Глава седьмая,
в которой дается отчет о знаменитом Сражении, отличный от прежних
Среди равнин восточной Испании — этой пропитанной кровью земли, где менее десятилетия назад могущественные державы вступили в столь ожесточенную схватку, — высится древний город Саламанка, огражденный прочными стенами, над которыми возносится купол старинного прославленного Университета, издавна обучавшего мирным Искусствам. В составе союзнических сил, осадивших город во время недавней войны, служил и некий британский лейтенант, штабной Военный Хирург в бригаде португальской армии. Среди бригадных офицеров преобладали англичане, относившиеся к своим пиренейским союзникам с некоторой долей презрения — несомненно, полагая, что имеют на то основания, — и потому лейтенант неустанно стремился через повышение в чине добиться перевода в высшие сферы.
Союзники — Британия, Испания и Португалия — после нескольких лет разочарований и неудач начали наконец успешно вытеснять французов с просторов Иберии, и теперь их продвижение замедлилось перед Саламанкой. Французы не взяли город, однако же овладели на дальних высотах тремя мощными укреплениями — одним из которых был Монастырь, откуда монахини бежали, причем в большинстве своем весьма своевременно, — из артиллерийских батарей, оборудованных на монастырских стенах, захватчики могли при желании обстреливать Город ядрами. Главнокомандующий союзническими Армиями — еще не Герцог, но уже Железный — хмуро взирал на Саламанку: город был изображен также на картах, развернутых перед ним офицерами, точно таким, каким его видели сверху черные вороны, терпеливо кружившие в потоках горячего ветра. Сражение ожидалось со дня на день, однако никто не знал, что предпримет французский военачальник — и каких действий, в свою очередь, ожидает от военачальника английского. Меж тем французы палили по уютному городу из пушек: господа и дамы, заслышав свист ядер, кидались врассыпную под домашний кров, но вскоре возвращались на улицы — так вновь прилетают к зерну птицы, которых хлопком в ладоши отогнала старуха, — возобновлялись прогулки, а также флирт и Коммерция (если меж ними есть разница) — и все развлечения шли прежним порядком.
Наш Военный Хирург (о котором, я думаю, вы уже успели забыть) часто присоединялся к тем, кто вкушал городские удовольствия, пока его не отзывали в Полк — готовить Госпиталь и персонал к грядущей работе: предстояло отпиливать руки и ноги, зашивать раны, извлекать мушкетные пули и закрывать глаза мертвецам (впрочем, выполняют ли на войне эту службу хирурги — мне, по счастью, неизвестно). Пока что, однако, он усиленно занимался другими делами, отнимавшими у каждого офицера большую часть времени: надо было найти и отстоять лучшее место для устройства Палатки, оборудовать ее с наибольшим удобством и обеспечить всем необходимым — а это требовало неустанного поиска услуг и одолжений, за которые приходилось платить. Лейтенант Апворд — уроженец валлийского Пограничья, статный и добронравный молодой человек — обзавелся недурной походной кроватью, над изголовьем которой с живописной небрежностью свисала его шпага; искусно сработанным комодом, спиртовкой и противомоскитной сеткой, бесценным сокровищем в краях, где от куска марли зависит, терзаться Мукой или блаженствовать, когда ни одной твари не удается впиться ядовитым жалом тебе в кожу (как, например, в мою). Лейтенанту Апворду прислуживал паренек-испанец: готовил и подавал еду, наливал вино, следил за Мундиром и чистил Сапоги. Цвет кожи у этого мальца отличался тем изысканным оттенком, какого в других странах не встретишь — назвать его оливковым нельзя, оливковый чересчур темноват; волосы у него были темнее шоколада, хотя и не черные, и точно такие же глаза. Еще большую отраду и удобство доставляло, полагаю, хирургу то обстоятельство — почитавшееся тайной, хотя однополчане отлично ее знали и немало над тем потешались, — что паренек на самом деле был девушкой — вернее, оставался ею до того, как поступил к лейтенанту в услужение, — сеньоритой, зеницей хирургова ока и первейшим украшением его скромного поместья на испанской земле. Эта сеньорита, натерпевшись обид и резкостей со стороны лейтенанта, которые он помимо воли ей причинял, и в душе ставя себя куда выше его, решила в тот вечер поменять штаны на юбку и поискать счастья где-нибудь в другом месте, о чем военный хирург, как и о многом прочем, совершенно не подозревал.
В тот вечер, однако, как раз когда темнобровая Долорес (ибо звали ее именно так) предавалась раздумьям о теперешних несчастьях и будущих надеждах, в палатку ее хозяина доставили новость: в лагерь принесли человека — смертельно, по-видимому, раненого — в одежде испанского крестьянина — но по-испански не говорящего: он называет себя британским подданным, хотя с Мавром схож куда более, нежели сама Долорес. Где — спросили у нее — обретается лейтенант Апворд?
Лейтенанта нашли в тени одного из немногих окрестных деревьев: он сидел на пустом зарядном ящике, погруженный в размышления. В часы, свободные от исполнения медицинских обязанностей или от еще более насущных хлопот по продвижению Карьеры, — а также если он не осматривал различные Памятники, уцелевшие на пути армии (поскольку не было военной необходимости их разрушить) — или не посещал балы ради знакомства со знатными дамами — лейтенант Апворд любил посиживать, созерцая какой-нибудь вид, с пером в одной руке, а другой подперев подбородок: он был склонен к литературным занятиям и надеялся, не слишком затягивая вынашивание плода, явить на свет Роман или Эпическую Поэму — что именно, не очень его заботило.
Поспешив в полковой госпиталь — место, где он избегал, без особой на то надобности, подолгу задерживаться, — лейтенант увидел принесенного туда человека в испанском одеянии, который к тому времени уже перестал говорить на каком бы то ни было языке — и даже, кажется, дышать. Рана его была неглубокой, однако не свежей — и нанесенной не огнестрельным, а холодным оружием. «Перенесите его ко мне в палатку, — распорядился лейтенант, — а я приду следом», — ибо кто-кто, а он прекрасно знал, что для человека в тяжелом состоянии худшего места, чем полковой госпиталь, нельзя и сыскать. Собрав необходимые, по его мнению, инструменты и лекарственные средства, а также предупредив вопросы Старшего Хирурга (весьма некстати появившегося), лейтенант поспешил к себе в палатку, где найденного молодого человека уже уложили в лейтенантову постель, а на горячий лоб раненого прикладывала смоченную в лейтенантовом одеколоне тряпку лейтенантова Долорес, которая, несмотря на недвусмысленный намек лейтенанта, явно не желала удалиться. Хирург собрался было устроить ослушнице должный разнос — прибегнув к скудному запасу усвоенной ею англосаксонской лексики, в данном случае по большей части как нельзя более уместной, — но тут юноша, простертый на постели, заговорил. Сначала и в самом деле по-английски — потом по-французски (которым лейтенант владел), — а затем на каком-то другом языке, ни ему, ни Долорес непонятном, сколько они ни прислушивались, склонясь к потрескавшимся губам и трепетавшим векам юноши. «Не смотри на меня, — жарко зашептал он — и далее: — Я не причинил тебе зла — нет — исчезни, или я… я!..» Что намеревался он сделать, осталось неизвестным: юноша замотал головой, и его блуждающий взор наполнили иные видения. «Rangez votre ерйе, — выкрикнул он, словно в лицо противнику, и выставил перед собой руку. — Je nе mе battrai avec vous — Non! Non! — Vous vous trompez — Vous avez mal compris! — Тут юноша вновь лихорадочно забормотал что-то бессвязное, и только глоток бренди помог ему придти в себя: содрогнувшись всем телом, он приподнялся на постели и громко воскликнул: — МЕДВЕДЬ!» Юноша огляделся по сторонам, однако вряд ли заметил присутствие лейтенанта и его прислужницы — горевшим, затуманенным взором он видел иных людей, невесть где находящихся, — грудь его бурно вздымалась, будто он спасался бегством от чего-то ужасного или же пытался высвободиться. Потом он со стоном упал на подушку, шаря рукой по одежде, как если бы пытался нащупать рану, — однако рана была с другой стороны. Впрочем, через сутки заботливого ухода лихорадка пошла на убыль: дыхание юноши выровнялось — сон стал спокойнее — и, хотя лейтенант вместе со своей Долорес (которую не то любопытство, не то, возможно, иная причина удерживали от дезертирства) очень хотели бы выведать у юноши, кто он, однако опасались, что рассказ может его уморить, — и потому отложили расспросы до времени, когда он сам начнет говорить разумно.
Итак, Али все же рассказал о себе, хотя и сбивчиво: о своих странствиях и приключениях — назвал свое настоящее имя — описал причины бегства — матросскую службу у Контрабандистов — рассказал и о том, как его (вместе с прочими членами команды — не ирландцами и потому не Союзниками французов) завербовали во Французскую Армию, где он служил рядовым. История на деле была рассказана не столь гладко — и не в строгой последовательности — она изобиловала подробностями, о которых Али охотно бы умолчал (как это чувствует всякий Рассказчик), однако Здравый Смысл и слушатели побуждают не обходить их вниманием и непременно включать в повествование (как многие Рассказчики и поступают).
«Служил я с неохотой, — признался Али, и полковой хирург высказался в том смысле, что многие в британской армии к этим словам присоединятся — если будут уверены, что их не подслушивают. — И все-таки служил. Многие месяцы носил синюю форму, маршировал туда и обратно, заходил и выходил с фланга — вместе со своими сослуживцами, рядовыми en masse — и убедился, что один народ мало чем отличается от другого — и Пороками, и Добродетелью».
Тут Али поглядел в темные глаза стоявшего рядом паренька, чью руку он крепко сжимал, точно спасательный трос, связующий его с жизнью; и ответом ему был встречный взгляд, причем заинтересованный. «Пожалуйста, сэр, — попросил Али, — дайте мне немного воды», — и Долорес резво метнулась за чашкой, которую с нежностью поднесла к его губам.
«Но, сэр, — проговорил военный хирург с некоторым недовольством, — расскажите же, каким образом вы оказались у стен этого города, в такой близости от армии вашей страны, если так ее можно назвать, и что с вами произошло. Право же, вам неудобно все повторять и повторять предисловие».
«Сержанты обнаружили, что я знаю французский язык, — ответил Али, — и также английский, о чем доложили старшим офицерам; далее выяснилось, что я джентльмен и хорошо владею речью — приемы, что помогают создать нужное впечатление, я усвоил от настоящих знатоков! — и вот меня сделали адъютантом chef de bataillon (по-вашему, видимо, капитана), который вскоре был направлен императором в эту страну — и теперь командует батальоном у городских стен — но нет! Даже сейчас… Нет! Ни слова больше! Не спрашивайте меня ни о чем!» Али отвернулся и некоторое время молчал, хотя его слушатели с нетерпением дожидались окончания этого Entr'acte.
За сутки, опекаемый полковым хирургом и (с большею лаской) Долорес, которую никак было не отогнать от ложа ее пациента, — Али закончил свою историю. Капитана, к которому он был прикомандирован, сопровождали Домочадцы — молодая жена и компаньонка: поиски удобного Жилья со всей обстановкой составляли предмет главных забот капитана, который посвящал им почти все время и ради присутствия Супруги истощил свои запасы. Обязанности Али сводились, в основном, к содействию этим заботам, что не вызывало особой к нему симпатии со стороны других офицеров — более проникнутых воинским духом и холостых; но те же причины вели к частому общению с женой капитана: Али должен был выполнять ее поручения и снабжать всем необходимым. Довольно скоро эта леди — столь же красивая, сколь и заносчивая — начала зависеть от Али и заметно расширила круг его обязанностей — а также постаралась придать встречам более интимный характер. Не поможет ли он ей распустить вон ту завязку — или подвязать вон то-то — не прочесть ли им вместе сборник английской поэзии — не сварит ли он ей кофе, ведь никто лучше с этим не справится? Никакие увертки и отговорки Али — диктуемые почтительностью, Честью и (паче всего) Страхом — не могли спасти его от знаков внимания со стороны мадам, чьи намерения день ото дня делались все очевиднее — даже для нашего неопытного героя. И вот наступил вечер, когда по самому пустячному поводу она вызвала Али к себе в покои; Али знал — и знал, что она тоже знает, — что ее супруг надолго задержится на заседании штаба. Никаких предлогов для встречи на сей раз не находилось: не нужно ничего и никуда доставлять — не было новых, непрочитанных Книг — никаких штор, которые следовало повесить, — и даже насекомых, которых следовало изгнать, — была только мадам, что никаких объяснений не требовало.
Недвижим был теплый воздух, ночь пахла апельсином и китайской розой — алели разгоряченные щеки мадам — а исходивший от нее аромат еще более помутил разум Али. Непривычный к подобным осадам, он мгновенно сдался, едва сознавая капитуляцию и принятые условия. Правда, леди прошептала «Non, nоn» — однако монета была фальшивой и купить на нее было ничего нельзя — да этого и не предполагалось — и скоро настал миг, когда осторожность отбрасывают прочь — вкупе с прочими, более осязаемыми преградами — так что леди и Али оказались неопровержимо en dishabille, когда занавеси вдруг раздернулись и капитан (чьих шагов они не слышали) предстал перед ними, пылая гневом и стискивая рукоять шпаги.
«Что же предприняла дама? — спросил хирург. — Вот так — захваченная врасплох на месте преступления?»
«Выставила виновником меня, — ответил Али. — Закричала, будто я учинил насилие, а она не воспротивилась из боязни перед моими угрозами.»
«Плакала?»
«Плакала. Отворотилась от меня с выражением ужаса на лице — и стыда — все это казалось вполне искренним — как и ее прежние чувства, совсем иного рода: страх, я думаю, можно разыграть, смятение тоже — но только не ту ненависть, какую она изобразила».
Тут Али запнулся, с видом крайнего замешательства, словно не решался высказать свои мысли. «Нет, это исключено, — проговорил он наконец. — Ни одна женщина не может задумать такое — и все же я почти убежден: ей прекрасно было известно, что муж вернется и когда именно — и тем не менее она позволила мне вольности у себя в Спальне — и все прочее. Когда капитан и в самом деле явился и обнаружил меня там, куда она меня пригласила, — и я увидел его лицо, побагровевшее от гнева, и шпагу, которую он выхватил из ножен, пока я пытался привести себя в порядок, — что ж — мне вдруг почудилось, будто они мгновенно обменялись какими-то сигналами непонятного мне свойства — и все же — все же…»
Али оборвал на этом рассказ, но лейтенант Апворд, обладавший куда более широким опытом касательно мира Женщин — и в особенности жен, — нежели тот, какой Али суждено приобрести, вовсе не был столь же озадачен. Среди великого разнообразия представителей падшего рода человеческого есть и такие, чьи побуждения мы хоть и не способны понять, но вполне можем систематизировать, а уж полное их описание заняло бы многие тома; и полковой хирург знал, что раз существуют мужчины, готовые вызвать кого угодно на дуэль единственно из желания утолить смутную ненависть ко всему живущему, то найдутся и женщины, готовые подтолкнуть супруга к дуэли или к убийству — с мужнего согласия, немого или высказанного — при обстоятельствах, которые по видимости разрывают, а в действительности, будто жар горнила, только крепят союз между ними — союз, явно заключенный не на Небесах и не освященный свыше.
«Капитан был готов убить меня, и хотя я умолял его жену рассказать правду, она только заливалась слезами — а он подступил ко мне, невооруженному, со шпагой».
«Так шпага была при нем?»
«Да, и это меня удивило — не тогда, а позже: это вопреки обычаю — вечером, в лагере, носить при себе шпагу».
«Верно», — подтвердил полковой хирург, мысленно заключив: капитан с женой затеяли непростую игру; время, надо полагать, было тщательно выбрано: жертва, интереса ради, не столь уж беспомощна, однако не сможет и оказать должного отпора, который мог бы привести к нежелательной развязке — а она-то, похоже, как раз и случилась.
«Он нанес мне удар, и я почувствовал, что ранен, — продолжал Али. — Для обороны я схватил первое, что попалось под руку — это оказался сапог; ответный удар застиг капитана врасплох, мне удалось вышибить его шпагу и завладеть ею прежде него. Вооруженный, я повернулся к нему лицом — но он рванулся за пистолетом, которого я не видел, — и, пятясь от меня, стал взводить курок — я был напуган, он растерян — и я проткнул его насквозь».
«Вы его убили? Его же шпагой? Офицера французской армии? Ч… возьми!»
«И все же я это сделал, — отозвался Али. — Он рухнул наземь и испустил дух. Супруга в слезах бросилась на его залитую кровью грудь — но, как ни странно, не произнесла ни слова и не подняла тревоги. Больше я ничего не видел — и кинулся прочь. Никто меня не остановил — бегая по поручениям капитана, я многим примелькался — да и ночь была темной. Скоро я оказался за пределами лагеря, среди костров и обиталищ людей, которые сопровождали армию. По правде говоря, я понятия не имел, что со мной станется в их обществе, — разоблачат меня и возвратят в лагерь за вознаграждение или еще как, укроют меня или спокойно дадут умереть, — а это, если никто не окажет помощь, было неминуемо: рана оказалась небольшой и уже запеклась, но крови я потерял много».
Тут Али вновь откинулся на подушку — ведь он не был итальянским тенором, способным, даже умирая от раны, изложить пространную историю, — и только к вечеру пришел в себя. Открыв глаза и вспомнив, где находится (Долорес держала руку на его лбу), он судорожно вцепился в свой наряд — жест, который нередко за ним замечали. Полковой хирург поинтересовался, что же он ищет. Сначала Али отмалчивался, но, когда вопросы сделались настоятельными, попросил нож — распороть швы — и вытащил из подкладки пачку бумаг, которую не без опаски передал лейтенанту для изучения.
«Еще до поединка, — пояснил Али, — капитан, как только возвратился к жене, швырнул на столик кипу бумаг, перевязанную лентой. Мне их содержание неизвестно, однако раньше я видел сходные пачки депеш и потому предположил, что эта связка состоит из писем и документов, имеющих отношение к вечернему военному совету. Прежде чем ринуться за дверь, я забрал их с собой — и вот они, перед вами».
Осмотр подтвердил, что бумаги действительно являются донесениями и протоколами, прямо излагающими стратегические планы французского главного штаба. Лейтенант Апворд пожелал узнать, полагает ли французское командование, что эти бумаги все еще находятся в руках капитана; Али ответил, что уверенности в этом у него нет, однако, вполне вероятно, французам до сих пор неизвестно, что ни в палатке капитана, ни среди его вещей этих бумаг больше нет — и это обстоятельство придаст им еще большую ценность, если полномочные офицеры обратят эти документы к надлежащим целям.
«Надлежащим целям, — призадумался лейтенант Апворд. — Да, вот именно: надлежащим!»
Лишь на краткий миг полковой хирург испытал соблазн объявить начальству эти секреты добытыми им самим — что, без сомнения, значительно повысило бы его Репутацию и, возможно, помогло бы достичь заветнейшей цели, Производства в чин столь высокий, который позволил бы оставить службу и с триумфом возвратиться в Англию. Однако, поразмыслив, лейтенант счел этот шаг ошибочным и бесчестным — а кроме того, сколько он ни ломал голову, ему никак не удавалось сочинить правдоподобную историю, каким образом эти бумаги могли попасть к нему в руки. Посему он решил довольствоваться отраженной славой, которая, несомненно, его осенит, когда он представит Али и похищенные бумаги совету Богов, в чьей власти тогда было вершить человеческие судьбы.
Поначалу верховные распорядители склонялись к мнению, что представленные документы надлежит отклонить, — доклад Али показался им неубедительным, и на него самого, узнав, чей он сын, взирали с недоверием: даже в Иберии было кое-что известно о смерти его отца и последовавшем за ней бегстве — к тому же Али сражался на стороне французов, разве нет? Был он и вправду, как утверждал, насильно завербован или же поступил на службу добровольно — кто знает? Да особого значения это, собственно, и не имело: ведь он, оказавшись у французов, очевидным образом предпочел Смерти низкое Бесчестие (на что никто из них, как они были твердо уверены, не пошел бы). Им хотелось знать: «Как, прежде всего, он попал из Шотландии на берега Франции?» — «Как получилось, что из пешего Новобранца он сделался Адъютантом французского офицера?»; Али мог бы понурить голову или хранить молчание, однако отвечал он с таким прямодушием и бесспорной искренностью, что привел судей в некоторое замешательство. Между тем разложенные перед ними бумаги были подвергнуты рассмотрению — и постепенно суть дела начала проясняться. Французские военачальники невысоко ставили своего противника. «Il est evident, — говорилось в протоколе, — que les anglais pusillanimes préferent ramper comme des vers á travers la terretrainant leurs bagages, leurs animaux et leurs chariots plutôtque de se lever et de se batter. Une fois provoqués, ils sont susceptibles á se batter en retraite á plat ventre. C'est done l'objectif de sa gracieuse Majesté Joseph d'Espagne ainsi que de I'Empereur, de provoquer une bataille qui reglera la questuin une fois pour toutes» и проч. — вкупе со множеством прочих оскорблений и язвительных насмешек над трусостью англичан и их выжидательной тактикой. В заключение заносчивые французские вояки заявляли, что их pusillanime противник должен быть вовлечен в сражение посредством «une faiblesse apparente de notre part de sorte б tenter cet ennemi, si timide soit-il!» Члены генерального штаба по очереди просматривали бумаги — хмыкали — бормотали что-то невнятное — взвешивали мысленно, насколько драгоценны неопровержимые сведения о том, что думает о них противник и какие выводы он сделает, наблюдая их действия, — и благодаря этому утвердится в собственном заблуждении — и таким образом совершит опаснейшую из военных оплошностей: без веских оснований исполнится презрением к врагу. (Так говорится в книгах — моем единственном источнике познаний в этом предмете; такой способ изучения материала является наилучшим — в отличие от непосредственного опыта, что охотно подтвердит любой безногий или ослепший Ветеран, а равно и любой из Королевских Советников.)
Штабным оставалось только укрепить тыл — не Армии, а свой собственный: нельзя же представить дело таким образом, что основа стратегии — свидетельства перебежчика и беглого отцеубийцы, который сообщил военные секреты противника в обмен на покровительство. Нет! В сердце событий должен быть тот, кто пожертвовал всем ради триумфа Нации, — Патриот — Герой с незапятнанным именем. Ради такой цели французский Солдат (кем он и был), Капер (этого он не признавал) и убийца (что он горячо отрицал) посредством полевого повышения в звании молниеносно превратился в британского воина и младшего офицера: о подобной стремительности полковой хирург мог только мечтать. Лейтенант, в душе добрый малый, был обрадован таким взлетом по службе своего пациента почти как собственной удаче и сиял его отраженным светом.
«Выпьем за ваше здоровье, — воскликнул он, похлопав юношу по плечу, — отпразднуем ваше продвижение и Восстановление в Правах — вполне оно заслужено или нет — но кто из нас допустит, чтобы его путь наверх изучали чересчур придирчиво? И, надеюсь, вы возвратите мое нынешнее поздравление в какой-нибудь другой счастливый день».
«Конечно, — отвечал Али, — если мой прибыток не окажется вымыслом или призраком — в чем, думаю, не могу полностью поручиться. А сейчас, хотя немного вина будет очень кстати, поскольку я чувствую жажду и хотел бы успокоиться, — я все же разбавлю его водой: голова у меня и без того идет кругом и меня шатает из стороны в сторону, даром что я не брал в рот ни капли».
Тут полковой хирург, как и подобает солдату, в смятении покачал головой при мысли о том, что к крепкому напитку будет подмешан «смиряющий Тибр», и предложил своему подопечному опереться на его руку.
Вскоре французы уже наблюдали в подзорные трубы, как англичане перемещают возимое имущество в тыл, словно готовясь к отступлению, а когда, желая продемонстрировать силу, произвели из твердынь несколько вылазок, дабы побудить малодушных англичан ввязаться в бой, те никак на это не ответили — и только отдалились от врага, будто Дева от докучливого Соискателя или Кларисса от Ловласа. И даже когда французские генералы, забыв о Правилах военной стратегии, слишком широко развернули свои войска на подступах к городу, англичане воздержались от атаки, вследствие чего французы уверились в легкой победе — к позднейшему своему изумлению. В ночь перед сражением разразилась небесная битва: Юпитер устремил свой гнев на земные армии, предвосхитив их взаимные намерения, и примерно две дюжины доблестных англичан поразила молния, прежде чем это сделал противник. Поистине незадача, если дурная погода рушит наши замыслы насчет убийств и увечий, и особенно досадно, что его Железная Светлость воспретил офицерам носить в таких условиях зонтики как слишком явный признак изнеженности. Однако наутро день выдался совершенно ясным — как по заказу; орудия извергли в голубое небо белые клубы дыма; весело прогалопировали Кавалеристы, позвякивая уздечками, — а рядовые солдаты громко и восторженно их приветствовали — хотя почему, они и сами не знали.
Что стало бы с Али, окажись его сведения ложными — или же из них сделали ложные умозаключения — или на пути к победе волей Судьбы и Случая возникло бы хоть одно из тысячи непредвиденных превратностей — гадать незачем, ибо общеизвестно, что французы, обуянные нетерпеливой гордыней, обрушились в тот день на англичан у деревни Арапилес с величественной мощью и с тем же успехом, как если бы умудренный годами Орел кинулся на Паровой Двигатель. До сего времени никакую другую битву, выигранную Железной Светлостью, не провозглашают столь же безупречной и столь же изящной, словно военное сражение может иметь сходство с теоремой Евклида или параллелограммом. Во всяком случае, это была победа, восторженно встреченная далекими соотечественниками герцога: за эти месяцы к ним доходило немного новостей, способных вызвать ликование. В газетах стоял шум — Оппозиция безмолвствовала; его светлости были пожалованы титул маркиза, а также 100 000 фунтов и, сверх всего, архиепископ Кентерберийский (по распоряжению принца-регента) составил и вознес Благодарственную Молитву Господу Воинств, призвав оказать особенную Милость победоносному лорду. Был выпущен Экстренный Бюллетень, в котором упоминался Али, причем с похвалой, среди множества других, кто внес свой вклад в победу: те, кому была известна его история, встретили его имя в этом списке, потрясенные недоумением.
Итак, солнечным летом, когда французские Орлы и Штандарты вернулись на родину, а Лондон по вечерам сиял огнями (каждое окно, где не был зажжен свет, патриотическая Толпа забрасывала камнями), Али вновь ступил на британский берег и мостовые британской столицы, однако теперь Героем (в сопровождении полкового хирурга, чье участие в деле помогло исполниться его заветному желанию — получить должность в Лондоне) — и тем самым предал себя в руки королевского правосудия, дабы предстать перед судом (и, по всей вероятности, угодить на виселицу) за преступление, которого он не совершал!
Проницательный Читатель (если Бог пошлет мне читателей) может здесь возразить, что ему не доводилось ни читать, ни слышать о подобных обстоятельствах знаменитой битвы при Саламанке; также он не имеет ни малейшего понятия ни о громкой славе, выпавшей затем на долю одного из (предположительно) главных Творцов этой победы; ни о щедрых похвалах ему из уст Командования и Двора, ни обо всех подробностях, что им предшествовали, — и я отвечу, что могу сослаться на самый надежный и авторитетный источник, тогдашнего Британского Консула в Испании — на выдающегося и достопочтенного Джона Хукэма Фрира, эсквайра, человека безупречной честности, который, вне всякого сомнения, не снизойдет до небылиц или хотя бы до приукрашивания подлинных историй.
