Глава VI
Тот день Абель посвятил работе.
Он поднялся из-за стола и прошелся по комнате. В лившемся из окон свете белые простыни, наброшенные на мебель, походили на саваны. В квартире пахло смертью, и Абелю это нравилось.
Он направился в отцовскую мастерскую. Солнце ручейками растекалось по половицам. Кисти и тюбики с краской были убраны в футляры и коробки, вдоль стен стояли мольберты с чистыми холстами. Абель выдвинул один из них. Кто он такой, в конце концов, чтобы судить брата? Оскар выбрал свой путь, невзирая ни на что.
Но молодая женщина умерла. Абель почувствовал пустоту внутри, и голова снова закружилась. Именно поэтому он должен писать. Никто не может ему помешать. Абель покрепче прикрутил холст к отцовскому мольберту, достал кисти и терпентин и вытащил ящик с красками. Выбрав нужные, он решительно нанес их на полотно. Абель поступил правильно, это было единственное, что ему хотелось сделать. Он считал брата убийцей и именно поэтому должен был писать.
Он оставит школу, дом, родителей и пойдет своей дорогой, наплевав на всех.
Как Оскар, да, как Оскар.
Абель писал весь день без перерыва.
Это походило на одержимость, уже забытое опьянение. Через открытое окно с видом на пролив в комнату проникал сладковатый запах зелени. С другого берега доносились звуки аккордеона и голоса. Абель думал о том, что уничтожит глухонемого, с его молчанием и всепроникающей белизной. Он больше не боялся. Краски на холсте горели. Абель писал ландшафт, которого никогда не видел.
Здесь были и вулканы, и увешанные странными плодами доисторические деревья, и цветы. Абель думал о бесчестье Оскара и о своей любви к нему. Он работал целый день. Несколько раз Абель выходил в кладовую, чтобы отыскать там кусок селедки или огурец, а потом возвращался к холсту. И все это время его преследовал пьянящий запах смерти. Однако получившееся в результате полотно жило.
Абель отложил кисти и залюбовался картиной. Он сам не мог понять, чем она ему нравится, но она не походила ни на что встреченное раньше. Ни один человек на свете не должен был увидеть этой работы. Глухонемого это касалось в первую очередь.
Краски пылали в закатном свете. Абель сел на отцовский стул. Когда солнце село, комната наполнилась серебристым светом, и наступила белая ночь. Абель устал, как после тяжелой физической работы. Он надеялся, что Оскар, как и обещал, пробудет на чужбине не меньше четырех-пяти лет. До его возвращения Абель должен повзрослеть.
Он убрал масло и краски. На другом берегу все еще играл аккордеон. Там танцевали.
Остальное время занимали плафоны, стены и их поверхности, орнаменты, анатомия и человеческое тело, история живописи и архитектурных стилей.
Помещение было погружено в серые сумерки, потому что расположенные высоко мансардные окна пропускали недостаточно света. Углы, вплоть до потолочных балок, утопали в тени. Постоянно гуляли сквозняки, особенно зимой. Холодный ветер проникал в щели между широкими половицами. Говорили, что раньше на чердаке хранили зерно, только потом его перестроили под мастерскую. Ученики сидели каждый за своим мольбертом или с этюдниками на коленях.
Их умы занимала проблема перспективы, принципы копирования и стилизации. Молодые люди готовились стать усердными служителями искусства и хранителями традиций. Бушевавшие в Академии битвы их не трогали. Иногда в мансардное окошко стучал дождь, и стекла запотевали, от чего в мастерской становилось еще темнее. Осенью и зимой юные художники не снимали верхней одежды.
И сейчас они работали в пальто и объемных свитерах грубой вязки, некоторые – в варежках, нахлобучив на головы меховые шапки. Берлин и Париж, не говоря об Италии или Греции, были далеко. Юные художники походили на полярников. Когда дождь прекращался, становилось слышно, как их карандаши царапают бумагу.
Время от времени ученики отрывали глаза от этюдников и поднимали головы к столу в середине комнаты, на котором сидела полноватая натурщица, одетая Дианой. За спиной у нее висел колчан со стрелами, а одна рука была отведена назад, словно женщина целилась из невидимого лука. Ткань тяжелыми складками ниспадала к ногам, обутым в меховые унты. И именно эти складки, а не сама дама представляли для живописцев наибольший интерес.
Между тем натурщица уже была порядком простужена и то и дело шарила за поясом, куда заткнула носовой платок.
Когда она сморкалась, пышные плечи вздрагивали, а потом шаркала по полу ножка стола. Наконец в комнате раздался звонок, женщина спустилась со стола и, набросив на плечи жакет, поспешила к камину.
Художники тоже оставили мольберты и встали со своих мест, чтобы размять ноги и растереть окоченевшие пальцы. Они принялись шарить в карманах в поисках курительных трубок и все громче переговариваться. Наконец в ателье появился мастер, коренастый чернобородый человек с круглым животом. Он фланировал между рядами молодых людей, отпуская комментарии, давая советы, просто подбадривая.
Впрочем, в классе декораторов работали и две женщины. Одна из них, темноволосая и эмоциональная, даже курила сигару. Это была бесстрашная девушка, которая на все имела свое мнение и не считала нужным его скрывать. Она рисовала резкими, уверенными штрихами. В целом же девушки держались сами по себе и на перерыв обычно выходили в коридор, где у оконной ниши делили свои бутерброды.
Но сейчас темноволосая читала вслух текст о Диане – которую, ко всему прочему, называла Артемидой, так как ставила греческое искусство несравнимо выше римского и итальянского. Она и сама успела побывать в Греции, которая в ее рассказах представала страной античной культуры, с ландшафтами, кишащими обнаженными божествами, и лордом Байроном – которого она цитировала по-английски, – до сих пор переплывавшим Босфор.
Абель слушал вполуха. Слова «Манфред», «Мазепа» и «Каин» ни о чем ему не говорили. Он чувствовал себя необработанным куском гранита, который долго еще придется шлифовать, прежде чем он станет годен для самой нижней из ступеней храма искусства.
Тем не менее время от времени Абель поднимал глаза на другую ученицу в группе декораторов. Она сидела наискосок от него, так что он видел ее почти в профиль. Как и остальные, эта девушка была старше Абеля на четыре или пять лет. Ее звали Эстрид.
Да, Эстрид занималась с ним тогда в классе декораторов.
Абель смотрел на ее маленькое лицо и тонкие запястья, мелькавшие в рукавах шерстяной кофты. Волосы девушки были собраны в узел, однако на тонкой, бледной шее темнело несколько прядей. Серые глаза смотрели серьезно.
Абель хотел поймать ее взгляд, поразивший его своим спокойствием. О, эти озера не знали ни бурь, ни подводных течений! Они всегда оставались ясными и походили на два маяка, освещавших путь своей обладательнице. Абель обратил внимание на чистый, детский лоб и то, как Эстрид время от времени поводила плечами, словно ежась от холода, но не внешнего, а шедшего откуда-то изнутри.
Да, все выглядело именно так, будто Эстрид мерзла и ей требовалось прилагать усилия, чтобы сохранить тепло. При этом от нее веяло спокойствием, и она была красивой, как женщины на полотнах голландцев из Делфта или портретах, которые мог бы написать Сульт, если бы отдал должное этому жанру.
Работала она осторожно, вдумчиво, как будто вслед за глухонемым видела в карандашном рисунке прежде всего насильственное нарушение белизны листа. Она прикасалась к бумаге с нежностью, ее орнаменты и виньетки походили на негромкую музыку – словно одинокая флейта звучала в пустой церкви. Линии не прерывались, подчеркивая выступы арочной лепки или колонн.
При этом ее работы отличались особой четкостью контуров. Этюды Эстрид узнавались с первого взгляда, подписывать их было излишне.
Даже ее Диана, которую Абель сумел разглядеть за широкими рукавами шерстяной кофты художницы, показалась ему особенной. Набросок вышел небольшим и располагался с краю листа, а не посередине. Эстрид игнорировала громоздкость модели, выглядящей на иных рисунках карикатурно. Она сосредоточилась на основной задаче: классических складках ткани у ног богини. Меховых унт также не было. Босые ноги Дианы Эстрид словно срисовала с одного из гипсовых слепков, хранившихся в высоких шкафах в коридоре школы.
И все-таки так могла видеть только Эстрид.
Абель восхищался ее независимостью. Казалось, Эстрид не нуждалась даже в модели: все необходимое для работы она имела внутри себя и заранее знала, как это должно выглядеть на бумаге. Она словно ткала гобелен из собственных впечатлений. Абель и сам часто бунтовал против школьной манеры преподавания, отличавшейся особым консерватизмом и негибкостью. Но в работах Эстрид уважение к традиции сочеталось с творческой свободой – и в этом состояла ее загадка.
Абель часто думал об этой девушке. Он не просто восторгался ею, он почитал ее почти как святую и стыдился перед ней своей неотесанности. Школьные порядки унижали Абеля и доставляли ему немало огорчений. Но что такое была эта школа, в конце концов? Гудящий улей. Грипсхольм, вот где кипела настоящая работа!
Эстрид обернулась, почувствовав на себе его взгляд. Она посмотрела ему в глаза и покраснела. Румянец полыхнул и пропал, и девушка снова отвернула лицо. В движении она походила на ящерицу или испуганную птицу.
В этот момент Абель уловил ее аромат – свежий, с кислинкой, напоминающий запах заячьего щавеля в весеннем лесу. Абель наклонился вперед, придерживая на коленях этюдник. Но в это время темноволосая закончила свой доклад о Греции и Мазепе – что, собственно, было общего у этого украинца с греками? – а натурщица снова взобралась на стол. Абель вернулся к своей Диане.
Он разглядывал рельеф ее фигуры, со всеми его изгибами: мощный подбородок, полные плечи, линию груди и бедер. Ниспадающая складками ткань получилась у него, пожалуй, хуже всего. До сих пор Абель находил свой рисунок удачным. Теперь он казался ему бесформенным и слишком плотским. «Бить надо за такую работу», – подумал он.
Во второй половине дня серые сумерки в комнате сгустились. Грифели царапали бумагу. Натурщица кашляла, от чего ножка стола шаркала по полу. Но Абель ничего не замечал: он видел перед собой только изящную шею Эстрид и чувствовал только одно непреодолимое желание.
Больше всего на свете ему хотелось расшнуровать ботинок Эстрид и посмотреть, какие у нее ноги.
Движимый странным желанием – увидеть ноги Эстрид, – Абель стал искать ее общества.
Теперь в перерывах он шутил с дамами возле оконной ниши и несся вниз по лестнице в табачную лавку за «гаваной» для темноволосой. Светловолосой же, с серыми глазами, ничего не было нужно, и она краснела как рак, когда в очередной раз сообщала об этом Абелю.
Тогда он взял за правило прогуливаться с Эстрид по городу после занятий, чтобы ей не было скучно возвращаться домой. Так они и шли бок о бок, Эстрид и Абель. Он нес ее сумку с эскизами и коробку с красками, а иногда и зеленую папку, перевязанную черной лентой. Город всплывал на своих водах, набухали и лопались почки, светило солнце и дул ветер. Потом деревья шелестели зеленью, которая вдруг желтела и опадала, и снова все засыпало снегом, только мачты, как густой лес, чернели вдоль причалов.
Когда море покрывалось льдом, звуки вокруг смолкали. Снег лежал на крышах и мостовых, как белое одеяло. А весной на улицах снова звенели топоры и дребезжали пилы, стучали копыта, громыхали телеги. Набережные приходили в движение, разгружались лодки, топали по трапам тяжелые сапоги, в воздухе пахло рыбой и деревом.
Эстрид и Абель гуляли молча. Девушка оказалась выше, чем думал Абель, когда наблюдал за ней в мастерской. Она шла быстро. Зимой кутала голову и плечи в серую или черную шаль и не носила шляпок. Ее башмаки были разбиты, а пальто залатано, потому что Эстрид происходила из небогатой семьи. Бледное лицо оживляли блестящие серые глаза с темной каймой вокруг радужной оболочки. Тонкие ноздри прямого носа казались прозрачными.
Эстрид напоминала тихое лесное озеро. И Абель, шагая рядом с ней в таком же быстром темпе, проникался ее спокойствием. Ее общество умиротворяло.
Потому что, когда рядом не было Эстрид, в душе у Абеля словно завывал ветер. Мучившее его беспокойство если и отпускало, то лишь на время, обычно когда Абель работал руками, например в Грисхольме. А в присутствии Эстрид все бури стихали. Она мягким движением склоняла голову, и Абель чувствовал ее улыбку. Так они бродили по улицам, набережным, мостам.
Иногда их тела соприкасались. Один раз, особенно развеселившись, Абель положил руку на ее плечо. Он почувствовал тепло в кончиках пальцев и ладонях, как будто внутри Эстрид горел огонь, спокойный и ровный, как в очаге. Абель удивился.
Эстрид ни в чем на него не походила, она была другой.
Они прощались возле большого серого дома, где жила Эстрид. Дальше Абель шел один, чувствуя, как в душе снова поднимается ветер. Ветер изматывал и опустошал, и Абель ощущал мироздание как холодную, шершавую стену, о которую он обречен скрестись и биться всю жизнь.
Порой ему снились загадочные сны.
В одном из них Абель видел себя в высокой комнате, залитой солнечным светом, но без окон. Там были его отец и мать и много книг. В этом сне Абель давал кому-то странное обещание: умереть. Он должен был взобраться на высокую стопку фолиантов в потрепанных кожаных переплетах и, распустив крылья, взлететь, как птица. Именно парение в небе, кружение в воздушных потоках и означало для него смерть. Но каждый раз, когда Абель начинал восхождение, книги выскальзывали у него из-под ног, и в конце концов он падал. Отец молча наблюдал за ним, сидя на высоком стуле, одетый в пиджак из плотной ткани. А мать снова собирала книги и спрашивала сына, не желает ли он что-нибудь съесть или выпить перед очередной попыткой. Абель благодарил ее и отказывался, и тогда Анна гладила его по щеке, а в глазах у нее стояли слезы. Абель опять лез на стопку фолиантов, собственно, даже не книг, а старинных рукописей в кожаных переплетах. Наконец он спросил отца, можно ли ему прекратить попытки. Но отец только ласково улыбнулся и покачал головой.
И Абель понял, что именно Сульт дал ему это трудное задание. Но умереть таким способом у Абеля никак не получалось. Он снова обратился к отцу: нельзя ли сделать это как-нибудь иначе? Но Сульт смотрел на него кротким взглядом и молчал. Его лицо светилось непонятной радостью и было очень красиво. Тогда Абель нащупал в кармане веревку и надел ее на шею. Он медленно затянул петлю. Веревка оказалась тонкой, и Абель ее почти не чувствовал. Все стало гаснуть, и фигуры родителей исчезли. Вскоре Абель видел только их лица, излучавшие тот самый свет, который заполнял комнату. В конце концов и сам Абель погас, как свечка, и все погрузилось в темноту.
В этот момент Абель проснулся. Он помнил сон настолько отчетливо, словно все это происходило с ним наяву. Абель решил, что речь шла о какой-то его вине, но не мог понять, в чем она состояла. Сон показался ему красивым, но оставил неприятное впечатление.
Наконец настал момент, когда Абель увидел ноги Эстрид.
Летом, после второго года обучения в школе, она приплыла к нему из города на пароходе. Как всегда, Абель проводил каникулы с родителями в шхерах, на этот раз – близ Линдальсюндета. Эстрид сошла по трапу с зеленой папкой под мышкой. На ней было легкое хлопковое платье и шляпка, в руке девушка держала сумочку. Увидев Абеля, она покраснела и улыбнулась, показав мелкие белые зубы.
В ее глазах отражалось солнце. Эстрид спотыкалась на сходнях, поэтому Абелю пришлось взять ее за локоть. На узкой лесной тропинке, по пути к дому, который сняли родители, Абель ее поцеловал. Губы Эстрид пахли лесом: заячьим щавелем, папоротником и влажной землей. Ее щеки оказались теплыми, а платье – прохладным и свежим. Анна сидела на ступеньках и лущила горох. Увидев Эстрид, она отставила миску и обняла гостью.
– Должно быть, вы успели хорошо подружиться, – заметила она, выслушав восторженный рассказ Абеля об Эстрид.
Девушка покраснела еще больше и посмотрела на Абеля, все еще державшего в руке ее сумочку. Он рассмеялся, чем окончательно смутил Эстрид, которая опустила глаза и прикрыла лицо рукой. Сцена вышла настолько комичной, что в конце концов расхохотались все трое.
Тут из-за угла дома появился отец, который при виде их веселых лиц тоже заулыбался. Он поцеловал Эстрид в обе щеки, как дочь или близкую родственницу. Потом достал из кармана веточку с двумя вишенками и повесил на ухо Эстрид, как сережку.
Так Эстрид вошла в дом. Словно то, о чем между ней и Абелем не было сказано ни слова, решилось само собой.
Во время обеда в беседке между Анной и молодыми людьми завязался оживленный разговор. Все это так не походило на молчаливые трапезы в компании глухонемого. Но Эстрид не забыла о нем и время от времени кивала и улыбалась Сульту.
Абель заметил, как ткань ее платья – серая, в мелкий белый цветочек – натягивается на груди, когда Эстрид выпрямляет спину, и удивился, что не замечал этого раньше. До сих пор, во время их прогулок по городу, формы Эстрид скрывала кофта или пальто.
Ее груди оказались маленькими и круглыми. Когда Эстрид расстегнула две верхние пуговицы и подставила лицо солнцу, Абелю бросилась в глаза ямка в основании ее шеи. Он подумал, что именно оттуда исходят лесные запахи Эстрид. Но сколько бы ни смотрел Абель на девушку, всякий раз его взгляд останавливался на ее груди.
Ее глаз он не видел, их прятала тень от шляпки.
После обеда отец захотел показать Эстрид свои эскизы. Он казался непривычно веселым, когда раскладывал их перед ней на столе. Оживленно объяснял на пальцах выбор темы, главную задачу той или иной работы и исходные моменты сюжета: где располагается источник света и откуда дует ветер. Потому что все это необходимо знать уже на стадии наброска.
Это было во время его увлечения белым цветом, растворяющим все остальные. Но в своих замечаниях по поводу увиденного Эстрид словно бы не заметила этого. Она рассуждала о четкой, хорошо прочувствованной композиции, о необычном сочетании красок и фантастических переходах одной стихии в другую. Обычно молчаливая, она оживилась не на шутку и будто совсем забыла об Абеле, который переводил их разговор, переходя то на слова, то на жесты.
Наконец отец захотел посмотреть работы Эстрид.
Она робко возразила, но Абель уже пошел за папкой, которую девушка по его просьбе взяла с собой. Разумеется, ей хотелось узнать мнение Сульта о ее рисунках. Она дрожала от волнения, пока Абель развязывал тесемки на папке, а потом протянула Сульту кипу листков.
Пока он просматривал их один за другим, Эстрид сидела в оконной нише, подтянув колени и отвернувшись в сторону сквозившего между березками моря. Она не решалась смотреть на Сульта и не повернула головы, даже когда Абель начал переводить. Как и предполагал Абель, отцу пришлось по душе то, что делала Эстрид.
Сульт говорил об уверенности ее руки, о смирении и спокойствии ее стиля. Эстрид слушала, глядя на свои колени.
Но потом отец вдруг спросил ее, чего она боится. Только тогда Эстрид повернула голову и посмотрела сначала на Абеля, а потом на глухонемого. А тот продолжал: она еще недостаточно созрела как мастер, потому что не может подчинить себе свой темперамент. Художник должен уметь управлять и пользоваться им. Разумеется, сама Эстрид уже присутствует в своих работах, но будто не может на что-то решиться. Не надо бояться себя, улыбнулся Сульт.
Абель запнулся, пытаясь подобрать нужные слова. Потому что о нем Сульт никогда не говорил ничего подобного. Юноша был ошарашен, сбит с толку. Он подумал, что нащупал то самое игольное ушко, в которое не мог пролезть по причине своей неуклюжести. Но если Абель был для этого ушка слишком грубой и толстой ниткой, то Эстрид, по мнению Сульта, – слишком мягкой. И он призывал ее стать жестче.
Девушка выслушала все очень внимательно. Она сказала, что добивается именно того, чего требует от нее Сульт. Ни больше ни меньше.
Лицо отца просветлело. Абель понял, что ответ Эстрид ему понравился.
После кофе родители пошли отдыхать, а Эстрид и Абель отправились покататься на лодке. Жара еще не спала, вода отражала небо и край леса. Абель сидел на веслах, тишину нарушал только плеск воды.
Эстрид сидела, обхватив колени руками. Ее голова заслоняла солнце, которое теперь стояло низко, от чего волосы девушки походили на светящуюся корону. Рядом лежала шляпа с белой лентой вокруг тульи. Лицо Эстрид сияло. Когда Абель бросил весла, чтобы отдохнуть, стало слышно, как плещется в море рыба. Лодка пахла дегтем и нагретым солнцем деревом. Эстрид сказала, что она в восторге от Сульта и Анны.
Ей льстило внимание Сульта к ее работам, ведь Эстрид считала его выдающимся художником, чья слава еще впереди. Абель кивнул. Когда они приблизились к другому берегу пролива, за спиной Эстрид нарисовались склоненные к воде ветки молодых березок. Сюжет складывался восхитительный: Эстрид, сидящая на фоне зелени, обхватив руками колени, и с золотистым венцом волос на голове. Абель замер, пытаясь сохранить его в памяти.
Лодка качнулась. Вода по обе ее стороны походила на черное зеркало, по поверхности которого скользил солнечный свет. Абель еще не знал, что эта картина – Эстрид в лодке на фоне листвы – останется с ним надолго. Она запечатлелась в его сознании и не раз потом всплывала перед глазами, причиняя ему страдания. Я читала об этом в письмах, которые дедушка посылал своей матери с Явы и Борнео.
Абель отдыхал и любовался девушкой, а она молчала и тихо улыбалась. Так они смотрели друг другу в глаза, а лодка покачивалась. Абелю пришло в голову, что тишина, которая живет внутри глухонемого, не должна пугать Эстрид. Она сродни ее собственной.
Но Эстрид и не думала ничего бояться. В ее молчании не было ничего, кроме покоя. В этот момент Абелю захотелось, чтобы Эстрид стала его женой. С ней он забыл бы и о своей неприкаянности, и о беспокойном тиканье часов внутри. Впервые Абель подумал, что это смерть преследует его, скалясь из тишины небытия, зияя глазницами черепов из груды костей в катакомбах.
Но тишина Эстрид была другой: в ней чувствовалась свежесть живительного источника.
Несколько энергичных движений – и они причалили к берегу. Снасти заскрипели. Абель вытащил лодку на берег и вышел в березовые заросли, держа Эстрид за руку. Стоял полный штиль, по воздуху разливалось тепло. В тот день Абель еще не раз поцеловал ее, наслаждаясь запахом травы и влажной земли. В том, что он чувствовал, не было ни тени вожделения, только бесконечная нежность, и это удивляло его самого.
Эстрид была ему как сестра или подруга детства.
Она краснела и улыбалась, когда Абель гладил ее по волосам и щекам. Она обнимала его, великана, и прижималась к его плечу. В этот момент внутри Эстрид что-то поднималось, словно легкий бриз пробегал по озерной глади. В смятении она касалась пальцами лица Абеля, и он целовал ее.
А потом Абель взял Эстрид за руку, и они снова спустились к воде. Он хотел сохранить их отношения в чистоте. Эстрид, как всегда, оставалась невозмутимой.
На берегу она велела ему отвернуться. И когда Абель снова посмотрел на нее, она стояла перед ним босая и без чулок. Так Абель впервые увидел ее ноги. Эстрид зашла в воду по щиколотку и принялась плескаться, а Абель прилег в траве неподалеку. Наигравшись, девушка опустилась рядом с ним.
Ее ноги оказались крепче и сильнее, чем он думал, с мускулистыми сухими лодыжками. Пальцы с обкромсанными ногтями были одинаковой длины. Ступни Эстрид совсем не походили на гипсовые слепки, что хранились в высоких шкафах в коридоре художественной школы. Они предназначались не для любования, а для дела и могли бы принадлежать юноше, но достались Эстрид.
Не такими представлял их себе Абель, когда разглядывал ее белые от холода запястья и тонкую шею в погруженной в серые сумерки мастерской. Он был ошарашен, обманут – смешное чувство. Он стыдился своей ошибки. Тут Эстрид наклонилась и осторожно промокнула ступни подолом юбки – и в этом движении было столько грации, что Абель невольно залюбовался.
Он опустился перед Эстрид на колени и принялся растирать и целовать пальцы на ее ногах, одновременно нежные и сильные.
Солнце почти зашло, и краски залива гасли одна за другой. Эстрид стала мерзнуть, и молодые люди поплыли домой.
Уже после того, как она уплыла от них на пароходе, Абель как-то раз спросил мать, не кажется ли ей, что Эстрид будет ему хорошей женой. Это было после праздника летнего солнцестояния, они сидели в беседке. Сирень уже отошла, и ее соцветия висели поблекшими, бурыми лохмотьями. Мать что-то вязала – салфетку или просто прихватку для кастрюли.
Анна ответила не сразу. Она рассмеялась, положила работу на колени и, качая головой, потрогала увядшую гроздь сирени, будто сокрушалась о том, что лето кончается. Только после этого она сказала, что Эстрид будет хорошей женой кому угодно, потому что она на редкость красивая, умная и добрая девушка.
Но Абель настаивал, он повторил вопрос. Разве он сделал Эстрид предложение? – поинтересовалась Анна. Нет, ответил Абель, он захотел узнать, как мать оценивает его шансы. Анна пожала плечами. Эстрид старше него, ведь так? Ей уже двадцать три или двадцать четыре, в то время как Абелю едва сравнялось девятнадцать. Он возмутился: уж не считает ли она его недостаточно взрослым для женитьбы?
Некоторое время Анна внимательно смотрела на сына. Потом ответила, что есть вещи, о которых не принято ни с кем советоваться, потому что о них знает только твое сердце. А его никто не видит, кроме тебя. А если человек все-таки об этом спрашивает, значит, его сердце пока молчит. Поэтому здесь она Абелю ничем помочь не может. В тот день, когда Абель скажет ей, что его женой должна стать Эстрид и никто другой, она примет ее как родную дочь. Но не раньше.
Слишком много страданий причиняют нам поспешные решения, добавила Анна и вернулась к работе. Тем самым она закрыла тему. Абель притих.
Вокруг стояло лето в самом разгаре. В высокой траве пенился дягиль, на полянах ковром расстилался клевер, алели, сверкая на солнце, цветки лесной герани, ближе к берегу желтела терпкая пижма. Но Абель ничего этого не видел: он опустил глаза и слушал, как чуть слышно звенели спицы в руках Анны.
Он чувствовал, как у него внутри снова задувает ветер. Неужели он так никогда и не уляжется?
А время было неспокойное. Многие в поисках заработка подались в города, иные – еще дальше, и устраивались там, кто как мог, на окраинах, в трущобах. Бесконечные вереницы мужчин, женщин и даже детей чуть свет тянулись через заводские проходные и возвращались обратно только с наступлением сумерек. Ветер теребил застиранное белье, наброшенное на ветки вокруг их убогих жилищ, срывал с петель плохо навешенные ставни и двери, насквозь продувал дощатые хижины, колыхал бурьян над брошенным инструментом из дерева и металла, которому не нашлось места в новой жизни.
Многим происходящее казалось неслыханным. Новое, как это часто бывает, опустошало сердца и выбивало почву из-под ног. Потому что люди оставляли то, что было им дорого, и отсеченные части, как отрубленные конечности, продолжали болеть. Кроме того, все перемещались вместе со своими старыми обычаями и привычками, которые плохо подходили к новой жизни. В людях продолжали бушевать все те же страсти, их мучили старые тревоги, а потому они теряли всякие ориентиры и уже не понимали, к какому миру принадлежат.
Их души были открыты всем ветрам и напоминали плохо утепленные дома. Новые мысли заступали место старых, воздвигались новые храмы, из тоски по лучшей жизни рождались новые псалмы и гимны. Но в них было забвение, а в нем жила боль, которая прорывалась наружу не сразу, терпеливо дожидаясь своего часа.
Неистовствовали бури, бушевали ураганы, и трудно было предсказать их направление и последствия. Многие, подобно глухонемому Сульту, исследовали их исходные причины. Но «кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать» – что мне возразить против этой истины? Единственное, что я могу сказать: никому не укрыться от ветра, несущего с собой перемены.
Однако подобно тому, как бриз, морщащий морскую гладь, не колеблет камень, ветры перемен оставляют в разных сердцах неодинаковые разрушения. Все зависит от конкретных обстоятельств.
Прошло почти два года, прежде чем Абель получил очередное письмо от брата. Из послания следовало, что дела Оскара вовсе не так блестящи. Поначалу Абель ничего не заметил. Оскар, по своему обыкновению, шутил, спрашивал, не забросил ли Абель школу и какова она, эта Эстрид. Но между размашистых тесных строчек сквозило что-то еще, что нагнетало беспокойство Абеля от слова к слову, пока наконец, перевернув страницу, он не прочитал главного: Оскар болен.
Его мучили приступы странной лихорадки, каждый раз накатывавшие внезапно. Вероятно, ничего серьезного, писал Оскар, хотя порой ему бывает трудно устоять на ногах. А картина, которую он наблюдает по утрам в зеркале, и вовсе неутешительная: это сам дьявол пялится на него оттуда или смерть, потому что под прозрачной кожей просвечивает череп.
Друзья советуют ему вернуться домой.
Однако Оскару не следует делать это, во всяком случае – сейчас. Для начала он должен позаботиться о небольшом капитале, который наскреб с таким трудом, – например, поместить его в ценные бумаги. Заодно избавиться от пары-тройки парней, которые лебезят перед ним, однако не упустят случая нанести удар исподтишка. Так что кое-кому будет жарко, пообещал Оскар.
Перечитывая эти строки, Абель чувствовал кое-что еще: смертельную усталость, словно Оскар задыхался, убегая от кого-то. Что его так изводит, одиночество? Ведь он намекал – как бы между прочим, но тем не менее, – что скучает по брату. «Иногда мне жаль, что рядом со мной нет тебя», – писал Оскар. Это было нечто новое. Так что же произошло?
И по мере того как Абель снова и снова пробегал глазами листок, недосказанное, скрытое на втором плане, проступало все явственней. Сидя за мольбертом в художественной школе, он уже отчетливо представлял себе лицо брата – красное от лихорадки и с каплями холодного пота на лбу. Оскар пыхтел, как будто за ним кто-то гнался. Неужели и вправду смерть?
Занятия были в самом разгаре, чуть слышно скрипели карандаши, товарищи сосредоточенно работали, а в душе Абеля поднимался необъяснимый ужас, так что скоро стало трудно усидеть на месте. Он заметил в глазах Оскара знакомый огонек, тот самый, что пульсировал там много лет назад, во время одной незабываемой сцены. В памяти всплыло, как глухонемой в рубашке, забрызганной краской, колотил кулаками в стены, будто сошел с ума, как бушевал, извергая леденящие душу звуки, которых сам не мог слышать. Абель вспомнил дикие глаза Анны и их с Оскаром, прижавшихся друг к другу в темном углу под столом. Он думал, что они с братом должны в такой момент поддержать друг друга, но Оскар схватил его за шею и несколько раз ударил лбом об пол, так что выступила кровь. Вероятно, он сам не понимал, что делает. Тогда в глазах брата и заиграли эти огоньки, словно два оскалившихся хищных зверька.
Но Оскар отвел взгляд, и зверьки спрятались. Больше Абель их никогда не видел. И вот сейчас, во втором письме брата из Сурабаи, Абель снова почувствовал их присутствие. Они скалили острые зубки, просовывая злые мордочки между завитками букв, и Абель уже знал, кто улыбался Оскару из зеркала.
Он один видел это.
Анна не замечала зверьков, потому что Оскар все время отводил взгляд в сторону. Он рано повзрослел и отпустил усы, которые приглаживал указательным пальцем. Он ухмылялся, блестя глазами, и слова извергались из него потоком, непослушные, как горные козы.
И еще: Оскар приносил домой деньги, которые Анна прятала в карман юбки. И когда она спрашивала его откуда, Оскар хватал ее за талию и начинал кружить там же, у очага, так что у Анны все плыло перед глазами. А если она проявляла настойчивость, поднимал ее в воздух, так что мать смеялась и визжала.
И при этом ни разу ей не ответил.
А потому, продолжал Оскар в письме, которое на этот раз было не просто приветом, но имело вполне практическую цель, вполне вероятно, что через полгода или позже он прибудет домой на лечение. Но не от лихорадки, в которой никто ничего не понимает, а от другой болезни, которая имеет вполне определенное название – дизентерия. По-видимому, у него особо тяжелый случай тропической дизентерии.
И он хочет, писал далее Оскар, чтобы брат в осторожных выражениях подготовил родителей к тому, что их старший сын не совсем здоров. О лихорадке им знать не обязательно, а вот о дизентерии надо рассказать. И еще Оскар был бы благодарен Абелю, если бы тот расспросил знакомых, есть ли среди стокгольмских докторов более-менее сведущие в тропических болезнях.
С братским приветом, Оскар.
Абель ответил, и в следующие несколько месяцев между братьями завязалась оживленная переписка. Но в этих письмах Оскар был такой, как обычно. Страх выветрился. Он рассказывал обо всем, что приходило в голову в редкие минуты, свободные от конторской работы. И в первую очередь, конечно, о том, что могло быть интересно Абелю.
Оскар описывал, не без тайного умысла, насколько понимал Абель, красоты яванской природы, отмечая, что здесь есть чем поживиться живописцу. О возможностях, которые открываются для европейца в этой стране, об особенностях местного судостроения и мореплавания и о многих удивительных обычаях народов архипелага. Единственное, о чем он больше никогда не упомянул, – это о своей лихорадке.
А Абель, который последний год занимался в декораторском классе, делал большие успехи в живописи. Мастер отметил, что он на редкость талантлив. Абель навещал Эстрид и ее мать, живших на Брюннсгатан, и познакомился с братом Эстрид Иваром, таким же милым и спокойным, как и его сестра. Вскоре они с Иваром подружились, и вопрос об их Эстрид будущем встал особенно остро.
Зимой в их отношениях с Эстрид наступило затишье. «Вероятно, это к лучшему», – думал Абель. Эстрид, похоже, не особенно расстраивала его медлительность. Тем не менее именно теперь, похоже, все прояснилось окончательно. Они принадлежали друг другу. Абель понял, что нужен Эстрид. До сих пор, встретившись с ним взглядом, она краснела, и в глазах у нее появлялся радостный блеск.
Но картины вроде той, что он написал, читая объявление о смерти Сары в мастерской отца, больше не появлялись. Тот пылающий пейзаж Абель выставил на чердак и с тех пор к нему не возвращался. Теперь у него внутри снова завывал ветер и мучил, опустошая душу и раздувая злобу на Анну и Сульта.
Абель хотел писать, но словно выбирал объездной путь, не вполне уверенный в том, стоит ли ему это делать. Разве не потому он медлил, ничего окончательно не решая с Эстрид? Как ему было вырваться на свободу из сетей необходимости, найти ту единственную точку, опершись на которую он смог бы творить, давая выражение всему необъяснимому и темному, что таилось в его душе? Как ему было достичь свободы и примирения с самим собой?
И чем было ему усмирить этот бешеный ветер?
В феврале вернулся Оскар.
Город стоял пустой и серый. На домах и оградах тонким слоем лежал снег, и ветер сдувал его с воем, словно срывал кожу. Гранит и железо испускали холодное серое свечение. Сползая с крыш, льдистая корка закручивалась вокруг краев, оставляя на стеклах и рамах серо-белые пятна и полосы. Несмотря на холод, море еще не сковало льдом, и город лежал, окруженный черной шевелящейся массой.
Оскар прибыл поездом из Амстердама, и все семейство вышло встречать его на вокзале: отец, мать, Абель и даже дедушка. Они пришли слишком рано. Анна стояла в поношенном черном пальто, прижав к груди сложенные в замок руки, слезы на ее ресницах быстро превратились в ледяные жемчужины. Глухонемой вглядывался в даль, опираясь на трость и щурясь от холодного ветра.
Абель поддерживал деда под локоть. Старый капитан страдал подагрой и нетвердо держался на ногах. Не так уж часто выезжал он в город последние несколько лет, но сегодняшний день – особенный. Внук вернулся из краев, которые сам Старина знал вдоль и поперек. Им было о чем поговорить.
По настоятельной просьбе брата, как позже узнал Абель, невеста не явилась. Оскар боялся обнаружить свою болезнь в ее присутствии. Он вышел из дальнего вагона, но так выделялся в толпе, что его сразу заметили. Оскар двигался неуклюже, волоча за собой тяжелую кожаную сумку, и был не по сезону легко одет. Абель тотчас побежал ему навстречу.
Оскар похудел, загорел и постоянно кашлял. Тем не менее, по своему обыкновению, так и сыпал шутками. Когда он обнял Абеля, тот почувствовал чужой, экзотический запах. Оскар схватил Анну и поднял ее в воздух, как бывало раньше, а потом с молчаливой улыбкой остановился напротив Сульта. Отец обнял сына за шею и пристально посмотрел ему в глаза. И Оскар выдержал этот взгляд, все так же улыбаясь.
Но и отец улыбался. Он снял с головы шапку и нахлобучил ее на макушку Оскару, потому что сын вернулся домой без головного убора. А Старина, шагая рядом с внуком по перрону, все время похлопывал его по плечу.
Я хорошо представляю себе эту маленькую группу. Им не пришлось долго идти от вокзала до Кюнгсбругатан. Но стоило свернуть на улицу, как в лицо ударил холодный ветер, осыпая иголками льда. Облако снега то клубилось, но вдруг вытягивалось и неслось вперед, рассыпаясь колючими искрами, словно готовило дорогу кому-то, кто следовал за ним. Но город был пуст, будто жители покинули его на время зимы.
Оскар ругался, отворачивая лицо. От метелей, по крайней мере на время странствий, он был избавлен. Как вообще человек может обитать в таком климате? Анна весело смеялась, поддерживая его за руку. Он вернулся и выглядел здоровым, ее долговязый мальчик.
Оскар был тот и не тот. В его глазах что-то словно умерло или погасло. Абель не знал, объяснялось ли это дизентерией, лихорадкой или чем-то еще, о чем Оскар не говорил, но взгляд брата показался ему странным, каким-то постаревшим, поблекшим.
В больнице, куда Оскар лег на обследование, Абель навещал его как можно чаще и с жадностью слушал его рассказы. Оскар говорил тихо, стараясь не мешать другим больным. Он лежал, откинувшись на подушках и обхватив руками затылок. Время от времени глаза его блестели. Он хвалился, как быстро смог приспособиться к новой стране и ее обычаям, как вовремя сумел уловить возможности, которые она предоставляет предприимчивому европейцу.
Оскар то сливался с Явой, то держал дистанцию, в зависимости от обстоятельств. Он взвесил все «за» и «против», тщательнейшим образом рассмотрел все возможные варианты. Он умел быть льстивым и держать удар – и дела действительно пошли в гору. По правде сказать, он из кожи лез, чтобы войти в круг яванских маклеров. И это оказалось не так просто, там с подозрением косятся на новичков.
Он еще себя покажет. Только за последние полгода Оскар получил приглашения от трех торговых домов, и все это – очень влиятельные компании. Однако это не согласовывалось с его планами, он хотел открыть собственное дело. И они об этом знали, поэтому его уговаривали. Но Оскар уже придумал название. «Шведская Ост-Индская компания», – он произнес это, смакуя каждое слово.
Почему бы и нет? Да, претенциозно. Но он первый, в конце концов, к чему скромничать? Дело, разумеется, большое, и придется попотеть, тем не менее Оскар не сомневается, что у него все получится. Он наладит торговое сообщение между родиной и новой страной. В конце концов, он хорошо начал. Кофе, сахар, специи, копра и фосфат – оттуда. Отсюда – железо, целлюлоза и бумага. Не так уж мало, правда?
Оскар рассмеялся. Визиты Абеля его оживляли. Он любил говорить о своих планах, пересыпая длинные монологи риторическими вопросами, вроде «А почему бы и нет?», «А что мешает?», «Совсем не глупо, ты не находишь?», «А чем я хуже?». И Абель подключался к обсуждению проектов, заражаясь его энтузиазмом.
Каждая реплика сопровождалась странным гортанным звуком, означавшим, судя по всему, доверительность. Оскар объяснил, что перенял его от голландских колонистов, и теперь ему трудно избавиться от этой привычки. Так говорят в яванских деловых кругах, в банковских конторах. Этим звуком голландцы делят речевой поток на отрезки, сообщая ему энергию и напряженность.
Потому что, вздыхал Оскар, он успел прочно войти в эти круги. Он стал их частью, акклиматизировался, насколько это было нужно, чтобы никто больше не посмел считать его чужаком.
Два года – достаточный срок для обучения. Теперь этот срок окончен. Пришло время заняться своим делом. «Шведская Ост-Индская компания», – Оскар снова попробовал фразу на язык и тут же рассмеялся, как будто все, сказанное до сих пор, было шуткой.
Но Оскар рассуждал всерьез, и Абель знал, что брат уедет навсегда. Он нашел свое место. Если он и вернется, то богатым, влиятельным человеком. Абель почувствовал, как его душит зависть, потому что собственное будущее представлялось ему жалким, тяжелым и беспросветно мрачным. Когда он сказал об этом брату, Оскар снова рассмеялся. «Так поехали со мной», – подмигнул он.
Но Абель покачал головой: нет, ему надо писать.
Как-то раз Абель застал возле койки Оскара Марию – девушку с лучистыми карими глазами.
Свет проникал через высокие мансардные окна, наполовину задернутые гардинами. Снаружи все еще шел снег. Вокруг Оскара на койках лежали другие больные – бесформенные серые тюки. Появление здесь Марии было подобно солнцу. Собственно, посторонним женщинам запрещалось входить в мужскую палату, но эта девушка могла уговорить кого угодно.
Она походила на красивую птицу. Витавший над койками тонкий аромат духов заставлял на время забыть о простынях, стиранных хозяйственным мылом. При малейшем движении Марии на ее запястьях звенели браслеты, а на шее переливалось ожерелье. Перед Оскаром она всегда хотела выглядеть красивой.
Когда она смеялась над анекдотами Оскара, ее глаза блестели, отражая мерцающий шелк блузки. Мария происходила из богатой семьи и могла позволить себе красивую одежду. Поэтому она сидела на краю койки, как большая тропическая птица или роскошный цветок.
С ней Оскар был в своей стихии. Он рассказывал смешные истории, и они вдвоем хохотали до упада, пока какая-нибудь медсестра не одергивала их строгим взглядом, прижав палец к губам. Иногда Мария доставала из сумочки маленькую бутылочку с вином и подносила к губам Оскара, прикрывая его собой. Это задавало истории новый толчок, и оба снова заливались смехом, который Мария резко обрывала – боялась, что ее выставят из палаты за нарушение порядка.
Но и это все Абель воспринимал совершенно серьезно.
Потому что речь шла, ни больше ни меньше, о будущем этих двоих. Когда-нибудь, возможно, уже через пару лет, Мария последует за Оскаром в его большой белый дом в далекой тропической стране. И там она будет жить, окруженная толпой темнокожих слуг, как красивая супруга богатого коммерсанта, возможно, директора Шведской Ост-Индской компании, почему бы и нет?
Под руку с Марией Оскар будет появляться в высшем обществе Сурабаи или Батавии. Их жизнь будет богатой, полной веселья и всевозможных чувственных наслаждений.
Абель смотрел на стройную девушку возле кровати Оскара.
Вся она так и извивалась под взглядом брата. Глаза сверкали из-под широкополой шляпки, как два стеклышка в лунную ночь.
Но, бывало, Оскар не вставал с постели даже при появлении Абеля. В такие дни он действительно выглядел больным. На впалых щеках лежали тени, кожа бледнела, несмотря на загар. Лицо приобретало желтоватый оттенок с пугающим красным налетом. Абель замечал, как поредели волосы Оскара, словно вымылись на темени капельками пота. Дизентерия не сдавалась. Обследование продлили. Теперь речь шла о стационарном лечении, вероятно, длительном.
Абель садился на стул рядом с братом и не мог понять, спит Оскар или бодрствует. Быть может, он находился в забытьи или на время покидал этот мир каким-то другим способом. Оскар выглядел беззащитным, как младенец. Таким Абель его не помнил. Похудевший, он как будто помолодел, однако морщины на лице обозначились резче.
Оскар стал другим, и дело было не только во внешности; что-то изменилось внутри, в глазах. Не дождавшись его пробуждения, Абель осторожно потрогал серое одеяло – и тут Оскар распахнул веки. Он не сразу остановил взгляд на Абеле, словно вдруг выпал откуда-то, и первые несколько секунд выглядел безумным.
Или, лучше сказать, мертвецом. Что-то сгорело, погасло в его глазах, как будто утративших способность отражать и преломлять свет. От них осталась только мертвая материальная оболочка. Можно было подумать, Оскара ударили чем-то тяжелым или у него в голове что-то взорвалось. Или такие глаза – всего лишь один из симптомов дизентерии?
Потому что стоило Абелю начать разговор о болезни Оскара, как тот делал отклоняющий жест рукой. Не о чем тут говорить! Европейцы переживают и не такое, когда попадают в тропики. Оскар еще дешево отделался!
Возникало чувство, что домой вернулись два Оскара. Один веселый и гордый собой, каким Оскар был всегда, и другой – вот с этими глазами.
Как-то раз разговор зашел о Саре.
Это произошло в больничном коридоре, куда они вышли покурить, на скамейке. При упоминании имени Оскар вздрогнул.
Он сидел, в серых больничных брюках, наклонившись вперед и упершись локтями в колени. Абель заметил, как по телу брата пробежала дрожь, и прикусил язык. Что толку говорить о мертвой, что это даст?
Но Оскар повернул голову и посмотрел на Абеля. На какую-то долю секунды он стал похож на побитую собаку – гнев, страх, стиснутые челюсти. На лице мелькнуло выражение жалости, но только на долю секунды. Потом глаза Оскара снова стали как два озера с мутной водой, под непрозрачной поверхностью которых бушуют невидимые бури. А затем опять остыли, как два осколка метеорита.
Оскар рассмеялся и растоптал брошенный на каменный пол окурок.
– Спасибо за газету. Выходит, так или иначе, ради нее я должен остаться дома.
Смысл этих слов Абель понял не до конца, но ему стало не по себе. Однако Оскар тут же сменил тему. Теперь речь зашла о выгодном вложении денег, например, в добычу золота, потому что на островах обнаружено множество неразработанных месторождений. Прежде всего, конечно, золота, но и других драгоценных металлов. Теперь главное – вовремя схватить быка за рога.
В то утро Оскар получил письмо от друга из Сурабаи. В конверт была вложена статья из газеты, которая окончательно лишила Оскара разума. Какого черта он теряет время в этой больнице!
Оскар вскочил со скамейки и встал у окна, нервно постукивая пальцами по деревянной раме. Однако уже через несколько минут лицо его побледнело и покрылось каплями холодного пота. Абель взял брата под руку и довел до койки.
Между тем наступила весна, ветреная, с метелями и серым, как холстина, небом. Как только в палате появлялись Анна, Сульт или Мария, первый Оскар, бодрый и полный решимости, всегда оказывался на месте. Второй, с мертвыми глазами, лежал, утопая в огромных подушках, когда приходил Абель. В такие дни лицо Оскара походило на расплывчатое серое пятно на белой больничной наволочке.
Болезнь прогрессировала. Иногда отступала, но только для того, чтобы через некоторое время наброситься с новой силой. Она таилась в конечностях и коже. Когда Оскара бил озноб, он тяжело дышал и шарил глазами по комнате, словно искал, на чем бы ему остановить взгляд. А если брал Абеля за локоть своей высохшей, желто-серой рукой, тот чувствовал, как в него проникает холод. Родители и невеста не сомневались, что Оскар идет на поправку – доктор сотворил чудо! – однако Абель придерживался на этот счет совершенно противоположного мнения. Он-то видел, как обстоят дела на самом деле. Оскар из последних сил скрывал правду. На него все чаще накатывали периоды странного оцепенения. Состояние больного день ото дня стремительно ухудшалось.
Братья больше не разговаривали о новой земле и возможностях, которые она предоставляет предприимчивым людям. Теперь они охотнее погружались в прошлое, уносились мыслями в шхеры, где мальчиками играли каждое лето. Абель вспомнил их безумное путешествие в каноэ, когда далеко в море братьев настиг шторм.
Ливень хлестал так, что ничего вокруг не было видно. Они не могли развернуться и гребли вперед, отчаянно погружая весла во вспенившуюся воду. Ближе к вечеру, когда ветер поутих, братья вышли на берег. Каково же было их удивление, когда они узнали, что достигли Аландских островов! Незабываемое приключение.
А путешествия на «Триумфе»? А семейные посиделки на веранде? Вот о чем хотелось бы поговорить Абелю. Однако Оскар не желал об этом слушать. Он отворачивал голову на большой подушке и кривил рот. Абель замолкал.
Складывалось впечатление, что Оскар собирает собственную коллекцию воспоминаний и не хочет допустить в нее ничего лишнего. Он работает над своей биографией, которая будет состоять из двух частей. Будущее уже написано. Теперь очередь за прошлым. Обе части должны соответствовать друг другу в плане радостного мироощущения. Только свет и никаких теней.
Потому что Оскар здоров, полон сил, деятелен и удачлив.
На самом же деле он давно стал другим. Пока зимнее убожество за больничными окнами сменялось звонкой капелью и тонкие березовые ветки оживали, принимая фиолетовый оттенок, болезнь все крепче вцеплялась в его тело, а он все сильней привязывался к брату.
Раньше такого не бывало. Это Оскар всегда был самым сильным, самым острым на язык, самым быстроглазым и насмешливым. Куда вдруг подевались его ирония, его безжалостное остроумие? Если это и возвращалось, то лишь на короткое время, как слабый отблеск того, былого Оскара. Этот стал бесцветным и серым и нуждался в утешении. Братская любовь – совсем неплохо, или как?
Оскар припоминал детали. Абель решил воздерживаться от возражений. Потому что, когда он принимался спорить, голос Оскара звучал обиженно, иногда раздраженно. А когда Абель во всем с ним соглашался, брат выглядел довольным. Так они вместе сочиняли Оскару биографию. Но стоило Абелю встать со стула, как Оскар начинал волноваться.
Он спрашивал брата, когда тот придет снова, потому что уже скучал по нему. Абеля это удивляло и пугало. Через несколько недель он уже не верил, что Оскар когда-нибудь поднимется с больничной койки. Никогда не стать ему богачом в далекой стране, никогда не вернуться в родной дом на Кюнгсбругатан.
Абель опечалился. Жизнь Оскара представилась ему короткой и яркой, как фейерверк, на мгновение осветивший небо. Он был смел и полон планов, но рано угас. Скоро Оскар займет свое место среди родственников на кладбище Святой Катарины, и Абель будет приходить к нему со шляпой в руке и рассказывать тем, кто никогда не знал Оскара, о его странной судьбе и приключениях в тропиках, о его смелости и непокорности – и Оскар станет чем-то вроде Каина, Мазепы или Наполеона.
Или Байрона, почему бы и нет? У Оскара тоже дар слова.
Так размышлял Абель, и каждое расставание в палате оборачивалось маленькой трагедией.
Поэтому, когда однажды Анна объявила о выздоровлении Оскара, Абель поначалу не поверил. Кто, Оскар? С серой кожей и мертвыми глазами?
Это чудо, продолжала Анна, что он оправился от тропической дизентерии. И все благодаря воле к жизни и физической крепости. Так сказал доктор, и она с ним согласна. Оскар вернется домой. Некоторые ограничения в еде и прочих удовольствиях – а в остальном все будет по-прежнему.
Наконец-то он стал собой. Абель заметил, что Оскар прибавил в весе. Теперь это был прежний, здоровый Оскар.
Между тем в город пришла весна. Внизу, у самой воды, берег был истоптан конскими копытами. На березах лопнули почки. Баржи и грузовые суда заполонили воду, весь день со стороны пролива слышалась перекличка гудков. От сложенных на берегу бревен поднимался свежий древесный аромат.
Город полнили звуки и запахи. Оскар гулял по улицам, сдвинув шляпу на затылок. Он дышал полной грудью и улыбался во весь рот. Где бы Оскар ни появлялся, везде вызывал всеобщее любопытство, еще бы! Все шло своим чередом. Анна с пением хлопотала по хозяйству. Даже глухонемой просветлел лицом. Он готовился к лету, выбирал эскизы и краски. Неожиданно все получилось именно так, как описал Оскар в своей двухтомной биографии.
Абель был поражен. Случившееся казалось ему непостижимым. Он словно узнал жизнь с другой стороны, открыл в ней нечто такое, что до сих пор ускользало от его внимания.
Оскару нравилось в городе. Он любил свой дом, хотя и боялся в этом признаться. Об этом он говорил брату, лежа на больничной койке. Теперь его снова потянуло к Абелю, однако их отношения приобрели новый оттенок. Ведь Абель был единственным, кому Оскар мог показать свою слабость.
Он всячески намекал брату, что в нем нуждается. Об этом он писал и в письмах из Сурабаи, даже тех, где не было ни слова о болезни. Оскар признавался, что Абель вырос и стал настоящим мужчиной. И теперь Абель решил убедить Оскара остаться дома. На это стоило положить все свои силы и хитрость.
Но когда однажды вечером Абель заговорил об этом – дело было в комнате на Кюнгсбругатан, где братья лежали, вытянувшись каждый на своей кровати, – Оскар разразился гомерическим хохотом. Уж не сошел ли Абель с ума? Остаться? Ради чего? Оскар приподнялся на локтях. Его голубые глаза округлились и блестели, не оставляя никаких сомнений в том, что он снова полон сил.
Оскар сунул в рот тонкую сигару. И пока он прикуривал, уставившись куда-то в окно, за которым бушевал теплый весенний вечер, Абелю почудилось во взгляде брата что-то нездешнее. Словно Оскару вдруг привиделись берега дальней экзотической страны – с городами, населенными туземцами с коричневой кожей, пылающими жерлами вулканов, полноводными тропическими реками и треугольными парусами рыбацких лодок в проливе Мадура.
