Книга: Песня моряка
Назад: 14. Гром среди ясного неба
Дальше: 16.

15.Не дайте псу вам сердце надорвать

Собачье кладбище занимало пять акров и располагалось в конце улицы Кука на крутом склоне, поросшем крушиной и заваленном камнями. Там, где дорожное покрытие сходило на нет, все пространство было уставлено машинами и фургонами, между которых ютились мопеды и «харлеи». Группки прощавшихся чинно поднимались и спускались вниз по склону, а к подножию холма прибывали все новые и новые скорбящие. Процессия движется так медленно, что ее изображение на мониторе представляется замедленной съемкой, пока камера не выхватывает чью-то выделяющуюся фигуру в черном галстуке и блестящих очках, которая мечется от группки к группке с утроенной скоростью.
Вейн Альтенхоффен пребывал в упоении от своей репортерской деятельности. Когда накануне он печатал и распространял двести траурных приглашений, написанных Гриром, он и представить себе не мог, сколько соберется народу. Он думал, человек десять-двенадцать, не считая членов клуба. Впрочем, и время, конечно же, сыграло свою роль — огромный рыбацкий флот стоял на якоре в ожидании завтрашнего открытия летней путины. Съемки тоже были прерваны на ремонт декораций, поэтому силы безопасности Дворняг тоже получили выходные. Толпы зевак, собиравшихся на берегу, были разогнаны, так как рабочие перевозили трибуны для зрителей на следующее место съемок. Они, конечно же, могли болтаться и на стоянке, но предпочли этому мероприятие на склоне холма — может, собачьи похороны в зарослях полевых цветов и не ахти какое зрелище, но все же лучше, чем вкалывающие рабочие. Больше эмоций. Законопослушный Орден Бездомных Дворняг приобрел этот участок еще на заре своего существования, когда все горели энтузиазмом возвести Дом для Потерявшихся Щенков. И строители, и банкиры считали его абсолютно бесполезным, от него отказались даже азиаты, скупавшие все и строившие повсюду, но Дворняги оказались более прозорливыми. Они сочли этот каменистый склон идеальным местом для своего широко афишируемого щенячьего проекта. Верхняя треть участка упиралась в рваную полосу древесных зарослей, где бедные сироты могли вволю играть и резвиться. Там же круглый год били ключи, из которых можно было напиться, уже не говоря о грязи, в которой можно было валяться до полного изнеможения. Для вынюхивания и выкапывания прекрасно подходили подземные ходы леммингов, которые изощренно петляли между огромными базальтовыми валунами, а кроме этого, отсюда открывался прекрасный вид на юго-восток и северо-запад, так что лучшей площадки для того, чтобы посидеть и повыть на луну, когда она во весь опор несется по небосклону, было не найти. Но самое главное заключалось в том, что участок был дешевым. Несмотря на его удобное расположение неподалеку от центра города, ни один делец так им и не заинтересовался. Склон был слишком крут и ненадежен для строительства. Единственным зданием, возвышавшимся здесь, была деревянная водонапорная башня, огромный резервуар которой уже сровнялся с уровнем земли вследствие многолетних оползней, в то время как фасад продолжал оставаться на высоте двадцати ступеней. Перекос был слишком большим, чтобы можно было полагаться на этот склон. Отсюда действительно открывался превосходный вид на залив, но для того, чтобы возвести здесь дом, строителям потребовалось бы поднять его фасад футов на тридцать над землей, и только тогда задняя дверь оказалась бы на уровне земли. С другой стороны, молодые щенячьи лапы не нуждались в ровном напольном покрытии, и члены клуба рассудили, что хождение по наклонной плоскости может оказаться для них даже полезным. Поэтому участок был куплен, и у них еще осталось достаточно денег, чтобы приступить к строительству собачьего приюта.
Первым препятствием, на которое натолкнулись их благородные намерения, стали валуны. Сдвинуть их зубчатые пласты оказалось гораздо сложнее, чем кто бы то ни было мог себе представить. После того как были сломаны два трактора и один бульдозер, миссис Херб Том заметила: «Это все равно, что пытаться сдвинуть головы этих идолов с острова Пасхи, когда туловища у них уходят в землю». Два выходных все члены клуба работали на укладке гравия, чтобы к месту строительства можно было подвозить необходимое оборудование. Однако плоды их деятельности с трудом можно было назвать дорогой. Она извивалась, как покалеченная змея, между неподвижных камней, и все же по ней можно было ездить. А на следующую ночь после завершения строительства легкая дрожь прокатилась по склону холма. Балла три-четыре, не больше. Если не считать того, что дорога исчезла. Она как растворилась в яркой зелени травы и кустарника. Просто верхняя часть холма сползла вниз и скрыла под собой всю грязь и мусор.
К концу лета энтузиазм Дворняг сильно поубавился. Естественно, никто не хотел выкупать землю у них обратно, и со временем участок превратился в место последнего упокоения. Сначала на нем хоронили только четвероногих, но потом как-то июньским днем туда был открыт доступ и для двуногих, которые не могли рассчитывать на получение лучшего пристанища.
Первым двуногим членом Ордена, удостоившимся чести быть похороненным на святой земле Дворняг, стал бедный полубезумный глухонемой по прозвищу Боб-Шпиц, хотя утверждать, что он ходил на двух ногах, значило бы сильно погрешить против истины. У Боба-Шпица не было пальцев на ногах, и он постоянно ходил на полусогнутых, так как нижняя часть позвоночника у него была парализована. Когда он передвигался, ему приходилось так низко нагибаться, что порой его всклокоченная борода мела по земле. Катастрофа, лишившая его рассудка, не пожалела и его тела. Как его звали на самом деле, так и осталось неизвестным. Имя «Боб» значилось на воротнике его рваной футболки, а его колючая борода и бакенбарды свидетельствовали о том, что он мог находиться в родстве со шпицами. Никто не знал, что с ним случилось, но горестное хныканье, которое он издавал каждый раз при виде краболовного судна, заваленного крабами и исхлестанного арктическими волнами, заставило многих догадаться о подробностях его биографии. Чем меньше оставалось королевских крабов, тем рискованнее приходилось работать краболовам. И тех, кому удалось пережить крушение, было нетрудно распознать. Как правило, они получали травмы позвоночника, когда на них обрушивались ящики с крабами, и разбивали себе коленные чашечки, когда судно переворачивалось. А за то время, что они дрейфовали на плотах в ожидании спасения, пальцы у них отмерзали, разбухали и начинали гнить. Так что, глядя на искалеченные тела, несложно было восстановить картину происшедшего.
Боб-Шпиц, не имевший ни имени, ни денег, не мог рассчитывать на место на городском кладбище. Ни ПАПы, ни католики не имели никакого желания его хоронить. И тогда президент Соллес решил, что похоронами займется клуб без каких бы то ни было разрешений. Члены клуба заколотили Шпица в упаковочный ящик, в котором им был прислан гидрант с Тайваня, так как все равно ни один гроб не мог вместить в себя столь скрюченный труп, и с вызывающим видом пронесли его через весь город до самого кладбища, где и похоронили его у подножия массивной базальтовой скалы, выбив на плоской поверхности монолита его имя «Боб-Шпиц, уважавший всех и вся», точно так же, как они выбивали имена и породы своих почивших псов на других обелисках. Власти посмотрели на это незаконное захоронение сквозь пальцы, видимо, потому, что бедный калека при жизни передвигался почти на четвереньках. Но он был лишь первым. За ним последовали два ПАПы, которые, распив на двоих бутылку, перестреляли друг друга из «магнума», которым владели на паях. Поэтому члены клуба сочли нужным похоронить их в одной могиле. А когда и коренные, и Лупоглазые власти вяло отклонили прошение, Братья-Дворняги самостоятельно выкопали двухместную могилу. Так было быстрее, уютнее и гораздо дешевле.
Вонги, которым принадлежало общее кладбище, почувствовали угрозу и приступили к ожесточенной борьбе, чтобы предотвратить ее. Они уже почти совсем одержали победу в суде, когда произошло нечто такое, что заставило их уступить. Их младшего приемного сына сдуло с палубы плавбазы во время пьянки, затеянной в штормовую погоду. Тело мальчика так и не нашли, зато в его брезентовом мешке обнаружили журнал. Последняя запись была посвящена его самым заветным желаниям. Больше всего на свете он хотел стать Бездомным Дворнягой по достижении установленного возраста и прожить свою жизнь в рядах этой шелудивой своры, а потом быть похороненным на каменистом склоне среди валунов, освещаемых проносящейся мимо луной. Вонги отнеслись к этому тексту как к последней воле и завещанию, и мальчик был принят в члены клуба посмертно. Потом подобные поступки даже вошли в моду среди склонных к самоубийствам учащихся старших классов. В течение нескольких лет после почетного принятия в Орден сына Вонгов клубу пришлось принять в свои ряды не меньше пятерых усопших соискателей, трое из которых не достигли еще и тринадцати лет. «Так странным и удивительным образом, — записал Вейн Альтенхоффен в своей записной книжке, — скалистый склон в конечном счете и превратился в приют для заблудших щенков». Так что все что ни делается, все к лучшему. Но сегодня хоронили не зеленого щенка. И не почетного призывника. А настоящего дворняжь-его старожила — как, открывая траурный митинг, со слезами на глазах выразился парламентский пристав Норман Вонг.
«Возможно, по собачьим меркам он был старейшим из всех нас», — мелькнуло у Альтенхоффена. Марли стоял у самого основания Ордена. Он присутствовал при историческом заточении под трибунами в Сиэтле, где идея Ордена дала свои первые нежные побеги. Более того, как вспоминал Альтенхоффен, именно Марли и стал основной причиной этого заточения. Марли позволил себе облегчиться на правый передний бампер жемчужного лимузина какой-то старухи, и та натравила на него двух своих чистокровных доберманов, которые по ее команде повылетали из окон машины, как кровожадные ракеты. С диким визгом они вцепились в огромного добродушного колли и принялись рвать его во все стороны. Марли миролюбиво пятился, пытаясь призвать их к здравому смыслу. Земля создана для того, чтобы на нее писать, — ухмылялся он. Он даже проявил готовность поваляться кверху пузом на глазах у истерической парочки, лишь бы не драться. Но когда они обнаглели до того, что тяпнули его за гениталии, — то есть совершили поступок, противоречащий всем нормам собачьего приличия, — Марли ничего не оставалось, как встать на четыре лапы и неохотно сломать им их породистые шеи.
«Поэтому сегодня мы хороним не какую-нибудь легковесную пустолайку, — писал Альтенхоффен, — речь идет об отце-основателе Законопослушного Ордена Дворняг и гражданине, снискавшем всеобщую любовь и уважение».
Что доказывала невиданная толпа, собравшаяся проводить Марли в последний путь. Альтенхоффен мог припомнить лишь одни похороны, происходившие при таком же стечении народа, когда хоронили Прадедушку Тугиака. Однако это были несравнимые события по своей значимости. Перед тем как отбросить кости, Тугиак прожил на этой земле сто шесть лет, а потом еще пятьдесят четыре дня пролежал незакопанным. Потому что его родственники из обоих родов в течение двух лун мариновали старого беззубого шамана в выдолбленном стволе дерева. За это время слух о его смерти достиг даже самых отдаленных местностей. И к тому моменту, когда на стоянке за Первым национальным банком были зажжены факелы для совершения последних обрядов, это событие уже освещало три телеканала, не говоря о многочисленных ПАПах, их адвокатах и прихвостнях, собравшихся отдать последние почести великому соотечественнику.
Не меньшее количество народа присутствовало и на похоронах старого Марли. Здесь были все члены Ордена с традиционными белыми бумажными пакетами, которые полагалось кинуть в могилу. Многие даже сменили униформы охранной службы «Чернобурки» на рубашки и галстуки. Пришли почти все рыбаки, так как Марли был известным портовым псом, славившимся тем, что встречал на причале возвращавшиеся суда своей широкой улыбкой. Собрались и обитатели Главной улицы — клерки, продавцы, бармены, которые с чувством вспоминали миротворческую деятельность Марли, умевшего успокоить любую собачью склоку. В самом конце маячило даже несколько портовых крыс, которые знали Марли в основном под именем «собака Айка Соллеса», и еще дальше виднелась почтительная делегация от киногруппы. Альтенхоффен узнал Николая Левертова с его помощником, режиссера Стебинса и еще несколько второстепенных лиц. Эта живописная делегация прибыла аж на лимузине для того, чтобы проявить должное уважение к происходящему, и в скорбном молчании поднялась на склон. Однако все они были одеты столь изощренно, что в их приезде трудно было не усмотреть показуху. Глаз престарелого режиссера был перевязан серым шелковым платком, с которым гармонировал аскотский галстук такого же цвета. Кларк Б. Кларк сменил шорты на брюки, а сопровождавшие их девицы были в одинаковых черных костюмах и черных фетровых шляпках с вуалями.
Но круче всех выглядел Левертов. На его руке поверх белого пиджака была повязана траурная лента длиной в несколько ярдов, которая волочилась за ним по земле, как хвост. И Альтенхоффен подумал, что в этой неприкрытой скорби было что-то вызывающее. Особенно в этом белом пиджаке. Альтенхоффен снял очки для дальности и поменял их на те, что использовал для более близкого расстояния, чтобы посмотреть, как на это явление отреагируют остальные Дворняги. Айк Соллес явно не был расположен к кладбищенскому юмору. Особенно судя по тому, что говорил Грир. Когда он заскочил в редакцию «Маяка» накануне вечером, чтобы дать объявление о похоронах, Альтенхоффен сразу почувствовал что-то неладное.
— Знаешь, Слабоумный, меня тревожит старина Айк. Что-то его трясет. Он не колется, не пьет, дурь не принимает, и все же что-то с ним не в порядке.
— Чтобы Айка Соллеса трясло? Что-то ты заливаешь, Эмиль. Исаак Соллес всегда был непоколебим, как гибралтарская скала, — Альтенхоффен понизил голос и указал в глубину помещения, где Билли отправлял свой очередной факс.
— А по сравнению с некоторыми он вообще Эверест. И все-таки, поконкретнее? — он достал свою записную книжку. — Что именно с ним происходит?
И с помощью наводящих вопросов Альтенхоф-фена Грир поведал ему о подозрениях Айка относительно Левертова и истинных причин его появления, о его болезненной уверенности в том, что на самом деле его возвращение было связано не со съемками и даже не с наживой, а с желанием отомстить! Надо сказать, что рассудок Вейна не помутился от этого сообщения. Для него это не стало новостью. Очень многие разделяли эти подозрения, и он в том числе. А потом Грир рассказал о приступе, случившемся с Айком, когда они обнаружили пса.
— «Это Левертов!» — заорал он. Никогда в жизни не слышал, чтобы он так кричал. К тому же он считает, что Левертов прикончил Омара Лупа и двух его близнецов, чтобы обобрать их!
Вот это уже было кое-что. Была ли это правда или нет, но перед глазами Вейна тут же возник заголовок: «Киномагнат убивает своего тестя! Достоверные источники опасаются худшего».
Именно это и заставило его отпечатать и распространить объявления с такой скоростью, и именно поэтому он теперь метался с записными книжками по кладбищу, как голодный паук. Он любил слухи — это было у него в крови; Вейн Альтенхоффен происходил из семейства, перекачивавшего чернила из журналистского любопытства в Квинаке уже в течение века. Он был движим искренним любопытством, а не деланным интересом амбициозного репортера. Семья Альтенхоффена организовала издание «Квинакского Маяка» еще в те времена, когда здесь появился их первый предок из довоенной Германии с грузом «Оливетти». Первые номера перепечатывались на машинке по пять экземпляров в закладке. Они продавались по центу за штуку, и каждый номер начинался с библейской фразы «Добрые вести издалека подобны освежающей воде для страждущих», которая представляла из себя кредо издания. Этот неписаный закон, передаваемый из поколения в поколение, вполне соответствовал семейной философии Альтенхоффенов: «Именно слухи, какими бы они ни были, соединяют горожан воедино». И оказалось, что это действительно очень клейкое вещество: «Местный культовый герой связывает исчезновение прославленного боулера с киноантрепренером». Подобные сенсации объединяют людей.
Альтенхоффен надел очки для среднего расстояния и высунулся из-за базальтовой скалы, под которой зияла могила Марли. Трудно было сказать, заметил Исаак Соллес прибытие Левертова с его костюмированной камарильей или нет. Его лицо было столь же непроницаемым, как профиль, отчеканенный на древней монете. Единственное, что можно было заключить по его виду, — он был раздражен затянувшейся церемонией точно так же, как и все остальные. Хвалебная речь Нормана Вонга, казалось, будет длиться вечно. Уже в течение получаса он, всхлипывая, делился воспоминаниями обо всех собаках, которых ему довелось знать, начиная с того спаниеля, что был у него в детстве. Всем уже становилось невмоготу, впрочем, не настолько, чтобы кто-нибудь решился прервать плачущего семифутового верзилу, снабженного 44-м кольтом. Потом Грир произнес молитву на неведомом языке, а миссис Том Херб исполнила траурный вариант «Старой овчарки». В течение всего этого времени крайнее нетерпение проявлял президент Беллизариус, периодически недовольно заглядывавший в брошюру Ордена, которую держал в руках. Страницы трепетали в его тонких пальцах как листья на зимнем ветру. У него был такой истощенный и изнуренный вид, что Альтенхоффен опасался: не придется ли им хоронить двух членов Ордена, если миссис Херб Том не закруглится в ближайшее время.
Миссис Херб Том наконец закончила петь, Билли закрыл брошюру и, подойдя к могиле, с хмурым видом заглянул внутрь. Все замерли. Но Кальмар, похоже, настолько глубоко погрузился в собственные мысли, что мог только смотреть на землю. Он стоял так долго, что вокруг послышались шепотки, и люди начали беспокойно переминаться под ровным светом полуденного солнца. И наконец Соллес вывел его из забытья.
— Говори, Кальмар, потому что у нас есть еще что обсудить.
Беллизариус поднял голову, и его искаженное лицо разгладилось, как раскрывшаяся шляпка гриба.
— На самом деле мне нечего сказать, — огрызнулся он. — И у меня тоже есть что с вами обсудить. Хотя я любил старину Марли. Он был хорошим. Он состарился. Он вступил в последний бой и погиб. Я принес с собой вирши, которые показались мне уместными, — он кинул последний взгляд в брошюру и оглядел толпу. — Вот что по этому поводу писал один англичанин в XIX веке, его звали Киплинг. «Власть пса». И дорогие братья, это не только слова скорби, но и слова предупреждения.
Он закрыл брошюру и после еще одной длинной паузы начал читать наизусть:
— Вся наша жизнь — пристанище скорбей,
Черпаемых от тысячи людей.
К чему же мы, страдая день за днем,
Их умножать с готовностью даем?
И, братья, мне ли не сказать:
Не дайте псу вам сердце надорвать.

Мы тщим себя пустой мечтой О дружбе и любви одной, Что верный пес нам подарит, Будь хоть обласкан, хоть побит. Но я тому свидетель сам: Вы сердце не вверяйте псам.
Когда живая эта тварь
Уж не откликнется, как встарь,
Когда ее веселый бег
Вдруг остановится навек,
Тогда ты с ужасом поймешь,
Что сердце псу ты отдаешь.

Мы все здесь — племя должников — Берем взаймы и жизнь, и кров, Но наступает срок, когда Долги нам отдавать пора. И расставаться тем трудней, Чем больше ты провел с ним дней.
Так в час расплаты свой заем Скрепя мы сердце отдаем. Так почему же снова псу Я сердце с радостью несу?
Да, в старине Кальмаре еще есть порох, — с гордостью отметил про себя Альтенхоффен. Стихотворение всех растрогало до слез. Норман Вонг выл, как побитая собака.
Беллизариус кинул в могилу несколько комков земли и, не говоря ни слова, начал пробираться сквозь толпу к городу. После того как остальные побросали туда же мешки с собачьей пищей, Норман Вонг достал серебряную лопату, и Исаак Соллес принялся швырять влажную красноватую землю в могилу. Альтенхоффен успел сделать снимок для обложки, и толпа начала расходиться. Похороны удались. Они вызвали большой общественный интерес. Но этого было маловато. Альтенхоффен обогнул валун и подошел к Соллесу с записной книжкой наготове. Но первый вопрос ему задал Айк.
— Откуда у тебя четыре пары очков, Слабоумный?
— Нашел в столе у дедушки Альтенхоффена. От этого варева, которое привез Билли, у меня так болят глаза, что я не могу носить линзы. Крутая штука, Исаак.
— Так вот в чем дело с Кальмаром? То-то он выглядит как ходячий труп.
Альтенхоффен покачал головой.
— Бедняга Кальмар здорово напуган, Исаак. Ему бы лежать, а не ходить. В утреннем выпуске «Викторианской почты « говорится, что правительство Канады прошлой ночью совершило налет на Гринера и его общину.
— Ну и почему это должно было напугать Билли? Разве он не к этому стремился?
— Потому что преподобному удалось улизнуть. И теперь никто не знает, где он.
— И теперь Кальмар боится, что Гринер явится сюда по его душу? — рассмеялся Айк. — Это наркотический бред, Слабоумный. Билли всегда страдал легкой формой паранойи. А вот Гринер — настоящий параноик. Я бы сказал, суперманьяк. Перед ним стоят более величественные цели, чем наш несчастный Квинак.
— В отличие от твоего друга Левертова?
— Что ты имеешь в виду? Альтенхоффен отвел глаза, не вынеся пристального взгляда Айка.
— Кальмар рассказал мне о том, что ты говорил ему на судне. О твоих подозрениях относительно планов Левертова. А теперь еще Грир сказал мне, что ты считаешь, будто это он переехал твою собаку, я уже не говорю о других людях. Айк Соллес, мой слабый ум начинает мутиться…
— Беллизариус не имел права распространять эти сплетни. Как и Грир. Особенно делиться ими с такой пронырливой журналистской ищейкой.
Альтенхоффен обиделся. Он снял очки для письма и заменил их на другие, в роговой оправе, которые, как он считал, придавали ему вид ученого негодования.
— Я был движим не любопытством, а братскими чувствами, Исаак, — оскорбленным голосом произнес он. Он запихнул маленькую записную книжку в карман рубашки, большую заткнул за пояс и протянул Айку пустые ладони. —¦ Честное собачье, я ничего не стану записывать без твоего согласия. Ты же знаешь меня, я просто хочу знать, что думают люди. Я люблю копаться в грязи и печатаю отнюдь не все. Поэтому, пожалуйста, поделись с братишкой Слабоумным своими соображениями, Исаак.
Исаак взял Альтенхоффена под локоть и повел его вверх по склону подальше от остальных. Они остановились у камня, под которым был похоронен Боб-Шпиц.
— Мне с тобой нечем делиться, Слабоумный. Нет у меня никакой грязи. Грир прав: у меня просто была вспышка старомодной паранойи. Вокруг трупа мы нашли только медвежьи следы. И никаких шин от лимузина. Ни малейшего признака.
—¦ А как насчет старого Омара и его близнецов?
— А что насчет Омара? В данном случае у нас даже их останков нет. Поэтому забудь об этом, Альтенхоффен. Я уже забыл.
— Это мало напоминает нашего старого бульдога Бакатча. Я помню времена, когда ты произносил такие речи, что люди…
— Наверное, за прошедшие годы старый пес наконец научился выплевывать кость, прежде чем попасть в переделку, и не пытаться мстить за преступления, которые он не может доказать…
— Неужто? — Альтенхоффен раскусил ложь еще до того, как Айк успел договорить. — Так почему же мне кажется, что за этим спокойным обличьем продолжают роиться какие-то темные мысли?
— Забудь, Слабоумный… или окажешься там же, где старина Марли.
— А вот в этом я сомневаюсь, — ухмыльнулся Альтенхоффен. — Исаак Соллес никогда не станет драться с более слабым, особенно когда у того на носу четыре пары очков.
И он бы продолжил выжимать из Исаака соображения относительно злокозненности киношников, если бы их частная беседа на кладбище не была прервана.
— Эй, мистер Исаак Соллес! У нас кое-что есть для вас.
Прямо за их спинами босиком на траве стояла эскимоска. Она держала за руку сестру, а под мышкой сжимала толстого лохматого щенка. Она была одета в какой-то цветастый саронг из южных морей, который мог происходить только из гардероба Алисы.
— Миссис Кармоди просила передать вам письмо.
Она бесцеремонно подтолкнула сестру вперед, и та вручила Айку мягкий розовый пакет. Когда Айк его развернул, внутри оказался фирменный бланк «Медвежьей таверны». Обе девочки, не мигая, смотрели на Айка, пока он вслух читал Алисино послание:
— Соллес, Кармоди собирается отплыть с завтрашним отливом и встать на якорь у самой границы. Он хочет, чтобы вы с Гриром были на «Кобре» к закату. Алиса. — Айк поднял глаза на старшую девочку. — Так Кармоди уже разговаривают друг с другом?
— По телефону. Он заходил вчера вечером, но миссис Кармоди и миссис Хардасти выгнали его огнетушителем. Но мы вам принесли не только письмо. — Она так пристально смотрела на Айка, что у нее на лбу вздулись вены от напряжения. Девочка протянула ему спящего щенка — он перекатился у нее на руках, как пухлая кукла с желе внутри. — Миссис Кармоди просила передать вам Никчемку вместо пса, которого вы потеряли — она очень хорошая.
— Это был не мой пес! Грир! — прокричал Айк поверх головы девочки. — Ты готов к замене Марли?
Грир отошел от могилы и вытер с лица воображаемый пот.
— Мы же еще его не похоронили, старик! Знаешь, на это нужно время… чтобы оплакать. Может, поговорим об этом через пару дней?
— Боюсь, мы не сможем воспользоваться подобной роскошью. Кармоди хочет, чтобы мы были на борту к закату. Похоже, он готов испытать свое новое приобретение.
— О Господи, о Господи… — Грир передал лопату Сьюзен Босвелл и начал подниматься вверх по склону, с преувеличенной усталостью тряся головой, — снова в море.
Девушка не обратила никакого внимания на театральные ужимки Грира, продолжая пристально смотреть на Айка. Поняв, что Айк не собирается брать щенка, она пихнула его своей сестре и подошла еще ближе к Соллесу. Она остановилась, широко расставив ноги и сложив обнаженные руки на груди под цветастым саронгом с таким откровенным и вызывающим видом, что вынести это было невозможно. Альтенхоффен никогда не считал себя поклонником женщин, однако при виде этой несказанной красоты в сиянии полуденного солнца он аж застонал. Впервые в своей жизни он понял, что имели в виду Грир и другие городские повесы, когда говорили «запредельная девчонка». И теперь перед ними стояло столь редкостное сокровище, которое не поддавалось никакой оценке. Ноги у нее были слишком коротки, чтобы носить какие-нибудь чулки, а грудь и бедра вызывающе широки. Ее большое плоское лицо было подобно летнему морю, а темные острова глаз были расставлены так далеко друг от друга, что требовался компас, для того чтобы добраться от одного к другому. И все же все эти дисгармоничные детали складывались в единую потрясающую картину. А ее поза со скрещенными руками в цветастых складках напомнила Альтенхоффену гогеновскую девушку с фруктами.
— В чем дело, мистер Исаак Соллес? — осведомилась она. — В сериалах постоянно повторяют, что ни один человек не может быть островом. А вам что, не нужен спутник жизни?
Это откровенное и недвусмысленное предложение прозвучало как пощечина. Мистер Исаак Соллес наградил ее отеческим взглядом, какие всегда у нас наготове для ушибленного ребенка.
— Шула, детка… это просто мыльная чушь. Так давно уже никто не живет. Правда, ребята? — он повернулся к Гриру и Альтенхоффену за подтверждением. Те закивали, пытаясь затушевать откровенное предложение девушки своими неубедительными улыбками.
— Да… верно… мыльная чушь…
И тогда на глазах девушки появились слезы ярости.
— Вы все… рехнулись, — промолвила она с благоговейным трепетом, впервые осознавая это. — У нас дома никто бы не отверг такого прекрасного толстого щенка. Потому что если нет необходимости в спутнике жизни, его всегда можно съесть.
Никто никогда бы не сказал «нет». А вы… — она перевела взгляд с Альтенхоффена с его четырьмя парами очков на глупо-восторженного Грира, похотливо взиравшего на нее из-под своих патл, напоминавших водоросли, и снова вернулась к натянуто-покровительственному Соллесу… затем она взглянула на горожан, бродивших, как лунатики, среди огромных валунов, и слезы ярости хлынули по ее щекам: — Вы все. Ненормальные. Я хочу домой.
Назад: 14. Гром среди ясного неба
Дальше: 16.