Когда мы прошли через две следующие стены и поняли, что никто за нами не гонится, я впервые дал волю радостному возбуждению от воссоединения со старым другом. Несколько раз, пока мы ковыляли в обнимку, я даже засмеялся, потом засмеялся и Акира – казалось, разделявшие нас годы отступили.

– Сколько же мы не виделись, Акира? Как давно это было!

Он шел, морщась от боли, но нашел в себе силы ответить:

– Давно, да.

– Знаешь, а я ведь вернулся в старый дом. Полагаю, твой тоже вес еще находится рядом?

– Да. Рядом.

– Значит, и ты вернулся? Впрочем, что это я, ты же никуда не уезжал. Так что тебе это и необычным не кажется.

– Да, – с заметным трудом подтвердил он. – Давно. Рядом.

Я остановился и усадил Акиру на остов разрушенной стены. Потом осторожно стянул с него изодранный китель и снова осмотрел раны, включив фонарик. Мне по-прежнему не было ясно, насколько они серьезны. Я опасался, что рана под мышкой начала гноиться, но потом мне пришло в голову другое: гнилостный запах мог идти от чего-то, прилипшего к одежде Акиры, пока он лежал на земле. С другой стороны, я с тревогой отметил, что мой друг был очень горячим и насквозь пропотел.

Сняв пиджак, я оторвал от подкладки несколько длинных лоскутов, чтобы использовать их как бинт, потом, очистил рану с помощью носового платка. Хоть я и старался протирать ее со всей осторожностью, по тому, как судорожно Акира глотал воздух, можно было догадаться, что ему очень больно.

– Прости, Акира. Я постараюсь поаккуратнее.

– Поаккуратнее, – повторил он, словно вспоминая это слово. Потом вдруг рассмеялся и добавил: – Ты помогать мне. Спасибо.

– Ну конечно, я тебе помогаю. И очень скоро мы доберемся туда, где тебе окажут настоящую медицинскую помощь. А там оглянуться не успеешь, как будешь здоров. Но прежде чем мы туда дойдем, ты должен помочь мне. Сначала нам нужно сделать одно совершенно неотложное дело, тебе как никому другому будет понятно, почему оно срочное. Видишь ли, Акира, я наконец нашел место. Дом, где держат моих родителей. Мы сейчас совсем близко. Знаешь, старина, я ведь думал, что мне придется идти туда одному. Я бы, конечно, пошел, но, признаться, это было бы очень рискованно. Черт его знает, сколько похитителей там может оказаться. Вначале я считал, что смогу воспользоваться помощью нескольких китайских солдат, но это оказалось невозможным. Я даже подумывал, не попросить ли подмоги у японцев, но теперь, когда нас двое, мы наверняка справимся сами.

Все это я рассказывал ему, пока пытался соорудить импровизированные повязки на его торсе и шее, чтобы по возможности закрыть раны и остановить кровотечение. Акира внимательно наблюдал за мной и, когда я замолчал, сказал с улыбкой:

– Да. Я помогать тебе. Ты помогать мне. Хорошо.

– Но должен тебе признаться, Акира, я немного заплутал. Незадолго до того, как я на тебя набрел, все было в порядке, а сейчас я не представляю, куда идти. Нам нужно найти нечто, называемое здесь Восточной печью. Это такая большая штуковина с трубой. Интересно, приятель, ты не знаешь, где искать эту печь?

Грудь у Акиры тяжело вздымалась, он неотрывно смотрел на меня. Я вдруг вспомнил те времена, когда мы усаживались вместе на вершине холма в нашем саду, чтобы отдышаться, и хотел было напомнить ему об этом, но он вдруг сказал:

– Я знать. Я знать это место.

– Ты знаешь, как добраться до Восточной печи? Отсюда? Он кивнул.

– Я сражаться там много недель. Я знать место, – он вдруг ухмыльнулся, – как моя родная деревня.

Я тоже улыбнулся, но его замечание озадачило меня.

– Какая это «твоя деревня»? – спросил я.

– Родная. Где я родиться.

– Ты имеешь в виду сеттльмент? Помолчав, Акира ответил:

– Да. Сеттльмент. Международный сеттльмент. Моя родная деревня.

– Да, – подхватил я, – я тоже считаю его своей родной деревней.

Мы залились смехом и несколько минут не могли остановиться. Вероятно, это напоминало истерику. Когда же мы немного успокоились, я заговорил снова:

– Я кое-что скажу тебе, Акира. Тебе я могу это открыть. За все годы, что прожил в Англии, я ни разу не почувствовал там себя дома. Международный сеттльмент всегда будет моим домом.

– Но международный сеттльмент… – Акира тряхнул головой. – Очень непрочно. Завтра, послезавтра… – Он неопределенно махнул рукой.

– Я знаю, что ты имеешь в виду, – ответил я. – А когда мы были детьми, он казался нам таким надежным! Но, как ты сказал, он все равно останется для нас родной деревней. Единственной, какая у нас есть.

Я начал снова натягивать на него китель, изо всех стараясь не причинить лишней боли.

– Так чуть лучше? Прости, что не могу сейчас сделать больше. Скоро тебя будут лечить, как положено, а пока нам нужно завершить важную работу. Ну, говори, куда идти?

Продвигались мы медленно. Мне было трудно, поддерживая Акиру, направлять луч фонарика точно вперед, и мы часто спотыкались в темноте, что причиняло моему другу ужасные страдания. Несколько раз в такие моменты он чуть не потерял сознание и вис на мне все более и более тяжело. Я тоже не избежал ран; неприятнее всего было то, что подошва на правой туфле лопнула, и каждый шаг теперь отдавался пронизывающей болью в ступне. Иногда мы чувствовали себя настолько измученными, что не могли без остановки сделать и дюжины шагов, но решили ни в коем случае не садиться, лишь стояли в обнимку, раскачиваясь, ловя ртом воздух, и старались приспособиться друг к другу так, чтобы облегчить свою боль. Гнилостный запах из его раны становился все ощутимее. Нервировало постоянное шуршание крыс поблизости. Но стрельбы мы не слышали.

Я изо всех сил старался поддерживать хорошее настроение, отпуская легкомысленные шуточки, когда позволяло сбившееся дыхание. Однако, по правде говоря, чувства, которые я испытывал в связи с нашим воссоединением, были довольно сложными. Безусловно, я был бесконечно благодарен судьбе за то, что она снова свела нас в решающий момент. Но в то же время я грустил оттого, что встреча, о которой я так долго мечтал, произошла при столь мрачных обстоятельствах. Это, разумеется, было совсем не то, что я представлял, – как мы вдвоем час за часом сидим в уютной гостиной какого-нибудь отеля или, быть может, на веранде дома Акиры, глядя на тихий сад, беседуя, вспоминая…

Между тем Акира, невзирая на тяжелое состояние, четко придерживался заданного направления. Часто он вел меня по дороге, которая, как я опасался, должна была непременно закончиться тупиком, но в конце обязательно оказывался либо дверной проем, либо пролом в стене. Время от времени мы наталкивались на мирных жителей, иногда не видя их, а лишь ощущая чье-то присутствие в темноте. Люди, собравшиеся вокруг фонаря или костра, смотрели на Акиру с такой враждебностью, что я опасался снова подвергнуться нападению. Но в итоге нам позволяли пройти, а один раз даже удалось уговорить старуху напоить нас водой в обмен на последнюю банкноту, завалявшуюся у меня в кармане.

Затем обстановка существенно изменилась. Нам больше не попадалось обитаемых островков с семьями, мы теперь встречали только одиночек с опустошенными или озлобленными лицами, бормочущих что-то или тихо плачущих. Не было больше и сохранившихся дверных проемов – только зияющие проломы в стенах. Они походили на те, через которые мы с лейтенантом пробирались в начале пути. Каждый такой пролом становился для Акиры тяжким испытанием, даже с моей помощью он не мог пролезть через них, не причинив себе чудовищной боли.

Мы давно перестали разговаривать, только крякали и стонали в такт шагам, когда Акира вдруг остановился и поднял голову. Вслед за ним и я услышал голос – кто-то отдавал приказы. Трудно было сказать, насколько близко был этот человек, – вероятно, дома через два-три.

– Японцы? – шепотом спросил я.

Акира прислушался, потом покачал головой:

– Гоминьдановцы. Кристофер, мы сейчас очень близко от… от…

– Передовой?

– Да, передовой. Мы очень близко от передовой. Кристофер, это очень опасно.

– Чтобы попасть в дом, обязательно проходить это место?

– Обязательно, да.

Внезапно послышалась оружейная пальба, затем где-то дальше – ответная очередь пулемета. На мгновение мы инстинктивно прижались друг к другу, но Акира тут же отстранился и сел.

– Кристофер, – тихо сказал он, – теперь мы отдыхать.

– Но нам нужно добраться до дома.

– Теперь отдыхать. Слишком опасно идти через передовую в темноте. Нас убить. Нужно ждать утро.

Я не мог не признать его правоты, тем более что мы оба были слишком измучены, чтобы двигаться дальше. Я тоже сел и выключил фонарик.

Так мы и сидели в кромешной тьме, тишину нарушало лишь наше прерывистое дыхание. Потом вдруг возобновилась ожесточенная стрельба, которая продолжалась минуты две и так же внезапно смолкла. Через несколько секунд в развалинах стал нарастать странный шум. Сначала это был протяжный тонкий звук, напоминавший вой дикого зверя, но постепенно он перерос в громкий крик. Потом послышались визги и всхлипывания, а затем раненый стал выкрикивать целые фразы. Это было очень похоже на то, что я слышал раньше. В своем сумеречном от усталости состоянии я даже подумал, будто кричит тот же самый японский солдат, и уже хотел было сказать Акире, что этому человеку слишком долго приходится испытывать невыносимые страдания, но тут вдруг понял, что человек кричит не по-японски, а на мандарине. От сознания того, что это два разных человека, у меня мороз пробежал по коже. Каким же одинаковым был их предсмертный вой, как одинаково они твердили свои отчаянные мольбы, как похоже кричали снова и снова! Мне пришло в голову, что всем нам предстоит пройти через это на пути к гибели, – предсмертные душераздирающие вопли так же универсальны, как плач новорожденных.

Вскоре я осознал, что мы сидим на сравнительно открытом месте и, если сюда начнут залетать пули, нам негде будет спрятаться. Я хотел предложить Акире перейти в более укромное место, но заметил, что он спит. Включив фонарик, я стал осторожно осматриваться.

Даже по сравнению с тем, что я видел недавно, здесь разрушения были еще более сокрушительными. Виднелись воронки от разорвавшихся гранат, пулевые отверстия, раскрошенные кирпичи, расколотые деревянные балки. Посредине комнаты, не далее чем в семи-восьми ярдах от нас, лежал на боку убитый буйвол, засыпанный пылью и обломками, из-под которых торчал рог. Я продолжал водить лучом, пока не осмотрел все проломы, через которые бойцы могли проникнуть в наше убежище. В дальнем конце, за буйволом, увидел маленькую кирпичную нишу, которая, вероятно, когда-то служила печью или очагом. Мне показалось, это – самое безопасное место для того, чтобы скоротать ночь. Я разбудил Акиру, закинул его руку себе на шею, и мы, стеная от боли, поднялись.

Дотащив друга до ниши, я раскидал ногой камни, очистив кусочек сохранившегося деревянного пола. Потом, подстелив пиджак, осторожно уложил Акиру на здоровый бок, сам пристроился рядом и стал ждать, когда придет сон.

Но крайняя усталость, непрекращающиеся крики умирающего, страх оказаться под обстрелом и мысли о судьбоносном деле, которое мне предстоит, не давали заснуть. Акира тоже не спал, и, услышав, что он пытается сесть, я спросил:

– Как твоя рана?

– Моя рана. Не беспокоить, не беспокоить.

– Дай посмотрю.

– Нет-нет. Не беспокоить. Но спасибо тебе. Ты – хороший друг.

Нас разделяло всего несколько дюймов, однако мы не могли видеть друг друга. После долгого молчания я услышал его голос:

– Кристофер. Ты должен учиться говорить по-японски.

– Да, должен.

– Нет, я иметь в виду – сейчас. Ты учиться японский сейчас.

– Честно признаться, старина, это едва ли подходящее время для…

– Нет. Ты должен учиться. Если японские солдаты приходить, когда я спать, ты должен сказать им. Сказать им – мы друзья. Ты должен сказать, или они стрелять в темноте.

– Да, понимаю.

– Поэтому ты учиться. Если я спать. Или я мертвый.

– Эй, не желаю слышать этой чепухи. Оглянуться не успеешь – будешь как огурчик.

Снова воцарилось молчание, я вспомнил, как в детстве Акира часто не понимал меня, если я употреблял фразеологические обороты, и медленно повторил:

– Ты будешь совершенно здоров. Понимаешь, Акира? Я об этом позабочусь. Ты выздоровеешь.

– Ты очень добрый, – ответил он. – Но осторожность не помешать. Ты должен учиться сказать. По-японски. Если японские солдаты приходить. Я учить тебя. Ты запоминать.

Он стал говорить что-то на своем языке, но фраза была слишком длинной, и я остановил его.

– Нет-нет. Этого я никогда не выучу. Что-нибудь покороче. Только чтобы дать им понять, что мы – не враги.

Он подумал минутку и произнес фразу ненамного короче предыдущей. Я попробовал повторить се, но он почти сразу перебил меня:

– Нет, Кристофер. Ошибка.

Предприняв еще несколько попыток, я сказал:

– Слушай, так ничего не получится. Скажи мне всего одно слово. Слово «друг». Большего я не осилю.

– Томодачи, – произнес он. – Скажи: то-мо-да-чи.

Я повторил слово несколько раз, как мне казалось, очень точно, но услышал, что Акира смеется в темноте, и засмеялся вместе с ним, а вскоре мы уже истерически хохотали так же, как незадолго до того. Мы хохотали, наверное, не меньше минуты, после чего я, судя по всему, мгновенно уснул.

Когда я проснулся, в развороченную комнату заглядывал первый рассветный луч. Свет был бледный, голубоватый – словно упал лишь один из многих покровов темноты. Умирающий человек молчал, откуда-то издалека доносилась птичья трель. Оказалось, что крыша у нас над головой почти полностью отсутствовала, и оттуда, где я лежал, больно упираясь плечом в кирпичную стену, были видны звезды на предрассветном небе.

Мое внимание привлекло какое-то движение, я встревоженно сел, увидел трех или четырех крыс, суетившихся вокруг мертвого буйвола, и несколько секунд сидел неподвижно, уставившись на них. И только после этого, страшась увидеть нечто ужасное, повернулся, чтобы посмотреть на Акиру. Он лежал рядом со мной, не шевелясь, очень бледный, но я с облегчением заметил, что он дышит ровно. Нащупав лупу, я принялся снова внимательно изучать его раны, но добился лишь того, что разбудил его.

– Не бойся, – прошептал я, когда он сел и стал озираться по сторонам.

Он выглядел испуганным и растерянным, но постепенно, судя по всему, вспомнил, что было накануне, и в его оцепеневшем взгляде проступила задумчивость.

– Тебе что-то снилось? – спросил я. Он кивнул:

– Да. Снилось.

– Надеюсь, какое-нибудь местечко получше этого? – рассмеялся я.

– Да. – Акира глубоко вздохнул и добавил: – Мне снилось, что я маленький мальчик. Мы помолчали, потом я сказал:

– Должно быть, это настоящее потрясение – из мира, который тебе снился, попасть в этот.

Мой друг уставился на голову буйвола, торчавшую из-под обломков.

– Да, – произнес он наконец. – Мне снилось, когда я был маленький мальчик. Моя мама, мой отец. Маленький мальчик.

– А помнишь, Акира, игры, в которые мы играли? На холме в нашем саду. Помнишь?

– Да. Помню.

– Это добрые воспоминания.

– Да. Очень добрые воспоминания.

– Хорошие были деньки. Тогда мы, конечно, не понимали, насколько они замечательные. Дети этого, наверное, вообще не осознают.

– У меня есть ребенок, – вдруг сказал Акира. – Мальчик. Пять лет.

– В самом деле? Хотелось бы мне его увидеть.

– Я терять фотография. Вчера. Позавчера. Когда меня ранить. Я терять фотография. Сына.

– Ну, старина, не грусти. Скоро снова увидишь его.

Акира продолжал смотреть на буйвола. Одна крыса дернулась, и стая мух взлетела с туши животного, потом уселась на неё снова.

– Мой сын. Он – Япония.

– О, ты отправил его в Японию? Это меня удивляет.

– Мой сын. Япония. Если я умереть, ты сказать ему, пожалуйста.

– Сказать ему, что ты умер? Прости, но я не могу этого сделать. Потому что ты не умрешь. Во всяком случае, еще не скоро.

– Ты сказать ему. Я умереть за родину. Сказать, чтобы он слушаться мать. Защищать. И строить добрый мир. – Он едва ли не шептал теперь, тщательно подбирая английские слова и стараясь не заплакать. – Строить добрый мир, – повторил он, водя рукой в воздухе, словно штукатур, шпаклюющий стену. – Да. Строить добрый мир.

– Когда мы были мальчишками, – сказал я, – мы жили в добром мире. А эти дети, дети, которых мы недавно видели… Как ужасно, что им так рано довелось узнать, насколько гнусной бывает жизнь.

– Мой сын, – продолжал Акира, – Япония. Пять лет. Он ничего еще не знать, ничего. Он думать мир – хорошее место. Люди добрые. Его игрушки. Его мама, отец.

– Наверное, и мы были такими же. Но, полагаю, все не так плохо. – Я отчаянно старался вывести друга из опасного состояния депрессии. – В конце концов, когда мы были детьми и что-то шло не так, мы немногое могли сделать, чтобы исправить положение. Но теперь мы взрослые и кое-что сделать обязаны. В этом все дело, понимаешь? Ты взгляни на нас, Акира! После стольких лет мы можем наконец хоть отчасти восстановить справедливость. Вспомни, старина, как мы играли. Много раз. Как воображали себя сыщиками, которые разыскивают моего отца. А теперь мы взрослые и можем наконец вес уладить.

Акира долго молчал, потом сказал:

– Когда мой мальчик понимать, что мир нехороший… Я хотеть… – Он замолчал – то ли от боли, то ли потому, что не мог найти английского слова, – потом произнес что-то по-японски и добавил по-английски: – Я хотеть быть с ним. Помогать ему. Когда он понимать.

– Слушай, мартышка ты старая, – шутливо заметил я, – все не так мрачно. Скоро ты снова увидишь сына, уж я об этом позабочусь. А начет того, что в годы нашего детства мир якобы был лучше, это все чушь. Просто тогда взрослые прикрывали нас. Не стоит вспоминать о детстве с такой ностальгией.

– Но-сталь-ги-я, – по слогам повторил Акира, словно это и было слово, которое он тщетно искал. Потом сказал что-то по-японски, вероятно, то же самое слово, и снова перешел на английский: – Но-сталь-ги-я. Нужно испытывать но-сталь-ги-ю. Это очень важно.

– Ты так думаешь, старина?

– Важно. Очень важно. Ностальгия. Если мы испытывать ностальгия, значит, мы помнить. Мир, лучший, чем этот, мы открывать, когда расти. Мы помнить и желать добрый мир снова возвращаться. Поэтому очень важно. Только что я видеть во сне. Я – мальчик. Мама, отец, рядом со мной. В нашем доме. – Он смолк, продолжая неотрывно смотреть на обломки.

– Акира! – воскликнул я, чувствуя, что чем дольше продолжается этот разговор, тем серьезнее становится опасность, о которой я боялся даже думать. – Нам нужно идти. У нас много дел.

Словно бы в ответ раздалась пулеметная очередь. Звук был более отдаленным, чем накануне, но мы насторожились.

– Акира, – сказал я, – отсюда далеко до того дома? Нам нужно добраться до него раньше, чем разразится настоящий бой. Сколько еще идти?

– Недалеко. Но мы идти осторожно. Китайские солдаты очень близко.

После сна, ничуть не освежившего нас, мы чувствовали себя едва ли не еще больше истощенными. Когда мы встали и Акира навалился на меня всей своей тяжестью, я не удержался и застонал от боли, пронизавшей шею и плечи. Первые несколько минут, пока мы снова не приноровились друг к другу, ходьба была для нас адской мукой.

Местность, по которой мы шли теперь, выглядела еще более удручающей. Разрушения оказались такими опустошительными, что нам зачастую приходилось останавливаться, чтобы найти хоть какой-нибудь проход через сплошные завалы. И хотя при свете продвигаться было легче, открывшаяся взгляду чудовищная разруха, которую накануне скрывала темнота, смертельно угнетала дух. Среди руин повсюду: на земле, на стенах, на разломанной мебели – видна была кровь, иногда свежая, иногда пролившаяся, судя по всему, несколько недель назад. Хуже того – обоняние предупреждало об этом гораздо раньше, чем обнаруживал взгляд, – мы стали с повергающей в отчаяние регулярностью натыкаться на груды человеческих внутренностей в разных стадиях разложения. Однажды, когда мы в очередной раз остановились передохнуть, я заговорил об этом с Акирой, но он ответил просто:

– Штык. Солдаты всегда втыкать штык в живот. Если втыкать сюда, – он ткнул себя под ребра, – штык не вытащить. Солдаты знать. Всегда живот.

– Хорошо хоть тела убраны. По крайней мере на это их хватило.

Время от времени мы по-прежнему слышали стрельбу, и каждый раз у меня возникало отчетливое ощущение, что она становится все ближе и ближе. Это тревожило меня, но теперь Акира шел увереннее, чем прежде, и, если я спрашивал, правильно ли мы идем, только нетерпеливо отмахивался.

К тому времени, когда мы набрели на тела двух китайских солдат, сквозь пробитые крыши уже сильно приискало солнце. Мы прошли довольно далеко от них и не смогли толком рассмотреть, но мне показалось, что убиты они были всего за несколько часов до нашего появления. Один лежал, уткнувшись лицом в битый камень, другой умер, стоя на коленях, и теперь упирался лбом в кирпичную стену, словно человек, погруженный в глубокую печаль.

В какой-то момент меня охватила уверенность, что мы вот-вот попадем под перекрестный огонь, и я остановил Акиру, сказав:

– Слушай, в какую игру ты играешь? Куда меня ведешь? Он не ответил, лишь стоял, навалившись на мое плечо, опустив голову и пытаясь успокоить дыхание.

– Ты в самом деле знаешь, куда идти? Акира, отвечай! Ты знаешь, куда мы идем?

Он устало поднял голову и указал куда-то поверх моего плеча.

Я оглянулся – очень медленно, поскольку он продолжал тяжело висеть на мне, – и через пролом в стене не более чем в дюжине шагов от себя увидел то, что, несомненно, было Восточной печью.

Мы молча двинулись туда. Так же как ее близнец, Восточная печь выстояла в передряге. Она тоже была покрыта пылью, но, похоже, оставалась вполне пригодной для использования. Отстранив Акиру – при этом он тут же опустился на гору битых кирпичей, – я подошел вплотную к печи и так же, как в предыдущем случае, задрал голову – передо мной была уходившая в облака труба. Потом я вернулся к Акире и тихо тронул его за плечо.

– Акира, прости, что говорил с тобой в таком тоне. Хочу, чтобы ты знал: я очень тебе благодарен. Сам бы я никогда не нашел этого места. Нет, правда, Акира, я так тебе благодарен!

– Ладно. – Теперь он дышал немного спокойнее. – Ты помогать мне. Я помогать тебе. Все в порядке.

– Но, Акира, теперь мы должны быть где-то совсем рядом с домом. Дай-ка оглядеться. Вон та улица, – указал я, – ведет в нужном направлении. Нам необходимо идти по ней.

Было видно, что Акире очень не хотелось вставать, но я поднял его, и мы снова отправились в путь по узкой улочке, несомненно, той самой, которую лейтенант показывал мне с крыши, однако она оказалась полностью завалена обломками домов. Через отверстие в стене мы пробрались в соседний закуток и стали продвигаться через завалы вперед, по направлению, которое представлялось мне параллельным нужной улице.

Дома, сквозь которые мы теперь шли, оказались меньше повреждены и, несомненно, когда-то были не такими убогими, как те, что мы проходили раньше. Здесь имелись стулья, письменные столы, посреди обломков попадались даже нетронутые зеркала и вазы. Мне хотелось идти как можно быстрее, но Акира стал безвольно оседать, и нам снова пришлось остановиться. Пока мы сидели на рухнувшей балке, стараясь отдышаться, я заметил расписанную вручную табличку с именем, валявшуюся среди мусора.

Деревянная дощечка была расколота пополам, но половинки лежали рядом, и можно было видеть части металлических крючков, при помощи которых дощечка крепилась к входной двери. Безусловно, нам не впервые попадалась такая табличка, но мое внимание привлекла именно эта. Я подошел, вытащил обе половинки деревяшки из кучи кирпичного крошева и принес их Акире.

– Акира, ты можешь это прочесть? – спросил я, складывая половинки вместе и протягивая ему.

Он несколько секунд смотрел на надпись, потом сказал:

– Мой китайский не хороший. Имя. Чье-то имя.

– Акира, слушай внимательно. Посмотри на эти иероглифы. Ты должен знать хотя бы некоторые. Пожалуйста, постарайся прочесть. Это очень важно.

Он снова посмотрел на табличку, потом покачал головой.

– Акира, прошу тебя, подумай, – взмолился я. – Это может быть Ян Чень? Не это ли имя здесь написано?

– Ян Чень… – Акира задумался. – Ян Чень. Да, возможно. Вот этот иероглиф… Да, возможно. Кажется, здесь написано Ян Чень.

– Действительно? Ты уверен?

– Не совсем. Но… вероятно. Очень вероятно. Да. – Он решительно кивнул. – Ян Чень. Я думать так.

Отложив расколотую табличку, я осторожно прошел по битому кирпичу в переднюю часть дома. На месте двери теперь зиял широкий пролом, выглянув через который, я увидел узкую улочку. Напротив стоял дом. Фасады прилегавших к нему строений были сильно разрушены, дом же, на который я теперь смотрел, уцелел. На нем не было заметно никаких существенных повреждений: сохранились ставни на окнах, раздвижная деревянная дверь с сеткой и даже талисман, висевший над ней. После того, через что нам пришлось пройти, это казалось видением из иного, более цивилизованного мира. Несколько минут я не мог отвести взгляда от этого зрелища. Потом жестом подозвал Акиру и прошептал:

– Эй, иди сюда! Должно быть, это тог самый дом. Ну да, какой же еще?

Не пошевелившись, Акира глубоко вздохнул: – Кристофер. Ты,- друг. Я очень любить тебя.

– Тише! Акира, мы пришли. Это тот самый дом. Я это кожей чувствую.

– Кристофер… – Он с усилием встал и медленно побрел ко мне.

Когда он остановился рядом, я указал на дом. Утреннее солнце исполосовало его фасад яркими лучами.

– Да, Акира. Это он.

Опустившись на землю у моих ног, мой друг снова тяжело вздохнул:

– Кристофер. Мой друг. Ты должен очень подумать. Проходить много лет. Много, много лет…

– Не странно ли, – заметил я, – что война обошла этот дом стороной? Дом, в котором находятся мои родители. – Едва закончив фразу, я вдруг почувствовал страшную тревогу, но взял себя в руки и добавил: – Итак, Акира, теперь мы должны туда войти. Пойдем вместе, держась за руки. Как тогда, когда пробирались в комнату Лин Тиеня. Помнишь?

– Кристофер. Мой дорогой друг. Ты должен хорошо подумать. Много, много лет проходить. Друг, пожалуйста, послушать. Может быть, мама и отец… Столько лет проходить…

– Мы пойдем туда вместе. А как только сделаем то, что должны, обещаю, я доставлю тебя туда, где тебе окажут самую лучшую медицинскую помощь. Вполне вероятно, для начала мы сможем что-нибудь найти уже там, в доме, – по крайней мере чистую воду и бинты. Моя мать осмотрит твои раны, сменит повязки. Не волнуйся, скоро ты будешь в полном порядке.

– Кристофер. Подумать хорошенько. Столько лет проходить…

В этот момент дверь напротив со скрипом раздвинулась, Акира замолчал. Я потянулся было за револьвером, но из дома вышла маленькая девочка-китаянка.

Ей было лет шесть. Довольно милое личико ничего не выражало. Волосы были аккуратно связаны в два маленьких хвостика. Простая рубашка и широкие брюки казались великоватыми для девочки.

Моргая от яркого света, она осмотрелась, потом устремила взгляд в нашу сторону. Мы стояли, не шелохнувшись. Заметив нас, девочка с поразительным бесстрашием пошла прямо к нам, остановилась в нескольких ярдах и начала говорить что-то по-китайски, показывая рукой назад, на дом.

– Акира, что она говорит?

– Не понимать. Наверное, она приглашать нас в дом.

– Но какое она может иметь ко всему этому отношение? Ты считаешь, она как-то связана с похитителями? Что она говорит?

– Думаю, она просить помощь.

– Нужно сказать ей, чтобы она держалась подальше, – сказал я, доставая револьвер. – Они могут оказать сопротивление.

– Да, она просить помощь. Говорить: собака ранена. Да, кажется, она сказать: «Собака». Мой китайский не хороший.

Пока мы наблюдали за девочкой, откуда-то из-под кромки ее аккуратно завязанных в хвостики волос начала сочиться тоненькая струйка крови. Сбежав по лбу, она перетекла на щеку. Девочка, казалось, ничего не заметила и снова заговорила, показывая на дом у себя за спиной.

– Да, – подтвердил Акира. – Она говорит: собака. Собака ранена.

– Собака? Это она ранена. И, судя по всему, серьезно.

Я сделал шаг навстречу девочке, намереваясь осмотреть рану. Но она истолковала мое движение как угрозу и, повернувшись, отпрыгнула назад, к двери. Потом снова раздвинула ее, испуганно оглянулась и исчезла в доме.

Постояв в нерешительности, я протянул руку другу.

– Акира, это он, – повторил я. – Мы должны войти в него. Пошли вместе.