9. Вилла Бароло всегда ассоциировалась с литературой...

Как выяснилось в последующие многотрудные, но счастливые дни, наш конгресс «Литература и власть» был далеко не первым мероприятием подобного рода, нашедшим приют на острове Бароло. Я вычитал в путеводителе, что еще с времен античности слово «Бароло» стало синонимом благороднейшего из человеческих занятий, каковым, по мнению писателей, является литература. Сосланный сюда Вергилий сочинил парочку эклог, в которых восславил Бароло как обитель гуманизма. Наблюдательный Плиний, обратив внимание на то, что остров расположен меж пяти вонзающихся в берега заливов, назвал Бароло «плодоносными чреслами мира». Данте считал Бароло «очищающим», Боккаччо перенес сюда действие одной, нет, даже двух своих новелл, а во времена романтизма сюда с хладного Севера являлись мадам де Сталь, Гёте и братья-близнецы Шелли с Байроном, жутковатые любители дальних странствий. Тут все они купались, влюблялись в романтические пейзажи, писали о местных красотах вирши — правда, не самые удачные.

Так что наш десант никак нельзя было назвать первооткрывательским. Единственным нашим преимуществом перед гостями прежних эпох были всевозможные наисовременнейшие удобства. С давних пор эти места густо обросли виллами, наша же появилась сравнительно недавно, в прошлом веке, когда короли Савойи, пресловутые Привратники Альп, наслаждались недолгой порой расцвета своей династии. Расцвет сменился упадком, и вилла захирела вместе с августейшим семейством. При Муссолини, в тридцатые, она была заброшена; в годы послевоенной сумятицы начала разрушаться. Но Валерия Маньо не дала утехе савойских монархов окончательно погибнуть. Эта обитательница Калифорнии унаследовала сразу несколько состояний — косметическая империя, нефтяная империя плюс к тому оружейные заводы. По старой и славной традиции богатых американских фамилий Валерия женила на себе итальянского графа, владельца развалившейся виллы. Граф со временем почил, после этого вдова много раз была замужем и много раз разводилась — одним словом, свято соблюдала установленный калифорнийский ритуал. Бароло стал ее любимой игрушкой. Валерия часто приезжала сюда, вела реставрационные работы, наводила лоск, усовершенствовала. Она притаскивала со всего света дизайнеров, искусствоведов, закупала антикварную мебель, перевешивала с места на место картины, нанимала слуг и садовников — в общем, вернула-таки виллу к жизни.

Непонятно, зачем ей все это понадобилось. Правда, в те времена наследницы состоятельных американских семейств изучали не только пресловутую «политическую корректность», но еще и мировую литературу, поэтому наша падрона худо-бедно разбиралась и в Вергилии, и в Плинии, и в Байроне, и в Лоуренсе Ей пришла в голову блажь возродить былую обитель муз. Бароло станет международным центром науки и искусств, решила она. Здесь будут трудиться и общаться великие ученые и великие писатели. И на обеспечение истинно творческой атмосферы денег в Бароло не жалели. Скульптуры Челлини, картины Каналетто, драгоценные гобелены — сам Лоренцо Великолепный лопнул бы от зависти при виде такого роскошества. Стены сияли сплошными зеркалами, мебель искрилась золотой инкрустацией, балдахины над королевскими кроватями держались не на четырех, а аж на шести резных столбиках. Светило мировой науки, приезжая сюда по гранту Гуггенхаймовского или Макартуровского фонда (разряд «Гений»), оказывалось в царстве чудес современной техники: электронные процессоры и компьютеры, ароматические души и джакузи, факсы и модемы — последние должны были обеспечивать непрерывную связь творца с покинутым на время домом или лабораторией, офисом, кафедрой. Миссис Маньо любила находиться в окружении прославленных и гениальных. Неудивительно, что Басло Криминале оказался одним из главных ее фаворитов.

Когда великий философ вдруг пропадал из поля зрения прессы, когда его не могли разыскать нуждавшиеся в мудром совете политики, можно было не сомневаться — Криминале нашел приют на вилле Бароло. Визитеров не пускали дальше запертых ворот, назойливых журналистов безжалостно вытаскивали из кустов и с позором выдворяли, телефонные звонки не шли дальше коммутатора, электронная система охраны надежно обеспечивала защиту от любых незваных гостей. Ничто не могло помешать работе мысли и пульсации вдохновения. Когда выдающиеся творцы поутру восставали ото сна, их взорам открывалось обрамленное кипарисами озеро с мягкой зеленью дальних гор в качестве задника. С веточки на веточку неторопливо перелетали белоснежные голуби, по мирным водам скользили еще более белоснежные яхты, идиллические рыбаки живописно забрасывали античный невод. У каждого творца имелся свой рабочий кабинет — где-нибудь в классическом бельведере или в романтической беседке, но непременно с полным набором компьютерного оборудования. Сады источали божественное благоухание; ежечасный перезвон церковных колоколов, доносившийся откуда-то издалека, отмерял течение плодотворного умственного процесса. Шестнадцать садовников-невидимок старались закончить свою работу до рассвета, чтобы к восходу солнца нового дня ничто не нарушало совершенства и гармонии природы. Над парками и садами, под остроконечной вершиной горы начинался лес, якобы совсем дикий. Но и там культура одержала над натурой безусловную победу — каждое дерево росло под присмотром, каждый гротик благоустроен и идеально приспособлен для отдыха, медитации или (даже гигантам духа человеческое не чуждо) для мимолетного флирта на пленэре.

Великие умы приезжали сюда на месяц, а то и на два. Средь этих райских кущ они производили на свет авангардистские романы, «альтернативные» поэмы, написанные геометрическим стихом, атональные симфонии, трактаты о крахе капитализма, конце гуманизма, смерти литературы и утрате самоидентичности. А после многотрудного утра, отданного постмодернистскому письму и беспощадной деконструкции, гении сходились на террасе или — если день выдавался дождливый — в баре, чтобы пропустить стаканчик перед трапезой, где подавали совершенно божественные спагетти и где прислуживали заботливейшие официанты. Отобедав, творцы либо отправлялись кататься на яхте, либо шли на теннисные корты, а самые трудолюбивые возвращались в титанический мир своих великих мыслей. Вечером — снова коктейль, а сразу за ним — изысканный ужин, где рекой лились остроумные речи и коллекционные вина. Так заканчивался ежедневный гимн Науке и Искусству, восславляемым на вилле Бароло. Впрочем, нет, не заканчивался. Во владениях миссис Маньо ночь не смела уступать дню в совершенстве. Едва на остров опускалась чарующая итальянская тьма, как парки и окрестные холмы наполнялись звуками музыки — играл специально приглашенный камерный ансамбль или же кто-нибудь из американских композиторов баловал гостей своими новыми атональными произведениями. Обычные туристы, простые смертные, заехавшие на остров полюбоваться местными красотами и разместившиеся в «Гранд-отеле Бароло», при первых же звуках таинственной музыки застывали с разинутым ртом, не дожевав очередной порции тортеллини.

А потом они долго — пока не прогонит охрана — топтались у решетчатых ворот, тщетно пытаясь хоть краешком глаза заглянуть в приют высокой мудрости и красоты.

Однако и у совершенства есть существенный недостаток — мы с Илдико убедились в этом в первую же ночь, когда механизированное пришествие падроны прервало наш любовный процесс. Сколько ни оберегай совершенство, оно находится под постоянной угрозой. Даже под защитой райских врат ученые мужи не были полностью ограждены от внешних раздражителей. Чрезмерно любопытные туристы; периодические разведрейды репортеров; назойливое завывание скандальных итальянских мотоциклов, доносившееся с автострады; непредсказуемые альпийские бури, которые способны с корнем вырывать деревья, топить лодки и взметать с письменных столов бумажный вихрь, губя плоды многомудрых изысканий. Но все эти беды были сущей мелочью по сравнению с катаклизмами, возникавшими по воле самой хозяйки и руководимого ею фонда Маньо — международными конференциями, проведением которых так славилась гостеприимная вилла. Например, конгресса на тему «Литература и власть», благодаря коему мы с Илдико оказались в этом царстве гармонии.

Во дни подобных испытаний вилла Бароло совершенно преображалась. Тихая обитель, где мыслил Плиний и плескался в воде Байрон, погружалась в атмосферу великого столпотворения. Со всего мира слетались политические вожди: главы государств, которым срочно понадобился мини-саммит по какому-нибудь совершенно неотложному вопросу; министры стран ЕЭС, пожелавшие встретиться в неофициальной обстановке; посредники, пытающиеся унять межплеменной раздор в очередной горячей точке планеты; американские «миссии мира», все еще надеющиеся помирить палестинцев с Израилем; участники очередного тура переговоров по запрещению химического оружия и так далее, и так далее. Каждого из великих сопровождала многочисленная свита и личная охрана. Рай моментально превращался в ад. Стрекотали фотокопировальные машины, захлебывались в скороговорке переводчики-синхронисты, сломя голову врывались секретные курьеры, принося вести о переворотах и правительственных кризисах. Над виллой постоянно ревели вертолеты, особенно если проведение важной встречи совпадало с визитом миссис Маньо, довольно часто наведывавшейся в свое прославленное поместье. Изысканнейшие яства остывали, безвозвратно погубленные многословными тостами, спичами, а если председательствовал любимый консультант падроны профессор Массимо Монца, то и бесконечными «объявлементи». Перепуганные и уязвленные ученые забивались в свои норы, и шумные пришельцы почти с ними не сталкивались — разве что проплывет где-нибудь вдали унылая фигура с застывшим страданием на лице. Так выглядят отшельники, давшие обет одиночества и молчания, дабы наедине с Господом возносить молитвы об избавлении от лукавого с его мирскими соблазнами. И молитвы неизменно бывали услышаны, проходил день-другой, и вилла опять погружалась в идиллическую умиротворенность, свое естественное состояние.

Но участники обрушивающегося на Бароло десанта тоже вправе ожидать своей доли райских благ, и политики с литераторами, слегка оправившись после обескураживающей вступительной речи профессора Криминале, пожелали вкусить причитающихся им удовольствий. Под искусным руководством Монцы конгресс очень быстро создал как бы собственный микрокосм (теперь я стал старше и мудрее, теперь я знаю, что это происходит на любой мало-мальски уважающей себя конференции): у всех присутствующих возникло ощущение, что именно здесь сконцентрирована подлинная реальность, а внешнего мира как бы вовсе не существует, оставшиеся дома проблемы несущественны, а самое главное — провести время как можно приятнее. Со временем определились лидеры и заводилы, образовались дружественные (вплоть до интимности) союзы, обозначились враждующие фракции. Французы не ладили с итальянцами, индийцы с британцами, романисты с поэтами, постмодернисты с феминистками, критики с писателями, писатели с политиками, ну а об антагонизме между учеными анахоретами и участниками конгресса и вовсе говорить излишне.

Но, слава богу, меж нас был Басло Криминале, универсальный примиритель. Он являлся одновременно постоянным обитателем Бароло и гостем конференции, писателем и политиком, критиком и автором. Он был одним из нас и в то же время представлял собой нечто большее. Он был, можно сказать, душой всего сборища. Его вступительный спич поначалу встревожил присутствующих, но зато сразу же нашлась чудесная тема для всеобщего обсуждения — девяностые годы и надвигающийся кризис. Каждому из участников было что сказать по этому поводу, но пророчества и мнения изрекались с оглядкой на Криминале. Там, где Восток не сходился с Западом, Север с Югом, а Маркс с Фрейдом, на помощь приходил наш великий мыслитель, отлично разбиравшийся в обеих позициях и способный предложить решение, которое устраивало всех. Криминале был сам космополитизм, сама современность, но вместе с тем и неоспоримый представитель вечности. При этом никогда не раздражался, не ехидничал, не вставал на чью-то сторону. Его присутствие — даже незримое — придавало беседам значительность и благородство. Но Басло был не просто велик, он еще и умилял своей человечностью: неизменно доброжелательный, участливый, внимательный. Что бы вы ему ни сказали, он непременно отвечал: «Что ж, это очень разумно, очень интересно... — Потом следовала задумчивая пауза. — Но давайте попробуем взглянуть на это с другой стороны. Предположим, что...»

Очень скоро я понял, что судьба предоставила мне редкую возможность изучить и осмыслить явление, именуемое «Басло Криминале». Я установил настоящую слежку за титаном мысли, старался все время держаться неподалеку. Рабочий день у Криминале начинался спозаранку. Он вставал затемно, словно монах к заутрене, и при включенном электрическом свете что-то писал — это продолжалось примерно час. Затем, если позволяла погода (а в первые дни конгресса она очень даже позволяла), отправлялся на прогулку по живописным окрестностям, недостатка в коих на Бароло не наблюдалось. Очевидно, моцион помогал философу навести порядок в мыслях. Территория виллы была весьма обширна — настоящий лабиринт тенистых аллей и скалистых дорожек, каждая из которых выводила к чему-нибудь интересненькому: античному храму, часовенке, очаровательной полянке, бельведеру или смотровой площадке, откуда открывался чудесный вид на озеро. Рано утром весь этот мир принадлежал одному Криминале. Там-то и следовало его искать — где-нибудь на усыпанной цветами лужайке, возле оранжереи, на фоне горного ландшафта, у статуи Юпитера, картинно облокотившегося на балюстраду. Одним словом, в каком-нибудь совершенно сногсшибательном антураже, способствующем работе ума.

Я уже говорил, что ранней пташкой меня не назовешь. Илдико тоже к разряду жаворонков не относилась. Меня несколько озадачивало то, что, наконец отыскав Криминале, моя спутница не проявляла особого желания вступить с ним в контакт. Она говорила, что хочет дождаться удобного случая и тогда сразу решит «свою маленькую издательскую проблему». Поэтому в рассветный сумеречный час, когда я вылезал из нашей королевской постели, твердо решив во всем следовать примеру великого человека, Илдико лишь раздраженно переворачивалась на другой бок. Рай раем (а Илдико делала Эдем еще более сладостным), но и о работе нельзя забывать. Я твердо решил полюбить утренние прогулки и оздоровительный бег трусцой. Довольно часто я оказывался там же, где Криминале. Мы обменивались парой приличествующих случаю вежливых фраз, но, по-моему, он делал это чисто автоматически, не прерывая хода своих мыслей. А я тем временем впивался в него изучающим взглядом. Каждый новый день подводил меня на шажок ближе к выдающемуся мыслителю эпохи гласности.

Завтрак на Бароло подавался в любое время, по принципу праздника, который всегда с тобой, но я намеренно выбирал для своей утренней трапезы то же время, что Криминале. По изысканности завтрак на вилле не уступал обеду и ужину: восхитительный кофе, а булочки — истинный шедевр кулинарного искусства. Они волшебно похрустывали, наполненные изнутри манящими гротообразными пустотами, которые заставляли вспомнить о живописных пещерках близлежащих горных склонов. «Вот и еще одно идеальное утро», — сообщал Криминале, усаживаясь за стол. Его квадратный лик всем своим выражением (но, впрочем, без малейшего намека на высокомерие) говорил: я славно поработал, столько за утро гениального напридумывал, что вам и за год таких гор не своротить. Прочие участники конгресса, сползшиеся в столовую из своих разбросанных по территории обиталищ, норовили усесться поближе к Криминале, словно их притягивало к нему магнитом. Мартин Эмис, Ханс Магнус Энценсбергер, Сьюзен Сонтаг и прочие звезды сидели в непривычном для себя безмолвии, внимая речам мудреца. Чуть позже неизменно прибывала Сепульхра. «Кофе, дорогунчик?» — предлагала она, и Криминале на миг прерывал монолог, следя за тем, как она подливает в чашку горячего молока, потом изящно взмахивал ухоженной, посверкивающей золотым кольцом рукой — мол, хватит, в самый раз.

Свита его меж тем потихоньку разрасталась, и титан увлеченно начинал излагать какую-нибудь необычайно глубокую или парадоксальную идею. Я держался в некотором отдалении, временами записывая кое-что для памяти в блокнот. Постепенно выявились определенные пристрастия кумира. Так, он очень любил порассуждать о Дёрде Лукаче — эта тема явно задевала его за живое. «Все мы знаем, что Дёрдь был человеком весьма противоречивым, — заявлял, например, Криминале. — Разум как у Гегеля, чувство истории как у Наполеона...» «Дорогунчик, этому человеку было совершенно наплевать на друзей, даже если их ставили к стенке, — встревала в разговор Сепульхра. — Тебе одно яичко или два?» «Да-да, два... Разумеется, он жертвовал людьми ради идеи. Но, по его глубочайшему убеждению, лучше жить при худшем из коммунистических строев, чем при самом расчудесном капитализме. Спросим себя, почему он так считал?» Сепульхра: «Ясное дело. Потому что ему обеспечили хорошую работу и отличную квартиру. Дорогунчик, тебе дать чистую ложечку?» «Потому что он искренне верил в исторический прогресс, в величие философской идеи, и он во что бы то ни стало хотел участвовать в процессе сотворения истории», — продолжал Криминале. Сепульхра: «Душу он продал дьяволу, вот в чем все дело. Хватит болтать, дорогунчик, а то яичко остынет». Тут Криминале с улыбкой говорил собеседникам: «Теперь вы видите, зачем Господь — или не Господь, а история — дал мужчине жену. Чтобы рядом постоянно находился диалектический оппонент, не позволяющий нам отвлекаться от важных дел ради всякой ерунды». Сепульхра: «Ешь-ешь, а то зачахнешь. И тогда виновата буду я».

После завтрака Криминале с чашкой кофе в руке неизменно удалялся в гостиную. Я скромной тенью крался следом, этакое ничтожество, не смеющее приблизиться к небожителю. В гостиной Криминале методично набирал все свежие газеты: «Репубблика», «Монд», «Нойе цюрхер цайтунг», «Интернэшнл геральд трибюн», «Нью-Йорк тайме». Бескрайний мир с его конфликтами и важными событиями был бесконечно далек от нашей виллы, и пресса приходила сюда по меньшей мере с однодневным опозданием. Для Криминале это, похоже, не имело значения. Он усаживался за стол и нетерпеливо шуршал страницами в поисках новостей, напоминая в эти минуты старого газетного волка. Поглощение информации сопровождалось устными комментариями — великого человека интересовало буквально все. «Так-так. Русские утверждают, что существует международный заговор, цель которого — дестабилизация их экономики, — бормотал он себе под нос. — Знакомая марксистская песня». Или: «Опять про таинственную природу ислама. Что же это в нем такого уж таинственного? Ну, прячут они женщину под чадру, но ведь мы более или менее представляем себе, что там, под чадрой, находится...» Или так: «Очередная гипотеза об убийстве Кеннеди. Все мы знаем, кто это сделал. До чего же все обожают рассуждать про заговоры. Чем людей не устраивают очевидные факты?»

Я наблюдал, как мыслитель разбирается с большой политикой. Потом он переходил к чтению книжных рецензий. С особым удовольствием Криминале изучал списки бестселлеров — вероятно, потому, что там нередко фигурировали его собственные сочинения. Правда, философ никогда это обстоятельство не комментировал, а делал лишь замечания общего характера: «Ага, «Диета для бедер и ляжек» опять на первом месте. И почему это только толстяки любят читать книги?» Затем наступала очередь финансового раздела. Тут Криминале делался похож на пенсионера из кафе — сосредоточенно водил толстым пальцем по колонкам цифр, изучал котировки акций, индексы деловой активности, учетные проценты кредитных ставок, вести из мира крупных махинаций и денежных катастроф. «Что тут у нас? Так, взяточник разоблачен и посажен за решетку. Будет теперь разлагать тюрьму изнутри... Отмывание денег, полученных от наркобизнеса... Арестованы банковские счета офшорной компании... Банкир на скамье подсудимых... Липовые акции лопнули — еще бы, на то они и липовые... Занятнейшая штука — мир денег. Все человеческие грехи как на ладони. Все-таки хорошо, что нам даровано утешение в виде философской науки». «Ты так говоришь, потому что у тебя полно денег», — заявляла на это Сепульхра, обязательно присутствовавшая где-нибудь неподалеку. Газет она не читала — разглядывала картинки в журналах или расчесывала волосы. «Да ты марксистка», — удивлялся Криминале. «От такого слышу», — оскорблялась она.

Рекламные полосы Криминале оставлял на сладкое — они почему-то вызывали у него особенное восхищение. «Распродажа в универмаге «Блумингдейл», — внезапно объявлял он. — Смотри-ка, Сепульхра, тебе это будет интересно — беспрецедентная скидка на медную утварь». Сепульхра энтузиазма не проявляла: «У меня этого барахла столько, что на две жизни хватит». «Но скидка-то беспрецедентная, — уговаривал ее Криминале. — И еще, смотри, шезлонги для сада, а?» «Нет у нас никакого сада». «Зеленый горошек в баночках на девяносто девять центов дешевле обычного! «Жизнь Майкла Дукакиса» за бесценок! Ах, шоппинг, шоппинг...». Однажды я не удержался и подал голос, оторвавшись от статьи о кризисе в Персидском заливе: «Кажется, вы неравнодушны к шоппингу?» «Безусловно, — кивнул Криминале. — Правда, лишь на теоретическом уровне». «Он никогда ничего не покупает сам», — объяснила Сепульхра. «Понимаете, в эпоху, когда эротика секса исчерпана, шоппинг — последний уцелевший вид эротического переживания». «А вы полагаете, что секс перестал быть эротичным?» «Естественно. — Криминале перевернул страницу. — Во-первых, женщины сводят счеты с мужчинами за долгие века неравноправия — кажется, это так теперь называется? А во-вторых, мы так исчерпывающе осведомлены о функциях и особенностях человеческого тела, что сюрпризов от него ожидать не приходится. Вот шоппинг — дело иное». «Почему иное?» — спросил я. «Вот я на днях прочел книгу, которая называлась «Постмодернизм, культура потребления и мировой хаос». Там подробнейшим образом описаны все радости и горести современного потребителя, живущего в охваченном кризисом мире. Половина человечества либо голодает, либо воюет, а чем занимается тем временем вторая половина? Шляется по магазинам. С одной стороны, страдания и смерть, с другой — восторги мясного прилавка и огорчения секции кружевного белья. Когда человек достигает определенного уровня материального благополучия, перед ним встает вопрос: кто я? В чем смысл всего? Ответ получается таким: смысл — он висит на вешалке в магазине готовой одежды. На нем этикетка престижной фирмы, выполнен он по новейшей моде, а главное — продается на целых тридцать процентов дешевле стандартной цены. В чем причина российских неурядиц? Они там еще не додумались построить настоящие магазины». «Им и на прилавки-то положить нечего», — заметила Сепульхра, извлекая из сумочки компакт-пудру. «Дело даже не в магазинах, — сказал Криминале. — Просто русские еще не изобрели деньги. По-прежнему увлекаются бартерной торговлей. Поэтому им и хочется во что бы то ни стало заделаться американцами. Тоже хотят рождаться и умирать в универмаге».

Я испытывал некоторое замешательство. В такие минуты Криминале и Сепульхра были похожи не на великого философа и его верную подругу, а на самую что ни на есть заурядную пожилую парочку, мирно проводящую свой заслуженный отпуск. Немножко попикируются, поворчат, а потом придут-таки к общему мнению — просто какая-то пародия на счастливое семейство! Довольно странное поведение для гения мировой науки, которого привык видеть на фотографиях в обнимку вовсе не с законной супругой, а с какой-нибудь полуголой манекенщицей или в крайнем случае с политическим лидером. Я вспомнил свой сценарий — тридцать страниц блестящего жизнеописания, так и оставшиеся непрочитанными, но тем не менее вызвавшие полное доверие у моего телевизионного начальства. В моем опусе эротические приключения и романтические эпизоды из жизни титана мысли играли чуть ли не ключевую роль. Вот уж никак не ожидал увидеть рядом с Басло Криминале этакую Сепульхру, которая со строгим видом постукивала по своим часикам и объявляла: «Дорогунчик, пора на конгресс». «В самом деле? — кротко спрашивал Криминале. — Как думаешь, присутствовать мне сегодня или нет?» «Конечно присутствовать, лапусик, — категорически говорила Сепульхра и за руку тянула его из кресла. — Ведь люди специально приехали сюда, чтобы на тебя посмотреть». «Сомневаюсь, — замечал Криминале. — Их привлекло бесплатное угощение. Ну ладно, ладно, я знаю, что я должен и чего я не должен. Вечно ты меня учишь. Хорошо-хорошо, солнышко. Я только на минутку поднимусь в номер». И всякий раз повторялось одно и то же: все собирались в конференц-зале, а Криминале так и не появлялся.

Вот мы рассаживаемся по местам. У каждого кресла — деревянная коробочка с пятиканальными наушниками для синхронного перевода. На широких столах — флажки, таблички с именами участников, блокноты, карандаши, бутылочки с минеральной водой и колой. Целыми батареями выстроились видеомагнитофоны, мониторы и прочие атрибуты технического прогресса, без которых в наши дни не обходится ни одна уважающая себя конференция — уж во всяком случае не на вилле Бароло. Итак, все готово к напряженной работе. Писатели скучковались в одной части зала; шепчутся о чем-то, бросая по сторонам исполненные недоверия взгляды — отличительный признак «международной литературной общественности» (до чего же идиотский термин, если вдуматься). Политики расположились на некотором отдалении. Все эти министры культуры, финансовые советники, представители комитетов и комиссий, невзирая на межгосударственные противоречия, так мило друг другу улыбаются, так нежно обнимаются и лобызаются, что войны и вооруженные конфликты кажутся чем-то совершенно невообразимым. Если мы хотим мира на земле, нам ни в коем случае не нужно допускать, чтобы политические лидеры разъезжались по своим странам — пусть все время международно заседают.

Тут появляется профессор Монца, громко хлопает в ладоши, дабы привлечь к своей персоне всеобщее внимание, и мы стремительно погружаемся в мир «объявлементи». Попревозносив достоинства диалога, ради которого мы все здесь собрались, и не забыв упомянуть о том, что «диалогга» идет как нельзя лучше, Монца предоставлял слово записавшимся в очередь ораторам, коих нередко перебивал своими многословными замечаниями. Аудитория сидела, прислушиваясь к многоязычному стрекотанию наушников; специально импортированные синхронисты вовсю трудились в своих стеклянных будках, чтобы «диалогга» не утратил международного значения. Порядок установился такой: выступление писателя — выступление политика, потом снова писатель — политик и так далее. Монца внимательно слушал, по-птичьи наклонив голову, демонстрировал всем секундомер («Остаецца одна минута!») — словно мы присутствовали на каком-то олимпийском соревновании, скажем словесных скачках с препятствиями. Как только время истекало, председательствующий останавливал звезд и объявлял, что пора вернуться в «наш великий совместный диалогга». Но минуточку — где же тот, ради которого я сюда притащился? Опять бесследно исчез? Я сидел, беспокойно ерзая в кресле, высовывался из окна — и в конце концов обнаруживал интересующий меня объект. Объект держался в непосредственной близости к залу заседаний, в какой-нибудь соседней беседке и непременно в сопровождении дредноута «Сепульхра». Чем же он там занимался? Насколько я мог разглядеть из окна — диктовал. Во всяком случае, что-то быстро говорил, а Сепульхра строчила в блокноте. Если к убежищу мыслителя приближался кто-то из обслуги — садовник или официант с кофе, — Сепульхра вскакивала и начинала отчаянно махать руками. В такие моменты она была похожа на крестьянку, которая прогоняет забравшуюся в огород курицу. Криминале — тот не отвлекался по пустякам, диктовал себе дальше как ни в чем не бывало, и Сепульхра с удвоенной яростью припадала к блокноту. Возможно, в этом и был истинный смысл их семейной жизни: пророк и евангелистка, господин и рабыня.

Со временем я стал замечать, что многие другие участники конгресса тоже нет-нет да и выглянут в окошко, полюбуются на гения, позволив себе на минуту отвлечься от самых насущных проблем, будь то благосостояние человечества, спасение экосистем или даже непреходящее значение литературных премий. Да, Криминале в зале отсутствовал, но все знали, что он рядом, неподалеку, и это как-то воодушевляло.

Кроме того, перед обедом, ко времени традиционного коктейля, философ всякий раз возвращался к массам и был неизменно благодушен, серьезен, даже озабочен, а к ходу конгресса проявлял глубочайший интерес. Не только мыслитель мирового значения, но и очень светский общественный человек. «Я непременно хотел присутствовать на сегодняшнем заседании, — говорил он, когда участники выходили подышать свежим воздухом на прохладную террасу. — Но внезапно мне в голову пришла одна идейка, которую необходимо было срочно обмозговать. Надеюсь, вы плодотворно поработали. Как диалог, состоялся? Расскажите же мне все как можно подробнее. Я не хочу упустить ни единого слова». Так он переходил от группки к группке, от человека к человеку — у каждого пороется в мозгах, с каждым найдет что-нибудь общее. «Знаете, архитектоника чистого звука поистине беспредельна, — говорил он музыковеду. — Она способна заронить в воображение самые неожиданные концепции, унести в такие высоты, куда не достигнет ни один космический корабль. Кстати, где вы шили этот чудесный костюм?» Или так «Ах, вы министр культуры? Это просто замечательно, что на конгрессе так много министров, гораздо больше, чем писателей. Лучшее свидетельство того, что в современном мире к литературе относятся серьезно. Это не может не радовать».

Пока Криминале подобным манером благословлял и исповедовал, Сепульхра следовала за ним по пятам и все время нудила: «Дорогунчик, тебе нужно отдохнуть. Ты совсем себя не жалеешь». «Что ты, я нисколько не устал, — отвечал он. — Разве ты не видишь, с какими интересными людьми я общаюсь? Какая тут может быть усталость». «Ты поздно ложишься, слишком много работаешь», — не отставала супруга. «Не ворчи, Сепульхра, а лучше поднимись-ка в номер да положи записи, которые мы с тобой сегодня сделали, в надежное место. Знаете, как древние говорили, — оборачивался он к очередному собеседнику, — мысль свободна, но и ее можно украсть». Звучало несколько оскорбительно, но никто почему-то не обижался, как никто не обижался на его злостные прогулы. Этому позволялось. Этот имел право на иронию и рискованное поведение. И делегаты охотно толпились вокруг него, с детской гордостью докладывая о подвигах, совершенных ими во время утреннего заседания. Криминале за комментариями в карман не лез — у него было собственное суждение по любому вопросу. В завершение беседы философ подытоживал суть предобеденных обсуждений каким-нибудь метким афоризмом, глубина которого с лихвой окупала отсутствие мудреца в конференц-зале. Общее мнение было таково: Басло Криминале, мистер Экспромт, способен в считанные секунды решить проблему, на решение которой обычному человеку требуется несколько часов напряженной работы мысли.

«О, какой таланто! — вскричал профессор Монца в первый же день, подловив меня на террасе перед обедом и схватив за локоть. — Это не мозг, а настоящая ртутти!» «Да, он производит впечатление, — согласился я. — Жаль только, его не было, когда выступала Татьяна Тюльпанова...» «О, но вы можете представлятти, как ужасно занят такой человекко!» — замахал руками Монца. «В самом деле?» «Ну еще бы! Книги! Финанца! Политико! Всем нужен, постоянно нарасхватто!»

В этот момент по толпе прошло некое шевеление, засуетились синие ливреи, наскоро приводя террасу в надлежащий вид, а несколько секунд спустя в дверях величественно возникла миссис Валерия Маньо. Шум болтовни стих, все тянули шеи, желая получше рассмотреть нашу знаменитую падрону.

Зрелище было впечатляющее, спору нет. Просторное платье с низким вырезом (наверняка шедевр какого-нибудь прославленного итальянского кутюрье; я заподозрил, что вчерашнее отсутствие падроны объяснялось очень просто — миссис Маньо покупала новое платье); абсолютно прекрасное и лишенное каких-либо возрастных ориентиров лицо, плод кропотливого труда хирургов и косметологов. По взгляду, которым наша хозяйка обвела террасу, я сразу понял, что она, как большинство знаменитостей, ищет собеседника поименитей. «Скузи, падрона!» — возопил Монца, подлетел к миссис Маньо и чмокнул ей ручку, но она небрежно отмахнулась от нашего председателя — нашелся более достойный объект. «Здорово, приятель! — зычно крикнула падрона, раскрывая объятья. — Как дела-делишки?»

Объектом августейшего внимания оказался, естественно, Басло Криминале. «Привет-привет, очаровательница», — отозвался он, приблизился и был одарен сначала объятьем, а потом и целой серией поцелуев. «Черта с два я бы сюда приперлась, если бы не ты, — сообщила миссис Маньо. — Как конгресс-то? Ничего?» «Можешь мне поверить, Валерия, конгресс просто замечательный. Наш Монца превзошел самого себя. Столько талантливых людей, а мудрость так и бьет фонтаном». «Господи боже, — удивилась хозяйка. — Послушай, если за обедом ты не сядешь рядом со мной, я крошки в рот не возьму, так и знай». «О'кей, договорились». «А как поживает мадам Криминале?» — обернулась падрона к Сепульхре. «Так себе, — ответила та. — Обед я, пожалуй, пропущу. Худеть нужно».

Вот почему на последовавшем вскоре обеде во главе собрания сидели только двое — миссис Маньо и Басло Криминале, падрона и протеже, американская космополитка и титан мировой культуры. Их теплая беседа, улыбки и заливистый смех грели душу всей международной ассамблее. Илдико, не соизволившая присутствовать на утреннем заседании и появившаяся лишь к обеденной трапезе, завистливо вздохнула: «Ой, ты посмотри, какие они счастливые! Даже Сепульхру сумели куда-то сплавить».

После обеда я предпринял вылазку в деревню — позвонить Лавинии. «Дорогуша, вчера вечером я присутствовала на совершенно изумительной свадьбе», — сообщила она вместо приветствия. «А кто женился?» «Как кто? Разумеется, Фигаро. Блестящая постановка, просто блестящая. А что там происходит у тебя? Как-то ты подозрительно затих». Я рассказал ей о красотах Бароло и о семейной идиллии Криминале. «Фрэнсис, семейная идиллия нас не устраивает, — встревожилась Лавиния. — Мы ведь телевизионщики. Позволь напомнить тебе фразу из твоего великолепного сценария — я наконец его прочла. Вот «Криминале — истинный Гаргантюа во всем, что касается радостей жизни, в особенности радостей плоти. Его жизненный путь овеян политическими парадоксами и романтическими тайнами». «Да-да, помню, — смутился я. — Что поделаешь, я тогда был значительно моложе». «Нет уж, Фрэнсис, вынь да положь мне тайны. Помни: залог успеха — интрига, конфликт, проблемность. Ты ведь не на каникулах, ты ведешь расследование. Семейная идиллия — камуфляж, я уверена в этом». «Что же мне делать?» «Рой землю носом. Устрой обыск в его комнате. В общем, не сиди сложа руки».

Однако первые дни конгресса прошли мирно, без каких-либо происшествий. Для этого времени года погода выдалась на редкость удачная: с утра свежо и ясно, после обеда, как по заказу, стремительный ливень. Настроение ландшафта сразу менялось, из классического — сочного, залитого солнцем — он превращался в уныло-романтический, с намеком на некоторую интимность. Вершины дальних гор окутывались туманом, ближние холмы придвигались еще ближе, кипарисы и скалы становились четче и контрастнее. Дождь повисал плотной портьерой, устраивал настоящее половодье всюду, где имелись канавы и ручейки. Зеленые гроты промокали насквозь, фонтаны с бессмысленным упорством пускали навстречу влаге небесной свои механические струи. Озеро подергивалось рябью, ослепительными фейерверками рассыпались каскады молний, и подчас особенно яркий пучок интенсивного света выхватывал из полумрака какой-нибудь замок или монастырь, которые при обычном освещении с Бароло разглядеть было невозможно. А потом дождь так же решительно прекращался, озеро немедленно успокаивалось, горы вылезали из укрытия, птички вновь выходили на сцену. «Бог — садовник, он знает, что природе нужно», — с чисто итальянской мудростью объясняли официанты во время ужина, когда участники конгресса при свечах уплетали спагетти, запивая их вином. Надо сказать, что с каждым днем писатели и политики привыкали друг к другу все больше, обнаруживая между собой немало общего.

Итак, в первые четыре дня природа приветствовала нас нежными рассветами, похожими на улыбку целомудренной девы, каковых, впрочем, ныне уже не сыщешь — все они превратились в консультантов по маркетингу, генеральных директоров электронных корпораций или в еврочиновниц, вроде суровой Козимы Брукнер. С этой дамой я больше в контакт не вступал, но видел ее ежедневно, нередко ловил на себе ее тяжелый, подозрительный взгляд, наведенный откуда-нибудь из дальнего конца зала или обеденного стола. Похоже, фройляйн села мне на хвост точно так же, как я сел на хвост Криминале. А к сему последнему я потихоньку подбирался все ближе и ближе, стараясь, однако, не привлекать к себе внимания. У меня крепло убеждение, что Криминале не тот, за кого себя выдает. Вернее, не тот, каким его считает публика и каким я его воображал, трудясь над сценарием в квартире Роз на Ливерпуль-стрит. Книга Кодичила усугубила мое заблуждение, но верить ей, судя по всему, не стоит, тем более что написал ее, как выясняется, вовсе не Кодичил. Безусловно, в Басло Криминале была тайна, но, кажется, не из тех, в которых нуждался я.

Истинная тайна этого человека, думал я, отнюдь не в сфере политических комплотов, экзотических интрижек и экстравагантных причуд. Нет, главная загадка — он сам: его диковинная, но совершенно неотразимая харизма; поразительная сила интеллекта; наконец, ощущение того, что он может знать ответы на вопросы, которыми мучается наша сумбурная эпоха. Я был совершенно искренен, когда сказал профессору Монце, что Криминале производит впечатление. Да, он поистине впечатлял, причем сила его личности действовала не только на достопочтенных участников конгресса, но даже на такого скептического и вечно сомневающегося Фому, как я. Криминале был истинным писателем в кругу писателей и истинным политиком в кругу политиков, но чувствовалось в нем и нечто сверх того, он был больше чем писатель и больше чем политик. Даже его пресловутое отсутствующее присутствие и то казалось исполненным особого смысла. Сразу делалось ясно, что Криминале не большой любитель конгрессов и конференций, но в то же время в его лице всякий форум обретает свой естественный центр, свою точку опоры. Вокруг философа постоянно толпился народ, он был всем нужен. Казалось, исчезни Криминале, и в присутствии прочих делегатов не будет никакого смысла. И Басло возвышался над всеми неколебимой скалой, гордой в сознании своей царственности и независимости.

Самое удивительное то, что Криминале, невзирая на свою достаточно запутанную политическую биографию, не являлся приверженцем ни одной из идеологических доктрин. «Вы спрашиваете, в чем состоит моя теория? — переспросил он как-то при мне с непонимающим видом. — Какая теория? Я как философ в принципе против любых теорий. Я не Карл Маркс. Для меня главное — не переделать мир, а постараться его понять. И помочь в этом другим». С самого первого своего выступления (кстати говоря, люди, которым оно сначала активно не понравилось, теперь превозносили тот памятный спич до небес) Криминале держался подчеркнуто откровенно: в открытую проявлял тревогу, скептицизм, неуверенность, в открытую иронизировал. Помню, он сказал, что философия — наука ироническая. Мне такой имидж казался вполне симпатичным: либеральный гуманист из запоздалых — лично я к таким испытываю слабость. Мне нравится, когда человек высказывает свои убеждения без металла в голосе, не боится ставить под сомнение свои верования, спорит с Богом, пародирует кумиров и деконструктивирует классические тексты. Я и сам стараюсь придерживаться того же стиля, но по соображениям куда более заземленным. Я наблюдал за Криминале и чувствовал, как недоверчивая подозрительность уступает место искреннему интересу.

Разумеется, на самом деле, как будет видно из дальнейшего, я был очень далек от понимания этого человека. Но, подобно художнику, приступившему к работе над портретом, я уже сделал первый набросок, «схватил» форму черепа, линию профиля, общий рисунок характера. Международные конференции обладают странным свойством создавать атмосферу редкостной доверительности между совершенно посторонними людьми, которых свели вместе случай, приглашение с магической фразой «расходы оплачиваются» и дешевый авиабилет по системе АПЕКС. Такие встречи — одна из характернейших примет нашего времени. При этом от сотоварища по форуму никак не ожидаешь коварства и предательства, в отличие, скажем, от любовных партнеров, ненадежность которых, надо заметить, тоже является одной из характернейших примет эпохи.

Я беззастенчиво пользовался неформальностью обстановки, чтобы подобраться к своей жертве поближе. Я видел сильные стороны Криминале: старомодную учтивость, остроту ума, властность. Видел и его слабости: нескрываемое самомнение, ироническую уклончивость, вселенское безразличие. Он был одновременно толерантен и непримирим, великодушен и жесток. Лавиния требовала от меня, чтобы я «покопался в его любовных делишках», добыл ей «интриги, конфликты, проблемность», а меня все больше и больше увлекало нечто совсем иное — личность Басло Криминале.

Такие процессы не бывают односторонними: если я начинал проникаться доверием к Криминале, то и он понемногу привыкал к моему постоянному присутствию. Когда в самый первый вечер Илдико представила нас друг другу, он понятия не имел, кто я, откуда и зачем приехал в Бароло (да и не нужно ему было это знать!). Наш мыслитель побывал за свою жизнь на стольких форумах, что давно перестал обращать внимание на списки участников, карточки на лацканах и прочую подобную ерунду. Уж во всяком случае его никак не могла заинтересовать такая мелкая сошка, как я. Конечно, несколько озадачивало, что он и Илдико вроде бы не признал — она как-никак отредактировала и издала несколько его книг, да и в его будапештской квартире бывала. Мою венгерскую подругу, правда, это обстоятельство ничуть не обескуражило. «А почему он должен меня узнавать? — удивилась она. — Басло живет не здесь, а там, наверху, в мире своих мыслей». «Но ты же с ним работала!» «Подумаешь. Что такое маленький редактор рядом с большим ученым? И то для меня была слишком большая честь. Я недостаточно большая, чтобы быть при нем даже маленьким-премаленьким редактором».

Я тоже был не слишком велик, но со временем Криминале начал вступать со мной в беседу — скорее всего, просто потому, что я постоянно вертелся неподалеку. Мы общались за завтраком, во время коктейля, за обедом, за ужином. На конгрессе (как и на достопамятной церемонии присуждения Букеровской премии) я был самым юным и услужливым из всех гостей, поэтому Криминале взял за правило эксплуатировать меня по мелочам: то пошлет в деревню за книгами и газетами, то попросит сходить на почту (он получал какое-то фантастическое количество корреспонденции), то вдруг ему понадобится купить новый шелковый галстук. Свои просьбы философ излагал с обезоруживающей учтивостью, а я был рад стараться. Он и в самом деле был очень загружен работой — готовил курс лекций, писал статьи, замышлял какой-то семинар, ждал международных звонков и так далее. Разглядывая приходящие на его имя письма (титану писали президенты тихоокеанских республик, швейцарские банкиры, бразильские магнаты, русские и американские издатели), я думал, что такому человеку можно простить и капризы, и мелкие выходки, и буржуазные привычки.

Однажды после обеда он попросил меня подняться к нему в номер за некими брошюрами (помнится, это была знаменитая статья, в которой он полемизировал с Хайдеггером об иронии; Криминале решил раздать их участникам конференции — так взрослые раздают ребятне на детском празднике разноцветные воздушные шарики). Я открыл дверь доверенным мне ключом и оказался в обиталище великого человека. Это был «люкс», один из лучших на вилле — сразу чувствовалось, что здесь остановился почетный гость, любимый протеже падроны. Окна были расположены в центральной части фасада, с самым что ни на есть выигрышным видом на великолепные сады и дивное озеро. В гостиной на стене красовалось венецианское зеркало, не уступавшее по величине витрине универмага. Повсюду ковры и гобелены, изобилие антикварной мебели — больше всего мне запомнился письменный стол с золотой инкрустацией (кажется, он называется «эскритуар»). Вот, стало быть, как выглядит таинственное убежище Басло Криминале. Сюда он удалялся от мира, чтобы поработать. Я с любопытством огляделся.

На письменном столе, как и в будапештской квартире, царил идеальный порядок. Чисто — лишь несколько мелко исписанных страниц, очевидно, результат утренних трудов. Я не удержался, сунул нос. Это была незаконченная статья на английском о философии и теории хаоса — судя по стилю, для какого-нибудь высокоумного журнала. Больше ничего примечательного я не обнаружил. Несколько вскрытых писем, которые я сразу узнал — сам принес их с почты: одно по-венгерски, другое (подозрительно надушенное) на французском, какие-то финансовые документы на немецком — явно из банка. Будь на моем месте Лавиния, она бы непременно прочитала все до последней строчки, но я все-таки был из другого теста, да и не хотелось ставить под угрозу свое пребывание на этом райском конгрессе.

Я подошел к распахнутой двери в спальню и заглянул внутрь, не ожидая увидеть что-нибудь интересное. Прямо на меня уставилось странное лицо, лишенное черт. Я вздрогнул и лишь потом сообразил, что это болванка, на которую надет парик Сепульхры. Так вот почему этой достойной даме удается столь быстро преображаться перед очередной трапезой! Дверцы гардероба были приоткрыты, поэтому я и туда заглянул. Впечатляющее зрелище: длинный ряд великолепных шелковых костюмов, дорогих рубашек, сногсшибательных галстуков — все сплошь от «Гермеса» и «Гуччи». Прочие вещи разложены с безупречной аккуратностью, уж не знаю кем — дотошной Сепульхрой, вышколенными слугами или самим педантичным мыслителем. Кроме того, в «люксе», как и во всех прочих номерах, имелся еще и отдельный рабочий кабинет — просторный и комфортабельный. Здесь тоже было чистенько и опрятно. На столе стоял компьютер — вот уж куда Лавиния сунулась бы первым делом. Я не стал. Вдоль стены выстроилась шеренга запертых кофров — как объяснил Криминале, именно там он хранил свои бумаги. Мне был выдан ключик от одного из них. Лавиния, конечно, вооружилась бы перочинным ножом и попыталась бы проникнуть в каждый из заветных ларцов, но, повторяю еще раз, я — не Лавиния. Я потыкал ключиком в один замок, в другой, нашел нужный кофр, вынул оттуда брошюры, запер кофр, вышел из номера и входную дверь тоже запереть не забыл. Внизу меня приветствовал обычный послеобеденный гул голосов и ласковая улыбка Криминале.

В общем, время работало на меня — контакт с философом налаживался. Но возникла другая серьезная проблема — не на шутку заскучала Илдико. Заседания не производили на нее должного впечатления, она все время норовила их прогулять. «Зачем эти люди читают друг другу уже напечатанное? — допытывалась она. — Послали бы текст по почте, да и дело с концом». «Тогда никакого конгресса бы не было», — резонно объяснял ей я. «Но ведь здесь ничего не происходит! Никто никого не слушает. Писателям не нравятся министры, министрам не нравятся писатели. Дело с места не движется. Когда все разъедутся по домам, выяснится, что все осталось по-прежнему!» «Ну, не это главное. Главное — собраться вместе, поговорить, приобрести новый опыт». «Нет, не так! Я думаю, все они приехали сюда на каникулы, и им совсем неинтересно слушать эти скучные доклады. Почему бы не сказать об этом честно?» «Потому что, кто честный, тот гранта не получает». Илдико опустилась в кресло и зевнула. «Я все это слушать не обязана. Я работаю в издательстве. И мне ужасно скучно».

«Раз ты издатель, почему бы тебе не взять в оборот Криминале?» — спросил я. «Рано. Я еще не успела насладиться жизнью. Я впервые на Западе и хочу получить удовольствие. Ты должен устроить для меня шоппинг». «Ты же уже ходила по местным магазинам». «Это не шоппинг, — отрезала Илдико. — Вот в Кано есть «Некст» и «Бенеттон». Ты отвезешь меня туда завтра?» «Илдико, ты же знаешь, что катер на тот берег ходит дважды в сутки — утром и вечером. Тогда пропадет целый день, а я не могу себе позволить так надолго выпустить Криминале из поля зрения». «Ты что-нибудь раскопал? Что-то не похоже». «Да, он оказался более сложной личностью, чем я предполагал». «Ну а мне надоело здесь торчать!» — сказала на это Илдико. «Ты же сама говорила, что здесь рай», — напомнил я. «Говорила. Но надолго застревать в раю скучно. Я уже хочу из рая на волю. Надо ведь мне хоть на Запад посмотреть, прежде чем домой поеду. Забудь на денек про своего Басло Криминале, ну, пожалуйста, а?» Но я был непреклонен: «Не могу. Вдруг он возьмет и снова испарится?»

Ответ, конечно, мог бы быть и повежливей, но именно поиск компромисса между личным и служебным помог мне выйти на новый этап моего криминалеведения. Чтобы хоть как-то умиротворить Илдико, я решил устроить катание на гребной лодке, которую можно было взять возле нашей Мемориальной купальни — близость к воде имела свои преимущества. На следующий день после обеда, когда рутинная буря уже выдохлась и рассосалась, я повез Илдико по озеру вдоль берега. С ветвей еще капало, вода не успела восстановить свою обычную прозрачность. Я греб к мысу, где берег был обрывист и дик. Сюда по суше добраться было непросто — лесистый склон круто вздымался вверх, да и по голым скалам особенно не покарабкаешься. Илдико пребывала в мрачном расположении духа, раздраженно куталась в свитер. Время от времени обрыв чуть отступал, образуя симпатичные песчаные пляжики, где летом, должно быть, сущий рай, но в это время года несколько холодновато. Мы обогнули очередной утес, и тут Басло Криминале открылся передо мной в своей новой ипостаси.

Он сидел на сером песке совершенно нагишом, если не считать голубой спортивной шапочки на голове. Философ был не один. Рядом возлежала мисс Белли, еще менее одетая. Она чесала титану спину и что-то стрекотала с истинно итальянской напористостью. Внезапно она вскочила, пробежала по песку, вскарабкалась на большой камень, уселась там, широко расставив ноги, и застыла без движения. Криминале порылся в сумке, извлек оттуда фотоаппарат и поднялся. «Смотри, Криминале! — дернулась Илдико. — Что это он делает?» «Сиди тихо!» — зашипел я, ибо лодка угрожающе накренилась. «И эта ошизительная Белли! — взвизгнула Илдико. — Она с ним!» «Тихо ты, они нас не видят. Скорее разворачиваемся, и назад». Я налег на весла. С берега донесся смех. Волосатый, сатирообразный Криминале ловил в объектив обнаженную мисс Белли, вылитую Венеру Боттичелли. Спасительный утес заслонил нас, и я, обливаясь потом, выпустил весла.

«Ты видел? Видел?» — заголосила Илдико. «Вполне возможно, это просто невинное позирование. Обнаженная натура на природе». «А зачем тогда фотограф-то трусы снял? — накинулась она на меня. — Это ты невинный, а у тех двоих роман». «Ну, это еще не доказано». «Да? Что же, по-твоему, является доказательством? Зачем он тогда про Нобелевскую премию распинался, а? Он втрескался в эту ошизительную Белли!» «Маловероятно», — все еще сомневался я. «Любовные интрижки всегда маловероятны. Взять хоть нас с тобой. Басло — ужасно привлекательный мужчина и от баб никак не может отлипнуть. Именно так он сбежал от Гертлы к Сепульхре. Не забывай, он — венгр». «Да, но при чем здесь мисс Белли?» «При чем мисс Белли? — язвительно воскликнула Илдико. — Ты что, совсем ослеп? Она тут главная красотка. И жалеет его, потому что у него на шее висит эта слониха. Она же сама нам в машине это сказала».

«Но он так привязан к Сепульхре. Ты ведь говорила, что он боготворит землю, по которой она ступает». «Ты видел, во что она превратилась? Разжирела, как корова. И потом, она жуткая дура. Криминале нуждается в ней, но не так уж сильно. Ты заметил, как он поглядывает на других женщин?» «А что же она его не пасет?» «За таким разве уследишь, — сердито буркнула Илдико. — Он умеет исчезать прямо на глазах. Раз уж его в маленькой деревне целый день не могли сыскать, толстухин надзор ему нипочем. Он может улизнуть от нее в любой момент. Во-первых, она слишком неповоротлива; во-вторых, он целыми днями заставляет ее сортировать бумажки. Вот если бы ты был богат и знаменит, клюнул бы ты на Сепульхру? Никогда. Все, вези меня назад, с меня довольно». Я не мог понять, чего это она так бесится. «На глубину не уплывай, я боюсь», — заявила она, когда я снова взялся за весла. «Ты ведь не хочешь, чтобы они нас увидели? — спросил я. — Значит, надо держаться подальше от берега». «Ну что ж, валяй, топи меня, какая теперь разница», — вздохнула она.

Я еще не вполне осознал значение произошедшего, но мое представление о профессоре Криминале в очередной раз кардинальным образом изменилось. Лавиния была бы вне себя от счастья: она оказалась права, и он вовсе не такой буржуазный, каким хочет казаться. За ужином, когда мы сидели в величественной столовой среди полотен Липпо Липпи, я разглядывал прославленного философа с удвоенным вниманием. Трудно было себе представить более респектабельного господина. Он сидел в самом центре; волосатое тело облекал импозантный костюм. С одной стороны, от ученого восседала Сепульхра в слегка съехавшем набок парадном парике, с другой — Валерия Маньо, упакованная во что-то умопомрачительно калифорнийское (перманентно загорелое тело максимально обнажено). Хозяйка говорила, не закрывая рта; мадам Криминале, как обычно, опекала супруга, строго следя, чтобы он ничего не оставлял на тарелке. Ни мисс Белли, ни мисс Уччелло в зале не было — очевидно, исполняли свои административные и секретарские обязанности. Дико было даже представить, что светоч мысли совсем недавно скакал упитанным козлом по холодному пляжу...

Вечером, раздеваясь перед сном, я совершил большую ошибку — поделился своими сомнениями с Илдико. Она уже лежала в нашей королевской постели, ее коротенькое, невесомое ночное облачение радовало глаз. «Все-таки это был обычный фотосеанс, я просто уверен», — сказал я сдуру. Илдико вспыхнула, как порох: «Нет, у них самый настоящий романчик!» «Ты уверена?» «Конечно. Я ведь хорошо его знаю». Тут до меня наконец дошло. «И насколько хорошо ты его знаешь?» «Лучше не бывает. Или ты думаешь, что до тебя в моей жизни никого не было?» «Так ты была его любовницей?!» — возопил я. «Я же тебя не допрашиваю про твоих любовниц. Мы всего пять дней как встретились. А я живу на свете дольше, чем пять дней». «И когда это было?» «Не важно». «Так вот почему ты так сюда рвалась? Чтобы снова встретиться с ним?» Илдико отвернулась. «Я ведь с тобой. Чего тебе еще? А теперь оставь меня в покое. И не подползай — лежи где лежишь. Я устала, и вообще сегодняшний день мне не понравился».

Она непреклонно отгородилась от меня спиной и почти сразу же уснула, а я еще долго слушал плеск воды, разглядывал пятна лунного света на шторах и мучился злобой и ревностью, которыми заразился у Илдико. Однако пришлось признать, что она права: у нее своя жизнь, у меня своя. Когда обида поутихла, ее сменила растерянность — ситуация представлялась довольно запутанной. Я начал задавать себе кое-какие вопросы, и бессонная ночь была мне гарантирована. Неужели Илдико притащила меня на Бароло лишь для того, чтобы повидаться с Криминале? Если так, почему она обходит его стороной? И почему сама, безо всякого принуждения с моей стороны, охотно стала делить со мной комнату и постель?

Поведение Илдико казалось мне загадочным, даже коварным (все-таки она мне очень нравилась). Но еще более непонятным и вероломным представлялся мне Басло Криминале. Как он мог не узнать свою прежнюю любовницу? Я уже понял, что этот человек обитает в мире философских абстракций, витает где-то в стратосфере своих мыслей. От такого можно всего ожидать — даже того, что он не узнает былую возлюбленную. Хорошо, если так. А вдруг эта парочка заранее сговорилась соблюдать конспирацию — хотя бы из-за Сепульхры? Нет, тоже не складывается. Криминале, как выяснилось, без труда выскальзывает из-под контроля своей супруги. Кроме того, если он в заговоре с Илдико, что это за шуры-муры с мисс Белли? Я, конечно, в этом вопросе не могу быть беспристрастен, но, ей-богу, венгерские хитрости Илдико куда интересней итальянской мишуры прекрасной секретарши. Впрочем, любовь и секс подчиняются каким-то недоступным логике законам, раскодировать их не удавалось еще никому. Возможно, роман Илдико с мыслителем давно закончился и на Бароло ее привела запоздалая ревность?

Одним словом, вопросов возникало много. Но прояснились два момента. Во-первых, любовная жизнь Криминале и в самом деле оказалась куда более увлекательной, чем я думал. Меня это обстоятельство совсем не радовало, зато Лавиния наверняка придет в восторг. И, во-вторых, раз получается, что бывшая любовница Криминале, так сказать, перешла в мою компетенцию, между мной и титаном существует неожиданная связь, обусловленная специфическими коннотациями полового ритуала. Кто бы мог подумать...

Уснул я очень поздно. Зато проснулся рано. Погода переменилась: поверхность озера некрасиво топорщилась под нажимом холодного ветра и хлыстом дождя. За ночь у меня накопилось к Илдико изрядное количество вопросов, но попытка разбудить ее оказалась очередной ошибкой. Настроение моей сожительницы соответствовало погоде — Илдико заявила, что даже завтракать не пойдет. Я вооружился зонтом фирмы «Берберри» (не забывайте, что на Бароло все было наилучшего качества) и побрел к вилле в печальном одиночестве. Криминале сидел за столом, но выглядел как-то кисло — все больше помалкивал, о Лукаче и венгерской философии не распространялся. Удивляло и то, что отсутствовала Сепульхра. Зато Козима Брукнер была тут как тут — сверлила меня подозрительным взглядом с противоположной стороны стола.

Погода не замедлила сказаться и на атмосфере конгресса. Илдико, естественно, на утреннем заседании не появилась. У Монцы был почему-то ужасно сосредоточенный вид, что, однако, не помешало ему вывалить на нас очередную порцию «объявлементи». Ветер и дождь поставили под угрозу запланированную на вечер пароходную экскурсию к вилле Беллавеккья с последующим концертом классической музыки. Если желающие все же найдутся, сказал профессор, им следует сразу после завтрака записаться в особый список, дабы шеф-повар приготовил для них ранний ужин, а администрация знала, какого размера катер заказывать. Затем Монца вопреки обыкновению удалился и на чтении докладов не присутствовал. А зря — выступление Мартина Эмиса на тему «От Холокоста до конца тысячелетия» было выше всяких похвал, да и ответная реплика Сьюзен Сонтаг удалась на славу. Я, правда, почти не слушал. Мои мысли, как это часто случается со смертными, были заняты иной темой — сексом. Точнее говоря, перипетиями сексуальной жизни профессора Криминале. Мне казалось, что я наконец подобрал ключик к этому персонажу, тут было над чем поразмыслить. Во время так называемой кофейной паузы я наведался в секретариат. Мисс Белли не было — только мисс Уччелло. Я попросил у нее список участников экскурсии и внимательно проглядел его.

Как я и предполагал, Басло Криминале в списке значился, а Сепульхра — нет. Он написал просто «Криминале», а следующей стояла фамилия «Белли». Я приписал внизу нас с Илдико и с ласковой улыбкой вернул список мисс Уччелло. «Ошизительная погодка», — сказал я.

Второе утреннее заседание я прогулял. Спустился по продуваемой ветром аллее к Мемориальной купальне. Хотел сообщить Илдико о вечерней экскурсии, а заодно задать кое-какие вопросы. Но птичка упорхнула — за раму зеркала была засунута записочка: «Поехала на катере за шоппингом. Спасибо за доллары». Я пошарил по карманам своего пиджака, мирно висевшего в гардеробе. Кое-чего на месте не оказалось, а именно — моего бумажника. Интересно, подумал я, увижу ли я его (и ее, главное — ее, нет, его тоже) когда-нибудь вновь.

Когда любители классической музыки вечером собрались на пирсе, Илдико там, увы, не было. Экскурсантов оказалось на удивление немного — человек тридцать, не больше. Кто-то, видимо, так и застрял за «ранним ужином», остальных спугнули холодный ветер и дождь. Ночное озеро пенилось сердитыми гребнями, катер весьма негостеприимно покачивался на волнах. Я стал высматривать Басло Криминале. Ага, вот и он: щегольское адмиральское пальто, на голове — памятная спортивная шапочка. Вид у философа был столь внушительный, что казалось само собой разумеющимся — именно он должен ступить на борт первым. Криминале величественно проследовал на бак и уселся один на скамейку для двоих. Я подумал — может, подсесть к нему и сказать напрямую о телепередаче? Таиться далее было бы просто неприлично.

Но пока я собирался с духом, на катер впорхнула мисс Белли — в потрясающей алой ветровке, с чемоданчиком в руке. Она пробралась сквозь толчею, вырулила к Криминале и, одарив его вспышкой черных очей, уселась рядом. «Ошизительная погода, а?» — сказала она мыслителю. Я сидел немного сзади и отлично видел их обоих. Черная вода нервно приплясывала за бортом, темные тучи неслись куда-то над подсвеченными луной вершинами гор. Кто-то весьма решительно опустился на скамейку рядом со мной. «Ja, сейчас мы будем говорить по тушам», — произнес мой новый сосед. Я обернулся и обнаружил рядом фройляйн Козиму Брукнер: черный мейкап, черная куртка, черные кожаные штаны в обтяжку. В Германии такой наряд считается последним писком моды, а в других странах обычно ассоциируется с уличным хулиганством и садомазохизмом. «Почему бы и не поговорить, — вздохнул я. — Как вам конгресс?»

«Я с фами говорю не для того, чтобы «разговор поддержать», — заявила фройляйн. «В каком смысле?» «В том смысле, что я шелаю снать, чем фы тут занимаетесь». «Мыслю, как и все прочие». «Это был не философский фопрос. — Козима Брукнер понизила голос и оглянулась назад. — Фы говорили, что работаете на газету, которой уже не существует». «Да она всего пару недель как обанкротилась», — запротестовал я. «Как ше тогда мошно на нее работать? — логично заметила она. — И еще фы говорили, что находитесь сдесь нелегально, под прикрытием. Как фаше настоящее имя?» «Фрэнсис Джей», — честно сказал я. «Но именно под этим именем фы сюда и прибыли». «Получается, что так». «Хорошо. Кто фас прислал, кто фаши хозяева?» «Я вольный журналист, пишу статьи». «Не верю, — прошипела Козима, наклоняясь ко мне вплотную. — Мистер Тшей, или как фас там, если я сообщу профессору Монце о том, что фы не тот, за кого себя фыдаете, он немедленно фышибет фас отсюда».

Катер отчалил от пирса, и в лицо нам полетели мелкие брызги. «Что, вам, собственно, известно?» — спросил я. «Мне известно, что фы прибыли на Бароло с фенгерским агентом», — прошептала фройляйн Брукнер. «Вы имеете в виду Илдико? Она не агент, она издательский редактор». «Зачем она сдесь?» «Ей нравится ходить по магазинам». «Не нушно считать меня дурой. Она работает на государственное исдательство, которое в прешние годы часто использовалось тля передачи шпионской информации с Запада на Фосток и с Фостока на Запад. Мы очень хорошо снаем этот канал». «Неужели? — заинтересовался я. — А откуда?» «Мистер Тшей, я навела справки в Прюсселе о фас обоих, причем не только в Интерполе, но и в других, более законспирированных организациях».

Катер выплыл на простор, и нас начало здорово качать. Вокруг раздались нервные взвизги, и большинство пассажиров предпочли ретироваться с палубы в салон. «Давайте-ка мы с вами тоже уйдем под прикрытие», — попытался отшутиться я.

«Сядьте, мистер Тшей, или как фас там. — Козима Брукнер весьма крепко взяла меня за локоть. — Фы не понимаете всю серьезность ситуации. Сдесь происходит мешдународный конгресс, на котором присутствует ряд ведущих политических фигур, в том числе некоторые министры, за которыми охотятся террористы. Эти люди живут в постоянной опасности. А террористы обычно наносят удар именно в таких местах». «Надеюсь, вы не считаете меня террористом?» «Я не снаю, кто фы. Ясно одно — слушба безопасности фас прохлопала. Положение у фас незавидное. И я шелаю снать, с каким заданием вы сюда прибыли». «Ладно, — вздохнул я. — Как я уже сказал, я журналист, но я сейчас работаю на одну телекомпанию. Делаю передачу о Басло Криминале». Козима встрепенулась и впилась в меня взглядом. «Аха, так фы следите за Криминале? А удостоферение у фас есть?» Я сунул руку в карман — пусто. «Было. Но Илдико Хази решила отправиться по магазинам с моим бумажником». «Могли бы придумать что-нибудь более прафдоподобное», — хмыкнула Козима. Я понял, что с фройляйн шутки плохи.

К счастью, катер уже подходил к берегу, из темноты выплыл деревянный причал. Мы оказались на территории еще одного поместья, но по части вкуса вилла Беллавеккья и в подметки не годилась нашей вилле Бароло. Здесь господствовал неоклассический стиль. Подсвеченные фонарями сады, по которым мы пробирались нетвердой после качки поступью, были тесно заставлены античными скульптурами невиданно пышной комплекции. Сразу же за пристанью нас встретили две задницы — основательные, монументальные. Такие запоминаются на всю жизнь и, всплывая из прошлого, способны согреть душу в час горестных раздумий или скверной погоды. Принадлежали эти несравненные ягодицы Марсу и Венере. У бога войны они были пошире, у богини любви порельефней и покруглее. Взгляд, брошенный на эти шедевры ваяния с противоположной стороны, открывал картину не менее впечатляющую: фиговые листки лишь подчеркивали мощь Марсова естества и необъятность Венерина лона.

Но оглядываться назад не следовало, ибо кроме божественных гениталий я обнаружил там мрачно поблескивавшую черной кожей Козиму Брукнер. Больше я не оборачивался, но затылком чувствовал, что фройляйн не отстает от меня ни на шаг. Мы вошли в палаццо и оказались в просторной гостиной, еще гуще утыканной скульптурами из каррерского мрамора. Меж каменных истуканов обнаружилась живая душа — профессор Монца, он вновь оказался первым. «Аттенционе, битте! — захлопал он в ладоши. — По местам! Погода все хуже и хуже, поэтому наш кончерто будет корочче!» В зале изящным полукрутом были расставлены золоченые кресла с герцогскими коронами на спинках; посередине возвышался подиум. Одним словом, настоящее аристократическое суаре, а я-то думал, что они остались в безвозвратном прошлом. В гостиной уже были какие-то люди: мужчины в дивных серых костюмах и женщины с шиньонами, в неполноценных платьях — то с отсутствующей спиной, то с зияющими боками. Очевидно, основную часть аудитории должны были составлять гости с Бароло, а поскольку нас оказалось немного, зал остался пустоватым.

Басло Криминале занял место в самой середине первого ряда, по соседству с профессором Монцей. Там же обосновалась и мисс Белли: подошла, что-то с улыбкой сказала, опустилась в кресло, и они мило склонились друг к другу — очевидно, изучали программку или предавались еще какому-нибудь невинно-интимному занятию. Я занял позицию чуть позади, откуда мог держать эту парочку под постоянным наблюдением. Надо было разобраться в их взаимоотношениях. Почти сразу же кто-то уселся рядом — естественно, то была Козима Брукнер. «Полагаю, мистер Тшей, пришло фремя поговорить начистоту, — прошептала она мне на ухо. — Фам следует снать, что я тоже не та, за кого себя выдаю». «В самом деле? Так кто же вы?» «Мой облик — камуфляж», — сообщила фройляйн Брукнер, предварительно оглянувшись назад. «Значит, вы не из Еврокомиссии?» «Скашем так: я не из мясного отдела. Но шшшшшш».

Она кивнула на подиум, где появился маленький камерный оркестр: стильные юноши с длинными волосами, не менее стильные девицы с короткой стрижкой; все в белых рубашках и бабочках. Вскоре у пульта возник того же возраста дирижер с развевающимися длинными кудрями и в черном фраке. Дирижера приветствовал теплый шелест аплодисментов. Оркестр начал настраивать инструменты. Я услышал, как Криминале сказал: «Отменная акустика». Потом дирижер объявил: «Антонио Лючио Вивальди, «Le Quattro Stagione». — И перевел: — «Времена года». Вот еще один композитор, окончивший свои дни в Вене в полной нищете, а ныне воскрешенный, чтобы доставлять нам неоклассическое наслаждение, подумал я. Оркестр был и в самом деле хорош — он приступил к метеорологическому исследованию бедного Антонио Лючио напористо, со смаком. Я откинулся на спинку и стал наслаждаться.

Где-то посреди «Весны» Козима Брукнер снова зашипела: «Фы понимаете, что мы в десяти километрах от швейцарской границы?» Я помотал головой. «Фы понимаете, что Швейцария — финансовый рай всей планеты?» Я кивнул. «Фы понимаете, что Швейцария при этом не член ЕЭС?» Я сочувственно улыбнулся. «Фы понимаете, что швейцарская граница — рассадник фсефосможных преступных акций и финансовых слоупотреблений?» Я вежливо приподнял брови. «Фы понимаете, что десять процентов бюджета ЕЭС съедаются за счет незаконных перемещений капитала?» Я подумал и поднял брови еще выше. «Фы понимаете, что значительные суммы поступают в Швейцарию из Италии, а точнее, из этих самых мест?» Я пожал плечами. «Теперь фы понимаете, почему я нахожусь в Бароло». Тут «Весна» завершилась, и Козима сделала паузу.

С первыми же звуками «Лета» она ожила вновь. «Мешдународный конгресс — идеальное прикрытие для незаконных финансовых трансакций», — прошипела фройляйн. «Послушайте, здесь же собрались писатели и политики с мировым именем», — не выдержал я. «Фот именно. Таких никто не заподозрит». «Не верю!» — яростно шепнул я. Дирижер кинул в нашу сторону раздраженный взгляд. «Я фам доверяю, — зашелестела Козима. — И мне нушна фаша помощь». «Но я ничего не смыслю в подобных вещах!» «А фы все-таки подумайте. И не забывайте — одно мое слово, и фас фышибут с конгресса. Это понятно?» «Чего вы от меня хотите?» «Видели ли фы на конгрессе что-нибудь подозрительное? Незаконные финансовые трансакции? Неошиданные контакты?» «Что-то не припомню». «Ничего необычного?» «Лето» достигло своего жизнерадостного апогея и закончилось. Я взглянул на первый ряд, проведать своего подопечного. Оказалось, что Басло Криминале и мисс Белли не досидели до конца летних красот — их кресла были пусты.

Примерно в середине «Осени» разверзлись хляби небесные. По крыше виллы замолотил яростный ливень; вскоре дождевые потоки начали проникать на мраморные полы музыкальной гостиной, подбираясь к ногам слушателей. Во время послеосенней паузы Монца подскочил к дирижеру, пошептался с ним и объявил: «Грацие, маэстро. Это были «Три времени года» Антонио Вивальди». Зал начал было хлопать, но Монца быстро оборвал эту процедуру. «А теперь пронто назад, на катер! Шторм будет бушеватти всю ночче, поэтому быстрей-быстрей на Бароло!» Мы торопливой гурьбой выкатились из зала и помчались по античному парку к пристани. Ливень неистовствовал. Венера и Марс изрыгали струи воды всеми своими выпуклостями и впадинами. На палубе находиться было невозможно, и все забились в салон. Криминале и мисс Белли отсутствовали, но, по-моему, никто, кроме меня и Козимы Брукнер, этого не заметил.

Катер спешно отчалил, и мы пустились в обратное плавание. Озеро как-то противоестественно оцепенело. На севере, там, где громоздились Альпы, разыгрывалось нечто апокалипсическое: над горными пиками бешено сверкали молнии, выхватывая из тьмы неведомые заснеженные хребты; с головокружительной скоростью неслись тучи; крошечные деревья то кланялись до самой земли, то распрямлялись вновь. Громовые раскаты грохотали на манер фронтовой канонады. Потом очередная вспышка озарила неистово крутящийся смерч, вздымающий мирные воды в дальнем углу озера. Смерч проворно двигался в нашу сторону. Неустрашенной осталась только Козима Брукнер. Она встала впереди всех и приказала: «Шторм, вег!» Остальные пассажиры втянули головы в плечи. Шкипер гнал катер на предельной скорости.

Буря тем временем добралась и до Бароло — там затрещали деревья, нависшая над селением скала налилась зловещим сиянием, а сама вилла вдруг наполнилась светом и звуком. Я с беспокойством подумал об Илдико — успела ли она вернуться на остров с вечерним катером? Мы сами едва опередили смерч и выскочили на причал за считанные секунды до того, как вихрь достиг нашей части озера Кано. Волны затеяли безумную пляску, вода вспенилась и закипела. Поклонники классической музыки под проливным дождем домчались до встречавших нас мини-автобусов, которые доставили нас к воротам. Там стало окончательно ясно, что наш эдем осквернен. Главная аллея превратилась в бурный поток, ветви несчастных дерев гнулись, хрустели и ломались.

Кое-как мы дошлепали по воде до палаццо. Свет внутри был какой-то мерцающий, жалюзи истерично колотились о стены. Навстречу выбежали лакеи с зонтами, норовившими вырваться у них из рук. В вестибюле и коридорах бесчинствовали сквозняки, полоща гобелены, опрокидывая бесценные вазы и торшеры. В поисках Илдико я прошел по всему этажу и, слава богу, обнаружил ее в гостиной. Горело аварийное освещение, отчего там царил полумрак. Илдико сидела на диване, со всех сторон обложенная покупками. Ее собеседник сказал: «Изобретатель зонтика был, несомненно, человеком гениальным. Переносная сворачивающаяся крыша на палке, весьма удобная для транспортировки — блестящая идея». Сначала я подумал, что это Криминале, но, подойдя ближе, убедился в своей ошибке. На Бароло прибыл новый гость — очевидно, тем же катером, что и Илдико. Это был профессор Отто Кодичил.