8

Я попросил таксиста отвезти меня в Блумсбери. Откинувшись на сиденье, попытался успокоиться и припомнил те неясные, смешанные чувства, которые испытал накануне, выбежав в поисках Перри на Сент-Джеймс-сквер. Потом он представлялся мне незнакомцем, на которого проецировались все мои необъяснимые страхи. Теперь я считал его эксцентричным, неуравновешенным молодым человеком, не способным взглянуть мне в глаза и нисколько не страдающим от собственных эмоциональных устремлений и неадекватности. Он был фигурой патетической, не угрожающей, как оказалось, а раздражающей, способной, как и предсказывала Кларисса, превратить себя в забавную историю. Вероятно, после столь напряженной встречи пытаться не думать о ней было ошибкой. Но тогда это казалось разумным и необходимым – я и так потерял полдня. Раньше чем машина проехала первый километр, я мысленно переключился на работу, запланированную на день, на статью, которую я начал обдумывать, поджидая Клариссу в Хитроу.

Тогда я собирался начать длинную статью об улыбке. Редактор одного научного американского журнала намеревался посвятить целый выпуск, как он выражался, интеллектуальной революции. Биологи и психологи-эволюционисты занимались переоценкой социальных наук. Послевоенное единодушие. Стандартная Социально-Научная Модель разваливалась на части, человеческая природа требовала пересмотра. В этот мир мы приходим не белым листом и не обучаемой чему угодно машиной. Теперь мы считаемся «продуктами» нашего окружения. Если мы желаем узнать, что мы такое, нам придется узнать, откуда мы пришли. Мы эволюционировали, как любое другое создание на земле. Мы пришли в мир со способностями и ограничениями, полностью генетически предопределенными. Многие наши черты, размер ноги, цвет глаз – фиксированы, другим же, как, например, социальному и сексуальному поведению или владению языком, предстоит развиваться. Но ход развития не произволен. Он заложен в нас природой. Современная биология человека поддерживает Дарвина; эмоциональная мимика в разных культурах во многом схожа, а младенческая улыбка – именно тот социальный знак, который легче всего изолировать и изучать. Он проявляется у детей из племени кунсан в Калахари в то же самое время, что и у американских детишек в западной части Манхэттена, и с тем же результатом. Как здорово выразился Эдвард О. Уилсон, этот сигнал «вызывает более щедрые проявления родительской любви и привязанности». Затем он продолжает: «Пользуясь терминологией зоолога, этот социальный раздражитель есть врожденный и относительно неизменный сигнал, призванный создавать основу для социальных отношений».

Несколько лет назад издатели не думали ни о чем, кроме хаоса. Теперь они бьются головой о рабочие столы, пытаясь осветить любые намеки на неодарвинизм, эволюционную психологию и генетику. Я не жаловался, бизнес вполне меня устраивал, но Кларисса выступала против этого проекта в принципе. Рационализм, впавший в неистовство.

– Это новый фундаментализм, – высказалась она однажды вечером. – Двадцать лет назад и ты, и твои друзья были убежденными социалистами и во всех неудачах человечества винили окружающую обстановку. Теперь каждый для вас превратился в пленника собственных генов, которые стали причиной всех причин!

Она смутилась, когда я прочел ей абзац из Уилсона.

– Наука докопалась до самой сути, – сказала она, – но в процессе был утрачен больший смысл. Все, что зоолог может сказать о младенческой улыбке, по большому счету интереса не представляет. Суть этой улыбки отражается в глазах и сердцах родителей и в начинающейся любви, которая только и имеет смысл в масштабах вечности.

Это были наши обычные ночные посиделки за кухонным столом. Я сказал, что, по-моему, в последнее время она проводит в обществе Джона Китса слишком много времени. Хоть он, без сомнения, и гений, но в то же время и ретроград, убежденный, что наука обкрадывает мир чудес, который только и имеет значение. Если мы обсуждаем ценность младенческой улыбки, почему бы не рассмотреть ее источник? Может быть, всех младенцев веселит им одним известная шутка? А может, Господь спускается и щекочет их? Или, что более правдоподобно, они учатся улыбаться у своих матерей? Но ведь улыбаются и слепоглухие от рождения дети. Эта улыбка, должно быть, в них заложена и по веским эволюционным причинам. Кларисса сказала, что я не понял ее. Нет ничего плохого в анализе мелочей, но велик риск упустить из виду целое. Тут я согласился. Момент синтеза решает все. Кларисса сказала, что я по-прежнему имею в виду другое, а она говорила о любви. Я ответил, что и я говорю о ней и о том, как дети, не умеющие даже говорить, стараются получить этой любви по максимуму. Кларисса сказала, нет, я все еще не понимаю ее. Нам пришлось закончить этот разговор. Но никто не обиделся. Мы поднимали эту тему часто и по разным поводам. На самом же деле в этот раз мы обсуждали отсутствие детей в нашей жизни.

Я забрал свою книгу в «Диллонсе» и минут двадцать листал ее. Я горел желанием сесть за работу и поэтому поехал домой на такси. Когда, расплатившись с водителем, я вышел из машины, то увидел Перри, поджидающего меня прямо у входа в мой дом. А чего я ждал? Что он исчезнет, потому что я выбросил его из головы? Когда я подходил, вид у него был слегка смущенный, но сдавать позиции он не собирался.

Он заговорил, когда нас разделяло еще несколько шагов:

– Ты велел подождать, вот я и жду.

Ключи от дома были у меня в руке. Я помедлил. Хотел было напомнить ему, что не говорил ничего подобного, и о его «торжественном обещании». А еще я задумался, не стоит ли поговорить с ним еще раз, чтобы яснее представлять себе его состояние. Но перспектива снова оказаться втянутым в домашнюю драму, на сей раз на узкой, выложенной кирпичом дорожке между двумя стрижеными кустами бирючины, внушала мне ужас.

Я показал ему ключ и сказал:

– Ты мешаешь мне пройти.

Он продолжал загораживать вход:

– Я хочу поговорить о том случае.

– А я не хочу. – Я приблизился еще на два шага, словно он был призраком и через него вполне можно было вставить ключ в скважину.

Он снова принялся завывать:

– Послушай, Джо. Нам так много нужно обсудить. Я знаю, ты тоже об этом думаешь. Давай посидим вместе и решим, что тут можно сделать.

Я отодвинул его плечом, сухо бросив: «Прошу прощения». Удивительно, как он подался в сторону от моего прикосновения. Он оказался легче, чем я думал. Он дал отодвинуть себя, и я смог открыть дверь.

– Дело в том, – произнес он, – что я отношусь к случившемуся с позиции прощения.

Я шагнул внутрь, готовый не дать ему пройти за собой. Но он остался стоять на месте, и, закрыв за собой дверь, я увидел сквозь небьющееся стекло, как шевелятся его губы, произносящие какое-то слово, возможно то же «прощение». Я поднялся на лифте на свой этаж и только вошел в квартиру, как зазвонил телефон. Это могла быть Кларисса, пообещавшая звонить. Я бросился к телефону и схватил трубку.

Но это был Перри.

– Прошу тебя, Джо, не пытайся спрятаться от этого, – начал он.

Бросив трубку, я выдернул шнур из сети. Но тут же передумал и включил обратно. Я отключил звонок и запустил автоответчик. Подходя к окну, услышал, как он включился. На противоположной стороне улицы, так чтобы его было видно, стоял Перри и прижимал к уху мобильный телефон. Я слышал его голос на автоответчике у себя за спиной:

– Джо, любовь Господа найдет к тебе дорогу. – Он поднял голову и, вероятно, успел заметить меня прежде, чем я отодвинулся от занавески. – Я знаю, что ты здесь. Я тебя вижу. Я знаю, что ты слушаешь...

Я вернулся в коридор и убавил громкость на автоответчике. Умылся холодной водой в ванной и принялся разглядывать в зеркале покрытое каплями лицо, размышляя о том, каково это – увлечься таким человеком, как я. Этот момент, в точности как тот, в поле, когда Кларисса протянула мне бутылку вина, можно считать отправной точкой истории, потому что, видимо, тогда я начал осознавать, что все это не закончится и к вечеру. Возвращаясь по коридору к автоответчику, я подумал, что меня втянули в отношения.

Я откинул крышку автоответчика. Пленка на кассете еще моталась. Прибавив громкость на одно деление, я услышал слабые интонации голоса Перри:

– ... убежать от этого, Джо, но я люблю тебя. Ты запустил этот механизм и не можешь теперь выйти из игры...

Я быстро прошел к себе в кабинет, снял трубку факса и позвонил в полицию. За несколько секунд, пока происходило соединение, я успел понять, что не знаю, что говорить. Послышался женский голос, строгий и скептический, закаленный ежедневным общением с потоком паники и боли.

Я заговорил недовольным и убедительным тоном добропорядочного гражданина:

– Я хочу сообщить о преследовании. Систематическом преследовании.

Меня переключили на мужчину, в голосе которого слышалась та же спокойная осмотрительность. Я повторил свое заявление. Секундная заминка, и мне задан первый вопрос.

– Вас кто-то преследует?

– Да. Я был...

– Человек, доставляющий вам неприятности, находится рядом?

– В эту минуту он стоит рядом с моим домом.

– Он причинил вам какой-либо физический ущерб?

– Нет, но...

– Он угрожал вам расправой?

– Нет.

Понятно, мою жалобу пытаются втиснуть в привычную бюрократическую форму. Не существует достаточно гибкой системы, способной работать с каждым рассказом. Раз нет возможности пожаловаться, я постарался найти утешение в том, что моя история вписалась в узнаваемый жанр. Поведение Перри должно расцениваться как преступление.

– Он угрожает вашей собственности?

– Нет.

– Или третьим лицам?

– Он пытается вас шантажировать?

– Нет.

– Вы сможете доказать его намерение причиняют вам беспокойство?

– Ну... нет.

Официальная нейтральность полицейского сменилась на почти человеческий интерес. Мне показалось, я различил йоркширский акцент.

– Можете тогда рассказать мне, что же он делает?

– Он постоянно звонит мне. Он говорит со мной так, как будто...

Голос моментально вернулся на оставленные позиции, к списку вопросов:

– Вы считаете его поведение оскорбительным или непристойным?

– Нет. Послушайте, офицер, дайте мне объяснить. Он псих. И не собирается оставлять меня в покое.

– Вас беспокоят его истинные намерения?

Я задумался. И впервые осознал, что на фоне голоса моего офицера раздаются и другие голоса. Возможно, там у них целые ряды таких же, как он, полицейских офицеров и целый день у них в наушниках грабежи, убийства, суициды, поножовщина. И я был там вместе с остальными – насильно обращаемый среди бела дня.

Я сказал:

– Он хочет спасти меня.

– Спасти вас?

– Обратить меня, понимаете? Он одержим. Он просто так от меня не отстанет.

Полицейский нетерпеливо перебил меня:

– Извините, сэр. Полиция не занимается такими делами. Пока он не причиняет вреда вам или вашему имуществу и не угрожает сделать это, ему нечего вменить в вину. Попытка обращения в свою веру не является противозаконным действием. – Нашу краткую беседу он завершил собственным резюме: – В нашей стране свобода вероисповедания.

Вернувшись к окну гостиной, я посмотрел на стоящего внизу Перри. Он уже перестал разговаривать с моим автоответчиком. Просто стоял лицом к дому, засунув руки в карманы, бесстрастный, как немецкий шпион.

Я налил кофе в термос и, сделав несколько бутербродов, удалился в кабинет, выходящий окнами на другую улицу, и уселся, чтобы перечитать, а точнее, перелистать свои заметки. Вся сосредоточенность испарилась. Назойливость Перри усугубляла уже посетившее меня чувство неудовлетворенности. Оно возвращалось ко мне время от времени, после каких-то огорчений, – осознание того, что все идеи, с которыми я имею дело, принадлежат другим. Я лишь сопоставляю и классифицирую результаты чужих исследований, а затем показываю их широкой публике. Мне говорили, что у меня талант к разъяснениям. Сделать увлекательную историю из нагромождений, отступлений и случайных удач, обычных спутников большинства научных прорывов, – это я умею. Конечно, кто-то должен стоять между исследователем и рядовым читателем, чтобы давать профессиональные разъяснения, для которых средний сотрудник лаборатории слишком занят или слишком осторожен. Верно и то, что я немало заработал, раскачиваясь, как обезьяна-паук, на самых высоких деревьях в джунглях модной науки – на динозаврах, черных дырах, квантовой магии, хаосе, сверхпроводниках, нейронауке и хорошо забытом Дарвине. Прекрасно иллюстрированные книги в твердых обложках, документальные сериалы на телевидении, «круглые столы» на радио и конференции в самых прекрасных уголках планеты.

Но в такие тоскливые моменты я снова считал себя паразитом и, возможно, не ощущал бы этого так сильно, не имей я приличного образования по физике и ученой степени по квантовой электродинамике. Я сам должен был быть там, чтобы добавить свою частичку на гору человеческих знаний. Но после семи лет прилежной учебы, покинув университет, я был в нетерпении. Я бросился путешествовать – дико, безрассудно и слишком далеко. Наконец, вернувшись в Лондон, я занялся бизнесом вместе с другом. Мы решили разработать устройство, некий хитроумно фазированный набор каналов, над которым я работал в свободное время, пока учился в аспирантуре. Предполагалось, что этот маленький предмет сможет улучшить работу определенных микропроцессоров и, как мы надеялись, в скором времени без него не сможет обойтись ни один компьютер. Одна немецкая компания оплатила нам перелет первым классом до Ганновера, и года два мы мечтали, что станем миллиардерами. Но наша заявка на патент была отвергнута. Другая команда из научного парка под Эдинбургом оказалась там раньше нас, к тому же с лучшей электроникой. Но потом компьютерная индустрия все равно сделала поворот на сто восемьдесят градусов. Наша компания так и не вышла на рынок, а ребята из Эдинбурга разорились. К тому моменту, как я вернулся к квантовой электродинамике, пробел в моей биографии оказался слишком большим, моя математика ослабла, а сам я, уже не двадцатилетний, выглядел слишком старым для участия в этой конкурентной игре.

Возвращаясь с последнего собеседования, я уже знал – по подчеркнутой любезности, с которой мой старый профессор провожал меня до двери: с академической карьерой покончено. Размышляя, что же делать теперь, я брел под дождем по Экзебишн-роуд. Когда дождь превратился в настоящий ливень, я как раз проходил мимо Музея естественной истории, и с парой дюжин других прохожих мне пришлось укрыться в музее. Я сел обсохнуть рядом с моделью диплодока в натуральную величину и со странным удовлетворением принялся рассматривать толпу. Большие группы людей чаще всего вызывают у меня смутную мизантропию. Однако на сей раз любопытство и заинтересованность, подмеченные мною в этих людях, казалось, придавали им некое благородство. Все вошедшие, независимо от возраста, зачарованно стояли и смотрели, удивляясь необыкновенному зверю. Я подслушал несколько разговоров, и, помимо увлеченности, меня потряс общий уровень невежества. Слышал, как девятилетний мальчик спрашивал троих пришедших с ним взрослых, могла ли такая зверюга поймать и съесть человека. Из шаблонных ответов взрослых становилось ясно, что их представления о ходе эволюции ниже всякой критики.

Сидя в музее, я начал обдумывать некоторые разрозненные факты, которые сам знал о динозаврах. Вспомнил книгу Дарвина «Плавание на «Бигле»«, где он рассказывает о больших окаменевших костях в Южной Америке и о том, насколько решающим для его теории оказался вопрос определения их возраста. Его вдохновили аргументы, выдвинутые геологом Чарльзом Лайеллом. Земля гораздо старше четырех тысяч лет, отпущенных ей Церковью. В наше время борьба хладнокровных с теплокровными завершилась в пользу последних. Геологические открытия свидетельствовали о разнообразных катаклизмах, осложнявших жизнь на Земле. Огромный кратер в Мехико мог появиться вследствие падения метеорита, завершившего эпоху динозавров и давшего маленьким крысоподобным тварям, копошащимся у ног монстров, шанс занять их нишу, а млекопитающим (и особенно приматам) – процветать. Существовала также заманчивая теория о том, что динозавры вообще не вымерли. Они подчинились эволюционной необходимости и превратились в безобидных птичек, которых мы откармливаем у себя на задних дворах.

Выходя из музея, я уже имел план книги, набросанный на обороте заявления о приеме на работу. Три месяца я читал и шесть писал. Сестра моего партнера по неудачному бизнесу оказалась художником-оформителем и любезно согласилась подождать с гонораром. Книга вышла в тот момент, когда любая история о динозаврах была обречена на успех, и обеспечила мне контракт на черные дыры. Так началась моя трудовая жизнь, и чем больше сыпалось на меня успехов, тем плотнее закрывались передо мной двери в науку. Я стал журналистом, комментатором, аутсайдером собственной профессии. Мне никогда не вернуть тех дней, помнится, тяжелых, когда я занимался настоящим серьезным исследованием магнитного поля электрона, посещал, и не как слушатель, а как активный, хоть и второстепенный, участник, конференции по проблемам существования бесконечно больших величин в теориях перенормируемости. Теперь ни один ученый, даже сотрудник лаборатории или университетский привратник никогда больше не воспримут меня всерьез.

И вот, в этот самый день, когда я устроился с кофе и бутербродами в своем кабинете и не мог написать ни строчки об улыбке, а под окном, как часовой, стоял Перри, – ко мне опять вернулись воспоминания о бесславном конце моей научной карьеры. Время от времени я слышал щелчок срабатывающего автоответчика. Примерно раз в час ходил в гостиную и проверял. Он так и стоял на месте, глядя на дверь, будто собака, привязанная у магазина. Лишь один-единственный раз он говорил со мной по телефону. А в основном неподвижно стоял, ступни слегка разведены, руки в карманах, лицо, насколько я мог судить, выражало сосредоточенность или, может, ожидание счастья.

Когда я выглянул в пять часов, он исчез. Я задержался у окна, воображая, что могу разглядеть на опустевшем месте его силуэт, мерцающее сияние в неярком дневном свете. Потом подошел к автоответчику. На счетчике высвечивались тридцать три сообщения. Я проматывал их, пока не наткнулся на голос Клариссы. Она надеется, что у меня все в порядке, вернется в шесть и очень меня любит. Еще три раза звонили по работе, так что счет Перри составил двадцать девять очков. Не успел я осмыслить это число, как пленка на кассете снова закрутилась. Я прибавил громкость. Звук был такой, будто говорили из такси:

– Джо, ты гениально придумал с занавесками. Я сразу все понял. Я хочу сказать это снова. Я тоже это чувствую. Правда чувствую. – На последней фразе от эмоций его голос чуть взлетел вверх.