Джим вынужден все время смотреть на свои кроссовки. Он никак не может понять, увеличились у него ступни или остались такими же. Все-таки раньше ноги чувствовали себя внутри кроссовок как-то иначе. Приходится пошевелить пальцами и приподняться на пятках, чтобы иметь возможность восхититься тем, как хорошо его ноги стоят рядышком, точно пара старых друзей. Джим очень рад, что они друг у друга есть, что они снова вместе. Только странно, что он ходит ровно, не хромая, странно быть таким, как все. Может, он все-таки не такой уж неправильный, в конце концов? Может, иной раз даже полезно чего-то лишиться, чтобы понять, как правильно все было устроено прежде?

Джим понимает: своим спасением он обязан Поле и Даррену. Обеспокоенные тем, что он давно не появляется на работе, они сели на автобус и доехали до Кренхем-вилледж. Отыскав его кемпер, они долго стучались и в дверь, и в окна, и решили уже, что Джим куда-нибудь уехал – может быть, в отпуск. Но когда они уже «потащились обратно», как рассказывала потом Пола, их вдруг посетило совсем иное подозрение. «Мы даже испугались: вдруг ты умер или еще что?» В общем, они вернулись, Даррен влез на крышу и вскрыл люк. Увидев, в каком состоянии Джим, они хотели сразу же вызывать «неотложку», но его била такая дрожь, что для начала они решили напоить его чаем. А затем с огромным трудом отодрали клейкую ленту с окон, дверей и всевозможных шкафчиков. Притащили ему целую кучу теплых одеял и продуктов. Опорожнили биотуалет. И внушили Джиму, что теперь он в полной безопасности.

День клонится к вечеру, сегодня канун Нового года. Джим теперь просто поверить не может, что чуть не сдался. Во всяком случае, внутренне он был к этому совершенно готов. Но сейчас он уже по другую сторону этой опасной черты – он вернулся на работу и опять носит оранжевую шляпу, оранжевый фартук и оранжевые носки, теперь он отлично понимает, как глупо, как неправильно было бы сдаться. А ведь он уже, можно сказать, чувствовал себя побежденным. Но вдруг произошло нечто непредвиденное, и он продолжает жить.

Крупные бусины дождевых капель скатываются по темным оконным стеклам. Кафе пора закрывать. Мистер Мид и другие работники заботливо накрывают пленкой нераспроданную выпечку. В зале осталось всего несколько посетителей, но и те спешат допить свои горячие напитки, надеть пальто и разойтись по домам.

Пола весь день обсуждала наряд, который выбрала для праздничной вечеринки в спортивном клубе, на которую ее пригласил Даррен. Сам Даррен тоже немало времени провел в уборной – что-то такое делал со своими волосами, пытаясь заставить их выглядеть так, словно он ничего с ними не делал и даже не причесывался. В пять тридцать мистер Мид переоденется в черный смокинг, взятый напрокат в «Мосс Брос», и встретится внизу со своей женой. Они приглашены на торжественный обед, где будут танцы, а в полночь – фейерверк. Оказывается, что и у Мойры свидание – с одним из молодых музыкантов, которые играют у них в супермаркете; а потом она вместе со всеми ребятами из оркестра поедет куда-то на минибусе, где они всю ночь будут играть. Короче, после закрытия кафе всем будет куда пойти, кроме Джима; он вернется в свой кемпер к своим ритуалам.

– Пошел бы лучше вместе с нами, – говорит ему Пола, убирая со стола пустые тарелки и стаканы из-под колы. Джим тут же вытаскивает свой аэрозоль и тряпку и начинает протирать столешницу. – Тебе бы это было только на пользу. Вдруг бы там с кем-нибудь познакомился?

Джим благодарит ее, но идти с ними отказывается. С тех пор как Пола и Даррен отыскали его, практически полуживого, он все время вынужден убеждать Полу, что совершенно счастлив. Даже когда ему страшно или грустно – а иногда ему и впрямь бывает и страшно, и грустно, – он вынужден широко улыбаться и показывать два поднятых вверх больших пальца.

– Между прочим, она опять звонила! – сообщает Пола.

И Джим поспешно говорит, что не нужно пересказывать ему разговор с Айлин. Но Пола настаивает: Айлин уже три раза звонила!

– Я думал, ты ей сказала… – Фраза застревает у него в глотке. – По-моему, т-ты говорила, что от нее… от нее… одно б-б-б…

– Беспокойство? – перебивает его Пола. Поскольку в кафе остался всего один посетитель, она ставит поднос на столик, вытаскивает из кармана голубой парик и натягивает его на себя, мгновенно превращаясь в русалку. – Так ведь это хорошее беспокойство, Джим! И потом, самое главное, ты ей нравишься!

– Но это н-ни… н-ни к чему, совсем н-ни к чему. – Джим так смущен и словами Полы, и собственными чувствами, которые буквально обуревают его после этих слов, что не сразу, к своему ужасу, замечает, что брызнул аэрозолем не на стол, а на последнего посетителя, который все еще сидит в кафе. Тот даже кофе свой не допил. И сидит совершенно неподвижно.

– Кушайте, кушайте, – говорит этому странному посетителю Пола. – А я пока переоденусь. – И уходит.

– Извините, можно вас на минутку?

Этот вопрос – как бы часть атмосферы, что обычно царит в кафе. Так что Джим на него почти не реагирует, воспринимая его, как часть общего звукового фона, который создает молодежный оркестр, в данный момент заканчивающий наигрывать свой весьма, надо сказать, ограниченный набор новогодних произведений. Этот стандартный вопрос сродни вспышкам разноцветных лампочек на искусственной елке. Он может иметь отношение только к другим людям, живущим иной, чем Джим, жизнью, и он преспокойно продолжает протирать столы. Посетитель откашливается и снова задает тот же вопрос, но на этот раз более громко и настойчиво:

– Простите, что отрываю от работы, но все же можно вас на минутку?

Джим смотрит на незнакомца и с ужасом понимает, что тот обращается именно к нему. Ну да, он и смотрит прямо на него! У Джима такое ощущение, словно в кафе кто-то щелкнул выключателем, и свет тут же погас, и все перестало работать и двигаться. Он молча указывает на запястье, как бы желая сказать, что у него нет времени. Но у него и часов-то нет, даже следа от ремешка для часов не осталось.

– Еще раз прошу меня простить, – говорит незнакомец, допивая кофе и промокая губы праздничной бумажной салфеткой. Джим продолжает прыскать и вытирать.

Незнакомец одет в тщательно отглаженную одежду типа «casual»: коричневые брюки, рубашка в клетку, куртка из водоотталкивающей ткани. Он выглядит несколько усталым, как человек, которому пора подумать об отдыхе. Все в нем – и одежда, и негустая шевелюра – какого-то неопределенного серовато-коричневого оттенка, руки у него нежные и бледные, и легко можно догадаться, что большую часть жизни он провел в помещении и физической работой никогда не занимался. Рядом с кофейной чашкой лежат его аккуратно сложенные автомобильные перчатки. Может, он врач? Во всяком случае, вряд ли он когда-либо был пациентом, думает Джим. От него исходит запах чистоты. И этот запах кажется Джиму смутно знакомым, вызывающим некие воспоминания.

Незнакомец встает, резко оттолкнув стул, и, кажется, хочет уйти, но почему-то медлит и вдруг спрашивает шепотом:

– Байрон, это ты? – Его голос с годами стал более хриплым, и согласные он произносит уже не так четко, но ошибиться невозможно. – Я Джеймс Лоу. Хотя вряд ли ты меня помнишь. – Он протягивает Джиму руку. Ладонью вверх, как приглашение. Годы куда-то исчезают.

Джиму вдруг хочется потерять свою руку, пусть лучше ее у него не будет, но Джеймс ждет, и в его неподвижно застывшей руке столько доброты, столько терпения, что Джим не может просто взять и отойти. И тоже протягивает руку. Кладет свои дрожащие пальцы в ладонь Джеймса, такую чистую, теплую и мягкую, как подтаявшая восковая свеча.

Это не рукопожатие. Ни тот ни другой никаких рук не пожимает. Это сцепление рук. Это сплетение пальцев. Впервые за сорок лет левая ладонь Джима прижата к правой ладони Джеймса Лоу. Их пальцы скользят друг другу навстречу, смыкаются, сплетаются…

– Дорогой мой старый дружище, – с нежностью говорит Джеймс. И поскольку Джим вдруг начинает трясти головой и моргать, Джеймс убирает руку и протягивает ему свою бумажную салфетку с новогодним рисунком. – Ты прости меня, – говорит он, но не совсем понятно, за что он просит прощения: за то, что слишком крепко сжал руку Джима, или за то, что предложил ему использованную салфетку, или за то, что назвал «старый дружище».

Джим сморкается в салфетку, старательно делая вид, что у него насморк. А Джеймс между тем аккуратно расправляет свою куртку и застегивает молнию до самого горла. Пока Джим вытирает нос салфеткой, Джеймс поясняет:

– Мы тут с женой мимо ехали – домой возвращались. И мне захотелось показать ей пустошь, места, где мы с тобой выросли. Сейчас жена где-то в магазине застряла – что-то ей там понадобилось купить в последнюю минуту. А потом мы сразу поедем к себе в Кембридж. К нам на Новый год ее сестра приедет. – В облике Джеймса есть что-то детское, и молния, застегнутая под самое горло, это подчеркивает. Возможно, он и сам это понимает, потому что, опустив глаза, хмурится и аккуратно расстегивает молнию до середины.

Воспринять нужно слишком многое. То, что Джеймс Лоу превратился в невысокого человека лет пятидесяти с хвостиком, шевелюра у которого уже изрядно поредела. То, что он оказался здесь, в кафе супермаркета. То, что у него есть в Кембридже дом и жена. То, что сестра этой жены приедет к ним на Новый год. То, что у него плотная водонепроницаемая куртка на молнии.

– Маргарет велела мне выпить пока кофе. Она говорит, что я только путаюсь под ногами. Боюсь, я все-таки недостаточно практичен. Даже после стольких лет… – После рукопожатия Джеймс, похоже, никак не может посмотреть Джиму прямо в глаза. – Маргарет – это моя жена, – поясняет он. И прибавляет: – Я ее второй муж.

Не в силах выговорить ни слова, Джим кивает.

– Я испытал такое потрясение! – говорит Джеймс. – Настоящий шок! Было просто ужасно обнаружить, что Кренхем-хаус исчез и сад тоже. Я, собственно, не собирался ехать в ту сторону, но навигатор, должно быть, ошибся. Когда я увидел, в каком состоянии ваша усадьба, я даже не сразу понял, куда попал. Потом вспомнил, что ходили какие-то разговоры о новой деревне. Но я почему-то был уверен, что старый дом сохранят. Даже представить себе не мог, что его сровняют с землей.

Джим слушает его, согласно кивая, можно подумать, что его не бьет дрожь, он не схватился за свой баллончик с аэрозолем, как за последнюю соломинку, и никакой дурацкой рыжей шляпы у него на голове нет. Время от времени Джеймс делает паузу между фразами, давая Джиму возможность тоже высказаться, но тот способен выдавить из себя только невнятное «угу» да вздохнуть.

– Знаешь, Байрон, – говорит Джеймс, – я и понятия не имел, какой огромный микрорайон там отгрохали. Да еще и назвали «Кренхем-вилледж»! Неужели застройщики так и вышли сухими из воды? Просто поверить невозможно! А как тебе, должно быть, тяжело было видеть, как уничтожают ваш старый дом и сад. Это наверняка было для тебя ужасным ударом.

Нет, не было. Но ему каждый раз больно, когда Джеймс произносит его старое имя. Байрон, Байрон. Джим уже сорок лет не слышал этого имени. Но именно та легкость, с которой Джеймс называет его этим именем, действует на него особенно сильно. Имя словно вспарывает бесчисленные одежки, которые Джим носил долгие годы, и помогает ему надеть нечто давно забытое, вроде синего габардинового плаща, который, как он считал, ему больше не годится. Но Джим – который на самом деле вовсе не Джим, а Байрон, просто он слишком долго пробыл в шкуре Джима, человека без корней и прошлого, – по-прежнему не в состоянии вымолвить ни слова. И Джеймс, чувствуя это, продолжает:

– Впрочем, возможно, ты даже готов был со всем этим расстаться? И даже хотел, чтобы это место сровняли с землей? В конце концов, в жизни не всегда выходит так, как нам бы хотелось. Вот и на Луну после 1972 года никто больше не летал. А ведь тогда они там даже в гольф играли! Собрали там столько образцов! А потом все заглохло… – Джеймс Лоу умолкает. Лицо у него хмурое, сосредоточенное, он словно прокручивает в памяти свои последние слова и говорит: – Гольф меня, собственно, совершенно не интересует. Просто, по-моему, стыдно, что им пришлось на Луне играть в гольф.

– Да. – Наконец-то. Хоть одно словечко!

– Но я вполне могу быть сентиментальным и в отношении Луны, и в отношении Кренхем-хаус. Честно говоря, я ведь с тех пор там ни разу и не был. За все годы – ни разу!

Джим открывает и закрывает рот, пытаясь нащупать и ухватить нужные слова, но они ему не даются.

– Они… п-продали…

– Дом?

Джим кивает. Джеймса, похоже, ничуть не смущает, не огорчает и даже не удивляет то, что Джим так сильно заикается.

– Те, кому вы доверили управление усадьбой?

– Да.

– Мне очень жаль. Мне очень, очень жаль, Байрон.

– У нас н-не… н-не осталось денег. С-совсем. Мой отец все п-пустил… п-пустил все на с-с-самотек.

– Да, об этом я тоже слышал. Как все это ужасно! А что случилось с твоей сестрой Люси? Чем она занимается?

– В Лондоне.

– Она живет в Лондоне?

– З-замуж в-в-вышла. З-за какого-то б-банкира.

– А дети у нее есть?

– Мы с ней п-потеряли… с-связь.

Джеймс печально кивает, словно все понимает, словно считает, что эта пропасть, возникшая между братом и сестрой, была в сложившихся обстоятельствах абсолютно неизбежна, но, как бы то ни было, это весьма печально. А потому он тут же меняет тему и спрашивает, общается ли Байрон с кем-нибудь из их старой школьной компании.

– Знаешь, мы с женой как-то пошли на фуршет, устроенный для выпускников школы «Уинстон Хаус», и я видел Уоткинса. Ты его помнишь?

Джим говорит, что помнит. Очевидно, после Оксфорда Уоткинс стал служить в Сити. Он женат на очень милой француженке, говорит Джеймс и прибавляет, что вообще-то сам он на подобные приемы ходит редко, это больше по части его жены Маргарет.

– Ну, а как ты-то здесь оказался, Байрон?

Джим объясняет, что он здесь работает, столы протирает. Но Джеймс вовсе не выглядит удивленным. Наоборот, он с энтузиазмом кивает, словно узнал некую потрясающую новость, а потом говорит:

– А я уже на пенсии. Я рано на пенсию вышел. Решил, что ни к чему все эти тщетные попытки угнаться за современной технологией. И потом, занятия временем требуют точности. Тут никак нельзя допускать даже мельчайших ошибок.

Джим чувствует, что ноги у него стали как ватные, такое ощущение, словно его ударили чем-то тупым под коленки. Он чувствует, что ему необходимо сесть, перед глазами все плывет и кружится, но садиться нельзя: он же на работе!

– Т-ты занимаешься временем?

– Я в итоге стал ученым-атомщиком. Но моя жена всегда говорила, что главная моя работа – налаживать часы. – Джеймс Лоу улыбается, но, судя по этой улыбке, ничего смешного он сказать не хотел. Улыбка, пожалуй, несколько кривовата. – Слишком сложно было объяснять ей, чем я занимаюсь на самом деле. Она считала, что люди всегда выглядят либо чересчур усталыми, либо чересчур занятыми. Хотя ты-то, конечно, меня бы понял. У тебя-то ума всегда хватало.

И Джеймс Лоу начинает говорит об атомах цезия и о минус двадцать четвертой степени. В его речи мелькают упоминания о Гринвичской обсерватории, о фазах Луны, о гравитации, о колебаниях Земли. Джим слушает. Он слышит слова, но его разум не регистрирует их, как нечто, имеющее смысл. Скорее, эти слова воспринимаются им как некий негромкий шум, полностью заглушаемый звуками бури, что бушует в его душе. Да и правильно ли он расслышал слова Джеймса? Действительно ли Джеймс сказал, что ума-то у него всегда хватало? Возможно, задумавшись, Джим слишком сильно выпучил глаза или некрасиво раскрыл рот, но Джеймс вдруг умолкает.

– Ну, рад был повидать тебя, Байрон, – говорит он, помолчав. – Я ведь как раз о тебе думал – и тут вдруг ты появляешься! Знаешь, чем старше я становлюсь, тем охотнее соглашаюсь с тем, что жизнь – очень странная штука. В ней столько сюрпризов и неожиданностей.

Все то время, пока Джеймс говорил, Джиму казалось, что вокруг никакого кафе нет. Были только они двое и некое столкновение прошлого и настоящего, совершенно сбившее его с толку. Но постепенно он начинает вновь слышать звон посуды из сервировочной, гул кофейного автомата, затем поднимает глаза и видит, что на него в упор смотрит Пола. Пола поворачивается к мистеру Миду и что-то шепчет ему на ухо, и мистер Мид, забыв о делах, тоже во все глаза смотрит на Джима и Джеймса.

Джеймс, впрочем, ничего этого не замечает. Он снова поглощен своей молнией. Застегнув ее и поправив замок, он говорит:

– Мне нужно кое-что сказать тебе, Байрон.

Джим выражает полную готовность его выслушать и одновременно видит, что мистер Мид наливает две чашки кофе и ставит их на поднос. Голос Джеймса и действия мистера Мида сливаются в некую общую сцену – голос звучит как саундтрек, но не от этого, а совсем от другого фильма.

– Но это очень трудно, – говорит Джеймс.

Мистер Мид берет в руки пластмассовый поднос и направляется прямо к ним. Теперь Джим должен найти способ извиниться и немедленно исчезнуть. Но мистер Мид уже совсем близко, кофейные чашки нервно дребезжат на фарфоровых блюдцах.

– Прости меня, Байрон, – говорит Джеймс.

Мистер Мид останавливается у их столика с подносом в руках и говорит:

– Прости меня, Джим.

Джим перестает понимать, что происходит. Очевидно, это какая-то очередная случайность, которая, похоже, лишена вообще всякого смысла. Мистер Мид ставит поднос на край стола и говорит, обращаясь к горячему кофе и сладким пирожкам на тарелочке:

– Прошу вас, угощайтесь! Это за счет заведения. Пожалуйста, джентльмены, садитесь. Вам побрызгать?

– Что, простите? – Джеймс Лоу страшно удивлен этим вопросом.

– Вам на капучино побрызгать?

Оба старых друга тут же говорят: да, пожалуйста, это очень приятно, когда на пенку «брызгают» шоколадной пудрой. Мистер Мид берет в руки небольшую емкость и от души посыпает шоколадом содержимое обеих чашек. Рядом с чашками он выкладывает столовые приборы и свежие салфетки, а сосуды с приправами переставляет на середину стола.

– Bon appetit, – говорит он. И прибавляет: – Угощайтесь на здоровье. – Потом прибавляет еще: – Gesundheit. – Наконец, он разворачивается и устремляется в сторону кухни, но, отойдя на безопасное расстояние, сбавляет скорость и с неожиданным достоинством приказывает: – Даррен! Шляпу!

Джим и Джеймс Лоу некоторое время смотрят, как завороженные, на предложенные им «за счет заведения» кофе и пирожки, словно никогда в жизни не видели такого богатства. Джеймс подвигает Джиму стул. Джим, в свою очередь, подает Джеймсу чашку и свежую бумажную салфетку, а также предлагает тот из двух пирожков, что немного побольше. Оба усаживаются и некоторое время молчат, занятые едой.

Джеймс разрезает свой пирожок на четыре части и по одной аккуратно кладет в рот. Челюсти жуют, зубы кусают, языки с наслаждением облизывают губы – такое ощущение, словно обоим хочется подобрать до последней крошечки ту доброту, что заключена в этом немудреном угощении, предложенном от всей души. Они выглядят такими незначительными, такими неприметными, эти двое немолодых мужчин, один высокий, второй маленький, один в нелепой оранжевой шляпе, второй в наглухо застегнутой водонепроницаемой куртке. Но чувствуется, что каждый из двух старых друзей чего-то ждет, словно знает: у второго есть ответ на вопрос, который задать ему самому не под силу. У обоих к тому же не хватает слов, чтобы задать этот вопрос вслух. И лишь когда они покончили с кофе и пирожками, Джеймс Лоу первым предпринимает попытку.

– Я хотел сказать… – почти шепотом начинает он и принимается складывать свою салфетку пополам, потом еще раз, потом еще и еще, в итоге салфетка превращается в крошечный квадратик. – Я хотел сказать, что в моей жизни есть одно лето, которое я никогда не забывал и не забуду. Мы тогда были еще совсем детьми…

Джим пытается допить кофе, но у него так дрожат руки, что он вынужден прекратить эти попытки.

А Джеймс одной рукой опирается на стол, а вторую, чтобы как-то сдержать эмоции, подносит к глазам, словно заслоняя их от настоящего, словно не желая видеть перед собой ничего, кроме прошлого.

– В то лето много всего случилось. Такого, чего ни ты, ни я толком еще не понимали. И эти ужасные события переменили всю нашу жизнь. – Лицо его мрачнеет, глаза затуманиваются, и Джим знает, что Джеймс сейчас думает о Дайане, потому что и сам тоже думает о ней, и ее образ сразу заслоняет все остальное. Джим видит ее легкие волосы, золотистой волной обрамляющие лицо, нежную, бледную, как вода, кожу, изящный силуэт и этот ее танец на поверхности пруда…

– То, что мы ее потеряли… – говорит Джеймс, и губы его словно схватывает морозом. Он надолго умолкает, и Джим тоже не говорит ни слова. Затем Джеймсу удается справиться с собой и вновь заставить губы шевелиться. – Эта утрата всегда в моем сердце.

– Да, – говорит Джим и зачем-то берет в руки антибактериальный аэрозоль, но почти сразу понимает, что это сейчас ни к чему, и ставит баллончик на пол.

– Я пытался рассказать Маргарет… о ней. О твоей матери. Но есть такие вещи, о которых словами не расскажешь.

Джим то ли кивает, то ли мотает головой.

– Она была как… – Джеймс снова внезапно умолкает, и Джим отчетливо видит перед собой того мальчика из их далекого детства, которому всегда было свойственно, задумавшись, вот так замирать в напряженной неподвижности. Сейчас Джиму кажется это настолько очевидным, что совершенно непонятно, почему он с самого начала этого не заметил. – Знаешь, – говорит вдруг Джеймс, – я никогда особенно не любил читать. И только на пенсии по-настоящему открыл для себя книги. Мне очень нравится Блейк. Надеюсь, ты не станешь возражать, если я скажу, что… твоя мать была как поэма.

Джим кивает. Да, верно. Как поэма.

Но Джеймсу явно тяжело продолжать разговор о ней. Он покашливает, потирает руки, а потом вдруг вскидывает подбородок в точности тем же движением, что и Дайана, и спрашивает:

– А ты, Байрон, чем занимаешься в свободное время? Тоже читаешь?

– Я сажаю растения.

Джеймс улыбается, словно говоря: да, разумеется, ты и должен сажать растения.

– Ты – настоящий сын своей матери! – И улыбка у него на лице вдруг сменяется выражением такого горя, такой неизбывной печали, что Джим спрашивает, что с ним такое. И Джеймс с трудом отвечает: – У меня бессонница. Я нездоров. Я давно должен был попросить у тебя прощения, Байрон. Я должен был сделать это еще много лет назад.

Джеймс жмурит глаза, но слезы все равно так и текут у него из глаз. Он сидит, положив на ламинированную столешницу крепко сжатые кулаки, и Джиму очень хочется взять его за руку, но ему мешает стоящий между ними пластмассовый поднос, не говоря уж о том, что между ними стоят еще и эти минувшие сорок лет. К тому же его душу и мысли сковало какое-то странное оцепенение, и ему трудно вспомнить даже, как поднять собственную руку.

– Когда я услышал, что с тобой случилось… когда я узнал о «Бесли Хилл»… и о том, что ты потерял отца… в общем, обо всех тех ужасных вещах, которые последовали за… мне, честное слово, было очень плохо. И я все пытался тебе написать. Много раз пытался. И съездить к тебе хотел. И не мог. Мой лучший друг, для которого я ровным счетом ничего не сделал!

Джим беспомощно оглядывается и замечает, что мистер Мид, Даррен и Пола собрались в сервировочной и смотрят на них. Увидев, что Джим это заметил, они, смутившись, делают вид, будто чем-то заняты, но Джима не обманешь: ведь посетителей в кафе нет, так что в сервировочной можно только переставлять с места на место тарелки с печеньем. Пола делает Джиму какие-то знаки – и губами, и пальцами, она повторяет это дважды, но он смотрит на нее. Потом, поняв, что она одними губами спрашивает: «У вас все нормально?» – Джим один раз утвердительно кивает.

– Байрон, прости меня, – говорит Джеймс. – Я всю жизнь об этом сожалел и мучился. Если б только… Боже мой, если б только я тогда промолчал! Если б не рассказывал тебе об этих добавленных секундах!

Джим чувствует, как слова Джеймса проникают прямо в него. Они проскальзывают под его оранжевую униформу и пробираются глубоко в его тело. А Джеймс, отряхнув с рукавов куртки крошки пирога, берет со стола свои автомобильные перчатки, расстегивает кнопки, надевает перчатки на руки…

– Нет! – говорит Джим. И почти сразу прибавляет: – Это не твоя вина. – Он торопливо сует руку в карман, роется там и вытаскивает брелок с ключами. Джеймс Лоу смущенно смотрит, как мучается Джим, пытаясь расстегнуть кольцо брелка. Пальцы у него так ужасно дрожат, что вряд ли ему удастся это сделать. Но он все же поддевает, наконец, колечко брелка ногтем, брелок раскрывается, и на ладони у него оказывается бронзовый жук.

Джеймс замер и во все глаза смотрит на жука. Джим тоже уставился на бронзовый амулет. Такое ощущение, будто оба видят его впервые. Гладкие сложенные крылья. Неглубокие, сделанные резцом, отметины на тораксе. Плоская головка.

– Возьми его. Он твой, – говорит Джим и протягивает жука Джеймсу. Душа его разрывается – он и хочет вернуть жука Джеймсу, и, одновременно, отчаянно не хочет с ним расставаться: как же он придет домой и жука там не будет? Джим прекрасно понимает, что, если жука в кемпере не окажется, всему придет конец, все его усилия пойдут прахом. Однако он понимает и то, что жука нужно обязательно вернуть прежнему хозяину.

Но Джеймс Лоу ничего об этих его мыслях не знает и не понимает, каково сейчас Джиму. Он благодарно кивает, говорит «спасибо» и, осторожно взяв жука, крутит его в пальцах, не в силах поверить, что ему только что вернули.

– Боже мой, – бормочет он, а сам все улыбается, улыбается, словно Байрон только что вернул ему некую, давным-давно потерянную и очень важную часть души, часть его внутреннего устройства. Немного помолчав и взяв себя в руки, он говорит: – Между прочим, и у меня тоже кое-что есть.

Теперь приходит его черед дрожащими руками рыться во внутреннем кармане куртки, уставившись в потолок и чуть приоткрыв рот в надежде, что пальцы сами все отыщут. Наконец Джеймс извлекает из-за пазухи кожаный, очень потертый бумажник, открывает его и, порывшись в бесконечных кармашках и отделениях, вытаскивает что-то и кладет Джиму на ладонь.

Это немного помятая карточка от чая «Брук Бонд» с изображением воздушного шара братьев Монгольфье. Самая первая из серии «История воздухоплавания».

Трудно сказать, как именно произошло то, что увидели в следующий момент мистер Мид, Пола и Даррен. Стоя в сервировочной, они видят: Джим и Джеймс сперва молча сидят за столом и, не отрываясь, смотрят на вернувшиеся к ним через столько лет драгоценности, а потом Джеймс вдруг резко встает, выпрямляет ноги и словно ломается пополам. Джим едва успевает вскочить и подхватить его. И они замирают, крепко обняв друг друга. Так они, эти двое уже немолодых мужчин, и стоят несколько минут, крепко обнявшись, обретя друг друга после стольких лет разлуки, и оба не в силах разомкнуть объятия, ибо понимают, что стоит это сделать, и они снова будут вести себя так, словно ничего и не было.

– Как же это здорово, – говорит Джеймс Джиму в самое ухо, – что я снова тебя нашел! Как это замечательно!

И Джим, который на самом деле вовсе и не Джим, а Байрон, шепчет:

– Да, здорово.

– Tout va bien, – храбро заявляет Джеймс. Точнее, произносит эти слова одними губами. И старые друзья размыкают объятия.

На прощание они пожимают друг другу руки, и на этот раз – в отличие от первого рукопожатия, в отличие от объятий, – достаточно официально. Джеймс Лоу достает из того же бумажника свою старую служебную визитку, указывает на номер мобильного телефона и говорит, что номер у него прежний.

– Если когда-нибудь будешь в Кембридже, непременно заходи, – приглашает он. Джим кивает и говорит, что, разумеется, зайдет, прекрасно зная: никогда и никуда он с Кренхемской пустоши не уедет, он всегда будет здесь, и его мать тоже всегда будет здесь, а отныне здесь будет и его прошлое, которое он наконец сумел вернуть, и теперь оно навсегда останется с ним. А Джеймс Лоу поворачивается и осторожно уходит из жизни Джима – и делает это столь же ненавязчиво и скромно, как только что в нее вошел.

– Это выглядело впечатляюще, – замечает Пола. – Ты как, нормально? – А Даррен спрашивает, не хочет ли Джим хлебнуть чего-нибудь этакого, покрепче. Но Джим просить их извинить его – ему необходимо хотя бы минутку побыть на свежем воздухе.

Кто-то тянет его за локоть, и, глянув вниз, он обнаруживает мистера Мида. Красный, как малина, мистер Мид спрашивает, не будет ли Джиму удобней, если бы он, если бы… нет, мистер Мид настолько смущен, что никак не может этого выговорить! Но он все же договаривает: не будет ли Джиму удобней, если он снимет с себя эту оранжевую шляпу?