, но даже столь длительная разлука не разрушила их дружбу полностью, не сделала их чужими друг другу. Да, у Джеймса Лоу была хорошая работа, у него есть жена, дом и деньги в банке, а у Байрона было много разных мест работы, одно хуже другого, и он никогда не был женат, и собственного дома у него нет. Но оба они хранили в душе надежду, что однажды желанный миг наступит, что они снова встретятся. И они ждали. И Джим хранил «счастливого» жука, а Джеймс – картинку с воздушным шаром братьев Монгольфье. На глаза у Джима наворачиваются слезы, и у звезд вдруг появляются острые лучи, насквозь пронзающие небосклон. И Джим плачет навзрыд, как ребенок, оплакивая былые утраты, страдания, боль, бессмысленно потраченные годы, неправильные, несправедливые повороты судьбы, свои бесконечные ошибки, разлуку с другом. И радуется прощению.

Шумно хлопая крыльями, взмывает в воздух стая скворцов, затем, рассредоточившись, вытягивается в широкую черную полосу. Джим бредет через пустошь все дальше, дальше, в самую глубь ночи.

Ты – Байрон, говорят ему ветер, трава и земля. И сам он время от времени тоже пытается сказать себе: «Я – Байрон. Байрон Хеммингс».

В нем больше не живут два разных человека – один из прошлого, второй из настоящего. И его жизнь – это уже не две совершенно разные, будто надломленные, истории. Он стал единым целым.