Джим звонит Айлин из телефонной будки и объясняет, что ее номер ему дала одна девушка на кухне. Не могут ли они увидеться после работы, спрашивает он. Случай поистине экстренный. Он обещает, что не отнимет у нее много времени, просто ему необходимо сообщить ей нечто очень важное. Слышно плоховато. Сперва Айлин, похоже, попросту не понимает, кто ей звонит и зачем, и говорит, что если это страховой агент или торговец кухонным оборудованием, то он может сразу идти куда подальше.

– Айлин, эт-то я, – заикаясь, говорит Джим.

– Это ты, Джим? – переспрашивает она и так радостно смеется, словно он сказал ей что-то очень приятное.

Джим снова спрашивает, не может ли она с ним встретиться, и она отвечает, что готова приехать в любое время, когда ему удобно. Ей тоже необходимо с ним увидеться, говорит она.

Остаток дня Джим пребывает в страхе. Он то и дело забывает улыбаться посетителям. Забывает даже вручать им листовки. Может, снова позвонить Айлин и отменить встречу? – думает он. Сказать, например, что у него есть еще кое-какие дела, о которых он совсем позабыл? К тому же он до сих пор толком не знает, о чем хочет с ней поговорить. А уяснить это совершенно необходимо, потому что к тому времени, как она приедет, он и вовсе не будет знать, с чего начать разговор. Да и сможет ли он выразить словами все то, что у него на душе? А там столько разных картин и воспоминаний – всего того, что промелькнет и исчезнет, прежде чем отыщутся нужные слова. За все годы, что он провел в «Бесли Хилл», несмотря на подбадривания сиделок, соцработников и врачей, Джим так никогда не нашел возможности ни с кем по-настоящему объясниться. Его прошлое похоже на звуки, что долетают с холмов и как бы состоят из воздуха. Разве можно выразить такое с помощью слов?

Во время последних групповых занятий в «Бесли Хилл» женщина-соцработник пообещала пациентам, что это начало новой жизни, а не конец старой. И заодно со смехом сообщила, что кое-кто из обслуживающего персонала уже лишился работы, и судя по тому, что она все продолжала смеяться, было ясно, что и она сама из их числа. Она сказала, что наступает новый, незнакомый период в жизни каждого из них, а потому она просит всех хорошенько подумать, кем бы им хотелось стать в этой новой жизни. Кто-то сказал – Шерил Коул, кто-то заплакал, а кто-то заявил, что хочет стать космонавтом, и тут все засмеялись. А после занятий эта женщина сообщила Джиму, что мистер Мид согласился взять его на работу на испытательный срок, и объяснила, что это такое. Она сказала, что он наверняка справится, она в этом уверена. Джим хотел объяснить ей, что больше всего он хотел бы стать кому-то другом, только она его уже не слушала: разговаривала с кем-то по мобильному и одновременно копалась в своих бумагах.

Это Айлин предложила поехать на пустошь. Почувствовав его беспокойство, она сказала, что им будет проще побеседовать где-нибудь на открытом пространстве. И потом, прибавила она, ей всегда казалось, что разговаривать легче в темноте.

Она ведет машину ровно, на скорости сорок миль в час. Джим сидит рядом с ней на пассажирском сиденье, крепко стиснув лежащие на коленях руки. Ремень безопасности застегнут так туго, что врезается ему в шею. Он едва может дышать.

Они едут в сторону пустоши по новому шоссе мимо шеренги продуктовых ларьков, мимо стройплощадки, где вскоре будет большой торговый центр, мимо залитых светом рекламных щитов, обещающих 1430 парковочных мест, двадцать закусочных и самые лучшие товары в самом замечательном трехуровневом магазине, где можно будет без спешки и суеты сделать любые покупки. Айлин замечает, что так и от пустоши скоро ничего не останется. Джим не отвечает. Он вспоминает, как однажды стоял у ограждения, за которым сносили их дом, и смотрел, как целая армия бульдозеров, подъемных кранов, экскаваторов крушит несколько кирпичных и каменных стен. Смотрел и не верил своим глазам: как же быстро пали эти старые стены!

Когда они доезжают до знакомой решетки, отгораживающей пастбище от дороги, начинается подъем, и машину с обеих сторон окутывает тьма. Свет виден лишь в окнах домов, перчинками рассыпанных по склонам холмов, а впереди только ночь. Когда Айлин останавливает машину и спрашивает, не лучше ли им побеседовать прямо в машине, Джим говорит, что предпочел бы немного прогуляться. Он уже больше недели не был на пустоши и тосковал по ней так, как, должно быть, другие тоскуют по своей семье.

– Ладно, можно и прогуляться, если ты хочешь, – соглашается Айлин.

Если не считать налетающего порывами ветра, здесь так тихо, что это вызывает оторопь. Некоторое время они молчат и просто медленно идут вперед, с трудом сопротивляясь ветру, который то и дело яростно их атакует и так свирепо свистит и шумит в высокой траве, что кажется, будто вокруг бушует море. Небо над головой точно обрызгано мелкими крапинками звезд, похожих на тлеющие угольки, но луны что-то не видно. На западе над вершинами холмов виднеется яркая оранжевая полоска. Это свет уличных фонарей, но отсюда кажется, что где-то там, далеко, пожар. И Джим думает: вот так порой и попадаешь впросак. Смотришь на вещь и не знаешь, что стоит лишь изменить угол зрения, и она обретет совсем иной облик и смысл. Истина порой неточна и даже ошибочна, вспоминает он вдруг. И тут же, тряхнув головой, гонит от себя эти мысли и воспоминания о том, кто это сказал.

– Замерз? – спрашивает Айлин.

– Немножко.

– Хочешь опереться на мою руку?

– Нет, спасибо, я не устал.

– И нога не болит?

– Нет, не болит, Айлин.

– Ты уверен, что тебе можно столько ходить?

Джим действительно старается идти маленькими шажками – на всякий случай. Он настолько взбудоражен, что ему трудно сглотнуть. Он старается дышать так, как учили его в «Бесли Хилл»: выдыхая воздух понемножку, крошечными порциями, и стараясь полностью освободить голову от любых мыслей. А также зрительно представлять себе цифры «2» и «1». У него даже мелькает мысль, что неплохо было бы вновь ощутить то «падение в никуда» – это ощущение возникало у него после укола обезболивающим перед «процедурой», хотя в «Бесли Хилл» давно уже перестали применять к пациентам подобные «процедуры».

Похоже, не только у Джима проблемы с дыханием. У Айлин оно тоже какое-то неестественное, слишком быстрое и хриплое, она словно с трудом выталкивает воздух из легких. Они довольно долго идут молча, потом она все же спрашивает, зачем Джим ей звонил и о каких непредвиденных обстоятельствах шла речь. Но он лишь качает головой.

Какая-то ночная птица, подталкиваемая ветром, летит так быстро и неровно, что кажется, будто это какой-то оторвавшийся сгусток тьмы, которым пустошь играет, точно футбольным мячом.

– Если тебе не хочется разговаривать, Джим, ничего страшного, не беспокойся: я сама буду говорить. И тогда попробуй-ка меня остановить. Так что можешь молчать сколько угодно, я это запросто выдержу. – Она смеется, потом спрашивает: – А почему ты на мои звонки не отвечал? Я столько раз звонила в супермаркет и просила передать тебе, чтобы ты непременно перезвонил. Разве тебе ничего не передавали?

И он снова молча качает головой. Айлин, сильно волнуясь, спрашивает:

– Так, значит, это моих рук дело? – Она останавливается, указывает на загипсованную ногу Джима и вопросительно, не моргая, смотрит ему прямо в глаза.

Джим пытается сказать, что это был просто несчастный случай, но не может выговорить даже первый слог.

– Вот дерьмо, черт меня побери! – Видно, что Айлин страшно расстроена.

– Пожалуйста, не надо так огорчаться! – неожиданно легко произносит Джим.

– Но почему ж ты мне сразу не сказал? Кстати, если хочешь, можешь запросто подать на меня в суд. Люди только и делают, что судятся друг с другом. Дети судятся со своими распроклятыми родителями и наоборот. Хотя особенно много ты с меня не возьмешь – разве что эту машину да вонючий телик.

Джим не совсем понимает, шутит она или говорит серьезно. Он пытается вернуться к тому, что хотел бы сам сказать ей. Но чем больше она говорит, тем трудней ему вспомнить, что именно он хотел ей сказать.

– Ты мог бы, по крайней мере, на меня в полицию заявить. Почему же ты ничего такого не сделал?

Она смотрит на него и ждет ответа, она просто глаз с него не сводит, а он то открывает, то закрывает рот, пытаясь что-то сказать, но выходят лишь какие-то негромкие, успокаивающие звуки, но даже в этих невнятных звуках сквозит такое напряжение, что их больно слышать.

– Тебе не обязательно объяснять мне все это прямо сейчас, – говорит Айлин. – Сейчас мы можем и о чем-нибудь другом поговорить.

Ветер дует с такой силой, что задирает ветви деревья, точно подол платья. Джим рассказывает Айлин о деревьях, говорит, как какое из них называется. Айлин, подняв воротник, прячет уши от ветра, так что Джиму порой приходится кричать.

– Это ясень. Видишь, какая у него серебристая кора? А шишечки черные. Ясень всегда можно отличить от других деревьев – у него концы молодых побегов только вверх смотрят. Иногда старые шишки в таком количестве свисают с веток, что становятся похожи на бусы. – Джим наклоняет ветку и показывает Айлин молодые побеги и старые почерневшие шишечки. Сейчас он почти совсем не заикается.

Когда он смотрит на Айлин, ее улыбка сразу становится шире, но на щеках над приподнятыми в улыбке уголками рта расплываются два красных нервных пятна, ярких, как сок клубники. Она радостно смеется, словно Джим только что вручил ей подарок, и говорит:

– Представляешь, я ведь совсем ничего о деревьях не знала! – Она смущенно умолкает и лишь иногда украдкой посматривает на Джима, и ее нервный румянец разгорается все ярче. Лишь когда они снова возвращаются к машине и усаживаются, Айлин говорит: – Слушай, Джим, ведь ты же в полном порядке! Зачем же тебя так долго в «Бесли Хилл» держали?

И тут Джима начинает бить такая дрожь, что он бы, наверное, упал, если б не сидел. Это тот самый вопрос, ответ на который он и сам больше всего хотел бы получить. И в этом ответе было бы заключено все, что Айлин нужно знать о нем. Он видит себя совсем молодым, в гневе выкрикивающим что-то констеблю и в бессильном бешенстве лупящим кулаком по стене. А потом видит себя не в своей одежде, а в чем-то с чужого плеча. И окно, забранное решеткой. А за окном – пустошь. И над пустошью – небо…

– Я совершил ошибку, – говорит он.

– Мы все совершаем ошибки.

Но Джим уверенно продолжает:

– Нас было двое. Много лет назад. Мы всегда были вместе – я и мой друг. Но потом что-то случилось. Что-то ужасное. По моей вине. Да, все это случилось по моей вине… – продолжать он не в силах.

Когда Айлин понимает, что это, видимо, все, что больше Джим ничего сказать не сможет, она обхватывает себя руками, протяжно вздыхает и говорит сочувственно:

– Мне очень жаль, что у тебя с другом так вышло. Ты теперь-то с ним видишься?

– Нет.

– А в «Бесли Хилл» он тебя навещал?

– Нет.

Как трудно говорить об этом! Как трудно выковыривать из души эти кусочки правды! И Джим вынужден умолкнуть, поскольку больше не понимает даже, где небо, а где земля. Он помнит, как страстно мечтал получить хоть одно письмецо, как он ждал и надеялся, что ему напишут хоть одно письмо. Иногда обитатели «Бесли Хилл» получали на Рождество поздравительные открытки, а кое-кого и с днем рождения поздравляли. Но Джим никогда ничего не получал. Айлин замечает, как он помрачнел, и ласково касается его рукава. Она смеется – это смех душевный, нежный, ласковый, она словно хочет сказать ему: присоединяйся, не все в жизни так плохо!

– Не расстраивайся, – говорит она. – Смотри на вещи проще. Если ты будешь так расстраиваться, снова в больницу попадешь. И снова я буду в этом виновата.

Но ее увещевания бесполезны. Перед глазами у Джима все плывет. Он даже толком не понимает, о чем в данную минуту думает – то ли о том, что ему сказала Айлин, то ли о «Бесли Хилл», то ли о каком-то далеком прошлом. И он говорит ей:

– Это был просто несчастный случай. И я тебя прощаю. Мы должны прощать друг друга.

Во всяком случае, он хочет это сказать, но слова словно прилипают к нёбу и к языку, а наружу вырываются лишь отдельные звуки, не способные подняться до высот настоящей, разумной речи.

– О’кей, Джим. Все нормально, дорогой. Давай-ка я отвезу тебя обратно.

Он надеется, что она его поняла, и в душе молит об этом Бога.