19

Я опоздал на двадцать минут. В обеденное время это заведение пользовалось большой популярностью – в воздухе стоял гул голосов, и вошедшему казалось, что он попал в шторм. Ресторанчик словно был единственным интересным местом – и часом позже им и оказался. Профессор уже сидел за столиком, а Кларисса еще стояла, и я еще с порога понял, что она все в том же приподнятом настроении. Все вокруг нее кружилось. Один официант, стоя на коленях, будто молясь, у ее ног, закреплял ножку стола, второй нес ей другой стул. Увидев меня, она бросилась ко мне через весь зал и, взяв за руку, как слепого, повела к столу. Я списал ее кокетливость на праздничное возбуждение, ведь, кроме ее дня рождения, у нас был еще один повод поднять бокалы. Профессор Джослин Кейл, крестный отец Клариссы, был утвержден на почетную должность в проекте «Геном человека». Прежде чем сесть, я поцеловал ее. В последние дни наши языки ни разу не соприкоснулись, но теперь это произошло. Джослин приподнялся и пожал мне руку. В этот миг принесли шампанское в ведерке со льдом, и наши голоса слились с общим шумом. Ведерко отбрасывало отсвет-ромб на белую скатерть, в высоких ресторанных окнах сияли голубые прямоугольники неба, видного меж домов. От поцелуя у меня возникла эрекция. В памяти осталось лишь хорошее настроение, ясность и ресторанный шум. В памяти осталось, что все блюда, которые нам подали вначале, оказались красного цвета: «бресаола» – толстенькие язычки жареных перцев поверх козьего сыра, и «радиччо» – фигурно нарезанная редиска в белой фарфоровой чаше. Вспоминая, как мы нагибались друг к другу, пытаясь перекричать шум, мне казалось, я вспоминаю что-то, случившееся под водой.

Джослин извлек из кармана маленький сверток, упакованный в изысканную синюю ткань. Наш стол погрузился в воображаемую тишину, пока Кларисса разворачивала подарок. Может быть, именно в тот момент я посмотрел налево, за соседний столик. Мужчина, которого, как я узнал потом, звали Колин Тэп, сидел вместе со своей дочерью и отцом. А может, я заметил их позже. Если мой взгляд и скользнул тогда по одинокому посетителю, сидевшему спиной к нам, в двадцати шагах, то в памяти это не отложилось. В свертке оказалась черная коробочка, а в ней, среди бархатных складок, золотая брошь. По-прежнему не произнося ни слова, Кларисса достала брошь и продемонстрировала нам на ладони.

Две золотые, скрученные двойной спиралью ленточки. Между ними крошечные серебряные ступеньки группами по три, символизирующие пары оснований – буквы четырехзначного алфавита, сменяющимися тройками которых написаны все живые существа. На спиралях выгравированы сферы, относящиеся к двадцати аминокислотам, на сферах нанесены трехбуквенные кодоны. Ярко освещенная брошь в руке Клариссы выглядела не просто как изображение. Она могла быть вещью, готовой преобразовывать цепи аминокислот в протеиновые молекулы. Прямо сейчас, лежа на ее ладони, она, казалось, могла сотворить еще один подарок. Когда Кларисса выдохнула имя Джослина, на нас опять нахлынули волны ресторанного шума.

– Боже мой, какая красота! – воскликнула Кларисса и поцеловала его.

Его светлые желто-голубые глаза увлажнились. Он сказал:

– Это брошь Джилиан. Ей было бы приятно знать, что она у тебя.

Мне не терпелось вручить свой подарок, но мы еще были околдованы брошью. Кларисса приколола ее к своей серой шелковой блузке.

Вспомнил бы я тот разговор, если бы не знал, что за ним последует?

Мы принялись шутить, что членам проекта «Геном» подобные украшения будут раздавать просто горстями. А потом Джослин заговорил об открытии ДНК. Возможно, в этот момент я обернулся, чтобы попросить у официанта воды, и заметил тех двух мужчин и девочку. Мы выпили бутылку шампанского и разделались с закуской-ассорти. Что мы заказывали потом, я не помню. Джослин принялся рассказывать нам историю Иоганна Мишера, швейцарского химика, в 1868 году идентифицировавшего ДНК. В истории науки этот случай считается одним из величайших упущенных шансов. Мишер доставал в ближайшей больнице пропитанные гноем бинты (в гное содержится большое количество белых кровяных телец, пояснил Клариссе Джослин). Его интересовали химические процессы в клеточном ядре, и он обнаружил в нем фосфор, что оказалось невероятным, так как шло вразрез с текущими представлениями. Находка экстраординарная, но доклад Мишера пролежал два года у его учителя, так долго проверявшего результаты опытов студента.

Я отвлекся от разговора, не потому что заскучал, хотя судьба Мишера и была мне известна, – расслабившись после визита в полицию, я был беспокоен и нетерпелив.

Мне хотелось пересказать свою беседу с инспектором Линли, добавив в нее немного остроты, чтобы повеселить компанию, но я понимал, что это точно приведет к новым спорам с Клариссой. За соседним столиком мужчина, которому, как и мне с некоторых пор, пришлось сдвинуть очки на кончик носа, чтобы разглядеть буквы, помогал девочке выбрать что-нибудь в меню. Девочка нежно прижималась к его плечу.

Джослин тем временем наслаждался тройным превосходством – возраста, высокого положения и лучшего дарителя подарков – и продолжал рассказ. Мишер не отступал. Он набрал команду, чтобы заниматься, как он выражался, химией ядерной кислоты. А затем обнаружил вещества, создавшие тот самый четырехбуквенный алфавит, на котором написано все живое, – аденин, цитозин, гуанин и тимин. Но ничего не произошло. И чем больше проходило времени, тем более это странно. Открытые Менделем закономерности передачи наследственных признаков в целом были приняты обществом, в клеточном ядре обнаружили хромосомы и предположили, что они являются носителями генетической информации. Уже было известно, что ДНК находится в хромосомах, и Мишер описывал происходящие с ними химические процессы в письме к дяде, написанном в 1892 году, он предполагал, что ДНК является кодом жизни, так же как алфавит является кодом языка и понятий.

– Открытие было у них под носом, – произнес Джослин. – Но они не разглядели, не захотели разглядеть его. Проблема, безусловно, в том, что химики...

Тяжело говорить, перекрывая шум. Мы подождали, пока он отопьет воды. Рассказ предназначался для Клариссы, был эффектным дополнением к подарку. Пока Джослин переводил дух, за моей спиной послышался шорох, и мне пришлось подвинуть стул, чтобы пропустить девочку. Она направлялась к туалетам. Когда я снова вспомнил о ней, она уже сидела на своем месте.

– Так вот, химики. Могут все, почти как боги. Девятнадцатый век оказался для них благодатным. Они заработали авторитет, а вместе с ним и непробиваемую броню. Взять хотя бы Фобуса Ливайна из Рокфеллеровского института. Он был абсолютно уверен, что ДНК – скучная бесполезная молекула, содержащая случайные последовательности тех четырех букв, АЦГТ. Он не придал ей значения, а потом, как это водится у людей, стал просто верить в это, глубоко верить. Он знал то, что знал, и молекула была ни при чем. Никто из молодежи не мог обойти такого препятствия. Идею пришлось отложить на долгие годы, до появления в двадцатые годы работы Гриффита по бактериям. Ее-то и подхватил в Вашингтоне Освальд Эвери – Ливайна к тому времени уже не было, само собой. Работа Освальда затянулась надолго, до самых сороковых. Потом Александр Тодд изучал в Лондоне фосфатные связи в сахаре, потом были пятьдесят второй и пятьдесят третий годы, Морис Уилкинс с Розалиндой Франклин и Крик с Уотсоном. Знаете, что сказала бедная Розалинда, когда они показали ей построенную модель молекулы ДНК? Она сказала: это настолько красиво, что просто не может оказаться неправдой...

Быстрое перечисление фамилий и его конек, красота в науке, погрузили Джослина в безмолвное размышление. Он комкал салфетку. Ему было восемьдесят два. Он знал их всех как студент или как коллега. А Джилиан работала с Криком после первого серьезного прорыва по адапторным молекулам и умерла, как и Франклин, от лейкемии.

Я пару секунд помедлил, после того как Джослин дал мне отличную подсказку. Сунул руку в карман пиджака и, не удержавшись, произнес слова, обычно написанные на коробках с шоколадом:

– В прекрасном – правда, в правде – красота...

Кларисса улыбнулась. Наверное, она уже догадывалась, что получит в подарок Китса, но о том, что находится в ее руках под простой оберточной бумагой, не могла и мечтать. Даже не успев развернуть до конца, она узнала эту книгу и ахнула. Девочка за соседним столиком повернулась и изумленно уставилась на нас, отцу даже пришлось похлопать ее по руке. Издание в тускло-коричневой обложке, плохо сохранившееся, с бурыми пятнами, слегка пострадавшее от сырости. Первое издание его первого сборника «Стихи» 1817 года.

– Какие подарки! – произнесла Кларисса. Она встала и обвила руками мою шею. – Такая книга стоит не одну тысячу... – Потом она прижалась к моему уху и прошептала, как в старые добрые времена: – Гадкий мальчишка, потратил столько денег. Теперь придется тебе до изнеможения заниматься со мной любовью.

Вряд ли она имела это в виду, но я подыграл, произнеся:

– Согласен, если это доставит тебе удовольствие. – Конечно, во всем виновато шампанское, и она просто выражала благодарность, но мне все равно было очень приятно.

Через день-другой возникает искушение придумать или дорисовать какие-то детали, относящиеся к соседнему столику, заставить память выдать то, чем она не владела, но я и правда видел, как тот мужчина, Колин Тэп, в чем-то убеждал своего отца, ласково сжимая его локоть. Кроме того, все, что я узнал позже, переплелось с моими ощущениями того времени. Тэп оказался двумя годами старше меня, его дочери было четырнадцать, а отцу семьдесят три. В тот момент я не забивал себе голову предположениями об их возрасте, мое внимание концентрировалось в пределах нашего столика, и нам было весело, хотя каким-то образом я выстроил отношения между нашими соседями – где-то на дне сознания, мельком, на бессловесном, довербальном языке сиюминутных мыслей, который лингвисты называют «ментализом». Девочку я разглядел, хоть и вскользь. Она сидела выпрямившись – поза, присущая некоторым подросткам, попытка показать миру свое самообладание, но обнаруживая этим полную беззащитность. Смуглая кожа, черные волосы острижены коротко, на шее светлая полоса – видимо, постриглась недавно. А может быть, все эти детали я разглядел позже, в суматохе или даже после нее? Вот еще один пример, как память создает неразбериху, внося информацию задним числом: я обнаружил, что, представляя диспозицию, я включаю в нее обедающего в одиночестве мужчину, сидящего к нам спиной. Сначала я не видел его, но уже не мог исключить его из последующих реконструкций.

Тем временем Кларисса вернулась на свое место, и за нашим столиком возобновился разговор о притеснениях молодых ученых, о том, как угнетают или как-то препятствуют им люди старшего поколения, родители, учителя, наставники или кумиры. Отправной точкой послужили отношения Иоганна Мишера и его учителя, Хопп-Сейлера, зарубившего публикацию об обнаружении фосфора в клеточном ядре. Сейлер являлся редактором журнала, куда Мишер отдал на рассмотрение свои статьи. От этого эпизода – а позже у меня была возможность восстановить ход нашего разговора в обратном порядке, – от Мишера и Хопп-Сейлера мы перешли на Китса и Вордсворта.

Теперь нашим источником стала Кларисса, хотя помимо собственной области Джослин знал понемногу практически обо всем, и из биографии, составленной Гиттингсом, ему был известен рассказ о том, как молодой Ките навестил поэта, которого боготворил. Кларисса когда-то уже рассказывала мне об этой встрече поэтов. В конце 1817 года Китс жил в гостинице «Лиса и гончие» неподалеку от Бокс-Хилл на Северных Холмах, где и закончил свою длинную поэму «Эндимион». Всю проведенную там неделю он бродил по холмам в приливе творческого вдохновения. Ему был двадцать один год, он написал длинную, серьезную и прекрасную поэму о влюбленном и к моменту возвращения в Лондон испытывал душевный подъем. Он был вне себя от радости, узнав новость: его кумир, Уильям Вордсворт, в городе. Китс посылает ему сборник своих «Стихов» с посвящением «У. Вордсворту, с почтительным поклоном от автора». (Вот бы подарить этот экземпляр Клариссе. Книга находится в библиотеке Принстонского университета, и многие страницы, по ее словам, даже не разрезаны.) Китс вырос на поэзии Вордсворта. «Прогулку» он называл одной из «трех вещей, которые останутся в Вечности». Именно у Вордсворта перенял он восприятие поэзии как священного призвания, благороднейшего из устремлений. Тогда он уговорил своего друга, художника Хейдона, договориться с Вордсвортом о встрече, и из его студии в Лиссон-Гроув они вместе отправились на Куин-Энн-стрит навестить великого поэта. В своем дневнике Хейдон записал, что Китс пребывал в «величайшей, светлейшей, неподдельнейшей радости по поводу предстоящей встречи».

В этот период жизни – в сорок семь лет – Вордсворт имел дурную славу брюзги, однако Китса он принял вполне дружелюбно и, через пару минут разговора на общие темы, спросил, над чем тот работает. Хейдон выскочил вперед и, ответив за Китса, стал уговаривать его прочесть гимн Пану из «Эндимиона». И Китс принялся расхаживать перед великим поэтом, декламируя «как обычно, нараспев, очень трогательно...». Тут Кларисса, преодолев ресторанный гомон, процитировала:

А когда страстный юноша закончил чтение, Вордсворт, будучи, очевидно, не в силах и дальше выносить обожание молодого человека, произнес в тишине шокирующий вердикт, глухо промолвив: «Прекрасный образчик язычества», – что, по словам Хейдона, выглядело «бесчувственно и недостойно его высокого гения по отношению к такому обожателю, как Китс, – и Китс принял это близко к сердцу и никогда ему не простил».

– Но стоит ли так уж доверять этой истории? – спросил Джослин. – Кажется, я читал у Гиттингса, что не стоит.

– Никто и не верит. – Кларисса начала перечислять доводы.

Если бы в тот момент я встал и обернулся к выходу, то увидел бы пятьдесят квадратных метров, заполненных посетителями, и двух вошедших мужчин, беседующих с метрдотелем. Один из них был высокого роста, но не думаю, что я заметил это тогда. Все это я узнал позже, но память странным образом позволяет мне представить, будто я встал и увидел собственными глазами переполненный зал, высокого мужчину и метрдотеля, который кивает и машет рукой в направлении нашего столика. И что же теоретически я мог сделать, чтобы заставить Клариссу, Джослина и незнакомых людей за соседним столиком бросить свои тарелки и устремиться вместе со мной вверх по лестнице, чтобы найти в лабиринте дверей запасной выход на улицу? Бессонными ночами я снова и снова умолял их бежать со мной. Послушайте, говорил я нашим соседям, вы меня совсем не знаете, но я знаю, что должно произойти. Я призрак из будущего. Случилась ошибка, все должно было быть по-другому. Мы еще можем все изменить. Бросайте свои вилки и бегите за мной, быстро! Прошу вас, доверьтесь мне. Только доверьтесь. Бежим!

Но они не видят и не слышат меня. Они продолжают есть и беседовать. Так же, как и я.

Я произнес:

– Но сюжет продолжает жить. Неделикатность, вошедшая в историю.

– Да уж, – горячо согласился Джослин. – Пусть это неправда, но она нам подходит. Своего рода миф.

Мы взглянули на Клариссу. Она обычно немногословна насчет того, что знает точно. Несколько лет назад на одной вечеринке я в пьяном виде становился на колени, чтобы заставить ее прочесть по памяти «La Belle Dame Sans Merci». Но сегодня у нас был праздник, мы пытались все забыть, поэтому самым лучшим было просто продолжать разговор.

– Это неправда, которая помогает узнать правду. Высокомерие Вордсворта доводило его до тошноты по отношению ко всем остальным писателям. Гиттингс очень точно заметил, что он, как и все мужчины, тяжело переживал возрастной кризис сорока пяти лет. Когда ему исполнилось пятьдесят, Вордсворт успокоился, просветлился, и окружающие смогли наконец свободно вздохнуть. Только Китс уже умер. Каждая история о юном гении, отвергнутом корифеем, по-своему пикантна. Вспомнить хотя бы Человека из «Декки», Который Не Подписал Контракт с «Битлз». Прикрываясь историей, Бог мстит за ошибки...

В тот момент двое мужчин, наверное, пробирались к нам, лавируя между столиками. Точно не знаю. Вспоминая последние полминуты, две вещи я знаю наверняка. Первое – официант принес нам шербет. Второе – я отвлекся, предавшись мечтам. Со мной это бывает. Как и было сказано выше, мечты не оставляют следа, они ведь «в небо рвутся». Но я столько раз возвращался, вернулся и в этот раз, зацепившись за предшествовавшую фразу Клариссы: «Только Китс уже умер».

Эти слова, memento mori, унесли меня прочь. Я ненадолго исчез. Я видел их, Вордсворта, Хейдона, Китса, в доме Монктона на Куин-Энн-стрит и в мельчайших подробностях представлял себе их чувства и мысли, и мебель, и одежду, скрип стульев и половиц, голоса, отзывающиеся в их груди, задетое самолюбие, знал, что чувствуют пальцы их ног в ботинках и что лежит у них в карманах, каждый фрагмент недавнего прошлого и ближайшего будущего, видел над ними шаткую хронологическую таблицу, фиксирующую их жизненный путь, – ощущал столь же ярко и убедительно, как звон тарелок и ресторанный гул, и все это ушло, как Логан, сидящий на траве.

Мне потребовалась минута, чтобы описать ощущение, длившееся не более двух секунд. Очнувшись от грез, я компенсировал свое отсутствие, поведав Клариссе и Джослину свою историю об отвергнутом гении. Муж моей приятельницы-физика, уже вышедший на пенсию издатель, рассказывал, как в пятидесятые годы он отказался публиковать некий роман «Чужаки изнутри» (к тому моменту посетители, вероятно, находились в десяти шагах от нашего столика. Думаю, они нас вообще не видели). Он понял свою ошибку лишь тридцать лет спустя, наткнувшись на какую-то папку в своем рабочем столе. Тогда он не запомнил имя автора на титульном листе – через его руки проходило несколько десятков рукописей в месяц – и не прочел книгу, когда она наконец вышла. По крайней мере, не сразу. Автор, Уильям Голдинг, изменил название на «Повелитель мух» и выбросил длинную, скучную первую главу, на которой сломался мой приятель.

Кажется, я собирался подытожить, что время уберегает нас от худших ошибок, – но Кларисса и Джослин не слушали меня. Я тоже уловил какое-то движение сбоку. Проследив за их взглядами, я обернулся. У соседнего столика остановились двое мужчин, чьи лица, казалось, пострадали от ожогов. Их кожа была безжизненно розовой, как протез, как кукольные лица или медицинский пластик, такой кожи у людей не бывает. Эмоции на лицах отсутствовали, словно у роботов. Уже потом мы узнали, что это были латексные маски, но в тот миг они шокировали нас, прежде чем успели что-либо сделать.

Появление около нас официанта с десертом в металлических вазочках ненадолго сгладило ситуацию.

Оба мужчины были одеты в черные пальто, придававшие им сходство со священниками. В их спокойствии была какая-то ритуальность. Мое мороженое было с лаймом, бледно-зеленого цвета. Я уже взял в руки ложечку, но еще не пустил ее в ход. Наш столик беззастенчиво разглядывал пришельцев.

Они просто стояли и глядели сверху вниз на наших соседей, которые, в свою очередь, выжидающе, озадаченно смотрели на них. Девочка переводила взгляд с отца на незнакомцев. Старик отложил вилку, будто хотел что-то сказать, но не произнес ни слова. Передо мной завертелся, разматываясь, клубок возможных объяснений: студенческий протест; коммивояжеры; этот человек, Колин Тэп, – врач или юрист, а это его клиенты; какая-то новая версия семейных отношений – сумасшедшие родственники пришли, чтобы поставить его в неловкое положение. После паузы посетители вокруг нас снова заговорили. Когда тот, что повыше, достал из кармана какую-то черную палочку, я склонился к версии о родственнике. Но кем был его спутник, который теперь медленно поворачивался, осматривая помещение? Наш столик он пропустил, мы были слишком близко. Взгляд его глаз, словно поросячьих на этой искусственной коже, ни разу не встретился с моим. Высокий мужчина приготовился объявить приговор и направил свою палочку на Колина Тэпа.

И сам Тэп вдруг понял все на секунду раньше нас. На его лице мы прочли то, что не разобрали в приговоре. Недоумение, застывший ужас, невозможность произнести даже слово – на это не было времени. Бесшумная пуля пробила его белую рубашку в районе плеча, сбросила его со стула и ударила об стену.

Огромная скорость проникновения вызвала сильный выплеск, кровавый дождь, брызнувший на нашу скатерть, наши десерты, наши руки, на нас самих. Мой первый импульс был простой самозащитой: я не поверил тому, что увидел. Основа любого клише правдива – я не поверил своим глазам. Тэп рухнул прямо на стол. Его отец не пошевельнулся, ни один мускул не дрогнул на его лице. Что касается девочки, она сделала единственно возможное в этой ситуации – упала в обморок, ее сознание отключилось от бесчеловечности происходящего. Она качнулась на стуле в сторону Джослина, который выставил руку – рефлекс старого спортсмена, – и, хотя предотвратить падение было уже невозможно, он поймал ее за плечо, и она не ударилась головой.

Не дожидаясь, пока она упадет, человек снова поднял пистолет, прицелился Тэпу прямо в макушку и, без сомнения, убил бы его. Но именно в этот момент обедавший в одиночестве мужчина с криком, каким-то собачьим визгом, вскочил и ухитрился преодолеть пространство как раз вовремя, чтобы дотянуться вытянутой рукой до пистолета, поэтому вторая пуля ударила куда-то высоко в стену. Даже если он коротко постригся, как мог я не узнать Перри?

Никто за нашим столом не мог ни говорить, ни двигаться. Двое мужчин быстро направились к выходу. Высокий на ходу убирал пистолет и глушитель в карман. Я не видел, как Перри ушел, должно быть, выскочил в другую дверь или через пожарный выход. Только два столика были очевидцами происшествия. Был, кажется, вскрик, а потом паралич. Дальше никто ничего не слышал. Разговоры, стук приборов по тарелкам тупо продолжались.

Я взглянул на Клариссу. Ее лицо было перекошено. Собираясь что-то сказать, я вдруг понял, осознал все, в той самой нейронной вспышке довербального мышления, которое постигает одновременно отношения и структуру и знает связь между понятиями лучше, чем сами понятия. «Необорная твердыня». Наши два столика – состав обедающих, их количество, пол, разница в возрасте. Но откуда Перри узнал?

Это была ошибка. Ничего личного. Просто контракт, и он был провален. Там должен был быть я.

Но я ничего не почувствовал, ни малейшего порыва что-то объяснить. Еще не изобрели чувства, не заработала мысль, еще не было паники и вины, никакой. Так мы и сидели, не двигаясь, безнадежно шокированные, а ресторанный гул вокруг нас стихал по мере того, как во все стороны распространялось значение нашей тишины. К нам спешили двое официантов, их лица застыли от удивления, и я знал, что история получит продолжение, только когда они доберутся до нас.