Вообразите обычного туриста, приближающегося к первому в программе хиту: выбрался наконец из самолета и аэропорта и на туристском автобусе едет по сумасшедшим улицам Каира, слегка волнуясь, хотя достаточно надежно защищен армированным кузовом современной машины, и показывает спутникам-туристам на несообразную панораму вокруг Гизы – ослов, влекущих сломанные «фиаты», глинобитные хижины, торчащие, как грязные гнезда, около современнейших кондоминиумов: «Убожество, но согласись, Синтия, очень живописно», – возится с фотоаппаратом, откидывается на спинку, слегка разморенный солнцем; вдруг срабатывают воздушные тормоза, с шипением открывается дверь, и он вылезает из раковины с искусственным климатом на безжалостное пекло парковки у подножия плато пирамид.

С гамом бросается к нему голодный рой его первых настоящих египтян: возницы с пролеток, ругатели верблюдов, поставщики наилучших арабских верховых жеребцов. А гиды? Господи, гиды всех мастей и разновидностей: «Добро пожаловать, мистер, добро пожаловать, все хорошо, да?»

Пожал руку, подмигнул; голодный тминный дых доставалы: «Вам нравится Каир, да? Вам нравится Египет? Вам нравится египетский народ? Хотите увидеть подлинную скрытую мумию покойного царя Ху-Фуу? Я гид!»

Или, еще хуже, Не-Гид.

«Прошу прощения, сэр, я не мог не заметить, что вас донимают эти самозваные феллахи. Поймите, пожалуйста, я не гид, я официальный смотритель, сотрудник Отдела древностей в Каире. Вы идите со мной. Я не дам этим приставалам портить вам праздник. Я Не-Гид!»

Наш бедный пилигрим пробивается сквозь толпу вверх по кривой дорожке к ссуде (большой известняковой площадке перед северным основанием пирамиды), кишащей тем же народом, идет к чудовищной груде каменных блоков, обсыпанной теми же окаянными гидами и He-Гидами, улыбающимися, как горгульи… платит своими пиастрами за билеты, чтобы ему позволили проползти по тесной, душной камере пыток в каменную комнату размером с мужской туалет на автобусной станции – только зловоннее, – и с облегчением обратно, поскорее, в автобус.

– Но признайся честно, Син, ведь такой невероятной громадины ты в жизни не видела? Не могу дождаться, когда мы увидим эти слайды на экране у нас дома.

Невероятная громадина – слабые слова. Она немыслимо, непостижимо огромна, огромна даже в сравнении с небом, куда она грубо вторглась. Если вы приедете сюда, когда схлынул народ, и вас пустят без непрошеных провожатых, то столкнетесь с явлением таким же поразительным, как ее величина. Вы подходите по известняковой площадке, и огромный треугольник начинает расти, занимая все поле зрения, – уплощаться. Его основание растягивается, наклонные стороны удлиняются, и острые ребра – северо-западные в углу правого глаза и северо-восточные в углу левого – заворачиваются вокруг вас!

В результате вершина делается короче, угол вершины – тупее, и, когда наконец вы подходите к ней вплотную и смотрите снизу на пятидесятиградусный склон, исчезает даже двумерный треугольник. Плоскость ее сходит на нет с такой идеальной точностью, что ее уже трудно воспринимать как плоскость. Когда она была еще облицована гладким камнем, перед этим эффектом чувства, наверное, вообще оказывались бессильны: плоскость должна была свернуться в сплошную белую линию – торжество одного измерения.

Даже в нынешнем, ободранном состоянии она сбивает вас с толку. Вы говорите своим чувствам: «Ладно, пускай я не видел других граней, но эту же видел, и она хотя бы должна быть плоскостью». Но плоскости нам известны: аэродромы, стоянки у торговых центров… – то есть они горизонтальны. Поэтому кажется, что можно было бы идти по ней – достаточно отклониться назад, чтобы стать к ней перпендикулярно. Ух! От этого шатаешься и спотыкаешься…

Чтобы успокоить головокружение, я прислонился щекой к облицовочному камню. Он гладкий, я ощущаю прохладу и некоторую грусть.

– Печально, правда? – сказал Малдун. – Видеть эту древность такой раздетой и запущенной.

Малдун Греггор оказался не старым египтологом в твиде, каким мы его себе представляли. Ему было двадцать с небольшим, он носил заплатанные джинсы и футболку, и глаза его еще тлели после какого-то психоделического обжига, который заставил его завязать навсегда.

– За шесть веков, с тех пор как ее раздели арабы, она выветрилась сильнее, чем за сорок веков до этого, – если принять точку зрения признанных египтологов, – или за сто семьдесят веков, если предпочитаете верить видениям Кейси.

– Печально, – соглашаюсь я. – Как они могли это сделать?

– Решили, что им нужен камень. – Это Джек вступился за древних арабов. – Для Аллаха.

– Не просто печально, – продолжаю я. – Оскорбительно… по отношению к тем, кто составил эту открытку в камне и взял на себя труд послать ее нам.

– Арабам нужен был камень, чтобы отстроить Каир. Вспомни Верхнюю плотину Насера.

Джек имел в виду затопление архитектурных сокровищ при постройке Асуанской плотины. Я подумал о миллионах бедных каирцев, страдающих от нехватки электричества, и признался, что поступил бы так же.

– Снятие облицовки – совсем другое дело, – сказал Малдун. – Это как фол при блок-шоте, до того как было принято правило. Мы не знаем, упал бы мяч в корзину или нет. Те, кто строил эту штуку, пытались передать информацию, важную для всех и во все времена. Типа – как найти квадратуру круга или построить золотое сечение. Ни одна другая пирамида этого не сообщает. Их послания довольно эгоцентричны, в таком роде: «Внимание, Будущее: всего лишь строчка, чтобы напомнить тебе, что Фараон Трататон был Величайшим Вождем Всех Времен и Народов, Воин, Мыслитель, Совершитель Колоссальных Деяний, частично изображенных на этих стенах. И жена его была ничего себе». Ничего такого в Большой пирамиде нет, никаких хвастливых иероглифов. Предложено гораздо более универсальное послание.

– Может быть, это все не стерлось, – сказал Джек – Может быть, за эти тысячелетия мы просто разучились читать их послание.

– А может, – сказал я, – это просто обман для отвода глаз арабам. Может, и не было никакого послания.

Этими «может» я могу задолбать кого угодно.

Шорох каменной крошки заставил нас оглянуться на стену. Из входного туннеля появилась фигурка и спускалась, чтобы приставать к нам.

– Пойдемте, – сказал Малдун, – за южной стеной есть место, где они нас не найдут.

Вслед за ним мы с Джеком обогнули угол и вдоль западной стены зашли в тыл. Там было темнее – громадное сооружение заслонило огни Каира. Малдун осторожно провел нас по руинам раскопанного погребального храма, расположенного между задней стороной Большой пирамиды и восточной стороной ее соседки-великанши, пирамиды Хефрена.

– Видите там черный шар?

Малдун показал в сторону поселка. Примерно в полукилометре я разглядел что-то круглое.

– Это затылок Сфинкса.

Он сел на камень лицом к зловещему силуэту. Джек нашел место, откуда мог с вожделением смотреть на мерцание вечернего Каира. Я выбрал камень со спинкой так, чтобы видеть всю смутную тройку пирамид. Сверьтесь с картинкой на пачке «Кэмела».

К западу меньшая пирамида – Микерина. Ближе – пирамида Хефрена с сохранившейся облицовкой на вершине. Она почти такой же величины, как ее знаменитая сестра, и даже на несколько метров выше над уровнем моря, потому что построена на более высоком месте, чем пирамида Хеопса. И выглядит ничуть не менее массивной. Но, как высказался Малдун о других руинах и храмах, у Хефрена нет того апломба. Шапочка облицовки, до которой не добрались арабы, придает ей слегка комичный вид, как будто диснейлендовский. Нет, она невероятно огромна, пирамида Хефрена, – тебя поражает работа каменщиков и радует, что вершина еще облицована, – но она не захватывает. Взгляд невольно возвращается к знаменитости, к премьерше с откушенной макушкой…

– Что это за темная щель? – спрашиваю Малдуна. – В пирамиде Хеопса есть черный ход?

– Так думал полковник Говард-Вайз году в тысяча восемьсот сороковом. Это он взрывчаткой открыл камеры над камерой царя и обнаружил чертов картуш Хуфу.

И это имя, Хуфу, найденное в верхней камере, – самый веский аргумент против прозрений Кейси.

– Полковник был большой любитель взрывов, – продолжал Малдун, – и у него работал араб по имени Дуед, существовавший, видимо, на диете из черного пороха и гашиша. Проработав много лет на этих топливах, он оглох, но заимел несколько интересных идей в археологии. Как и у Вайза, у него была теория, что есть второй ход, и он верил, что при правильном соотношении его любимых ингредиентов он этот ход найдет.

Ветер улегся, стало очень тихо. Что-то черное как будто бы направилось к нам из-за юго-западного угла, но исчезло в непроницаемой тени.

– При одном из взрывов в верхних камерах запал оказался чересчур коротким, и полковник решил, что потерял свою саперную обезьяну. Но через пару дней Дуед очнулся, причем с видением — что задняя дверь есть и расположена точно напротив передней двери. Доброго полковника подкупила простота видения.

Я заметил, что все собаки в поселке под нами перестали лаять.

– Пускай в этой прорве пирамид нет ни одной с южным входом, старина Говард-Вайз решил, что для верности стоит проверить – зайти с той стороны и рвануть пару бочонков.

– Обнаружил что-нибудь? – поинтересовался Джек.

– Те же камни. Называется: «Безрезультатная дыра Вайза».

– Подумать, какая неожиданность, – сказал Джеки.

– Он уволил Дуеда и перенес свою деятельность на Микерина, где нашел саркофаг, якобы с мумией фараона, но по воле случая или судьбы судно по пути в Англию затонуло, и Говард-Вайз лишился своего трофея. Единственное, что он мог продемонстрировать после пяти лет долбления и взрывов, – свою безрезультатную дыру да эти чертовы разгрузочные камеры. Одна из них была заполнена таинственным черным порошком.

– Да? И что это было?

– Когда наука дозрела до того, что смогла проанализировать вещество, выяснилось, что это тела миллионов мертвых букашек.

– Потрясающе. – Джек встал и поправил галстук. – У меня возникла мысль вернуться в отель и перебить москитов. Дайте мне знать, если наткнетесь на что-то ценное.

После того как Джеки понуро ушел, Малдун поведал мне кое-что о своем прошлом. Выросши при родителях, воцерковленных и вместе с тем увлекавшихся «чтениями» Эдгара Кейси, Малдун несколько пресытился таинственными теориями. Первым настоящим его вдохновителем был Енох Огайский.

– Он приехал в город и поставил палатку. Днем делал гороскопы и наколки, а по ночам устраивал свои собрания. Погружался в транс и отвечал на вопросы от лица «Рей-Торла». Рей-Торл когда-то был сапожником в My, шил туфли в My, потом его бизнес зачах, и он перебрался в Атлантиду, где стал нелицензированным генным хирургом. В конце концов его выгнали из города, и он осел в Египте, где помогал Ра-Та строить пирамиду.

– Сильная история. Что-нибудь интересное Рей рассказал?

– Вообще-то нет. То же самое, что Кейси говорит и другие оптовики-пророки: что эпоха Рыб подкатывает к концу своих двух тысяч лет и ожидается Большой Финал, и произойдет он в последнюю четверть нынешнего века. Рей-Торл называл его Аподозисом, а Енох – Говнодуем.

– В последнюю четверть?

– Плюс-минус пара десятилетий. В общем, скоро. Вот почему адепты Кейси придают такое значение этому тайному залу. Считается, что он хранит записи о прошлых говнодуях и некоторые полезные советы, как их пережить. Однако…

Я подозревал, что не об этом говорит Малдун с коллегами-египтологами в университете.

– …однако чтобы найти его, все должно правильно совпасть – ты, время, положение Земли и эта чертова кискина лапа.

Глядя на черный силуэт башки Сфинкса, он наизусть процитировал самое знаменитое прорицание Кейси: «Он находится на месте, когда солнце поднимается из вод, линия тени (или света) ложится между лапами Сфинкса, который был позже поставлен как часовой или страж, и к нему нет доступа через соединяющие камеры от лапы Сфинкса (правой лапы), пока не исполнилось Время, когда перемены должны быть активны в сфере человеческого опыта. Тогда между Сфинксом и рекой».

Это самое пророчество и погнало меня к пирамиде из Виргиния-Бич. В библиотеке Кейси все его знали. Каждый раз, когда я говорил, что еду в Египет, пожилые дамы с голубыми прическами и патлатые бывшие хиппи откликались одинаково: «Искать Зал Записей, да?»

– И Сфинкс не единственный страж, – продолжал Малдун. – В «чтениях» упоминались целые отряды «часовых», или «хранителей», или «сторожей» вокруг потаенного зала. То есть буквально повсюду. Все это плато – геодезический феномен, охраняемый армией специальных призраков.

Я поежился от ветра. Малдун встал.

– Мне надо возвращаться в Каир, если хочу завтра поспеть к восьми часам. – По-прежнему глядя на Сфинкса, он застегнул джинсовую куртку. – Знаете, сюда приезжала искать женщина из А. И. П. После долгой волокиты ей позволили бурить перед передней правой лапой…

– Она что-нибудь нашла?

– Ничего. Как она выбрала эту точку на полутора километрах между лапой и рекой, она не объяснила, но, сколько ни бурили, – сплошной камень. Она была весьма разочарована.

– А призрачные стражи, они ее не потрепали?

– Этого она тоже не сообщила. Но в итоге вышла замуж за чехословацкого посла.

Малдун сунул руки в карманы и ушел в темноту, сказав, что встретится со мной «букра филь миш-миш». Эту фразу часто слышишь в Каире. Я вспомнил объяснение Джека: «Это арабский вариант маньяны, только менее определенный. Означает: «Завтра, когда поспеют абрикосы»».

Оставшись в одиночестве, я стал припоминать, что мне известно о геодезических феноменах. Вспомнил, как ездил к Стоунхенджу и в день зимнего солнцестояния наблюдал, как солнце восходит в просвете между двумя столбами прямо передо мной. Я знал, что ровно через полгода оно будет подниматься между двумя столбами точно справа от меня, и это заставляло напрягать ум: пытаться представить себе, где ты находишься по отношению к солнцу, учитывая наклон земной оси, положение Земли на орбите, – где находится это единственное место на земном шаре, этот круг из доисторических камней, между которыми солнце восходит таким образом в дни двух солнцестояний.

Я знал, что пирамида построена в подобном месте – в одной из акупунктурных точек физической планеты, – но, сколько ни старался, не мог представить себе планетной ориентации, как было в Стоунхендже.

Во-первых, я все еще был дезориентирован этим чувством исчезающих измерений – все по-прежнему казалось плоским, даже затылок Сфинкса, – а во-вторых, никак не мог убедить себя, что я здесь один. Казалось, что есть кто-то близко – и приближается! Две сотни египетских фунтов у меня в кармане вдруг забибикали, как буй, и я уже стал озираться в поисках оружия; но тут голова Сфинкса вдруг осветилась и голосом Орсона Уэллса, возведенным в десятую степень, провозгласила:

– Я… Сфинкс… Я… очень… стар.

Он гремел под аккомпанемент вердиевской «Аиды», а Хефрен осветился роскошным зеленым светом, маленький Микерин расцвел голубым, и Большая пирамида озарилась надлежащим золотом.

Это было световое шоу для публики, собравшейся у подножия плато. Батареи прожекторов, скрытые в надгробьях и мастабах, заливали пирамиды светом, медленно меняя краски, а Сфинкс громогласно вещал на английском. Я случайно попал как раз на английский вечер. Представления шли по очереди на французском, немецком, русском и арабском.

В золотом свете я вдруг увидел фигурку, присутствие которой ощущал, – человек сидел на корточках на блоке известняка метрах в тридцати и наблюдал за мной. Воспользовавшись освещением, я встал и скорым шагом двинулся вокруг Большой пирамиды. Я не оборачивался, пока не вышел на дорогу. Он шел за мной по пятам.

– Добрый вечер, мой друг. Очень приятный вечер, да?

Он ускорил шаг и поравнялся со мной. На нем была синяя джелабия и стоптанные полуботинки без носков.

– Меня зовут Марадж.

Ударение на первом слоге, и «же» чуть смягченное: Мах-Раджжь.

– Извините меня, но я слышал, вы желаете купить гашиш? Пять фунтов, вот столько.

Он сложил пальцы в колечко и улыбнулся сквозь него. Лицо его, угловатое и сметливое, цветом и фактурой напоминало полированный орех; под аккуратными черными усиками блестели мелкие белые зубы. Блестели глаза в паутине веселых морщинок. Старое веселье. Я дал бы ему лет сорок, хотя можно было и семьдесят, а ростом он был меньше моего тринадцатилетнего сына. Семеня рядом со мной, он будто едва касался земли. Когда я наконец отдал пятифунтовую бумажку и пожал ему руку, закрепляя сделку, его пальцы просыпались из моей ладони, как песок.

На краю ауды есть открытый ресторанчик. Я сидел там, пил турецкий кофе, смотрел на пирамиды, менявшие цвет. Когда они погасли и замолчал Сфинкс, я расплатился и вышел. Я прождал там почти час. Он сказал – через двадцать минут. Но я знаю правила, они международные, все равно, где ты – в Танжере, Тихуане, Норт-Биче или Новато, – не платить, пока не увидишь товар. Через двадцать минут… Когда абрикосы поспеют.

Но как раз когда я выходил из ресторана, на темной дорожке к поселку показалась стремительно движущаяся фигурка в синем. Запыхавшийся и потный, он сунул мне в руку пять тугих бумажных пакетиков размеров с одиннадцатимиллиметровый патрон. Я ковырнул один ногтем большого пальца.

– Мне пришлось идти дальше, чем я думал, – извинился он. – А? Хороший? Пять порций – пять фунтов.

Я понял это так, что товар стоил ровно столько, сколько я ему дал, – а за труды ничего не осталось. Поднятое ко мне лицо искрилось от пота. Доставая бумажник, я подумал, что в свертках вполне могут быть пять козьих катышков.

Он заметил мое сомнение и пожал плечами:

– Как хотите.

Я дал ему два американских доллара, на черном рынке стоившие примерно полтора фунта. Осмотрев бумажки, он улыбнулся, давая понять, что оценил мою догадливость, если не щедрость.

– В любой вечер, на этом углу. Спросите Мараджа. Все знают, где найти Мараджа. – Блестя глазами, он снова просеял свою ладонь через мою. – А ваше имя?

Я сказал, хотя все еще не избавился от подозрений: кинул он меня или сдаст, или и то и другое, как делают, по слухам, торговцы в Тихуане?

– Де́бри? Дебри́? – Он забавлялся, переставляя ударения. – Спокойной вам ночи, мистер Дебри.

И его смело в темноту.

Пакетики, оказалось, свернуты так туго, что в отеле мне пришлось воспользоваться складным ножом. В конце концов я выковырял коричневую картечину самого мягкого, самого нежного гашиша, какой мне попадался в жизни – и, может, больше не попадется, при том сумасшествии, которое творится в Ливане.

Здесь возобновляется мой дневник.

17 октября, четверг. Первый день в «Мена-хаусе». Замечательная гостиница. После могучего завтрака и нескольких чашек крепкого кофе мы направляемся на плато. Там уже праздничная толпа; люди лезут на пирамиду со всех сторон, как пестрые муравьи на муравейник, но не до самого верха. Они поднимаются на несколько рядов кладки и сидят среди камней, закусывая соленой рыбой и фруктами, или бродят по ауде; в глазах – жажда действия. Их тянет ко мне и Джеку, как будто мы намазаны медом.

Невозможно фотографировать и писать почти невозможно. Они обожают наблюдать за процессом – наблюдать, как рука водит ручкой по странице, а их руки повторяют в воздухе каллиграфию справа налево, словно выдавливают на глиняной табличке.

Мы с Джеком поднимаемся примерно на двадцать ступеней-блоков и оттуда, из ниши, смотрим на калейдоскопическое коловращение толп. Джек удивляется:

– Я приезжал сюда после Рамадана десять лет назад – и ничего подобного не было. Это из-за прошлогодней победы над Израилем. Они горды и чувствуют себя достойными предстать перед этой штукой.

По камням взбирается полицейский в белом мундире с ремнем в руке. Он накидывается на детей, которые лезли наверх, чтобы наблюдать за нами. Они, визжа от восторга, бросаются врассыпную. Он останавливается, тяжело дыша. Джек спрашивает, почему такая суета из-за детей. Тот что-то объясняет по-арабски, потом, крутя ремень, устремляется за другой ватагой, лезущей вверх.

– Он говорит, вчера ребенок упал и разбился насмерть. Сегодня у каждой стены дежурят по десять полицейских.

– Не понимаю, разве это так опасно? Ну, балуются ребята.

– Нет.

Он сказал, вот уже тридцать лет каждый Рамадан здесь гибнут дети. В прошлом году разбились девять ребят. Он почтительно просит нас спуститься или войти внутрь, чтобы других не подвергать смертельной опасности.

У норы – билеты по пятьдесят пиастров. Это так называемый туннель Аль-Мамуна. Мы доходим до гранитных пробок и ждем, когда коридор освободится от спускающихся вниз паломников, потных, с ошалелыми глазами. Надо учесть, что все они египтяне, а не туристы, и снаружи температура – градусов тридцать восемь в отличие от постоянных здесь двадцати. Снаружи никто из них не потел.

Из книг ты знаешь, что восходящий коридор идет под углом 26 градусов 17 минут, и в сечении он – примерно метр двадцать на метр двадцать. Но ты не представлял себе, как он тесен, пока не столкнулся со встречным потоком. Неудивительно, что все потные и ошалелые. Тут нет места для такого количества людей! Не хватает кислорода, нет распорядителей, и все это знают – как на ранних рок-концертах – никакой управы.

Под истерическим напором снизу входим с облегчением в высокую большую галерею. Толпа, пыхтя, лезет вверх. Но ты-то знаешь, что надо уйти в боковой горизонтальный туннель к Камере царицы, там воздух свежее. Местные не так хорошо осведомлены.

– Охх, – вздыхает Джек. – Невероятно. И ни в одной другой пирамиде нет такой вентиляции?

– Нет. Поэтому и считается, что она не просто надгробие.

– Правильно. Мертвым не нужна вентиляция.

– Кажется, это тоже открытие Говарда-Вайза. Он сообразил, что, если есть отдушины в Камере царя наверху, похожие должны быть и здесь, в Камере царицы. Он прикинул, где они должны быть, простучал как следует и нашел – почти сквозные каналы, на тринадцать сантиметров не доходящие до поверхности стен.

– Странное дело.

– Не самое странное. Смотри… – Я провел рукой по стене, словно показывал однокашнику чердак своего дома. – Видишь, что на потолке и стенах? Соль – и только в Камере царицы и коридорах. Кристаллическая морская соль.

– Как это объясняют египтяне?

– Никак. Объяснить можно только тем, что камера была заполнена морской водой… это сделал какой-то древний водопроводчик, неизвестно для чего, или цунами.

– Пошли. – Джеку хватило. – Давай обратно в гостиницу, пива хоть выпьем.

– Еще одна остановка, – успокаиваю я его и ныряю обратно в коридор.

Мы выходим в Большую галерею и продолжаем подъем, такой же крутой, но здесь, под высоким сводом, стены не давят. Я еще больше утверждаюсь в мысли, что эти проходы служили для какого-то посвящения; когда вместо люминесцентных трубок Большую галерею освещали факелы, высота ее должна была казаться бесконечной.

Перед Камерой царя я останавливаю Джека и прошу пощупать большую ступеньку – в кромешной тьме прихожей размером с телефонную будку я знаю, где она должна быть.

– Если Бюро стандартов прикажет долго жить, здесь тебе истинный дюйм.

Мы влезаем в Камеру царя. Паломники смеются и галдят, как лягушки в парикмахерской гармонии. Мы проходим мимо них к саркофагу.

– Он вытесан из цельного красного гранита. Его углы так точны и размеры так универсальны, что, если все до единого строения на земле будут сметены, какой-нибудь пещерный умник с математическими наклонностями сможет восстановить по этому гранитному кофру чуть ли не все, что мы знаем из планиметрии и стереометрии.

Мы наклоняемся и заглядываем в него, а толпа вокруг – бум бум БУМ бум хи хи! – Смех, ритмический галдеж, арабские диссонансы – в камере шум, как на ночных улицах.

– Они ухватили суть Каира, – замечает Джек, – вплоть до запаха.

Когда глаза наши привыкают к сумраку пустой каменной гробницы, мы оба видим, что на дне ее сантиметра два мочи. Бум бум БУМ хи хи… Чтобы предотвратить припадок, я вынимаю губную гармонику. Пораженная звуками толпа умолкает. Джек дергает меня за рукав, но я продолжаю играть. Все стоят, пялятся на меня, а я продолжаю дуть до головокружения, наполняя каменную полость крепкими аккордами G, аккордами С и F. Я покажу вам, темным зассанцам, как паломник-янки умеет играть и галдеть! И неожиданно для себя уже пою:

– Соберемся у реки… Хватит пялиться! Какая это, по-вашему, река, вы, мусульмане, вы, методисты, фундаменталисты, – Миссисипи? Конго? Огайо?

– …у реки, у реки…

Амазонка? Волга? Янцзы? Вы, с вашей древней картинкой на обороте замусоленного доллара и свеженьким биржевым наваром, о какой, по-вашему, речке речь?

– …что струится у подножия трона Божия…

Джеки утаскивает меня, пока я не начал проповедовать.

После спуска по Большой галерее голова у меня перестает кружиться, но внутренности бурлят, как речка, полная согрешивших баптистов.

– Плохо выглядишь, – говорит Джеки.

– Плохо себя чувствую.

Наконец выходим на воздух. Под аплодисменты всей ауды мечу весь могучий гостиничный завтрак на стену Большой пирамиды.

18 октября. Подыхаю. Проклятие фараонов пришпилило меня, потного, к постели. Читаю жуткие теории о конце света, вижу страшные сны о человечестве, навеки отпавшем от веры.

19 октября. Снова лезу на эту штуку и сваливаюсь с высокой температурой. Снова чтение и сны. Экстраполяции. Ладно, скажем, он грядет – Говнодуй. Скажем, ученые определенно предсказали его, как в «Когда столкнутся миры». Повсюду люди пачкают исподнее, бегают кругами и требуют, чтобы кто-то что-то сделал. Что сделал? Послал элитную сперму в космос, как предлагает доктор Лири в «Терра II»? Так сказать, кончил в белый свет, продолжил род в космосе?

Принять это как Волю Аллаха, и пусть нас затопит?

Или попробовать выплыть?

Но постойте! Нет никаких признаков нужды в спасательной шлюпке, чтобы сохранить наш вид. Говнодуи случались много раз, a Homo sapiens держится. В опасности на самом деле не наши шкуры и не наши души. Наша цивилизация.

Вообразите, что после внезапного почти полного уничтожения (в вечной мерзлоте нашли мастодонта со свежими цветами в пасти – настолько внезапного) уцелели черт знает где какие-то горсти людей. Вообразите, что они стараются сохранить кое-какие основные навыки. Как они сохранят, например, пастеризацию? Трудно объяснить бактериологию второму поколению уцелевших в пещере, даже с помощью сохранившихся библиотек.

Сначала должны быть ритуалы.

«Запомните: молочко кипяти! Молочко кипяти!»

«Будем, Мудрый, Старый Вождь. Молочко кипятить!» Заводят молочную песню: «Кипяти молочко, убивай жучков, их никто не видит, но от них болеют».

Библиотеки существуют! В старых ритуалах – ключ к их местонахождению. Древние песни! Камеры! Таблицы!..

Тут в мой бред вторгается воспаленный Джек Черри.

– Здесь Малдун! Он нашел кого-то, кто знает, где зал! Сегодня вечером он отведет нас туда.

– Что знает? Кто? – Я немного прихожу в себя.

– Местный провидец. У него было видение, что три американца ищут тайный зал, и он нарисовал карту!

– Карту?

– Дороги к подземному залу! Похоже, он что-то петрит, если угадал, что мы ищем.

Похоже, Джеки слегка занервничал после нахлобучки из редакции по поводу безрезультатности нашей командировки; но я одеваюсь и выползаю на улицу. Малдун беседует с маленьким мужчиной в синей джелабии.

Это Марадж.