V
В каменном сердце
Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы.
Иисус Христос
Когда тебе нечего сказать, как-то посоветовал мой двоюродный дед Дикер, валяй, говори.
Это прозвучало как ода нищего издольщика оптимизму:
«Вроде как у тебя нет ничего на ужин, кроме соли и кастрюли с водой. Посоли и ставь кипятиться. А тут случится какая-нибудь цветная кухарка с возом картошки и ненароком переедет твою породистую курицу. И услужит в обмен».
Совету его я следовал, борзо стряпая прозу, и, случалось, в последнюю минуту выходило удачное жаркое.
«Однако, – должен был поправиться дед Дикер, – гостей не созывай в расчете на это. Ведь помощь – штука ненадежная».
Поправку я, видно, забыл: вот пытаюсь писать в Египте, стол обсели приглашенные читатели, бурчат брюхом, соленая вода кипит в кастрюле, а спасительницы Джемаймы с картошкой нет как нет.
По правде говоря, когда карта Мараджа не оправдала себя, я, в общем, бросил жадно глядеть на дорогу за курятником. Хотелось смыться из кухни совсем. Пусть Джанн Уэннер внесет изменения в меню: «Вычеркни тушеную курицу, Джеки, и открой окна. Обед твой весь в пар ушел».
Хваленое Секретное Святилище. К открытию его я был ближе в Дейтоне, Огайо, чем здесь, хандря в Каире и глядя на горничную, сосущую хурму, – даже разговор завязать не могу. «Жарко сегодня», – вот и все, что могу придумать, хотя знаю, что ее зовут Кафузалем и из хурмы капает сок. Ее глаза смотрят на меня, как две верхние пуговицы ее гостиничной формы, она открыта для разговора.
Я знаю, что она говорит по-английски. Не раз наблюдал, как она болтает около кабинок – тележка полна свежего белья, а форма – спелого коричневого тела, – но ни разу наш разговор не заходил дальше «Здравствуйте» или «Спасибо», даже когда она дарила мне самую драгоценную свою улыбку, с резцами пятьдесят шестой пробы, вполне заслуживавшими разговора… До нынешнего дня.
Я спешил в отель с радостной находкой. В нагрудном кармане моей рубашки хаки лежала лучшая вещь, какую мне удалось приобрести после открытого «понтиака» 1966 года выпуска: поразительная древнеримская, думаю, монета – или греческая – с гордым профилем, все еще выпуклым на истертой временем бронзе.
В предвкушении того, как я покажу Джеку Черри эту ценную древность, я прямиком устремился в гостиницу. Вместо того чтобы пройти вокруг территории к воротам, я с разбегу перескочил бетонный заборчик. И приземлился обеими ногами прямо на скатерку между раздвинутыми коричневыми коленями Кафузалем.
Я подумал, что она завтракает. Чтобы не наступить на ее фасоль или на ее колени, мне пришлось исполнить маленький танец. Обретя наконец равновесие, я соскочил и только тут увидел, что на скатерке не еда, а разложено что-то вроде египетских карт таро. Она на всякий случай собрала карты и подняла на меня взгляд, любопытный и вместе с тем призывный.
Я извинился, объяснил про монету и сказал, что никак не хотел ее обидеть, когда прыгнул на нее.
– То есть на ваши карты. Можно их посмотреть?
– Спрашиваете! – Золотом вспыхнула улыбка. – Конечно!
Я устроился на мешке с цементом, а она расправила скатерку и стала рядами выкладывать передо мной карты. Оказалось, это были не таро. Это была ее личная коллекция сахаринных «открыток», какие продаются в ларьках с безделушками. Только эти были для местных, не для туристов. На них изображались египетские манекенщики и манекенщицы, застывшие в напряженно-романтических позах. Сюжеты – большей частью – женитьба и ухаживание. Вместо стандартной мистерии, типа «Влюбленные», здесь: «Красивая молодая пара прощается у дверей девушки с томным взглядом», или: «Невеста одна у цветочных ворот улыбается, глядя со слезами на глазах на свой почтовый ящик с письмом от Него» – все в прическах и галантерее по последней каирской моде, все красивые, влюбленные, улыбающиеся. Короче – тошнотворные. Но то, как она их демонстрировала, произвело на меня впечатление.
Она благоговейно выложила последнюю, свою любимую («Красивая молодая чета, все еще в свадебном убранстве, впервые наконец наедине – или так они думают, потому что мы видим за окном позади них свадебных гостей, в то время как Он нежно поднимает ее вуаль, а Она трогает его усы, маняще») и подняла на меня глаза, вопросительно, на любом языке: «Чего ты ждешь, глупый?» В ответ я пригласил ее в свою кабинку, когда у нее будет следующий перерыв; я покажу ей мои негативы…
Она приняла приглашение, пришла с охапкой стираной камчи, и ветер закрыл за ней дверь. Предварительные ритуалы были соблюдены; мы обменялись картинками, и она взяла с блюда хурму. Остается только обменяться некоторыми ключевыми словами и открыть дверь наслаждению. Но единственное, что я способен вымолвить: «Жарко сегодня».
– Что вы пишете? – Капая на мои блокноты.
– Ничего. Заметки. Чтобы запомнить, что происходило.
Все из-за отсутствия обыкновенной смелости, из страха допустить международное faux pas. Я сижу, жую язык, и она милосердно разряжает обстановку:
– Йа салам!
Снимками обменялись, фрукт доеден, и деве остается только посмотреть на свои часы – как летит время! Она торопливо благодарит меня, подхватывает несмятое белье, за дверью быстренько оглядывается по сторонам и идет к своей тележке, обсасывая семечки.
Заменив чистым бельем со своей тележки все грязное, она проезжает мимо моей открытой двери и осведомляется:
– Все еще жарко сегодня?
Отвечаю, что да, еще жарко. Она ободряет меня: держитесь, ветер со дня на день переменится.
– Все пройдет. – С улыбкой. – Даже понос.
И едет дальше, оставив меня, бессловесного, деревенского простофилю. Какой удар ниже пояса от горничной! Тем не менее перед отъездом надо оставить барышне хорошие чаевые. Насколько хорошие? Хорошие. Вот почему чужеземная обслуга любит нас, американцев, больше всех: ожидается, что дадим на чай больше, раз так неадекватны в том, что от нас ожидается.
23 октября, среда. Москиты и скарабеи в кабинке Джеки Черри довели его до крайности. Вдобавок Ясир Арафат завернул сюда с мусульманского съезда в Каире, чтобы посетить исторические пирамиды. Говорят, его видели за обедом в приватном портике, в стороне от главного ресторана. Зловещего вида свита телохранителей и заместителей мрачно расставлена кругом, чтобы чего-нибудь не учинили туристы, собравшиеся на Святую землю. Джеку от этого уютнее не стало. Он садится в 900-й автобус до Каира, поискать жилье с меньшим количеством домашних вредителей.
Я иду в гору, захожу в ближайший к пирамиде магазин, где присмотрел миниатюрный кальян. Магазин – опрятная норка в здании с вывеской «Больница для бедных детей». Спрашиваю хозяина, как ему удалось получить место в такой близости к пирамиде. Он отвечает, что часть доходов идет в больницу на лечение больных детей. Спрашиваю, от чего именно лечат бедных детей у подножья Большой пирамиды. Он никак не может подобрать название болезни и в конце концов показывает на город.
– От давления…да?.. города Каира они идут сюда лечиться. Вы понимаете?
Я взял кальян, кивнул и тоже отправился на лечение. Решил, что найду укромное место у пирамиды, однако там большая толпа туристов. Взбираюсь на третий ряд блоков и наблюдаю, как набрасываются приставалы на каждую прибывающую партию живых. Они безжалостны. Одна несчастная разражается слезами:
– Я семь лет на это копила, черт бы вас взял! Оставьте меня в покое.
Франтоватый верблюжий сводник, из страха устроить ей кондрашку, попятился, запутался в веревке и упал в кучу свежего верблюжьего навоза. Он смотрит на свою испачканную белую джелабию так горестно, что, кажется, тоже вот-вот заплачет.
Интересно, нет ли в Каире такой же больницы для жертв пирамидного стресса.
24 октября, вечер вторника. Шатаясь, вернулся после странной сцены в баре. Где наконец вступил в контакт с пирамидными коллегами-постояльцами, специалистами по космическим лучам. Все они (кроме египетских студентов), оказались весьма учеными и столь же пьяными.
Новый «Мена-бар» – жуткое место, претенциозное и дорогое. Я ввалился в британских военных шортах и тропическом шлеме (весь в пыли с раскопок) и раскошелился на их дорогущий джин-тоник – ради традиции. Тут из-за столика за пластмассовой арабеской шатким шагом подошел настоящий англичанин в полной комплектации – с баками и галстуком «Аскот».
– Пива, будьте любезны, – провозгласил он. – И арахиса.
Неудивительно, что англичан вытурили из всех колоний, – таким надменным тоном это было произнесено.
Угрюмый египтянин за стойкой прикусил язык и обслужил. Я сказал англичанину, что в Орегоне с барменами лучше так не разговаривать.
– Какого черта человеку делать в Орегоне? – спросил он, отыскав меня наконец взглядом. – О, смотрите, наша форма! Что? Сослуживец Монти? Битва при Эль-Аламейне? Клянусь Богом, надо согласиться с профессором: в этом большом чумазом горшке водятся экземпляры из любой эпохи.
На него еще раньше указали мне как на одного из специалистов по космическим лучам, прибывших сюда с новой искровой камерой, специально сконструированной для отыскания полостей в пирамиде. Я сказал ему, что тоже влез в этот горшок искать потайные камеры.
– Думал, что это подобающая одежда.
– Горшок, полный вздора, если хотите знать мнение нетрезвого специалиста. С другой стороны, если вам требуются более трез-вызвые, – прошу…
Он взял свое пиво и орехи, подхватил меня под руку, повлек к своему столу и представил как выдающего коллегу-пирамидиота, сэра Потай-Горшок. – Вперед, в нашем шлеме, сэр Потай! Покажите этим неотесанным чурбанам, что такое настоящий археологический élan.
Их было пятеро: Настоящий Англичанин, грузный чернобородый американец моих лет, вежливый пожилой немец в цветных очках и белом полотняном костюме и два начинающих специалиста из Каирского университета. Они сразу вернулись к прерванному разговору о важности социополитических, телеологических и религиозных последствий предстоящего боя тяжеловесов за чемпионский титул в Заире.
– Да хоть бы Али постиг тибетскую йогу и научился левитировать, – заявил американец, – Форман все равно его уложит. Нокаут. С гарантией.
У него была мужественная манера речи и сложение. Мощные руки и шея, едва вмещавшаяся в ворот футболки. Надпись на груди рекомендовала его как члена Команды компьютерных космических войн Стэнфордского линейного ускорителя. Ее девиз: «Никогда не говори "Гипер"!»
– Да, Али был великий боец, чертов святой от бокса. Но великим его сделала не вера. Во-первых, скорость, которую он заметно потерял, и во-вторых, его жало. Если что-то эзотерическое придало ему особую силу, то только это чертово жало.
– Именно! – сказал Настоящий Англичанин. – Ядовитый негритянский язычок.
– Но если свое жало он попробует на этом человеке: «Ты ляжешь у меня в девятом раунде, прихвостень белых!» – ничего у него не получится. На Большого Джорджа просто не подействует. Он не дядя Листон! Он не параноидный мальчонка Флойд Паттерсон. Это чистокровный, ясноглазый, узколобый Христов придурок, и ему насрать, что о нем думает черная толпа.
Адресовался он как будто бы к своим студентам, но у меня было впечатление, что это говорится ради пожилого немца.
– И если Али не может вывести его из душевного равновесия, тогда к чему все сводится? К физике. К быстроте, к размерам, к силе. Форман быстрее, крупнее, моложе. И неважно, в какой стране он будет драться.
– Именно, – согласился Настоящий Англичанин. – Современная тактика против языческого суеверия. Гарантированный нокаут.
Это вызвало у немецкого профессора возражение.
– Да? – Он усмехнулся и покачал головой. – Значит, это ваша современная британская тактика нокаутировала язычника Насера?
– Несправедливо! – выпалил уязвленный англичанин. – Если бы не чертов Эйзенхауэр, мы бы ему…
– Должен напомнить вам, молодые джентльмены: эта битва произойдет посреди африканского континента, в три часа ночи, под полной луной в созвездии Скорпиона.
Американец сказал старику, что он начитался Джозефа Конрада.
– Несколько лет назад Али, может быть, и навалял бы Форману, но у нас тысяча девятьсот семьдесят четвертый. Кое-что изменилось, и Али в этом убедится. Если он дерется с черным, это еще не гарантирует, что на того подействует африканская ворожба.
– Но и христианство не гарантирует нокаута, – с улыбкой напомнил им немец. – Как мы убедились у себя в Германии.
Настоящий Англичанин нахохлился над своими орехами.
– До сих пор для меня загадка, раз уж вы об этом заговорили. За каким дьяволом он сюда влез – совсем на него не похоже.
– Не похоже на Али? Наоборот, если следили за его биографией. Как раз в его стиле…
– Да не Али, американский вы тупица! – рявкнул англичанин. – Эйзенхауэр!
Это вызвало такой приступ смеха, что американец опрокинул свой стакан. Откинувшись назад, чтобы не намокнуть, он упал со стула. Студенты помогли ему подняться, усадили, а он продолжал смеяться. На этот раз внушение немца на него подействовало; как только цветные очки уставились на него, смех прекратился. Немец снял пиджак и аккуратно сложил его на коленях. Над столом повисла напряженная тишина – и даже во всем баре. Пьющие за другим столом продолжали пить в задумчивом молчании, а мусульмане шевелили губами, благодаря Аллаха за то, что запретил им алкоголь.
Конечно, вся троица ученых напилась до синего дыма, но напряжение объяснялось не этим. Чуть погодя я спросил, как обстоят дела с их космическим зондированием.
– Весьма удовлетворительно, – ответил американец. – В Хефрене и Микерине чертовски удовлетворительно.
Он глотнул моего джина с тоником и опять навалился на стол, оправившись от странного немецкого реприманда. Он признал, что ничего умопомрачительного у этих двоих они не нашли, но на Хеопса возлагают большие надежды.
– На этот раз будем сканировать снаружи, черт возьми. Приемник установим внутри, в Камере царицы. Праздничные толпы достаточно поредели, и завтра к концу дня можно будет установить. Послезавтра – наверняка.
Настоящий Англичанин не согласился.
– Аппарат, который стоит больше миллиона фунтов стерлингов? Хотите, чтобы какой-нибудь погонщик верблюдов на него помочился? Это дикие люди! Непредсказуемые!
Я спросил, что они надеются найти, чего им хотелось бы. Американец сказал, что хочет найти камеру неприличных иероглифов. Немец сказал, что тоже надеется обнаружить камеру – но камеру, о которой мечтают все египтологи, – с неограбленным гробом. Студенты сказали то же самое. Англичанин, к которому отчасти вернулась спесь, сказал, что он лично желает, чтобы раз и навсегда был положен конец всей этой осточертевшей белиберде и вздору.
– Вероятнее всего, мы выкопаем в этой силосной башне пару резных безделушек ценой три шиллинга с половиной на блошином рынке. Но по крайней мере, все на этом кончится.
– Так зачем рисковать? – спросил я. – Аппаратурой на миллион фунтов стерлингов? Чем оправдано такое капиталовложение?
– Осторожно! – Немец приложил ко мне свою улыбку, как кончик кнутовища. – Такие вопросы нельзя задавать в полевой обстановке.
– Действительно, – подтвердил американец. – Такие вопросы мы еще услышим дома. Послать меня сюда стоит столько, что Стэнфорд сам мог построить на эти деньги пирамиду.
– Вот-вот! На что рассчитывают у вас дома? Почему…
Я не закончил. Полотняный пиджак соскользнул с колен немца, и тут объяснились загадочные эманации за столом: одна его рука с длинными ногтями держала мясистую лапу американца, другая – руку сидевшего рядом египетского студента. Все взгляды дипломатично обратились от этого маленького ручного стриптиза к стаканам, орешкам и т. п. Англичанин же решил обратиться к моему вопросу.
– Вы спрашиваете, каковы здесь ставки, верно? Что у нас на кону? Ну что ж, выложим на стол наши пирамидные фишки.
Он смахнул в сторону скорлупу.
– Для начала позвольте мне перечислить некоторые Известные Переуступаемые Активы. Пирамида – многомерное бюро стандартов, всеязычных и универсальных, предназначенное для хранения и передачи таких абсолютных величин, как чертов дюйм, один миллион которых удобно укладывается в длину нашей полярной оси, а также длина чертовой земной окружности, вес земного шара, длина не только солнечного года и сидерического года, но и високосного… не говоря уже о расстоянии до Солнца и чертовой прецессии земной оси с периодом двадцать шесть тысяч девятьсот двадцать лет, которой объясняется предварение равноденствий. Мы на заре эпохи Водолея, понимаете? Залезши глубже в наш каменный сейф, мы находим такие ценные депозиты, как начатки планиметрии, стереометрии и зародыш тригонометрии; и может быть, важнее, чем все эти земные меры, расстояния и веса, вместе взятые, три величайших математических фокуса: во-первых, конечно, «пи», этот постоянный, но, видимо, не окончательный ключ к окружности. Во-вторых, «фи», золотой прямоугольник, коробка передач нашей эстетики, позволяющая гармонично и бесконечно, не срывая зубцов на шестернях, переходить от двух третей к трем пятым, к пяти восьмым, к восьми тринадцатым и так далее. Понимаете? И третье – теорема Пифагора, которая, по сути, есть умный сплав первых двух находок и Пифагору может быть приписана с такими же основаниями, с какими рождение соула – Эрику Клэптону.
– Браво! – Немец захлопал в ладоши, но англичанин разгорячился и не отреагировал.
– Предполагаемые Фонды обещают не меньшую выручку. Если информацию пирамиды мы пока что можем воспринять и оценить только в наших терминах и в меру нашего понимания, то сколько же содержится в этом чертовом пятиграннике того, что мы еще не способны увидеть? Скажем, народ, достаточно изучивший Солнце, чтобы использовать его лучи и отражения – даже его периодические пятна и их воздействие, – такой народ не подал бы нам мысль как-то по-новому использовать мощь Солнца? Ну? Звоним в Министерство энергетики! Или народ, знавший астрономию настолько точно, что проложил каменный туннель параллельно нашей оси, направленной в беззвездное место космоса, или продолжил радиус от центра Земли через вершину этой каменной указки до звезды в Плеядах, на которую старинные рисунки указывают как на центр, вокруг которого вращаются остальные шесть звезд созвездия и, возможно, наше Солнце тоже, – этот народ не дал бы пары полезных советов НАСА? Звоним туда и в Министерство внутренних дел, в ООН, в Пентагон. Что такое для Пентагона несколько миллиардов на научные исследования, если он получит в свое распоряжение луч, настолько тонкий, что режет гранит с ювелирной точностью, и при этом настолько мощный, что может утопить целый континент и отправить его в ил и тину мифологии?
– Исследование не менее ценное, чем работа над ядерной бомбой, – поддержал его американец.
– Но будем откровенны, друзья. Вышесказанное – всего лишь вексель, посулы, чтобы привлечь бюрократов. А истинное сокровище, о котором страстно мечтают пирамидиоты в заветнейших камерах своих сердец – даже если не говорят об этом в своих заявках, – оно в графе «К получению».
Видение этого бесценного приза заставило его подняться. Он постоял, шатаясь, с дрожащим подбородком, потом раскинул руки, словно обращался ко всему свету.
– Кое-что нам должны. Долг ясно засвидетельствован в шраме от стертого. Нам недодали и с бухгалтерскими книгами бесстыдно мухлевали. Это очевидно даже самому тупому аудитору – наше падение пытаются прикрыть. Целый столбец стерт и записан поверх, и подчистка старательно скрывалась мошенниками-бухгалтерами, от Геродота до Арнольда Тойнби! Но при всей их ловкости долг все равно кажет себя – чертовы восемнадцать с половиной минут пустого жужжания, говорящего о том, что утаили нечто важное – нет, необходимое! – из положенного нам. Сколько у нас сперли? Из наших душ, из нашего ума? Как получилось, что тот же вид, который создал этот грандиозный храм, теперь распоряжается им как дурацким туристским аттракционом, предлагая задохшееся пиво и непредсказуемых бандюг, которые расхаживают у меня за окном в темных очках, с револьверами?
Он нашел свою точку. Его голос гремел в баре, как у Оливье в шекспировской тираде.
– Я требую объяснения! Клянусь небом, мне как человеку обязаны дать точный отчет, я имею право на честный аудит!
Это был крик от имени всех, кому недодано, крик из бездны социального протеста, космического вдохновения и задохшегося пива. Он больше не смотрел на нас. Он круто повернулся и вышел, величественно шатаясь. Его проводили рукоплесканиями.
Когда рецензии на речь англичанина закончились, я хотел узнать побольше о результатах космическо-лучевого зондирования, но упоминание о новых постояльцах с револьверами вывело собутыльников на тему Арафата. Человека, не слишком любимого, как я понял; даже студенты-мусульмане неодобрительно отозвались о партизанском вожде. Немец разругал его безжалостно.
– Штурмовик в душе, подлый террорист с лимузином. – Он снял очки и потер переносицу – Я был на Мюнхенских играх, когда они убили израильских спортсменов, прекрасных парней. Борцов, я помню. Подлость! Признаюсь вам: при случае я насыпал бы в его кофе толченого стекла, если бы они провозили мимо меня тележку в холле.
Американец сказал, что он бы использовал ЛСД.
– Вот была бы умора, посмотреть, как Ясир двинется. Кстати, и карму его почистить, хе-хе. Знать бы, где достать дозу…
Я извинился, купил пива и ушел с ним в свою кабинку. Пожалуй, я мог бы им дать пузырек моих глазных капель; наверняка ими не воспользуюсь. Но я против насильственного лечения. Мы не имеем права отстирывать чужие кармы, пусть и самые грязные. А кроме того, эти пустынные бандюги? Неизвестно, что они устроят, если сорвутся с цепи. Глядя, как они рыщут с револьверными рукоятками наружу, я тоже поблагодарил их пророка, запретившего им спиртное: от них и трезвых неизвестно чего ждать. Как сказал англичанин, непредсказуемы.
27 октября, воскресенье. Джек недоволен безрезультатностью наших поисков. Утром мы обнаружили, что Сфинкса огородили забором.
– На пожарище с бадьей, – заметил Джек. – После того, как турки отстрелили ему нос.
Большая кошка проигнорировала смешанную метафору и продолжала смотреть поверх наших голов и грязи Назлет эль-Саммана в сторону Нила.
Во второй половине дня Джек немного приободрился. Он познакомился с Кафузалем и даже заказал для них в кабинку два рома с кока-колой.
– Она не мусульманка, она коптка. Копты – это секта египетских христиан, которую терпят из-за ее малочисленности и древности. Они называют себя первыми христианами и утверждают, что заботились об Иосифе, Марии и мальчике, когда те убежали от Ирода в Египет. Некоторые даже говорят, что они – последние остатки ессеев, то есть, как христиане, предшествовали Христу, благодаря ясновидению, знамениям и видениям, которые якобы присущи их вере.
– Тогда понятен ее взгляд, – догадался я; мусульманская женщина не должна смотреть в глаза мужчине, если это не отец, не муж, не брат. – Прямой и смелый.
– Наверное, – сказал Джек. – Каждое воскресенье она ездит на автобусе в Каир, в церковь, в ту самую, она говорит, которая приютила Святое семейство две тысячи лет назад. Место совершенно чудесное. Всего несколько лет назад, она говорит, рабочий увидел на крыше женщину. Он позвал коптского священника, тот вышел и велел ей слезть. Потом заметил, что от нее исходит свет. «Святая Мария, Матерь Божия!» – воскликнул он или что-то в этом роде. В общем, все прихожане тоже вышли и увидели ее, и в следующее воскресенье опять увидели. В следующее воскресенье церковный двор был полон народа: мусульмане, христиане, неверующие – все ее увидели! Так продолжалось два месяца. Тысячи людей были свидетелями ее еженедельных явлений.
Джеки улыбнулся и поднял брови.
– В конце концов толпы так разрослись, что египетское правительство огородило это место стеной, поставило турникет и стало брать по двадцать пять пиастров. Привидение тут же перестало являться.
– Замечательно. Я бы тоже этого не потерпел. Тем более когда они берут пятьдесят пиастров за то, чтобы посмотреть на пустые бычьи гробы.
28 октября, понедельник. Джеки все-таки снял номер в Каире. Я еду с ним и захожу справиться в контору «KLM». Могу улететь утром в этот четверг или вечером в понедельник 4 ноября. Прошу у голландки с прической билет на утренний рейс в четверг.
Вернувшись в лоно столичной цивилизации, Джеки хочет задержаться еще на неделю.
– Переселяйся ко мне в гостиницу, и полетим четвертого ноября. Посмотрим танцы живота. И сможешь провести вечер Хеллоуина в гробнице.
Отвечаю, что лучше проведу его с детьми в Орегоне и буду раздавать мумиям в резиновых масках сладкие шарики попкорна. Он пожимает плечами.
– Как хочешь. Но думаешь, до четверга успеешь найти… дописать заметки?
Я оценил эту поправку в середине фразы. Я был бы вынужден признать, что у меня очень мало шансов «найти» до четверга и, если на то пошло, до понедельника. Чем ближе я смотрел, тем меньше видел. Пирамида скрывается в себе, когда к ней приближаешься. Чем дольше смотришь, тем ничтожнее выглядят твои теории перед грубой реальностью этой головоломки.
Я хожу по руинам вокруг плато Гиза, и теперь ко мне почти не пристают. Я выработал прием: как только замечаю приближающегося приставалу, сразу наклоняюсь и поднимаю камень. Затем рассматриваю его через маленькую визирную лупу моего компаса, и приставалы почтительно отступают. «Тсс! Смотри. Доктор янки нашел разгадку. Смотри, как он задумчиво чешет свою большую лысую репу».
Много они понимают. Я просто дрейфую. Питер О'Тул пересекает на верблюде пустыню, наблюдая за гипнотически извивающейся собственной тенью на песке. Омар Шариф подъезжает сзади и оглоушивает его кнутовищем. Что?
Ты задремывал.
Нет-нет! Я думал, я…
Ты задремывал.
После ужина в одиночестве плетусь в свою кабинку. Ни отдыхать не могу, ни писать. Отдыхать от чего? Писать что? Чего ищу, я меньше понимаю, чем месяц назад в Орегоне. Кошелек мой почти пуст, карты мне сданы паршивые или подтасованные – вроде этой фальшивки за пять фунтов, что мне дал Марадж. А мой резервный туз – флакончик из-под глазных капель, к которому я пообещал себе прибегнуть, если все остальные средства не помогут? Об этом нет и речи. Как выразился Малдун Греггор: «Я не стал бы постигать ее тайну с помощью кислоты. Как только с вас слетит броня, эти сторожа и приставалы облепят вас со всех сторон. И останется от вас только сухая шелуха».
Правда, у меня остался один патрончик гашиша из пяти. Это надежнее. Может, найду местечко за каким-нибудь надгробьем, под звездами, и в виду Сфинкса… он скорее вдохновит, чем эта шлакобетонная коробка. Собираю причиндалы и отправляюсь в ночь. Час поздний. Дорога свободна от такси. Часовые кивают мне по дороге. Прожекторы и громкоговорители светозвукового шоу закрылись в своих склепах и заперты на засов, но освещения хватает: луна, о чьем рождении две недели назад возвестила пушка Рамадана, сейчас почти полная; Большая пирамида скорбно блестит под ней, за неимением лучших занятий.
На лунном склоне я нахожу место, где посадил нас Малдун в первый вечер. Ветер сильнее, чем я думал. Я скручиваю листок из блокнота и поджигаю последней спичкой. Скрутил недостаточно туго, бумажка вспыхивает, но я хочу кайфануть во что бы то ни стало и сосу мундштук кальяна с таким исступлением, что не замечаю появления свидетеля.
– Добрый вечер, мистер Д'Бри.
Маленькое лицо его блестит так близко, что я сперва принимаю его за сам огонь. Искры гашиша летят во все стороны.
– У вас не получается буль-буль в такой хороший вечер?
Отвечаю, что нет, уже получается. Последний пых, и мы видим, что чашечка пуста. Я выбрасываю пепел в темноту. Марадж говорит, что очень извиняется, но пойдемте с ним, там есть курить гораздо лучше, чем буль-буль. Что он имеет в виду – косяк? Гашиш в кальяне – очень элегантно, но косяк тоже был бы кстати…
Марадж приводит меня к одному из надгробий на склоне плато – там, где оно спускается к поселку. Открытая дверь цедит тусклый свет. На подходе Марадж останавливает меня, взяв невесомой рукой за локоть.
– Это мой друг, – шепчет он. – Молодой парень из пустыни. Но уже охраняет этот угол. Очень хорошее место. Но он беспокоится. Он не дома. У вас есть гашиш?
– С табаком мешать не будете? Я не курю, от сигарет у меня горло дерет.
– Нет, не будет драть. Мягкий-мягкий, из Финляндии. Увидите.
Он подходит к двери, и в эту же секунду оттуда появляется безликая фигура с карабином – выяснить, что за шум. Свет становится ярче, они стоят на свету и разговаривают. Лицо нашего парня из пустыни в тени. Я различаю винтовку, старый американский «Спрингфилд» 7,62 мм, оставшийся от битвы при Бордо, и я вижу, как его руки гладят винтовку, но лица его не вижу.
Марадж подводит его. Называет ему мое имя, но его имя не называет. И мы не обмениваемся рукопожатием. Он не заговаривает. Тюрбан на нем заштопанный, растрепавшийся от старости, хотя самому ему на вид сильно меньше двадцати. Но не мальчик; возможно, никогда не был мальчиком.
Получаю от этого фантома что-то вроде пропуска: он кладет винтовку и берет вместо нее ковер. Разворачивает ковер на песке и кивком предлагает нам сесть. Из кармана джелабии достает жестяную коробочку и открывает. Марадж протягивает руку за моим гашишем, и я неохотно отдаю.
Фантом аккуратно открывает и крошит гашиш в коробочку. Молчим. Он педантичен и очень долго сворачивает три больших косяка. Мы давно могли бы раскурить один, пока он занимается остальными, но никто ничего не говорит. Наконец он зажигает косяк и передает мне.
– Тут же табак!
– Но не сигарета, – поспешно объясняет Марадж. – Это трубочный табак. Финский!
Из двери гробницы выходит на лунный свет жена парня с медным подносом и тремя стаканами. Она традиционно босая и беременная и стесняется этого. Когда она наклоняется, чтобы поставить поднос на песок, чувствую, что покраснела. Марадж по-арабски отпускает какую-то шуточку насчет ее толщины, и она убегает в гробницу. Чай дьявольски крепкий и сладкий, но финский табак, когда мы покончили с первым косяком, оказался вовсе неплохим. Жена появляется с чайником, и, пока муж поджигает второй косяк, она наполняет наши стаканы и снова исчезает – всё в две секунды. На этот раз чай слабее, и сахар, видно, кончается, но к третьему она опять появляется с чайником. Теперь уже немногим крепче горячей воды. Она не уходит, показывает, что угощения кончились; если нужно еще, ей придется сбегать босиком в поселок. Несмотря на свой объем, она стоит как будто невесомо, как будто шар живота тянет ее вверх. Муж, прикончив слабый напиток, ставит стакан на поднос и качает головой: нет, с нас хватит.
Она наклоняется, чтобы взять поднос. На этот раз молодой муж протягивает руку и с чувством пожимает ей голый подъем. Марадж охает при виде этого очень не мусульманского поведения.
– Правильно говорят. – Он хмыкает. – Молодежь курит наркотики и наши старинные обычаи забывает.
Наверное, это сказано иронически, но понять трудно. Последний косяк довершил дело. Газовый свет в гробнице с шипением гаснет, и луна глядит уныло Мы долго сидим, смотрим на звезды и слушаем собак, сообщающих друг дружке о ночной обстановке в округе. Но вот пора уходить, все трое встаем разом. Молодой охранник кладет жестяную коробочку в карман и скатывает свой ковер. Тень головы на тени тела кивает на прощание, и он исчезает вслед за супругой.
Ни разу ни слова. Ни скула, ни подбородок ни разу не высветились под любопытной луной. Но его безликое присутствие оборудовало нам в грязи кружок благоуханной Аравии.
Скребя подошвами, спускаемся в поселок, где Марадж намерен добыть для меня еще дури. Я торчу, как хрен знает кто. Сфинкс глядит старым большим котофеем, мурлыкает у дороги, нажравшись верблюдов и «фиатов».
В потемках Марадж оборачивается ко мне на темной дорожке, считая нужным объяснить:
– Мой молодой друг далеко от своего бедуинского дома. Я устроил его на это место. Он родственник. Я уехал из той деревни тоже очень молодым, совсем маленьким. Меня устроил его родственник.
Сейчас он шел задом, вниз по крутой рытвине.
– Этот молодой парень, я думаю, надолго не останется. Он вернется в пустыню, на роды. А когда вернется сюда, я устрою его на другое место. Это хорошо, да? Иметь родственника при пирамиде.
Я не мог понять, что он мне рекламирует. Может быть, надо сразу предупредить его, что я не богатый путешественник. Может быть, годы пройдут, десятилетия, прежде чем я снова смогу себе это позволить. Пусть прибережет красноречие для более перспективного клиента.
Я не могу идти с ним за товаром, объясняет он. Я подожду у него дома. Я иду за ним по тропинкам из песчаника, которые становятся все ровнее и шире, превращаются в узкие пересекающиеся улочки лабиринта маленьких кубических домиков. Улицы узки для автомобилей, но движение на них оживленное – ночные пешеходы и гуляющие, мужчины и женщины, козы и дети. Дружки, сидящие у стены на корточках, улыбаются и подмигивают Мараджу, который ведет на буксире большого лоха.
В прямоугольнике света перед бездверным дверным проемом ребята играют самодельными глиняными шариками. Один мальчишка вскакивает и бежит за нами. Он выглядит лет на семь – это значит, что ему около одиннадцати, учитывая дефицит белка. Марадж притворяется, что не замечает его, потом с грубым смехом делает вид, что сейчас его прихлопнет. Мальчишка, смеясь, уворачивается, и Марадж берет его за руку.
– Это мистер Сами, – по-прежнему с грубым смехом сообщает он. – Мой старший сын. Сами, поздоровайся с моим другом, мистером Дебри-и.
– Добрый вечер, мистер Дебри-и, – говорит мальчик. – Хороший вечер? – Рукопожатие его невесомо, как отцовское.
Мы пересекаем общий двор четырех глинобитных домиков и входим в дом Мараджа. Тусклая лампочка под потолком силится оторвать комнату от ночи. А комната чуть больше, чем склеп сторожа. Два больших сундука, один ковер и один травяной мат; одна большая кровать и две койки; ни стульев, ни столов, ни буфета. Из украшений – гобелен с пришпиленными детскими рисунками и длинный пучок сахарного тростника в углу, перевязанный веселой красной лентой.
Марадж представляет меня своей жене, маленькой женщине с бельмом, какие часто видишь у египетских бедняков. Затем – мистеру Ахмеду, мисси Шера, мистеру Фуфу – все моложе Сами.
Марадж берет с кровати подушку, кладет возле стены на пол и предлагает мне сесть. Детишки садятся полукругом на корточки и глазеют на меня, а Марадж тем временем накачивает маленький белый примус. Я играю детям на губной гармонике и даю им поиграть моим компасом. Жена заваривает нам чай в медном чайничке.
Я спрашиваю Сами, откуда у него серповидный шрам на лбу. Улыбаясь, он показывает на пирамиду и изображает руками, как катился кубарем.
– Он сильно упал, – говорит Марадж. – Но может быть, это убедит его, что духи хотят видеть его образованным, а не пирамидным козлом. Он уже умеет читать, считать и рисовать картинки. Да, мистер Сами умеет. – С улыбкой нескрываемого восхищения он смотрит на мальчика. – Он писать умеет!
С верхней койки он достает тетрадь – ту самую, которая пожертвовала один лист для карты. Марадж с гордостью показывает мне картинки и слова.
– Мистер Дебри – художник и доктор, Сами. Пока я хожу за покупкой, он, может быть, нарисует тебе картину.
Когда Марадж ушел с моей пятифунтовой бумажкой, мы с Сами обмениваемся рисунками. Я рисую Микки-Мауса, а Сами – пирамиду. Я говорю ему, что она выглядит слишком острой, а он в ответ открывает последнюю страницу. К задней стороне обложки изоляционной лентой прикреплен доллар. Прикреплен Большой печатью США кверху, а под ним – сперва по-арабски, а потом по-английски аккуратной терпеливой рукой хорошего учителя – переводы двух латинских надписей: «НОВЫЙ ПОРЯДОК ВЕКОВ» и «АЛЛАХ БЛАГОСКЛОНЕН К НАШЕМУ НАЧИНАНИЮ».
– Это папа тебе дал прошлым вечером?
– Да. – Он кивает и, морща лоб, смотрит на страницу: вспоминает, что еще сказал ему учитель. – Это римский фунт лиры?
– Нет, – говорю я. – Это доллар янки, американский вечнозеленый дуб.
Мараджа долго нет. Жена укладывает мисси Шера и мистера Ахмеда спать. Должно быть, первый час ночи, а они возбуждены, смотрят на меня во все глаза со своих полок.
Она берет маленького мистера Фу-Фу, садится на край кровати и спускает с одного плеча платье. При тусклом свете она кажется не по годам увядшей. Но дети все здоровые и упитаннее большинства тех, кого я видел у пирамиды. Может быть, поэтому она так высохла.
Фу-Фу присосался. Мама закрывает здоровый глаз и тихонько покачивается взад-вперед, напевая монотонную гнусавую колыбельную. Фу-Фу сосет и смотрит на меня не мигая.
В открытую дверь входит тощий индюшонок, Сами выгоняет его обратно. В углу двора я вижу очень старую старуху, она доит козу. Она улыбается мальчику, отгоняющему индюшонка, и что-то говорит по-арабски.
– Мама моего папы, – объясняет он. – Правильно?
– Мы говорим: бабушка. Бабушка Сами.
Закончив, она смазывает вымя козы маслом из кувшина и вносит ведерко с молоком в комнату. Меня как будто не замечает. Она переливает половину молока в медный котелок на незажженной горелке, а остаток в ведерке накрывает тряпицей. Потом отвязывает один длинный стебель сахарного тростника от пучка в углу и с ведерком шаркает к выходу. Тростник задел лампочку, тени раскачиваются. Колыбельная не смолкает, а все глазенки по-прежнему широко открыты – качаются в сонном свете, наблюдают за мной, и даже желтые зенки козы, жующей во дворе тростину, уставились на меня квадратными зрачками…
Снова у себя в кабинке. Я уснул на полу у Мараджа, и приснился мне дрянной сон, будто на поселок налетела песчаная буря. Я ничего не видел. В отчаянии пытался кричать, но песок забил мне глотку. Я слышал только нарастающий рев тысяч рассерженных рогов.
Когда Марадж вернулся и разбудил меня, я был весь в поту и пыхтел. Он тоже – после беготни. Но на этот раз, после нескольких часов охоты, принес всего один патрончик. С извинениями вручил его мне. Патрончик лежал на ладони под тусклым светом, и нам обоим было грустно.
Провожая меня по узким проулкам до улицы Сфинкса, он продолжал извиняться и обещал все исправить. Я сказал ему, что все нормально и пусть не волнуется! Ну, небольшой облом.
– Не в порядке! – настаивал он. – Большая неудача. Остальное принесу сегодня ночью, к восьми часам, в «Мена-хаус» – обещаю!
Эта взволнованная тирада длилась и длилась без остановки. В конце концов я сумел его отвлечь, сказав, какая симпатичная у него семья.
– Вы очень добры, что так говорите. А Сами, вам понравился Сами? Умный мальчик, мой мистер Сами?
Я сказал ему: да, мне понравился Сами, он очень смышленый.
– Достаточно смышленый, чтобы нагнать других в какой-нибудь вашей современной школе?
– Конечно. Он способный мальчик, красивый, живой, умный, весь в папу. Уверен, за несколько недель он сравнялся бы с остальными ребятами.
Марадж был рад:
– И я уверен.
Мы попрощались у Сфинкса. Уже спустившись с плато, перед самым отелем, я наконец понял, в чем дело. Марадж не себя рекламировал, а сына. Как у всякого отца, у него была мечта: какой-нибудь джентльмен увезет его сына в Страну Великих Возможностей, вырастит его в современном доме, выучит в современной американской школе. У ребенка будет шанс врасти в двадцатый век, у джентльмена – постоянный связник с прошлым… «Всегда друг у пирамиды». Неплохая программа. Неудивительно, что ты так расстроился из-за гашиша; у тебя на уме махинация покрупнее. При всей твоей вкрадчивости и услужливости, Марадж, ты большой махинатор.
29 октября. Двадцать первое воскресенье после Пятидесятницы, 300-й день. Спал, пока не разбудили Малдун с Джеком – как раз на закате. Заталкивают меня в душ и посылают мальчика при бассейне за кофейником. Джек забронировал места в «Оберже» на выступление Зизи Мустафы, самой знаменитой танцовщицы, а у Малдуна новость о сенсационной археологической находке в Эфиопии.
– Ее живот можно выставлять в Лувре! – обещает Джек.
– Человеческий череп, который отодвигает нас еще на миллионы лет назад от находки Лики! – говорит Малдун. – Никаких обезьян – человеческий череп! Дарвин ерунду говорил!
– Может быть, – говорит Джек. Он всегда с некоторой неохотой меняет направление мыслей и анатомический интерес – С другой стороны, его теория эволюции может быть верна, только временна́я шкала слегка сдвинута. То есть мы произошли от обезьяны, но это отняло у нас больше времени.
– Вопрос не в этом, Джеки. – Я вылез из-под холодного душа и с жаром вступаю в дискуссию. – Вопрос в том, было или нет грехопадение.
Когда мы идем по вестибюлю, я вспоминаю, что Марадж обещал прийти ко мне ровно в восемь с остальной покупкой.
– Восемь по-египетски означает: от девяти до полуночи, – переводит мне Джек. – Если он вообще появится.
У стойки портье я прошу передать Мараджу – если он появится до моего возвращения, – чтобы шел в мою кабинку. Сам иду туда, отпираю дверь на тот случай, если он придет, и оставляю кальян на тумбочке.
Съев изысканный ужин в «Оберже», мы узнаем, что танцовщица раньше девяти не прибудет. В десять обещают: в полночь. Малдун говорит, что у него экзаменационная сессия и он больше не может ждать. Я уговариваю Джека вернуться со мной в «Мена-хаус»; выясним, пришел ли Марадж, и успеем обратно к танцовщице. Берем такси, подвозим Малдуна до дома и едем в Гизу. К «Мена-хаусу» подъезжаем в начале двенадцатого, а Мараджа нет как нет. Дверь моей кабинки приоткрыта, но на тумбочке ничто меня не ждет. Мы выходим на улицу, и Джеки потчует меня арабской мудростью касательно доверчивости. Швейцар останавливает такси, а потом, смутно что-то припоминая, спрашивает:
– Извините, сэр, вы не мистер Дебри?
Отвечаю, что некоторые так меня зовут.
– А, тогда вас тут ждал один человек. Но он ушел.
Когда? Ах, сэр, несколько минут назад, сэр; он долго ждал.
Где? В прачечной, сэр, не на виду. Я же просил послать этого человека ко мне в кабинку. Нет-нет, сэр, этого мы не можем сделать! Они будут беспокоить наших гостей, эти люди… Они! А вы-то кто, по-вашему, черт побери? Официальный швейцар, сэр. Сколько этот человек меня ждал? Ах, этого мы не можем сказать; мы заступили на дежурство в семь тридцать, а этот человек уже сидел и ждал.
– Но когда он ушел, – говорит швейцар, вытаскивая наконец кулак из расшитого кармана, – он дал мне для вас этот пакет.
Он протягивает мой красный платок. В него завернуты четыре картонные трубочки, обмотанные липкой лентой, и моя авторучка.
30 октября, среда. Мой последний день в Египте.
Чувствую себя паршиво из-за Мараджа. Найти его дом в поселке-лабиринте не удалось. Также и склеп, где живет молодая бедуинская чета. Они уехали ночью, говорит мне новый сторож. Он знает Мараджа? Мараджа все знают. Держал мировой рекорд вверх-и-вниз по пирамиде, Марадж. Где он живет? Где-то в поселке. Когда он выходит на дежурство? Иногда поздно ночью, иногда рано утром, а иногда по нескольку дней не выходит… Человек неожиданных настроений, Марадж, часто – плохих.
В Каире выкуриваю патрончик с Джеком и Малдуном и каждому даю еще по одному. В самолете я должен быть чист. Отдаю Малдуну четырехтомную «Пирамидологию» Резерфорда. Мы вяло попрощались, и я поспешил назад, в Гизу. На темной ауде Мараджа по-прежнему нет. Мой самолет вылетает в десять утра, но я прошу в гостинице разбудить меня в шесть.