17

Не знаю, как это вышло, но мы лежали в постели лицом к лицу, будто все было хорошо. Может, мы просто устали. Было уже поздно, далеко за полночь. Тишина была такой густой, что ее можно было разглядеть – как искры, как эмаль, – и плотной, как масляная краска. Такая синестезия, видимо, проистекала из потери ориентации, потому что ситуация была до боли знакомой – вот я лежу в зеленых лугах ее взглядов и чувствую ее гладкие тонкие руки – и в то же время неожиданной. Вряд ли мы стали врагами, но все меж нами застыло. Словно две неприятельские армии, наблюдающие друг за другом из лабиринта траншей. Мы были парализованы. Только безмолвные обвинения развевались, словно знамена, над нашими головами. Она считала меня маньяком-извращенцем и, что хуже всего, нарушителем границ ее личного пространства. А я считал, что она проявила вероломство, не поддержав меня в критической ситуации, и неоправданную подозрительность. Не было ссор и даже мелких перепалок, мы словно чувствовали, что от выяснения отношений нас разнесет вдребезги. Мы оставались в нормальных отношениях, но тщательно подбирали темы для разговоров: новости с работы, обмен мнениями насчет покупок, вечернего меню и домашних дел. Каждый будний день Кларисса уходила читать лекции, вести семинары, а также баталии с руководством. Я писал длинный и скучный обзор пяти книг о сознании. Когда я только начинал писать на научные темы, это было словно изъято из научных трактатов. Такой темы как бы не существовало. Зато теперь оно стоит наравне с черными дырами, Дарвином и вымахало едва ли не выше динозавров.

Мы продолжали жить, придерживаясь заведенного распорядка, потому что все остальное утратило свою прежнюю ясность. Мы знали, что растеряли чувства, наши чувства. Утратили любовь, забыли, как это делается, и не знали, с чего начать разговор об этой утрате. Спали в одной постели, но уже не в объятиях друг друга. Пользовались одной ванной, но никогда не раздевались друг перед другом. Мы скрупулезно старались вести себя как обычно, понимая, что все остальное, холодная вежливость, например, обернется шарадой и приведет к конфликту, которого мы всеми силами хотели избежать. То, что когда-то казалось естественным, – секс, долгие разговоры или молчаливое взаимопонимание – стало сложным, требующим усилий механизмом, как четвертый морской хронометр Харрисона, который устарел настолько, что запустить его невозможно. Наблюдая, как она причесывается или нагибается поднять книгу с пола, я вспоминал ее красоту, как параграф из школьного учебника, когда-то выученный наизусть. Верный, но сейчас несущественный. И я мог представить, как выгляжу в ее глазах: нескладным и невежливым верзилой, биологически мотивированной дубинкой, гигантским полипом занудной логики, с которым по ошибке связывают ее имя. Когда я говорил с ней, мой голос глухо и плоско звучал в моей голове, и не только каждая фраза, но даже каждое слово было ложью. Безмолвное раздражение и глубоко въевшаяся неприязнь к самому себе были моими составляющими, моими знаменами. Когда мы встречались взглядами, казалось, что наши призрачные, более подлые эго закрывали нам лица руками, чтобы не допустить взаимопонимания. Но наши взгляды встречались редко, и то лишь на секунду-другую, а потом нервно уходили в сторону. Те мы, которые в прошлом любили друг друга, никогда бы не поняли и не простили нынешних. Мы чувствовали это, и главной неосознанной эмоцией, витавшей в те дни по нашей квартире, был стыд.

И вот теперь, где-то около двух часов ночи, мы лежали в постели, смотря друг на друга в тусклом свете одной лампы; я обнаженный, она в хлопковой ночной сорочке, наши руки, пальцы соприкасались, но нейтрально, ничего не обещая. Вопросы громоздились вокруг нас, и какое-то время ни один из нас не решался заговорить. Достаточно и того, что мы могли не отводить взгляда.

Я упоминал, что у нас все еще получалось обсуждать ежедневные дела, но один из аспектов жизни растворился в монотонности дней, и мы не выносили даже мыслей о нем. Многие замечают, как быстро удивительное становится нормой. Я думаю об этом каждый раз, оказавшись ночью на трассе или в самолете, взлетающем к солнцу сквозь пелену облаков.

Мы чрезвычайно легко ко всему приспосабливаемся. Предсказуемое становится, по определению, фоном, не раздробляя внимания, оставляя его полностью готовым к схватке со случайным и неожиданным.

Перри посылал по три-четыре письма в неделю, обычно длинных и пылких и все более и более сосредоточенных на настоящем времени. Часто он избирал темой сам процесс написания письма или комнату, в которой находился, смену времени суток и погоды, перемены в своем настроении, а также тот факт, что это письмо помогло ему ощутить мое присутствие рядом. Последние строчки затянуто выражали печаль от расставания. Религиозные ссылки могли бы показаться чистыми формулами, не будь они такими страстными: его любовь была любовью Господа, такой же терпеливой и всеобъемлющей, и Бог хотел привести меня к себе через Перри. Обычно присутствовали и обвинения, иногда проходящие нитью через все письмо, иногда сконцентрированные в одном абзаце, полном боли: я инициировал нашу любовь и, следовательно, должен признать мою ответственность перед ним. Я играю с ним, направляю его, рассылаю сообщения и подбадриваю, а затем отворачиваюсь от него. Я дразню его, как кокетка, я мастер устраивать медленные пытки, мой дар – никогда не признаваться в содеянном. Вроде бы я теперь не посылал сообщений через кусты и занавески. Нынче я обращался к нему в снах. В сиянии я являлся перед ним, как библейский пророк, и уверял его в любви, предрекая грядущее счастье.

Я научился быстро ухватывать суть этих писем. Задерживаясь лишь на обвинениях и фрустрации, я старательно искал новые угрозы, вроде той, которую услышал у входа в дом. Со злобой было все в порядке. Чернота копилась в нем, но он был слишком хитер, чтобы ее выплеснуть. Но она должна была проявиться, ведь он писал, что я источник всей его боли, строил догадки, что я, возможно, никогда не перееду к нему, намекал, что все может «закончиться такой печалью и слезами, какие нам и не снились, Джо». Мне было этого мало. Я страстно желал большего. Прошу, Джед, вложи оружие в мою руку. Одна маленькая угроза – и я смогу обратиться в полицию, но он отвергал меня, дразнил и отступал, словом, делал все, что приписывал мне. Я хотел, чтобы он повторил свою угрозу, я нуждался в определенности, и, пока он не принимал этот вызов, у меня не исчезали подозрения, что рано или поздно он причинит мне вред. В этом же убеждали и мои исследования. В одной статье говорилось, что больше половины мужчин с синдромом де Клерамбо пытались осуществить насилие в отношении субъектов своей одержимости.

Такой же рутиной, как получение писем, стало присутствие Перри возле дома. Он приходил почти каждый день и занимал позицию на другой стороне улицы. Казалось, он сумел найти равновесие между законами времени и собственными нуждами. Не увидев меня в течение часа, он уходил. Если я выходил из дома, он какое-то время шел за мной, всегда оставаясь на противоположной стороне улицы, а потом сворачивал в проулок и уходил, не оглядываясь. Этих встреч ему хватало для подпитки своей любви, и, насколько я понимаю, он сразу отправлялся в Хэмпстед, чтобы засесть за новое письмо. Одно из них начиналось: «Я разгадал смысл твоего взгляда, Джо, но думаю, ты ошибаешься...» Он ни разу не озвучил своего решения никогда не заговаривать со мной, и в какой-то момент я почувствовал себя обманутым, потому что я надеялся, что, раз уж он не собирается угрожать мне в письмах, он будет так любезен и позволит мне записать его слова на пленку. Я носил в кармане маленький диктофон, закрепив микрофон под лацканом. Однажды на глазах у Перри я склонился над кустом и провел по нему руками, оставляя послание, а потом обернулся к Перри и посмотрел на него. Но он не подошел и даже не упомянул об этом событии в следующем письме. Форма, которую принимала его любовь, не изменялась под воздействием внешних влияний, даже если они исходили от меня. Его мир определялся изнутри, приводился в движение личной необходимостью и таким образом мог оставаться неприкосновенным. Ничто не могло убедить его в неправоте, ничего не требовалось для доказательства его правоты. Если бы я написал ему страстное признание в любви, это бы ничего не изменило. Он заперся в клетке собственного вымысла, где дразнил себя многозначительностями, наблюдал несуществующие драмы надежд и разочарований, внимательно изучал внешний мир, с его случайными раскладами, хаотическим шумом и красками, в поисках соответствия своему нынешнему эмоциональному состоянию – и всегда находил удовлетворение. Он осветил мир чувствами, и мир подтверждал каждый поворот его эмоций. Если наступало отчаяние, то лишь потому, что он прочел нечто мрачное в атмосфере, ну или из-за вариации в птичьей песенке, которая рассказала ему о моем презрении.

Если приходила радость, то она оценивалась как последствие неожиданного благословенного события – чудесное послание от меня во сне, озарение, «явившееся» во время молитвы или медитации.

Он заключил себя в темницу любовной самодостаточности, и ни в радости, ни в отчаянии он не собирался угрожать мне и даже говорить со мной. Три раза с включенным диктофоном я переходил на его сторону улицы, но он скрывался.

– Ну и убирайся! – кричал я в его удаляющуюся спину. – Хватит таскаться за мной. Хватит донимать меня своими тупыми письмами. – В действительности думая: «Вернись и поговори со мной». Вернись и, оценив всю безнадежность твоего случая, обеспечь меня неприкрытыми угрозами. Или доверь их телефону. Выскажи все моему автоответчику.

Естественно, мои выкрики нисколько не повлияли на тон письма, полученного на следующий день. Оно было полно счастья и надежды. Он был непоколебим в своем солипсизме, а я уже начинал нервничать. Логика, способная за один шаг довести его от отчаяния до ненависти, от любви до разрушения, была непредсказуема и индивидуальна, и если Перри решится подойти ко мне, предупреждения не будет. Я стал с особой тщательностью запирать квартиру на ночь. Выходя из дома в одиночку, особенно вечером, я все время проверял, кто идет за мной. Я стал чаще ездить на такси и, вылезая, всегда оглядывался по сторонам. Преодолев небольшие трудности, я договорился о встрече с инспектором местного отделения полиции. Я начал фантазировать на тему оружия, которое может понадобиться мне для самозащиты. Газовый баллончик? Кастет? Нож? Я мысленно разыгрывал жестокие схватки, из которых неизменно выходил победителем, но в рациональной глубине своей души – этого органа тупого здравого смысла – я знал, что он вряд ли подойдет ко мне прямо. Кларисса в конце концов исчезла из мыслей Перри. Он больше не упоминал о ней в письмах и ни разу не попытался с ней заговорить. Более того, он активно ее избегал. Каждый раз, когда она выходила из квартиры, я наблюдал из окна в гостиной. Стоило ему заметить через стеклянные двери подъезда, что она спускается по лестнице, как он торопливо удалялся, не дожидаясь, пока она выйдет из дома. Она уходила, и он возвращался на свою позицию. Считал ли он, в рамках своей личной повести, что таким образом щадит ее чувства? Воображал ли себе, что я все объяснил Клариссе и теперь она, в общем-то, выбыла из игры? Или что он сам каким-то образом все уладил? Или что в нашем деле вообще не требуется никакой слаженности?

Мы лежали в тишине уже десять минут. Она – на левом боку, и казалось, я слышал, как отдается в моей подушке нервный ямб ее пульса. А может, это был мой собственный ритм – тихий и, как я заметил, становящийся все тише и тише. В этой тишине не было напряжения. Мы глядели друг другу в глаза, постоянно отводя взгляд на другие черты, в глаза, на губы и снова в глаза. Это был процесс долгого и медленного узнавания, и с каждой новой проведенной в молчании минутой наше воспоминание набирало свою спокойную мощь. Инертная сила любви, часы, недели и целые годы, прошедшие в гармонии, конечно, сильнее обстоятельств настоящего. Может, любовь способна накапливать собственные ресурсы?

Самое последнее, что мы могли сейчас сделать, думал я, – перейти к терпеливым объяснениям и выслушиваниям. Психология нынче так популярна, что от подобных обсуждений ждут слишком многого. Конфликты, словно живые организмы, имеют свой естественный жизненный цикл. Фокус заключается в том, чтобы в нужный момент дать им умереть. Если ошибиться со временем, слова могут обеспечить им встряску, и эти твари переродятся в патогенных формах, лихорадочно регенерируя, согласно новой формуле или согласно какому-то болезненному «новому взгляду» на вещи. Я сдвинул руку и чуть-чуть сильнее сжал ее ладонь. Ее губы разъединились, разошлись с тихим хлопком. Все, что нам надо было – смотреть и запоминать. Заняться любовью, а все остальное вышло бы само собой. Губы Клариссы сложили мое имя, но не было ни звука, ни вздоха. Я не мог отвести глаз от ее губ. Таких мягких, блестящих, богатого натурального цвета. Губную помаду изобрели, чтобы женщины могли наслаждаться слабым подобием этого цвета.

– Джо, – снова обозначили губы. Еще одним доводом не в пользу разговоров было то, что нам бы пришлось впустить Перри в нашу спальню, в нашу кровать.

– Джо, – в этот раз она выдохнула мое имя, поджав губы, потом нахмурилась, глубоко вздохнула и произнесла низким, глубоким голосом: – Джо, это конец. Лучше это признать. Ведь между нами все кончено?

Мне не показалось, что я пересек порог переосмысления, ни земля, ни кровать не ушли из-под моих ног, хоть я и вышел в открытый космос, из которого видел, как всего этого не происходит. Конечно, я был в состоянии только отрицать. Но я ничего не чувствовал, совершенно. Я молчал – не потому, что не находил слов, а как раз потому, что ничего не чувствовал. Вместо этого мои хладнокровные, как лягушки, мысли прыгнули к Джин Логан, с которой Кларисса нынче соседствовала в том участке моего мозга, где обитали женщины, считающие себя обманутыми и чего-то желающие от меня.

Я пытался быть ответственным. Усевшись за стол с клочком бумаги Джин Логан, я начал обзвон. Первым я позвонил Тоби Грину в Расселз-Уотер и попал на энергичную старушку с надтреснувшим голосом, вероятно его мать. Я вежливо спросил о состоянии сломанной лодыжки ее сына, но она резко перебила меня:

– И для чего он вам понадобился?

– Я насчет того происшествия с воздушным шаром. Я хотел спросить его...

– У нас здесь уже побывало полно репортеров, так что проваливайте-ка.

Четко сказано, и достаточно спокойным голосом. Подождав пару часов, я позвонил снова, и на этот раз быстро озвучил свое имя и тот факт, что был одним из висевших на веревках рядом с ее сыном. Когда наконец Тоби Грин дохромал до телефона, выяснилось, что он не может мне помочь. Он видел машину Джона Логана на дальнем краю поля, но был очень занят установкой ограды, а потом бежал к шару, так что он совершенно не представлял, был ли Джон Логан с кем-то еще. Грина трудно было удержать на этой теме. Он хотел рассказывать о своей лодыжке и о страховке за несчастный случай, которую должен получить. «Мы уже три раза ходили в комиссию по выплатам...» Двадцать минут он распространялся об административной неразберихе и унизительности положения, пока мать не позвала его, и тогда он положил трубку, не попрощавшись.

Вряд ли его друг из Уотлингтона, Джозеф Лейси, оказался бы дома днем, поэтому я сразу позвонил в Рединг и попросил позвать Джеймса Гэдда, владельца шара. Отвечала его жена, ее голос был мягким и добрым.

– Скажите ему, что я один из тех, кто, рискуя своей жизнью, пытался удержать его внука, когда того уносило.

– Что ж, попытаюсь, – произнесла она. – Но ему не нравится об этом говорить, очень не нравится.

Я слышал звуки телевизионных новостей и Гэдда, перекрикивающего их:

– Все, что я должен сказать, я скажу на судебном заседании.

Миссис Гэдд вернулась к телефону и передала его слова покорно, с мягким сожалением, будто она тоже пострадала от его отказа разговаривать.

В конце концов я дозвонился до Лейси, и он оказался более собранным человеком.

– Чего они там хотят? У них недостаточно свидетелей?

– Я звоню по поручению его вдовы. Она думает, что с ее мужем кто-то был.

– Если кто и был, у него, видать, есть причина не высовываться. Не будить, так сказать, спящую собаку.

Это было сказано слишком быстро и определенно, потому я объяснил все начистоту:

– Она думает, с ним была женщина. Найдя в машине припасы для пикника и шелковый шарф, она решила, что у него был роман. Это ее очень мучает.

Он прищелкнул языком и надолго замолчал.

– Вы еще здесь, мистер Лейси?

– Я думаю.

– Так вы ее видели?

Снова повисла пауза, затем он произнес:

– Это не телефонный разговор. Приезжайте в Уотлингтон, а там посмотрим. – Он продиктовал адрес, и мы назначили время.

Я спросил у Клариссы, и она сказала, что вроде в машине Логана были открыты две двери или даже три, но никого, кроме самого Логана, она не видела. Оставался еще Перри. Помнится, он пробегал ближе всех к машине. Но мог ли я подойти к нему с диктофоном в кармане, узнать, что мне нужно, а затем еще вынудить обрушиться на меня с угрозами? Помимо общей абсурдности, идея получения от Перри обычной информации казалась мне фантастической. Его мир составляли эмоции, измышления и страстные желания. Он настолько напоминал персонаж из дурного сна, что трудно представить, как он занимается обычными земными делами – бреется или платит за электроэнергию. Он словно бы и не существовал.

Поскольку я продолжал молчать, не находя сил ответить, Кларисса заговорила снова. Мы по-прежнему смотрели друг на друга.

– Ты непрерывно о нем думаешь. Непрерывно. Ты думал о нем даже сейчас, разве нет? Ну скажи честно. Ведь думал?

– Да, думал.

– Не пойму, что с тобой происходит, Джо. Ты отдаляешься от меня. Это страшно. Тебе нужна помощь, причем не моя.

– В среду я встречаюсь с полицейскими. Может, они смогут...

– Я говорю о твоей психике.

Я сел.

– С моей психикой все в порядке. Крепкая такая психика. Любимая, он представляет реальную угрозу, он может быть опасен.

Кларисса тоже попыталась сесть.

– Бог ты мой, – вздохнула она, – ничего ты не понимаешь, – и заплакала.

– Послушай, я подробно разобрался в этом вопросе. – Я положил руку ей на плечо, но Кларисса ее сбросила. И все-таки я продолжил: – Исходя из того, что я прочитал, можно заключить, что страдающие синдромом де Клерамбо делятся на две категории.

– Думаешь, читая книги, ты сможешь выбраться из этой ситуации?! – Внезапно она разозлилась и перестала плакать. – Как ты не поймешь, у тебя проблема!

– Я все прекрасно понимаю. Только выслушай меня. Стоит человека выслушать, и сразу многое проясняется. У первой категории симптом является частью общего психического расстройства. Такие больные определяются без труда. А у второй группы болезнь развивается в чистом виде, они полностью одержимы объектом своей любви, но во всем остальном это совершенно нормальные люди.

– Джо! – Она уже кричала. – Ты говоришь, он стоит под окнами, но когда я выхожу, там никого нет. Никого, Джо.

– Он замечает тебя еще в подъезде и прячется за деревом, чуть дальше по улице. И не спрашивай меня почему.