УБИЙСТВО РАМОНА ВАСКЕСА[23]
Они позвонили в дверь. Два брата – Линкольн, 23 года, и Эндрю, 17 лет.
Он подошел открывать сам.
Во какой. Рамон Васкес, старая звезда немого экрана и самого начала звукового кино. Уже за 60, но на вид все такой же изысканный. В те дни, и на экране, и в жизни, волосы его были обильно навазелинены и зачесаны прямо назад, приглажены даже. А длинный тонкий нос, а крохотные усики, а как глубоко заглядывал он дамам в глаза – нет, это было слишком. Его называли “Великим Любовником”. Дамочки обмирали при виде его на экране. Ну, “обмирали” – это то, что писали кинокритики. На самом же деле, Рамон Васкес был гомосексуалистом. Теперь волосы его были царственно седы, усы – - чуточку погуще.
Стояла промозглая калифорнийская ночь, а дом Рамона располагался в стороне от дороги в холмах. На парнишках были армейские брюки и белые футболки. Оба – мускулистые, довольно симпатичные, с приятными извиняющимися лицами.
Говорил из них Линкольн:
– Мы читали о вас, мистер Васкес. Простите, что побеспокоили вас, но нас глубоко интересуют голливудские идолы, и мы выяснили, где вы живете, а тут проезжали мимо и не утерпели – позвонили.
– А разве здесь не холодно, мальчики?
– Да-да, холодно.
– Не зайдете внутрь на минуточку?
– Нам не хочется вас беспокоить, мы не хотим ничему мешать.
– Все в порядке. Заходите же. Я один.
Мальчики вошли. Встали посреди комнаты, нелепые, растерянные.
– Ах, прошу вас, садитесь! – произнес Рамон. Указал на оттоманку. Мальчики подошли, сели, несколько напряженно. В камине горел огонек. – Я принесу вам что-нибудь согреться. Одну минуточку.
Рамон вернулся с хорошим французским вином, открыл бутылку, снова вышел, затем вернулся с 3 охлажденными бокалами. Разлил на троих.
– Попробуйте. Очень приятное.
Линкольн осушил свой довольно быстро. Эндрю, посмотрев на него, сделал то же самое. Рамон долил.
– Вы братья?
– Да.
– Я так и подумал.
– Я – Линкольн. А он – мой младший брат Эндрю.
– Ах, да. У Эндрю очень утонченное и чарующее лицо. Задумчивое. И в нем есть что-то чуть-чуть жестокое. Возможно – настолько жестокое, насколько нужно.
Хммм, можно попробовать устроить его в кино. Я, знаете ли, по-прежнему каким-то весом обладаю.
– А как насчет моего лица, мистер Васкес? – спросил Линкольн.
– Не такое утонченное – и более жестокое. Настолько жестокое, что в нем почти звериная красота; вот… это и еще ваше… тело. Простите, но вы сложены, как какая-то чертова обезьяна, которую обрили почти наголо. Однако… вы мне очень нравитесь – вы излучаете… нечто.
– Может быть, голод, – произнес Эндрю, впервые раскрыв рот. – Мы только что приехали в город. Из Канзаса. Колеса спустило. Потом полетел проклятый клапан.
Все наши деньги сожрали эти шины, да ремонт. Вон он сидит снаружи, “плимут”
56-го года – мы его даже на лом за десять баксов сдать не можем.
– Вы голодны?
– Еще как!
– Так погодите, боже святый, я вам чего-нибудь принесу, я вам что-нибудь приготовлю. А пока – пейте!
Рамон исчез в кухне.
Линкольн взял бутылку, отхлебнул прямо из горла. Долгим таким глотком. Потом передал ее Эндрю:
– Допивай.
Только Эндрю опустошил ее, как вернулся Рамон с большим блюдом чищенные и фаршированные оливки; сыр, салями, пастрама, крекеры из белой муки, зеленый лучок, ветчина и яйца со специями.
– О, вино! Вы закончили бутылку! Прекрасно!
Рамон вышел, вернулся с двумя запотевшими. Откупорил обе.
Мальчики накинулись на еду. Много времени это не отняло. Тарелка была чиста.
Затем приступили к вину.
– Вы знали Богарта?
– Ах, так, немножко.
– А как насчет Гарбо?
– Ну разумеется, не будьте глупенькими.
– А как насчет Гейбла?
– Шапочное знакомство.
– Кэгни?
– Кэгни я не знал. Видите ли, большинство тех, кого вы назвали, – из разных эпох. Иногда я убежден, что некоторым из более поздних Звезд в самом деле очень не нравится, что я заработал большую часть моих денег еще до того, как в гонорары стали так глубоко вгрызаться налоги. Но они забывают, что в смысле заработка я никогда не получал их раздутых гонораров. Которые они теперь учатся защищать при помощи своих экспертов по налогам – те показывают им, как эти налоги обойти, реинвестициями и прочим. В любом случае, на приемах и так далее разные эмоции вспыхивают. Они думают, что я богат; я думаю, что богаты они. Нас всех слишком волнуют деньги, слава и власть. У меня же осталось лишь на то, чтобы удобно жить, пока не умру.
– Мы о тебе много читали, Рамон, – сказал Линкольн. – Один журналист, нет, два журналиста утверждают, что ты всегда держишь наличкой 5 штук в доме. Как бы на карманные расходы. И по-настоящему ни банкам, ни всей банковской системе не доверяешь.
– Не знаю, с чего вы это взяли. Это неправда.
– ЭКРАН, – ответил Линкольн, – сентябрьский номер за 1968; ЗВЕЗДЫ ГОЛЛИВУДА, СТАРЫЕ И НОВЫЕ, январский номер, 1969. У нас эти журналы в машине сейчас.
– Это неправда. Единственные деньги, что я держу в доме, – у меня в бумажнике, и это всё. 20-30 долларов.
– Давай поглядим.
– Пожалуйста.
Рамон извлек бумажник. Там лежала одна двадцатка и три бумажки по доллару.
Линкольн выхватил его:
– Я забираю!
– Что с вами такое, Линкольн? Если вам нужны деньги, берите. Только бумажник отдайте. Там внутри мои вещи – права, всякие необходимые мелочи.
– Пошел на хуй!
– Что?
– Я сказал “ПОШЕЛ НА ХУЙ”!
– Послушайте, я вынужден попросить вас, мальчики, покинуть этот дом. Вы становитесь буйными!
– Вино есть еще?
– Да, да, есть и еще! Можете все забирать – десять или двенадцать бутылок лучших французских вин. Пожалуйста, забирайте и уходите! Умоляю вас!
– За свои 5 штук ссышь?
– Я искренне вам говорю: здесь нет никаких спрятанных пяти тысяч. Говорю вам искренне от самого сердца – здесь нет никаких 5 тысяч!
– Ах ты хуесос лживый!
– Почему обязательно так грубить?
– Хуесос! ХУЕСОС!
– Я предложил вам свое гостеприимство, свою доброту. А вы звереете и становитесь очень недобрыми.
– Это что – жрачка, что ты нам на тарелке вынес? И ты это называешь едой?
– Чем она вас не устроила?
– ЭТО ЕДА ПЕДИКОВ!
– Я не понимаю?
– Маленькие маринованные оливки… яйца фаршированные. Мужчины такую срань не едят!
– Но вы же съели.
– Так ты еще пререкаться, ХУЕСОС?
Линкольн вскочил с оттоманки, шагнул к Рамону в кресле, съездил ему по лицу, жестко, всей ладонью. 3 раза. У Линкольна были большие руки.
Рамон уронил голову, заплакал.
– Простите. Я только пытался сделать все, что могу.
Линкольн взглянул на брата:
– Видишь? Ебаный хлюздя! РЕВЕТ КАК МАЛЕНЬКИЙ! НУ, Я ЕМУ СЕЙЧАС ПОРЕВУ! Я ЕМУ СЕЙЧАС ТАК ПОРЕВУ, ЕСЛИ ОН 5 ШТУК СВОИ НЕ ВЫХАРКАЕТ!
Линкольн взял бутылку, крепко к ней приложился.
– Пей, – сказал он Эндрю. – Нам еще работа предстоит.
Эндрю тоже крепко приложился к своей бутылке.
Затем, пока Рамон плакал, они оба сидели и пили вино, поглядывая друг на друга и размышляя.
– Знаешь, что я сделаю? – спросил Линкольн у брата.
– Что?
– Я заставлю его у меня отсосать!
– Зачем?
– Зачем? Да просто смеху ради, вот зачем!
Линкольн отхлебнул еще, подошел к Рамону, поднял за подбородок его голову:
– Эй, уёбище…
– Что? О пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!
– Ты у меня хуй сосать будешь, ХУЕСОС!
– О нет, прошу вас!
– Мы знаем, что ты гомик! Готовься, уёбок!
– НЕТ! ПРОШУ ВАС! ПРОШУ!
Линкольн пробежался пальцами по своей ширинке.
– ОТКРЫВАЙ РОТ!
– О нет, пожалуйста!
На этот раз Линкольн ударил Рамона сжатым кулаком.
– Я люблю тебя, Рамон: Соси!
Рамон открыл рот. Линкольн всунул кончик своего члена ему между губ.
– Укусишь меня, уёбище, – и я тебя УБЬЮ!
Рамон, плача, начал сосать.
Линкольн шлепнул его по лбу.
– ЖИВЕЙ давай! Больше жизни!
Рамон задвигал челюстями быстрее, пустил в ход язык. Затем, чувствуя, что сейчас кончит, Линкольн схватил Рамона за волосы на затылке и вогнал его до самого основания. Рамон подавился, задохнулся. Линкольн оставил его во рту, пока он не опустел.
– Так! Теперь отсоси у моего брата!
Эндрю сказал:
– Линк, да я лучше не буду.
– Зассал?
– Нет, не в этом дело.
– Кишка тонка?
– Нет, нет…
– Хлебни-ка еще.
Эндрю хлебнул. Чуть-чуть подумал.
– Ладно, пусть пососет.
– ЗАСТАВЬ ЕГО!
Эндрю встал, расстегнул ширинку.
– Готовься сосать, уёбок.
Рамон сидел и плакал.
– Подними ему голову. Так ему по-настоящему нравится.
Эндрю поднял голову Рамона.
– Мне не хочется тебя бить, старик. Открой рот. Это недолго.
Рамон раздвинул губы.
– Во, – сказал Линкольн. – Видишь, сосет. И никакой суеты.
Рамон задергал головой энергичнее, пустил в ход язык, и Эндрю кончил.
Рамон выплюнул все на ковер.
– Сволочь! – сказал Линкольн. – Ты должен был это проглотить!
Он подошел и дал Рамону пощечину – тот уже перестал плакать и, похоже, пребывал в каком-то трансе.
Братья опять уселись, допили вино из бутылок. Нашли в кухне еще. Вынесли в гостиную, раскупорили и приложились снова.
Рамон Васкес уже напоминал восковую фигуру покойной Звезды в Голливудском Музее.
– Получим свои 5 штук и отвалим, – сказал Линкольн.
– Он же говорит, что их тут нету, – сказал Эндрю.
– Педики – прирожденные вруны. Я их из него вытрясу. Ты сиди и винцо себе пей.
А я этим гондоном займусь.
Линкольн поднял Рамона, перевалил себе через плечо и отнес в спальню.
Эндрю остался сидеть и пить вино. Из спальни доносились какие-то разговоры и крики. Тут он увидел телефон. Набрал нью-йорскский номер, за рамонов счет. Там жила его бикса. Она свалила из Канзас-Сити за лучшей жизнью. Но до сих пор писала ему письма. Длинные. Жизнь пока не улучшалась.
– Кто?
– Эндрю.
– О, Эндрю, что-нибудь случилось?
– Ты спала?
– Собиралась ложиться.
– Одна?
– Ну конечно же.
– Так вот, ничего не случилось. Этот парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.
– Ох, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.
– Конечно. Как у тебя там, киска?
– Не очень, Энди. Нью-Йорк – холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.
– Чё за пьеса?
– Ох, не знаю. Какие-то розовые слюни. Один черномазый написал.
– Не доверяй ты этим черномазым, крошка.
– Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая-то известная актриса за бесплатно играть будет.
– Это-то ладно. Но черномазым не доверяй!
– Я ж не набитая дура, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.
– Кто черномазый?
– Фиг его знает. Какой-то драматург. Просто сидит все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас – самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.
– Этот драматург – он к тебе не шьется?
– Не будь таким дураком, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего-навсего язычник, зверь… А я так устала столики обслуживать. Все эти умники – за задницу щиплют только потому, что четвертак на чай оставили. Ад сплошной.
– Я о тебе постоянно думаю, крошка.
– А я – о тебе, красавчик, старина Энди-Большая Елда. И я люблю тебя.
– Ты иногда смешно говоришь, смешно и по-настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.
– Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?
– Это шутка, малышка. Тут у нас в Беверли-Хиллз большая пьянка. Знаешь же этих актеров.
– Орут так, будто убивают кого.
– Не волнуйся, крошка. Это просто шутка. Все ужрались. Кто-то роль репетирует.
Я тебя люблю. Скоро позвоню опять или напишу.
– Пожалуйста, Эндрю, я люблю тебя.
– Спокойной ночи, лапусик.
– Спокойной ночи, Эндрю.
Эндрю повесил трубку и направился к спальне. Вошел туда. Рамон распластался на большой двуспальной кровати. Он был весь в крови. Все простыни были в крови.
Линкольн держал в руке хозяйскую трость. Ту самую, знаменитую трость, которой Великий Любовник пользовался в кино. Вся она тоже была в крови.
– Сукин сын не хочет раскалываться, – сказал Линкольн. – Принеси мне еще бутылку вина.
Эндрю сходил за бутылкой, открыл ее, и Линкольн присосался к горлышку надолго.
– Может, 5 штук тут и нет вовсе, – сказал Эндрю.
– Есть. И нам они нужны. Педики – хуже жидов. В смысле, жид лучше сдохнет, чем хоть один пенни отдаст. А педики ВРУТ! Усёк?
Линкольн снова посмотрел на тело на кровати.
– Где ты спрятал 5 штук, Рамон?
– Клянусь… клянусь… из глубины души, нет у меня 5 штук, клянусь! Клянусь!
Линкольн обрушил трость на лицо Великого Любовника. Еще раз. Текла кровь. Рамон потерял сознание.
– Так ничего не выйдет. Засунь его под душ, – велел Линкольн брату. – Оживи его. Смой всю кровь. Начнем все заново. На этот раз – не только рожу, но и хуй с яйцами. Он у нас заговорит. Тут любой разговорится. Сходи его вымой, а я пока тут выпью немножко.
Линкольн вышел. Эндрю взглянул на кровоточившую красную массу – к горлу на мгновение подкатил комок – и стравил прямо на пол. Проблевавшись, почувствовал себя лучше. Поднял тело, доволок до ванной. Рамон, казалось, начал оживать.
– Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Пока они шагали к ванной, он повторил это еще раз:
– Пресвятая Мария, Пресвятая Мария, Матерь Божья…
Втащив в ванную, Эндрю снял с Рамона всю пропитанную кровью одежду, увидел стойку душа, положил Рамона на пол и проверил воду, чтобы была нужной теплоты.
Потом снял собственные ботинки с чулками, штаны, трусы с майкой, залез в душ вместе с Рамоном, придерживая его под струей. Кровь начала смываться. Эндрю смотрел на воду, стекавшую по слипшимся седым волосам, плоско облеплявшим голову былого идола Всего Женского Рода. Сейчас Рамон выглядел просто жалким стариком, обмякшим и сдавшимся на его милость.
Затем неожиданно для самого себя, будто его толкнул кто, Эндрю выключил горячую воду и оставил одну холодную.
Прижался губами к уху Рамона.
– Нам нужны, старик, всего лишь твои 5 кусков. И мы отвалим. Ты нам просто отдай эти 5 кусков, и мы оставим тебя в покое, понятно?
– Пресвятая Мария… – только и произнес старик.
Эндрю вытащил его из душа. Выволок обратно в спальню, положил на кровать. Перед Линкольном стояла новая бутылка вина. И он ею занимался.
– Ладно, – сказал он. – На этот раз он заговорит!
– А я думаю, у него нет 5 штук. Таких пиздюлей получать за каких-то 5 штук – да никогда в жизни.
– Есть-есть! Педик, жидяра черножопый! Щас он ЗАГОВОРИТ!
Линкольн передал бутылку Эндрю, который из нее немедленно отхлебнул.
Линкольн взялся за трость:
– Ну? Хуесос? ГДЕ 5 ШТУК?
Человек на постели не ответил. Линкольн перевернул трость, то есть прямой конец зажал в кулак, а изогнутым обрушился на яйца и член Рамона.
Тот не издал почти ни единого звука, если не считать долгой череды стонов.
Половые органы Рамона почти полностью исчезли.
Линкольн сделал небольшой перерыв, чтобы хорошенько отхлебнуть вина, затем перехватил трость поудобнее и начал лупасить везде – по лицу Рамона, животу, рукам, носу, голове, везде, уже ничего не спрашивая про 5 штук. Рот у Рамона открылся, и кровь из сломанного носа и других разбитых частей лица хлынула туда.
Он начал было ее глотать, но быстро захлебнулся. После этого он уже лежал очень тихо, и удары трости не производили видимого эффекта.
– Ты его убил, – произнес Эндрю, не вставая с кресла, откуда он наблюдал, – а ведь он обещал взять меня в кино.
– Я его не убивал, – ответил Линкольн. – Это ты его убил! Я сидел и смотрел, как ты забиваешь его насмерть его же собственной тростью. Той тростью, которая в кино сделала его знаменитым!
– Какого хуя, – сказал Эндрю, – ужрался в стельку и околесицу несешь. Самое главное сейчас – отсюда слинять. С остальным потом разберемся. Чувак прижмурился! Шевели мослами!
– Сначала, – ответил Линкольн, – я про такое в детективных журналах читал.
Сначала собьем их со следа. Макнем пальцы в его кровь и напишем разные штуки на стенах, всякое такое.
– Какое?
– Ладно, типа: “НА ХУЙ СВИНЕЙ! СМЕРТЬ СВИНЬЯМ!” А потом – чье-нибудь имя в изголовье, мужское – скажем, “Луи”. Нормально?
– Нормально.
Они макнули пальцы в его кровь и написали свои маленькие лозунги. Потом вышли наружу.
”Плимут” 56-го года завелся. Они покатили на юг с 23 долларами Рамона и спизженным у него же вином. На углу Сансета и Вестерн увидели две молоденькие мини-юбки: те стояли на обочине и голосовали. Подъехали. Произошел изощренный обмен приветствиями, девки сели. В машине имелось радио. Это практически всё, что в ней имелось. И они его включили. По полу катались бутылки дорогого французского вина.
– Эгей, – сказала одна девчонка. – Да эти парни, похоже, богатенькие повесы!
– Эгей, – ответил Линкольн, – поехали-ка лучше на пляж, на песочке поваляемся, винца попьем и посмотрим, как солнце встает!
– Ништяк, – ответила вторая девчонка.
Эндрю удалось раскупорить одну бутылку, тяжко пришлось – перочинным ножом, тонкое лезвие, – поскольку и самого Рамона, и рамонов замечательный штопор пришлось бросить, – а перочинный ножик для штопора не годится, и всякий раз, как прикладывался к вину, приходилось глотать и кусочки пробки.
Спереди Линкольн слегка наслаждался жизнью, но поскольку приходилось рулить, он, главным образом, свою разлатывал в уме. На заднем же сиденье Эндрю уже пробежался своей рукою ей наверх по ноге, оттянул назад какую-то деталь ее трусиков, трудной работой это оказалось, и уже запустил туда свой палец.
Неожиданно она отпрянула, отпихнула его и сказала:
– Мне кажется, нам нужно сначала получше узнать друг друга.
– Конечно, – ответил Эндрю. – У нас есть 20 или 30 минут прежде, чем мы завалимся на песочек и займемся делом. Меня зовут, – сказал Эндрю, Гарольд Андерсон.
– А меня – Клара Эдвардс.
И они обнялись снова.
Великий Любовник был мертв. Но появятся и другие. А также – множество не-великих. Главным образом – именно таких. Так вот все и получается. Или не получается.
