Теперь, когда подозрения Джеймса насчет ноги Джини подтвердились, он не давал Байрону покоя, то и дело спрашивая, когда тот намерен вывести Беверли на чистую воду. Он даже сценарий для этого написал и все пытался выяснить, почему Байрон не хочет попросту расстегнуть этот дурацкий футляр, пока Джини спит. «Ты вообще-то хочешь свою мать спасти?» – вопрошал Джеймс и продолжал без конца названивать Байрону.

А Дайана теперь словно пребывала в ином измерении. В эти последние дни каникул – после того, как она выбросила свои часики, и после этого ужасного концерта, устроенного по настоянию Джеймса, – она, похоже, решила окончательно отказаться от времени. И от этого сама стала казаться какой-то менее прочной, менее реальной. Она, например, могла очень долго совсем ничего не делать. Байрон попытался объяснить матери, что у Джини шины наложены на здоровую ногу, что исходно у нее была травмирована другая нога – если она действительно была травмирована! – но Дайана лишь укоризненно смотрела на него, словно этим взглядом хотела сказать, что ее сын – существо совершенно бессердечное, и твердила одно: «Но ведь она по-прежнему не может ходить!»

У Байрона было ощущение, что они сидят в маленькой лодочке, которая незаметно оторвалась от причала, а никто этого даже и не заметил. Во всем доме часы либо стояли, либо показывали самое разное время – какое бог на душу положит. Заглянув на кухню, Байрон видел, что часы там показывают, скажем, десять минут восьмого, и почти сразу в гостиной обнаруживал, что на самом деле уже половина двенадцатого. Они ложились спать, когда небо становилось темным, и ели, когда мать об этом вспоминала. Представление о том, что у трапез есть определенный распорядок – завтрак, ланч и в пять часов обязательно чай, – Дайана, похоже, совершенно утратила. Во всяком случае, подобные представления о порядке более не казались ей существенными. Каждое утро на полу в холле появлялись пересекающиеся серебристые следы, оставленные проползшими улитками. По углам мягкими облаками клубилась паутина, на подоконниках осел слой пыли и садовой земли. Пустошь постепенно, шаг за шагом, проникала в дом.

– Это непременно должно было случиться, – сказала как-то Дайана. – Такова моя судьба.

– И какова же твоя судьба?

В ответ она просто пожала плечами, словно это была тайна, которую Байрон по малости лет понять еще не мог.

– Тот несчастный случай просто ждал меня, – вздохнула она.

– Но, мама, это же просто случайность! – напомнил ей Байрон. – Просто ошибка.

Она усмехнулась тихонько – словно выдохнула. Потом сказала:

– Значит, именно к этой случайности я и шла всю жизнь с самого начала. Я столько лет потратила зря, пыталась все наладить как следует… но все эти годы ровным счетом ничего не значили. Можно бежать и бежать сколько угодно, от богов все равно не убежишь.

«Кто же они на самом деле такие, эти боги?» – хотелось спросить Байрону. Ведь мать никогда, насколько он помнил, религиозностью не отличалась. Он никогда не видел, чтобы она ходила в церковь, никогда не видел, чтобы она молилась. Однако она все чаще заговаривала об этих богах. А по вечерам стала зажигать маленькие свечки, которые ставила на подоконник. Он заметил также, что мать, случайно обронив грубое слово, поднимает голову и смотрит куда-то в пустоту над головой, словно прося у кого-то прощения.

– Как ни странно, но это принесло мне даже некоторое облегчение, – сказала она Байрону, когда они, сильно проголодавшись, зашли поесть в новую закусочную «Уимпи». Люси рисовала каких-то мумий в розовых платьях и потихоньку складывала в пепельницу кусочки огурца. К счастью, то, о чем говорили Дайана с Байроном, она пропускала мимо ушей.

– Что принесло тебе облегчение? – спросил Байрон.

– Да тот несчастный случай. Я столько лет боялась, что вот-вот все рухнет. И вот, наконец, этот страх исчез.

– Только, по-моему, все же не стоит говорить так, будто все кончено.

Дайана, зажав губами соломинку, пила свою воду со льдом и, лишь когда стакан опустел, сказала:

– Мы не знаем, что нам делать со своей печалью. Вот в чем проблема. Мы бы и хотели от нее избавиться, да не можем.

Усилия, которые Дайана тратила на то, чтобы оставаться такой женщиной, какой она так долго старалась быть, вызывали у нее чрезмерное напряжение. Остатки сил отнимали у нее разговоры с Сеймуром и Беверли. И когда их не было рядом, она казалась Байрону какой-то бестелесной, почти прозрачной. Таким беззащитным становится одуванчик, когда с него сдуешь семена и смотришь, как они разлетаются в разные стороны. Вот и Дайана потихоньку становилась столь же обнаженной, лишенной защитной оболочки; собственно, такой она и была на самом деле.

Сразу же после того разговора в закусочной «Уимпи» Дайана вытащила из гаража мебель своей матери. Увидев, как она тащит ее через лужайку и сад в сторону луга, Байрон решил, что она собирается ее сжечь, как сожгла в тот раз и свою одежду. И очень удивился, когда несколько часов спустя обнаружил мать на берегу пруда, уютно устроившуюся в кресле возле маленького столика, на котором лежали ее журналы. Она даже поставила рядом с креслом торшер с бахромчатым абажуром, хотя включить его, конечно, было некуда. В общем, получилась настоящая гостиная, где ковром служили полевые цветы, а стенами – ясени, полукругом стоявшие поодаль, их трепещущая листва и яркие ягоды бузины заменяли обои. Потолком же было безоблачное небо.

Заметив Байрона, Дайана помахала ему рукой и крикнула:

– Иди сюда!

Он подошел, глядя, как она расставляет на столике разноцветные стаканы и кувшин с чем-то похожим на лимонад. Она даже зубочистки с маленькими бумажными зонтиками с собой прихватила и теперь втыкала их в сэндвичи с огурцом. В общем, все было, как в прежние времена, если не считать того, что пикник мать устроила на лугу у пруда. – Если хочешь, присоединяйся, – весело предложила она и указала на низенький, обитый тканью пуфик, который горестно всхлипнул, когда Байрон на него плюхнулся.

– А что, Беверли и Джини сегодня не придут? – спросил он.

Дайана встала и внимательно огляделась. Казалось, она изучает растущие поблизости деревья.

– Сегодня, я думаю, нет. – Она снова уселась в кресло и откинула голову на спинку, а руки с растопыренными пальцами вытянула на подлокотниках так, словно только что накрасила ногти и теперь их нужно подсушить. – В этом кресле обычно сидела моя мать. Это было ее любимое кресло. Иногда она даже петь начинала. Она прекрасно пела, и голос у нее был чудесный.

Байрон с трудом сглотнул застрявший в горле комок. Никогда раньше Дайана не говорила с ним о своей матери. А ему так хотелось узнать хоть что-то из ее прошлого. И он осторожно спросил, очень надеясь, что его вопрос не заставит Дайану снова надолго умолкнуть.

– А твоя мама тоже любила вот так, не в доме устроиться?

Дайана засмеялась:

– Нет. Она всегда сидела дома. Долгие годы. И никогда никуда не ходила.

– Она что, была нездорова? – Байрон не был до конца уверен, что хотел спросить именно это, но чувствовал, что должен задать этот вопрос.

– Она была очень несчастна. Если ты это хотел узнать. Но такую цену всегда приходится платить.

– За что ее приходится платить?

Мать быстро на него посмотрела и снова окинула взглядом полукруг деревьев. Их ветви колыхал легкий ветерок, и листья шуршали, точно бегущая вода. Небо над головой было поистине первозданной голубизны.

– Такую цену приходится платить за ошибку, – сказала Дайана. – Око за око. Зуб за зуб. От судьбы не уйдешь. И так далее.

– Не понимаю. Почему око за око? Что за ошибку она совершила?

Мать закрыла глаза. Казалось, еще немного, и она соскользнет в сон.

– Я ее ошибка, – тихо сказала она и замерла. И так долго оставалась совершенно неподвижной, что Байрон был вынужден слегка ее подтолкнуть, чтобы проверить, не умерла ли она.

Ему хотелось задать матери множество вопросов. Ему хотелось понять, почему ее мать, его бабушка, всю жизнь просидела дома и что имела в виду Дайана, когда назвала себя ее ошибкой. Но она уже принялась что-то мурлыкать себе под нос – так, чтобы слышала только она и больше никто, – и выглядела теперь такой мирной и спокойной, что у Байрона не хватило духу беспокоить ее своими вопросами. Он съел несколько ее очаровательных миниатюрных сэндвичей и налил себе лимонада, который оказался настолько сладким, что у него заныли зубы.

У подножия холмов все еще виднелись островки красных маков, и казалось, будто земля кровоточит. Байрону совсем не хотелось так думать о маках, но теперь, когда он уже успел так о них подумать, воспринимать их как-то иначе не получалось.

– Я могла бы прямо здесь и спать. – Он удивился, услышав голос матери.

– По-моему, ты тут и спала только что.

– Нет, я могла бы принести сюда кровать, одеяло и спать под звездным небом.

– Ну, это не совсем безопасно, – сказал Байрон. – Вдруг до тебя лисы доберутся? Или змеи?

Дайана засмеялась:

– О, вряд ли они мной заинтересуются! Я им не нужна. – Она взяла один из своих сэндвичей и осторожно оторвала от хлеба корочку, подцепив ее большим и указательным пальцами. – Дело в том, что я вряд ли отношусь к числу, так сказать, домашних существ. Скорее уж птица вольная. И стены родного дома – не моя стихия. Возможно, как раз в этом вся моя беда.

Байрон смотрел на луг, покрытый колышущимися травами, среди которых мелькали розовые цветы лихниса, вика, копья желтого подмаренника, скабиозы и резные лепестки фиолетовой луговой герани. Под голубыми небесами пруд казался темно-зеленым и густым, как суп, из-за бархатистых плетей водорослей. Он заметил, что мать воткнула себе в волосы маленький розовый цветок, и перед ним вдруг возник иной ее образ – в облачении из луговых цветов. Но образ этот отнюдь не был пугающим. Он был прекрасен.

– И все-таки, – сказал он, – по-моему, не стоит рассказывать папе, если он позвонит, что тебе хочется спать не дома, а на лугу, под звездами.

– Да, возможно, ты прав. – Мать кивнула и вдруг, к его большому удивлению, подмигнула – словно они только что вместе задумали какую-то шутку или хранят какую-то тайну, известную только им двоим, вот только он понятия не имел, что это за тайна.

– В юности я спрашивала мать, – пропела Дайана на мотив известной песенки, немного перевирая слова, – кем же мне придется стать? Стану я знаменитой? Иль буду богата?..

Байрон незаметно встал с пуфика и потихоньку побрел назад, к дому. На каждом шагу из травы во все стороны так и разлетались кузнечики, треща, как шутихи. Через некоторое время он остановился и оглянулся: мать по-прежнему была там, у пруда. Над головой у нее кружилось облачко летних мушек.

Придя на кухню, Байрон достал из холодильника молоко, налил его в стаканы и предложил Люси остатки печенья. Он по-прежнему думал о матери – как она сидит там, снаружи, и, может быть, спит или поет, мурлычет свои песенки и понемногу дремлет, и от этих мыслей ему вдруг захотелось плакать. Он и сам не понимал почему: ведь Дайана вовсе не выглядела несчастной. Интересно, думал он, а что, если она и впрямь решится проспать всю ночь у пруда? Тогда, наверно, стоит хоть одеяло ей отнести? И подушку?

Но внутреннее чутье подсказывало Байрону, что мать права: к «домашним существам» ее и впрямь никак нельзя причислить. Теперь, представляя себе ее внутренний мир, он больше уже не видел тех крошечных украшенных самоцветами ящичков, составлявших, как ему раньше казалось, ее суть, они бесследно исчезли, да и сама она уже находилась как бы вне пределов этого дома или хотя бы своего автомобиля. У Байрона было такое ощущение, словно он уже потерял ее, даже не заметив, как она ушла. Он чувствовал, что Дайана является частью чего-то такого, чего он не знает и не понимает, и вытащить ее оттуда, отделить от этого неведомого совершенно невозможно. Да, наверное, она правильно поступает, не пытаясь превратиться в «домашнее существо». Права и в том, что именно из-за попыток превратиться в такое существо и начались все ее беды. Люди сами пытаются сделать себя ручными, пытаются приучить себя жить внутри, за стенами и закрытыми окнами своего дома, они старательно подыскивают всякие украшения, безделушки, надеясь сделать стены и окна родными, своими собственными, тогда как им, возможно, как раз нужно было бы освободиться от этих пут, вырваться на волю. И Байрон снова спросил себя: разве такой человек, как Дайана, может называть себя ошибкой?

– А где мамочка? – спросила Люси.

– Она там, за домом, малыш. Ей захотелось немного прогуляться.

Снова зазвонил телефон, но кто бы это ни был, Джеймс или отец, у Байрона сейчас не было сил разговаривать ни с тем, ни с другим. Вместо этого он устроил с Люси игру в догонялки, стараясь ее развеселить, и в итоге загнал ее наверх, потом он напустил ей полную ванну воды и нашел ее любимую пену, дававшую огромное количество пузырьков. После купания он закутал сестренку в большое махровое полотенце и досуха вытер, как это сделала бы мать, и даже между пальчиками ног у нее протер.

– Ты меня щекочешь, – сказала Люси, но не засмеялась. Вид у нее был печальный.

– Не грусти, мама скоро вернется, – утешил ее Байрон.

– Она раньше всегда нам чай готовила, и читала всякие истории, и всегда была такой хорошенькой. А теперь она еще и пахнет!

– Чем это она пахнет? – удивился Байрон. Он что-то не замечал, чтобы от матери плохо пахло.

– Тухлой брюссельской капустой!

Он засмеялся:

– А ты и не знаешь, как пахнет тухлая брюссельская капуста.

– А вот и знаю! Она пахнет, как мама.

– Ну, а я не знаю, чем пахнет эта твоя капуста, – сказал Байрон. – И потом, наша мама и капусту-то эту сто лет не ела. Сейчас же лето.

Люси свернулась калачиком у него под боком, подогнула под себя ноги, как козленок, и снова печально заговорила:

– Раньше наша мама была, как все настоящие мамы. И всегда водила нас за ручку, и всякие приятные вещи нам говорила…

– Ничего, она скоро вернется, – снова сказал Байрон и предложил: – А хочешь, я тебе какую-нибудь хорошую историю почитаю?

– А ты будешь всякими смешными голосами говорить?

– Конечно! Я постараюсь говорить самыми смешными голосами на свете!

Читая, он все время держал Люси за руку. Ее ручонка была такой маленькой и теплой в его ладони.

– Мамочка поет, – сказала она, открывая один глаз и тут же снова его закрывая.

И Байрон напел ей ту песенку, которую его мать пела там, на лугу, хотя толком не знал ни слов, ни мелодии. Он чувствовал, что, становясь как бы эхом ее голоса, бросает ей, сидящей в кресле среди цветов и трав, некую спасительную веревку. Люси совсем притихла, уткнувшись головой в подушку. За окном гасли последние лучи заката. По небу стаями неслись облака, отливающие золотом, точно консервированные персики.

Когда Байрон снова подошел к пруду, то нашел мать на прежнем месте. Она сидела в кресле, свернувшись калачиком. Он поднял ее и повел в дом, медленно, дюйм за дюймом, преодолевая долгий путь через луг, через сад и все время приговаривая тихим голосом, в точности как когда убаюкивал Люси. Он чувствовал, что сейчас с матерью нужно вести себя очень осторожно. Она покорно поднялась вместе с ним по лестнице, вошла в свою комнату и тут же скользнула в постель. Она так и легла на одеяло прямо в туфлях и в юбке, но Байрон решил, что сегодня это никакого значения не имеет.

– Ну вот, теперь спи, дорогая, – прошептал он, хотя уговаривать ее не было никакой необходимости: она и без того уже крепко спала.