Снег то выпадает, то снова тает, и так продолжается еще три дня. Ночью все бело. А днем только начнет таять, как снова налетит туча, пойдет мокрый снег, и земля скроется под белым покрывалом. Пелена безмолвия окутывает и как бы объединяет небо и землю, и вскоре, лишь вглядываясь в черноту ночи, Джим может заметить кружение снежных хлопьев. Небо совершенно сливается с землей.

У них в квартале под углом к бордюру стоят брошенные хозяевами машины. Из окна своего дома по-прежнему за всем наблюдает тот старик, что никогда не улыбается. А его сосед – тот, у которого во дворе злая собака, – широкой лопатой расчищает от снега дорожку, ведущую к дверям дома, хотя через несколько часов этой дорожки уже снова не будет видно. Мокрый снег липнет к голым ветвям деревьев, и кажется, будто деревья снова в цвету, пышные ветки вечнозеленых растений поникли под тяжестью снега. Иностранные студенты выбегают на улицу в дутых куртках и шерстяных шапках, в руках у них такие смешные пластмассовые штуковины, на которых можно съезжать с горки. Студенты перебираются через ограду и пытаются кататься на коньках по льду, который уже образовался на той яме, что находится в центре Луга. Стоя в сторонке, Джим наблюдает за ними – они смеются и что-то кричат друг другу, но он этих слов не понимает. Он надеется, что они там ничего не повредят. Иногда, когда никто не видит, он проверяет ящики под окнами, но и в ящиках пока никаких признаков жизни не видно.

В кафе девушки жалуются, что им нечего делать, ведь посетителей практически нет, а мистер Мид говорит, что супермаркет уже запустил рождественские скидки на продуктовые товары. Джим протирает столы, хотя за них некому садиться. Но он все равно пшикает на столешницы аэрозолем и тщательно их протирает. Когда он в сумерках возвращается домой, свежий снег мягко похрустывает у него под ногами, и пустошь спит, бледная в лунном свете. Уличные фонари и живые изгороди покрыты иголками инея.

Однажды поздно вечером Джим осторожно снимает слой снега с грядки, где притаились луковицы многолетников. Это его последний проект. Здесь никаких ритуалов не требуется. Не нужны ни клейкая лента, ни приветствия. Когда он занимается своими растениями, для него никого и ничего больше не существует – только он и земля. Он вспоминает Айлин и ее рассказ о деревце-бонсай, вспоминает, как она называла его садовником, и у него, несмотря на пронизывающий холод, становится теплей на душе. Жаль, думает он, Айлин не видит, что мне уже удалось сделать.

Еще в «Бесли Хилл» одна из медсестер заметила, что Джим чувствует себя на улице гораздо лучше, и предложила ему немного поработать в саду. Вообще-то, сказала она, очень жаль, что наш сад в таком запустении. И Джим начал потихоньку там работать, то сгребая мусор, то подрезая ветки. Стоило ему выйти в сад, и серый квадрат здания лечебницы сразу отходил куда-то далеко за спину, он забывал о зарешеченных окнах, о лимонно-желтых стенах, об отвратительных запахах жира и дезинфекции, о бесцветных лицах многочисленных пациентов. В саду Джим многому научился, наблюдая за тем, как меняются растения в зависимости от времени года, и выясняя, что необходимо каждому из них. Через несколько лет у него уже были в саду собственные клумбы и бордюры, на которых яркими пятнами светились ноготки и бархатцы, высились дельфиниумы, наперстянка и штокрозы. Кое-где он оставил островки тимьяна, шалфея, мяты и розмарина, бабочки садились на эти цветущие травы и казались диковинными цветами с пестрыми лепестками. Джим выращивал любые растения. Он вырастил даже аспарагус, не говоря уж о целых зарослях крыжовника, черной смородины и логановой ягоды. Медсестры разрешили ему даже яблочные семечки там посадить, хотя «Бесли Хилл» закрыли раньше, чем он успел увидеть свои яблоньки в цвету. Иногда сестры рассказывали Джиму о своих садиках, показывали ему каталоги семян и спрашивали, что лучше выбрать. Когда его в очередной раз выпустили на свободу, один из врачей подарил ему на удачу маленький кактус в горшке. Но Джим уже через несколько месяцев вернулся обратно. Впрочем, врач сказал, что кактус он все равно может оставить себе.

Джим столько раз покидал «Бесли Хилл» и возвращался обратно, что просто потерял счет годам, прожитым в лечебнице и за ее стенами. За это время он видел так много врачей, сестер и пациентов, живших в лечебнице постоянно, что все они казались ему на одно лицо. Ему казалось, что и голоса у них одинаковые, и все они носят по очереди одно и то же пальто. Даже теперь он иногда обращает внимание на то, что кто-то из посетителей, вой дя в кафе, вдруг останавливается и начинает пристально на него смотреть, то ли потому, что откуда-то его знает, то ли потому, что он, Джим, не такой, как все. В его воспоминаниях имеются большие лакуны, порой в несколько недель, месяцев или даже лет. Джиму кажется, что вспоминать прошлое – это все равно что совершать путешествие в те места, где ты когда-то бывал, а теперь обнаружил, что там почти ничего не осталось, все унесено ветром.

Но того, самого первого, раза он забыть не может. Ему было всего шестнадцать. Он отлично помнит, как испуганно цеплялся за пассажирское кресло и отказывался выходить из машины. Помнит, как врачи и медсестры сбежали с каменного крыльца и, окружив их машину, закричали: «Спасибо, миссис Лоу. Теперь уж мы сами обо всем позаботимся». Он помнит, как отцепляли его пальцы, буквально впившиеся в край кожаного сиденья, помнит, что был уже таким большим и высоким, что санитарам пришлось силой пригнуть ему голову, вытаскивая его из машины, чтобы он не стукнулся макушкой. Он хорошо помнит сиделку, что водила его по дому и все ему там показывала, а потом отвела в спальню, где ему дали какое-то лекарство, и он потом очень долго спал. В той же комнате обитало еще пятеро мужчин, но они были такими старыми, что вполне годились ему в деды. Эти старики плакали по ночам, как дети, и звали маму, и Джим тоже плакал, только это не помогало, и мама никогда к нему не приходила.

Поработав недолго на разгрузке мусоровозов – это была первая настоящая работа Джима, – он перепробовал немало других занятий. Но ничего такого, что потребовало бы от него каких-то чрезвычайных усилий. Он косил лужайки, складывал дрова в поленницы, подметал опавшую листву, разносил рекламные листовки. Временами он снова жил в «Бесли Хилл», а в промежутках, оказавшись на свободе, снимал комнату или маленькую однокомнатную квартирку. Доводилось ему ночевать и в приютах для бездомных. Но жизнь на свободе всегда продолжалась очень недолго. Его снова лечили электрошоком от депрессии, он без конца глотал всевозможные лекарственные «коктейли», а после уколов морфина его преследовали страшные видения вроде пауков, градом сыпавшихся из электрических лампочек, или медсестер с бритвенными лезвиями вместо зубов. На четвертом десятке Джим выглядел настолько истощенным, что казалось, живот у него вот-вот провалится между сильно выступающими костями таза. Попав в отделение трудовой терапии, он научился лепить посуду из глины и рисовать, а также постиг азы резьбы по дереву и закончил курсы французского языка для начинающих. Но ничто из этого не помешало ему снова и снова срываться, как только его выпускали на свободу, иногда ему удавалось продержаться несколько месяцев, а иногда – всего несколько недель. Когда он в последний раз вернулся в «Бесли Хилл», то решил для себя, что больше никогда оттуда не уйдет. Но потом лечебницу закрыли, и все пациенты разъехались.

Снег кружевным покрывалом ложится на зеленые изгороди, на плети дикого винограда. Побелевшие ветви деревьев покачиваются, словно танцуют под звучащую в воздухе музыку, которую способны расслышать только они. Машины ползут по кромке замерзшей пустоши, и в свете их фар обледенелые склоны холмов отливают синим и блестят, как полированные.

Нет, еще слишком рано, чтобы уже появились какие-то признаки новой жизни. Холод попросту убил бы юные ростки, да и земля сейчас твердая как камень. Джим ложится на снег рядом со своими посадками и накрывает грядку руками, стараясь передать клубенькам хоть немного своего тепла. Он знает, что порой заботиться о том, что уже начинает расти где-то там, под землей, куда трудней, чем посадить что-то новое. Да и риска больше.