Свою сегодняшнюю утреннюю встречу с Макдоналдом в британском консульстве я провел из рук вон плохо и, вспоминая о ней теперь, испытываю страшное разочарование. Дело в том, что он хорошо подготовился к разговору, а я – нет. Я снова позволил ему обвести себя вокруг пальца, заставить впустую тратить силы на споры о тех вещах, в которых он с самого начала решил мне уступить. Сказать по правде, четыре недели назад в бальном зале отеля «Палас», когда я впервые обратился к нему с просьбой устроить мне встречу с Желтым Змеем, мы были ближе к цели. Тогда мне удалось застать Макдоналда врасплох и по крайней мере вынудить, хоть и в завуалированной форме, признать его истинную роль здесь, в Шанхае. Сегодня же утром он не счел нужным отказываться от претензии на то, что является лишь сотрудником протокольного отдела.

Думаю, я недооценил его. Мне казалось, достаточно будет прийти и попенять ему за то, что он медлит с выполнением моей просьбы. И только теперь вижу, как искусно он расставил ловушки, сообразив, что легко одержит верх, приведя меня в раздражение. С моей стороны было глупо так откровенно демонстрировать ему недовольство, но после многих дней напряженной работы я, видимо, плохо владел собой. И потом, конечно, еще эта неожиданная встреча с Грейсоном из муниципального совета по дороге в кабинет Макдоналда. В сущности, именно она больше, чем что-либо другое, вывела меня из равновесия, и в результате в течение почти всей беседы с Макдоналдом я не мог сосредоточиться. Сначала меня попросили несколько минут подождать в маленькой комнате на втором этаже консульства. Потом наконец пришла секретарша и сообщила, что Макдоналд готов принять меня. Я пересек мраморную лестничную площадку и уже подошел к лифту, когда меня окликнул быстро спускавшийся по лестнице Грейсон:

– Доброе утро, мистер Бэнкс! Прошу прощения, наверное, это не самый подходящий момент…

– Доброе утро, мистер Грейсон. Откровенно говоря, сейчас действительно не очень удачное время. Я направляюсь на встречу с мистером Макдоналдом.

– Ах, тогда не буду вас задерживать! Просто я оказался тут и случайно услышал, что вы тоже здесь. – Его бодрый смех эхом отразился от стен.

– Очень рад видеть вас, мистер Грейсон, но именно сейчас…

– Я не задержу вас ни на секунду, сэр. Но если позволите заметить, вас было немного трудно поймать в последнее время.

– Ну что ж, мистер Грейсон, если это имеет отношение к делу… Только очень коротко, пожалуйста.

– О, разумеется, совсем коротко. Видите ли, сэр, понимаю, что это может показаться преждевременным, но в подобных случаях необходимо некоторые вещи планировать заранее. Если к столь важному событию не подготовиться загодя, пусть даже наши действия порой представляются недостаточно умелыми и профессиональными…

– Мистер Грейсон…

– Простите, простите. Просто я хотел узнать ваше мнение по поводу некоторых деталей церемонии встречи. Итак, мы уже договорились, что местом действия станет Джессфилд-парк. Там будет возведен шатер со сценой и микрофонами… Ох, простите, перехожу к делу. Мистер Бэнкс, на самом деле я хотел бы обсудить с вами вашу роль в церемонии. Нам кажется, она должна быть простой. Думаю, вначале вам следовало бы сказать несколько слов о том, как удалось расследовать это дело, найти важнейшие нити, приведшие вас в конце концов к родителям, – что-то в этом духе. Всего несколько слов, а публика будет в восторге. В конце вашей речи они, надеюсь, не откажутся выйти на сиену.

– Они, мистер Грейсон?

– Ну, наши родители. Моя идея заключается в том, чтобы они поднялись на сцену, поприветствовали собравшихся, поблагодарили за встречу и удалились. Но разумеется, это всего лишь предложение. Не сомневаюсь, у вас есть другие, более интересные соображения…

– Нет-нет, мистер Грейсон. – Я вдруг почувствовал, как на меня наваливается страшная усталость. – Все, что вы говорите, замечательно, замечательно! А теперь, если это все, я действительно должен…

– Еще только один вопрос, сэр. Дело пустяковое, но может лишить церемонию весьма эффектного штриха. Моя идея заключается в том, чтобы в момент, когда ваши родители поднимутся на сцену, заиграл духовой оркестр. Что-нибудь вроде «Страна надежд и славы». Кое-кому из моих коллег эта идея не кажется такой уж удачной, но я думаю…

– Мистер Грейсон, ваша идея превосходна. Более того, я чрезвычайно польщен вашей непоколебимой верой в мою способность раскрыть дело. Однако сейчас прошу извинить – я заставляю мистера Макдоналда ждать.

– Да-да, конечно. Сердечно благодарю вас за то, что уделили мне время.

Я нажал кнопку вызова лифта, но, пока кабина не пришла, Грейсон продолжал суетиться вокруг меня. И тут, стоя уже практически спиной к нему в ожидании, когда откроются двери, я вдруг услышал:

– Еще только одна деталь, о которой я хотел вас спросить, мистер Бэнкс. Думали ли вы о том, где будут находиться наши родители в день церемонии? Видите ли, нам нужно организовать их сопровождение в парк и обратно так, чтобы толпы любопытных как можно меньше им досаждали.

Не помню, что я ему ответил. Вероятно, в тот момент пришел лифт, и это спасло меня – я смог отделаться ничего не значащим замечанием. Но именно этот последний вопрос сверлил меня на протяжении всей встречи с Макдоналдом и, как я уже говорил, именно он мешал мне ясно рассуждать о том, зачем я к нему пришел. И вот теперь, вечером, когда день уже завершен, тот же вопрос снова и снова приходит на ум, не давая покоя.

Не то чтобы я вовсе не думал о том, где в конце концов поселятся мои родители. Просто мне всегда казалось, что рано – и даже нежелательно из суеверных соображений – задумываться над этим, пока сложные перипетии дела все еще не разгаданы. Единственный за минувшие недели раз я действительно всерьез озаботился этим вопросом лишь в тот вечер, когда встречался со старым школьным приятелем Энтони Морганом.

Это случилось вскоре после моего приезда – на третий или четвертый вечер. Мне уже было известно, что Морган живет в Шанхае, но, поскольку в школе Святого Дунстана мы с ним не были особенно близки, хотя и учились в одном классе, я не предпринимал попыток увидеться с ним. Но он позвонил сам. Морган был явно обижен на меня за то, что я не счел нужным разыскать его, и я согласился встретиться с ним в тот же вечер в отеле на территории Французской концессии.

Уже давно стемнело, когда я нашел его в тускло освещенном вестибюле отеля. Мы не виделись со школы, и меня поразило, каким он стал тучным и потрепанным. Но я постарался ничем не выдать своего удивления, мы тепло поздоровались.

– Забавно, – сказал он, похлопывая меня по спине. – Вроде бы прошло не так много времени, но в каком-то смысле кажется, что миновала целая эпоха.

– Это правда.

– Знаешь, – продолжал он, – я недавно получил письмо от Эмерика Датчанина. Помнишь его? Я много лет ничего о нем не слышал! Кажется, сейчас он живет в Вене. Старина Эмерик. Неужели не помнишь?

– Помню, конечно, – ответил я, хотя в голове моей всплывали лишь неясные воспоминания об этом мальчике. – Добрый старый Эмерик.

В течение получаса Морган болтал без умолку: оказалось, что сразу после Оксфорда он отправился в Гонконг, затем, одиннадцать лет назад, получив место в «Жарден Матисон», переехал в Шанхай. Потом Морган вдруг прервал изложение своей биографии и заметил:

– Ты и представить не можешь, сколько у меня хлопот с шоферами с тех пор, как началась эта передряга. Один был убит в первый же день японских обстрелов. Я нашел другого, который оказался бандитом. Он все время исчезал по своим долам, и его днем с огнем нельзя было найти, когда требовалось куда-нибудь ехать. Однажды он прибыл за мной в Американский клуб в рубашке, перепачканной кровью, – не своей, как я догадался, – и при этом даже не извинился! Типичный китаец. Это было последней каплей, переполнившей мое терпение. Потом я нанимал еще двоих. Те, как выяснилось, совсем не умели водить машину. Один из них в конце концов врезался в рикшу и весьма серьезно покалечил беднягу. Тот, что служит у меня теперь, не намного лучше, поэтому давай скрестим пальцы и будем надеяться, что он довезет нас целыми и невредимыми.

Я не стал задумываться над последней фразой Моргана, потому что, насколько мне помнилось, мы не договаривались ехать в этот вечер куда-нибудь еще. К тому же он без всякой паузы перешел к рассказу о трудностях, которые переживал отель: гостиная, где мы сидели, по его утверждению, не всегда была так тускло освещена, просто с началом войны перестали поступать лампочки с чапейских фабрик; здесь еще ничего, а в других помещениях постояльцы вообще вынуждены передвигаться в кромешной тьме. Кроме того, Морган обратил мое внимание, что по крайней мере трое музыкантов оркестра, расположившегося в дальнем конце гостиной, не играли на своих инструментах.

– Это потому, что на самом деле они – носильщики. А настоящие музыканты либо сбежали из Шанхая, либо убиты. Тем не менее они честно стараются изображать музыкантов.

Теперь, когда Энтони указал на них, я увидел, что старались они из рук вон плохо. Один выглядел так, будто ему смертельно надоело держать смычок на струнах скрипки; другой стоял, совершенно забыв, что у него в руках кларнет, и, разинув рот, глазел на настоящих музыкантов. Только после того, как я выразил восхищение осведомленностью Моргана по части закулисной жизни отеля, он сообщил мне, что переехал сюда больше месяца назад, сочтя свою квартиру «расположенной слишком близко к линии огня, чтобы оставаться комфортабельной». Когда же я пробормотал что-то сочувственное насчет того, что ему пришлось покинуть свой дом, настроение у него мгновенно переменилось, и я впервые заметил на его лице печаль, напомнившую о несчастном и одиноком мальчике, какого я знал в школе.

– В любом случае эта квартира мало напоминала настоящий дом, – признался он, уставившись в свой бокал. – Я – да несколько приходящих слуг. В сущности, то была лишь жалкая конура. В некотором роде война стала для меня удобным предлогом, чтобы сбежать оттуда. Вся мебель там была китайской – негде даже уютно расположиться. Как-то завел себе певчую птичку, так она сдохла. Здесь мне лучше. И поилка под рукой. – Опустошив свой бокал, Энтони взглянул на часы и добавил: – Что ж, не будем заставлять их ждать. Машина у входа.

В манерах Моргана была некая небрежная настойчивость, которой, казалось, невозможно противиться. А помимо того, я тогда еще не освоился в городе и привык, что хозяева постоянно возили меня с одного мероприятия на другое. Итак, я последовал за Морганом на улицу и вскоре уже сидел рядом с ним на заднем сиденье автомобиля, двигавшегося по запруженным людьми улицам Французской концессии.

В первые же минуты нашего путешествия водитель едва не столкнулся со встречным трамваем, и я ожидал, что Морган опять заведет свою песню о проблемах с шоферами. Но он был задумчив и молча смотрел на проплывавшие мимо неоновые вывески и китайские флаги. Лишь однажды, когда я, попытавшись выяснить, куда мы, собственно, едем, спросил: «Как ты думаешь, мы не опоздаем?» – он взглянул на часы и рассеянно ответил: «Они так долго ждали тебя, потерпят еще несколько минут. Тебе все это, должно быть, кажется странным».

После этого мы какое-то время почти не разговаривали. Машина свернула на боковую улицу, где в свете фонарей на тротуарах с обеих сторон виднелось множество странных фигур: кто-то сидел на стуле, кто-то – на корточках, некоторые спали, устроившись прямо на земле – поджав ноги и тесно прижавшись друг к другу. Людей было так много, что свободным для машин и пешеходов оставалось лишь узкое пространство посередине. Люди были разного возраста – я видел даже грудных детей, спавших на руках у матерей, – и все их пожитки лежали тут же, рядом: рваные тюки, птичьи клетки, иногда – тележки на колесах, до отказа набитые всяким хламом. Теперь я начал привыкать к подобным картинам, но в тот вечер смотрел в окно и поражался. Лица были преимущественно китайскими, но ближе к концу улицы я заметил группку европейских детей, скорее всего русских.

– Беженцы с северного берега, – безучастно пояснил Морган и отвернулся.

Несмотря на то что сам был в некотором роде беженцем, он, похоже, не испытывал особой жалости к товарищам по несчастью. Даже когда мы проехали прямо по какой-то спящей фигуре и я в ужасе оглянулся, мой спутник лишь пробормотал:

– Не волнуйся. Наверное, просто какой-нибудь мешок со старым тряпьем.

Несколько минут мы молчали, потом он напугал меня неожиданным смехом.

– Школьные деньки! – воскликнул он. – Все теперь вспоминается. Наверное, они были не так уж плохи. Взглянув на Моргана, я заметил в его глазах слезы.

– Знаешь, нам нужно было держаться вместе. Двум жалким одиночкам. Вот что надо было делать. Ты и я – мы должны были держаться вместе. Не знаю, почему мы этого не делали. Тогда мы не чувствовали бы себя выброшенными из жизни.

Я повернулся к нему в изумлении, но его лицо, выхваченное из тьмы неверным светом проплывавшего мимо фонаря, подсказало мне: в мыслях он где-то далеко.

Как уже писал когда-то, я довольно хорошо помню, что Энтони Морган действительно был в школе «жалким одиночкой». Не то чтобы все на него нападали или дразнили как-то по-особому – скорее, Морган сам выступал в этой роли с самого начала. Это он предпочитал ходить отдельно и всегда тащился на несколько ярдов позади основной группы; это он в солнечные летние дни отказывался играть на воздухе вместе с остальными и сидел в комнате один, чертя в блокноте какие-то каракули.

Все это я прекрасно помню и, увидев его в тот вечер в темной гостиной отеля, в первую очередь представил, как мы гурьбой пересекаем площадку между кабинетом искусств и крытой галереей, а он угрюмо и одиноко плетется сзади. Но его утверждение, будто я был таким же «жалким одиночкой», который мог бы составить ему компанию, показалось мне настолько ошеломляющим, что я даже не сразу сообразил: то было лишь самообманом со стороны Моргана, сказкой, которую он придумал много лет назад, чтобы скрасить память о несчастном детстве. Повторяю, понял я это не сразу, и скорее всего мой ответ мог показаться ему бестактным, потому что произнес я нечто вроде:

– Ты, должно быть, с кем-то меня путаешь, приятель. Я всегда был очень компанейским парнем. Наверное, ты имел в виду Бигглсуорта. Эдриана Бигглсуорта. Тот и впрямь был немного нелюдим.

– Бигглсуорт? – Морган немного подумал и кивнул. – Я помню этого парня. Такой коренастый, с оттопыренными ушами? Старина Бигглсуорт. Да-да. Но нет, я имел в виду не его.

– Однако и не меня, старик.

– Именно тебя. – Он снова покачал головой и повернулся к окну.

Я промолчал и некоторое время смотрел на вечерние улицы. Мы снова проезжали по шумному району, и я стал вглядываться в лица людей в надежде увидеть Акиру. Потом мы очутились в жилом квартале, утопающем в зелени, и вскоре шофер остановил машину, въехав во двор большого дома.

Морган поспешно вышел из автомобиля. Я тоже – водитель не сделал при этом ни малейшей попытки помочь – и последовал за ним по гравиевой дорожке, огибавшей дом. Наверное, я ожидал, что здесь происходит большой прием, но теперь стало очевидно, что это не так: дом был почти полностью погружен в темноту, и, кроме нашей, возле него стояла только одна машина.

Энтони, явно хорошо знавший дом, повел меня к боковому входу, обсаженному с обеих сторон высокими кустами, открыл дверь, мы вошли внутрь и очутились в просторном холле, освещенном свечами. В полумраке я различал какие-то свитки, казавшиеся заплесневевшими, огромные фарфоровые вазы, лакированные комолы. Аромат благовоний, смешанный с запахом плесени, показался странно приятным.

Никто – ни слуга, ни хозяин – не вышел нам навстречу. Мой спутник стоял рядом, не произнося ни слова. Через несколько минут до меня дошло, что он ждет моих комментариев, поэтому я сказал:

– В китайском искусстве я профан, но даже мне ясно, что это весьма изысканные вещи.

Морган уставился на меня в изумлении, потом, пожав плечами, ответил:

– Наверное, ты прав. Ну что ж, пойдем. – И повел меня дальше, в глубь дома.

Несколько ступенек мы преодолели в полной темноте, затем я услышал голоса – разговаривали по-китайски, на самом распространенном наречии, – и увидел свет, пробивавшийся из дверного проема, завешенного занавеской из нанизанных на шнурки бусинок. Мы прошли сквозь нее, потом преодолели еще какие-то драпировки и оказались в большой комнате, освещенной свечами и фонариками.

Что еще припоминается мне теперь из того вечера? Он уже слегка померк в памяти, но я попробую сложить фрагменты воедино. Когда мы вошли в ту комнату, первой моей мыслью было, что мы нарушили какое-то семейное торжество. Я заметил большой накрытый стол, за которым сидели человек восемь или девять – все китайцы. Младшие – двое мужчин лет двадцати с небольшим – были одеты в европейские костюмы, остальные – в традиционные китайские наряды. Старой даме, сидевшей в конце стола, прислуживала горничная. На удивление высокий и крупный для азиата пожилой джентльмен, который, как я сразу догадался, был хозяином дома, поднялся при нашем появлении. Остальные мужчины последовали его примеру. Но поначалу впечатление обо всех этих людях оставалось у меня весьма неопределенное, потому что с первой же минуты моим вниманием полностью завладела сама комната.

Высокий сводчатый потолок. Позади стола – что-то вроде галереи для домашних представлений, с перил которой свешивалась гирлянда бумажных фонариков. Именно эта часть комнаты особо заинтересовала меня, и я вглядывался в нее поверх стола, едва прислушиваясь к приветствию хозяина. Дело в том, что мне начало казаться, будто глубинная часть комнаты, в которой я находился, есть не что иное, как парадный холл нашего старого шанхайского дома.

Судя по всему, за последние годы он претерпел кое-какую реконструкцию. Например, я не мог сообразить, каким образом та часть помещения, через которую мы с Морганом вошли, соотносилась с нашим старым холлом. Но галерея в глубине когда-то, несомненно, венчала нашу большую изогнутую лестницу.

Я сделал несколько неуверенных шагов вперед и, наверное, довольно долго стоял молча, то глядя вверх на галерею, то мысленно следуя взглядом за изгибами давно исчезнувшей лестницы. И память постепенно стала возвращаться, память о том периоде моего детства, когда я обожал вихрем слететь вниз по этой лестнице, а за две-три ступеньки до конца прыгнуть – обычно хлопая руками, словно крыльями, – и приземлиться на мягкую банкетку, стоявшую неподалеку. Отец, глядя на это, всегда смеялся, а мама и Мэй Ли сердились. Мама, так и не сумевшая мне объяснить, почему так делать не следует, грозилась убрать банкетку, если я не перестану прыгать на неё. И вот однажды, когда мне было уже лет восемь, после долгого перерыва предприняв очередную попытку повторить любимый трюк, я обнаружил, что банкетка больше не в состоянии выдерживать мой увеличившийся вес. Она развалилась, я в изумлении рухнул на пол. Тут же вспомнив, что мама спускается по лестнице вслед за мной, я приготовился к суровой взбучке. Однако мама, склонившись надо мной, лишь рассмеялась:

– Видел бы ты свое лицо, Вьюрок! – воскликнула она. – Если бы ты только мог посмотреть на себя сейчас!

Я вовсе не обиделся, но, поскольку мама продолжала смеяться – и, вероятно, потому, что все еще боялся получить нагоняй, – начал изображать страшную боль в лодыжке. Перестав смеяться, мама осторожно помогла мне встать. Помню, как она медленно, поддерживая за плечи, водила меня по холлу, приговаривая:

– Ну вот, теперь лучше, правда? Нужно просто перетерпеть свою боль. Вот так, ничего страшного.

Никакого нагоняя я так и не получил, а через несколько дней, войдя в холл, увидел, что банкетку починили. С тех пор, хоть и продолжал спрыгивать со второй или третьей ступеньки, я больше никогда не пытался приземлиться на нее.

Я сделал несколько шагов по комнате, стараясь определить, где именно когда-то стояла эта банкетка. У меня сохранилось весьма приблизительное представление о том, как она выглядела, зато я почти физически ощущал под пальцами шелковистость ее обивки.

Потом я, наконец, вспомнил, что в комнате не один, и почувствовал обращенные на меня взгляды, полные умиления. Морган тихо переговаривался с пожилым китайцем. Увидев, что я обернулся, мой бывший одноклассник подошел, откашлялся и начал представлять мне присутствующих.

Судя по всему, он был другом дома и без малейших затруднений выпаливал китайские имена. Семейство носило фамилию Лин, имен я не припомню. Каждый, кого называл Морган, вежливо склонял голову и улыбался, сложив ладони и прижав их к груди. Лишь старая дама, сидевшая в конце стола, которую Морган представил с особой почтительностью, продолжала смотреть на меня безразлично. Когда церемония завершилась, бразды правления взял в свои руки сам мистер Лин, крупный пожилой джентльмен.

– Не сомневаюсь, добрый мой господин, – сказал он по-английски с едва уловимым акцентом, – что вы испытываете теплое чувство, снова вернувшись сюда.

– Да, вы правы, – ответил я с улыбкой. – Да. Теплое, но немного странное.

– Но это же так естественно! – подхватил мистер Лин. – Прошу вас, располагайтесь поудобнее. Мистер Морган сообщил мне, что вы уже поужинали. Но мы, как видите, тоже приготовили для вас еду. Мы не знали, как вы относитесь к китайской кухне, поэтому позаимствовали повара у наших соседей-англичан.

– Но возможно, мистер Бэнкс не голоден. – Это произнес один из молодых людей в европейском костюме и, повернувшись ко мне, добавил: – Мой дедушка весьма старомоден. Он страшно обижается, если гость в полной мере не отдаст должное его гостеприимству. – Молодой человек широко улыбнулся старику. – Пожалуйста, не позволяйте ему командовать собой, мистер Бэнкс.

– Внук считает меня дремучим китайцем, – сказал мистер Лин, подходя ко мне ближе и продолжая улыбаться, – но на самом деле я родился и вырос в Шанхае, более того, в международном сеттльменте. Моим родителям пришлось бежать от войск вдовствующей императрицы, и они нашли приют здесь, в городе иностранцев. Так что я вырос шанхайцем в полном смысле этого слова. Моему внуку невдомек, как в действительности живут люди в глубинном Китае. Он принимает меня за старомодного китайца! Не обращайте на него внимания, дорогой сэр. В этом доме не требуется соблюдать протокол. Если не хотите есть, ничего страшного. Разумеется, я ничего не стану вам навязывать.

– Вы все так добры ко мне, – произнес я, вероятно, немного рассеянно, потому что все еще пытался понять, как именно был перестроен дом.

Потом вдруг старая дама что-то сказала на мандарине, самом распространенном в Китае диалекте, и молодой человек, обратившийся ко мне несколько минут назад, перевел:

– Моя бабушка говорит, она думала, что вы никогда не приедете. Это было такое долгое ожидание. Но теперь, увидев вас, она счастлива, что вы здесь.

Не дожидаясь, пока он закончит, старая дама заговорила снова. На сей раз, когда она замолчала, молодой человек был явно смутен и не спешил перевести ее слова. Он посмотрел на деда, словно спрашивая, что делать, потом все же решился:

– Вы должны простить мою бабушку, – сказал он. – Иногда она бывает немного эксцентрична.

Старая дама, явно понимавшая по-английски, нетерпеливым жестом велела переводить, и молодой человек, вздохнув, сказал:

– Бабушка говорит, что, пока вы не появились здесь сегодня вечером, она относилась к вам с неприязнью. То есть она сердилась на вас за то, что вы собираетесь отнять у нас наш дом.

Я ошарашенно посмотрел на молодого человека, но старуха опять что-то забормотала.

– Она долгое время надеялась, – переводил молодой человек, – что вы не приедете. Она считала, теперь этот дом принадлежит нашей семье. Но, увидев вас, прочитав в ваших глазах, какие чувства вы испытываете, она все поняла. Теперь она искренне уверена, что договор справедлив.

– Договор? Но поверьте… – На этих словах я запнулся, потому что, как бы ни был озадачен, стал смутно припоминать какие-то разговоры насчет возвращения нам старого дома.

Но повторяю, воспоминания были весьма смутными, и я понял, что если вступлю в дискуссию на эту тему, то поставлю себя в неловкое положение. Как раз в этот момент мистер Лин произнес:

– Боюсь, мы все ведем себя бестактно по отношению к мистеру Бэнксу. Задерживаем его разговорами, между тем как он наверняка мечтает осмотреть дом. – И, улыбнувшись мне доброй улыбкой, добавил: – Пойдемте со мной, мой добрый господин. У вас еще будет время побеседовать с ними. Сюда, пожалуйста, я покажу вам дом.